Ширяев Петр Алексеевич - Внук Тальони

сталью железо...

   С насыпи, к самым саням, скатился мешок, потом торопливый шепот:

   - Сейчас еще, клади...

   Никита взвалил тяжелый тугой мешок на сани и так же торопливо прошептал вверх:

   - Овсеца-а!..

   Скатился еще мешок поменьше и полегче. И опять просяще прошептал вверх Никита:

   - Овсе-ца-а!..

   Но вместо овса с насыпи скатился кувырком Никифор Петрович.

   Никита, не помня ничего, оседланный страхом, ударил по лошади. С грузом в двадцать пудов Лесть ринулась обратно вдоль насыпи.

   - Гони!

   Громыхнул сзади выстрел. Еще и еще. У переезда Никифор Петрович кувырнулся с саней в темень; Никита вымахнул на займище, и еще бешенее понеслась верная Лесть... На горе она захрипела, но справилась и через несколько минут остановилась у знакомых ворот. И зашаталась...

   Один мешок был с картофельной мукой, другой - с сахарным песком.

   - Забирай все с, глаз долой! - решительно заявил Никита пришедшему на третий день свояку.- Никакого знакомства с тобой иметь не желаю.

   И вышел из избы, с сердцем хлопнув дверью.

   В катухе третий день не вставала Лесть. За счет жеребенка Никита увеличил ей дачу отрубей. Лесть ела неохотно, а иногда и совсем не ела. Встала на ноги на пятый день, но была понура и не повертывала к Никите головы, когда он входил в катух.

   Вскоре после этого происшествия, оставшегося для Никиты навсегда памятным, у Семки начали пухнуть ноги. Сперва Настасья лечила его домашними средствами: хлестала распаренным веником, обкладывала горячей золой, а когда увидела, что опухоль пошла на руки и на лицо, уговорила Никиту свезти его в железнодорожную больницу...

   - Никаких лекарств у меня нету против этой болезни, питанье надо переменить, другую пищу надо,- сказал Никите больничный фельдшер и больше не стал разговаривать.

   Никита потащился обратно. Шагая рядом с санями, припоминал каждое слово фельдшера и горестно посматривал на бледное, одутловатое лицо сидевшего в санях Семки. Изнуренная Лесть с трудом переставляла бессильные ноги, часто останавливалась, и Никита покорно ждал, пока она передохнет, и не понукал. На горе кобыла странно пошатнулась и упала, завалившись на левый бок. Семка с трудом вылез из саней и пытался помочь отцу поднять кобылу. Лесть не вставала. Лежала с выпрямленными, как жерди, ногами, вытянув по снегу шею. Никита освободил ее от упряжки и потянул за повод, ласково приговаривая:

   - Вставай, ну, немного, ну?..

   Последним усилием ответила кобыла на ласковый уговор хозяина. Оторвала от дороги вытянутую шею, судорожно забилась всеми четырьмя ногами в попытке найти точку опоры в изменявшей ей зыбкой земле, приподняла перед на согнутых дрожащих ногах, и на один миг оставалась так, напряженная, как цирковой борец на арене перед затаившейся толпой... И тяжело снова опрокинулась на бок. Семка заплакал. Никита долго смотрел на кобылу. Она дышала короткими, отрывистыми вздохами. От взмокнувшего бока шел пар. С горы заржал серый Внук, убежавший далеко вперед. Он был самый бодрый из всех. Каждый день в катух приходил хозяин, забирался куда-то наверх, долго возился там, гремя ведерком, а потом спускался и подзывал его. Из ведерка всегда вкусно пахло хлебом и теплом, а в густой болтушке попадались приятные, хрупавшие на зубах зерна...

   Лесть, услышав его ржанье, с усилием подняла голову и опять уронила ее на дорогу.

   - Отмаялась! - глухо проговорил Никита и посмотрел на сына.

   Отвернув полу полушубка, он достал из штанов большой складной ножик и раскрыл его. Серый Внук подбежал к матери в тот момент, когда Никита, стоя на одном колене, накрыл кобыле шапкой единственный глаз и, сунув в горло ей нож, быстро рванул его в сторону.

   Мясо Лести было жестко и пахло потом.

  

  

   Близ старой Конной площади, в одной из незаметных улиц Замоскворечья, доживала свои последние дни чайная Ивана Петровича Ракитина. Незаметная по внешнему своему виду, с скромной синей вывеской, с деревянным крыльцом в три ступени и крохотной входной дверью, обитой клеенкой, чайная эта раньше была сердцем и мозгом всей конноторговой жизни Москвы. По четвергам и воскресеньям - дни конных базаров - три комнаты с низкими потолками ломились от народу. Барышники, извозчики, подмосковные крестьяне, приехавшие на базар купить или продать лошадь, содержатели конных дворов, наездники и конюхи - все шли к Ракитину. И каждый вечер в задней комнате, за своим любимым столиком в углу, заседал сам Михал Михалыч Груздев - известный всей Москве конный торговец, владелец конного двора с восемьюдесятью денниками, помещавшегося на этой же улице по соседству с чайной. Михал Михалыча знал каждый барышник не только в Москве, но и во всей России; все они имели с ним дела - либо покупали для него лошадей, либо продавали, подыскивая покупателей и получая за это комиссионные, и так или иначе зависели от него. Поэтому Михал Михалыч пользовался всеобщим почетом и подобострастным уважением, и никто никогда не осмеливался без него занять столик в углу задней комнаты чайной Ивана Петровича Ракитина. Позади столика в стену был вбит большой костыль специально для Михал Михалыча: зимой он вешал на него свою синюю поддевку на лисьем меху и каракулевую шапку (шелковый шарф Михал Михалыч никогда не снимал с шеи и чай пил в нем), а летом - черный альпаговый картуз. Первую пару чая подавал за его столик сам Иван Петрович. Постоянными компаньонами Михал Михалыча по чаю были старый коновал Семен Андреевич Курочкин и барышник Гришка Корцов, слывший великим мошенником в своем деле. В четырнадцатом году за этим столиком была куплена Михал Михалычем у коннозаводчика Борщевского знаменитая ставка жеребят, давшая ему шестьдесят тысяч чистого барыша, а годом позже, здесь же, при помощи Гришки Корцова, Михал Михалыч уговорил рысистого охотника Завьялова продать ему захромавшую кобылу Ласточку, показавшую вскоре после этого, в этом же году, исключительную резвость на московском ипподроме и проданную прямо с бега известному коннозаводчику за баснословную для нее цену в пятьдесят тысяч рублей. Завьялов в тот же вечер прибежал в чайную Ракитина и взвыл за столиком Груздева:

   - Что вы со мной сделали? Разорили!!! Как вам не стыдно? Верните мне хотя половину.

   Михал Михалыч погладил бородку, кашлянул и сказал:

   - Такое коммерческое дело. Не продавали бы! По здравому рассуждению, вы признательность и благодарность должны ко мне питать, потому, входя в ваше тогдашнее бедственное и даже очень низкое положение, я исключительно по доброте и мягкости своей согласился взять у вас хромую кобылу...

   Завьялов, выслушав спокойные и ласковые слова Михал Михалыча Груздева, сорвался с места, страшными глазами посмотрел на него и заскрипел зубами:

   - Вы еще издеваетесь надо мной?!

   А Михал Михалыч, поглаживая бородку и покашливая, добавил:

   - По той же сердечной мягкости могу предложить вам двадцать пять рублей, зная нужду...

   Не дослушав, Завьялов выбежал из чайной, забыв серую мягкую шляпу. Серая шляпа эта до сих пор цела у Ивана Петровича Ракитина, потому что Завьялов на другой день застрелился из охотничьего ружья.

   О многом множестве других дел, покупок и продаж, удачных и неудачных, мог бы рассказать этот столик, покрытый клетчатой клеенкой, в углу задней комнаты чайной, близ старой Конной...

   В двадцать пятом году все это было невозвратным прошлым. Конная торговля перешла в руки государственных и кооперативных организаций. Барышники, оставшиеся без доходов и без дела, никогда ничем не занимавшиеся, кроме покупки и продажи лошадей, из Замоскворечья передвинулись на Тверскую, поближе к ипподрому, где можно было иногда подыграть верненькую лошадку или случайно подработать на комиссии, подыскав для какой-нибудь организации подходящую лошадь. Ракитинская чайная опустела и казалась непогребенным по какой-то случайности мертвецом. Почти все ее посетители проводили теперь незанятое время в чайной "Свой труд" на Тверской, открытой там бывшим хозяином трактира на Башиловке, Митричем, и к Ракитину заглядывали редко.

   Лишь двое из всех остались верны старой чайной: Михал Михалыч Груздев и старый коновал Семен Андреич. Революция отобрала у Груздева все: и конный двор с восемьюдесятью денниками, и лошадей, и экипажи, и деньги в банке, но столик в задней комнате ракитинской чайной остался по-прежнему за ним. Только два раза за последний год случалось так, что Михал Михалыч, придя по обыкновению в седьмом часу в чайную, находил свой столик занятым неизвестными ему людьми. Михал Михалыч посмотрел на них и прошел к стойке, где, согнувшись, Иван Петрович вчитывался в новый декрет о подоходном налоге. Кашлянув, Михал Михалыч постучал кизиловым бадиком в пол и выговорил:

   - Непорядочек у вас, Иван Петрович...

   Иван Петрович торопливо прошел в заднюю комнату и через минуту вернулся:

   - Пожалте, Михал Михалыч!.. Сами изволите понимать - время-то какое, все перепуталось.

   Эту перепутанность особенно остро чувствовал старый коновал Семен Андреич Курочкин. Он приходил в чайную каждый день и всегда раньше Михал Михалыча. Садился за соседний с груздевским столик и ждал. Михал Михалыч, войдя, молча протягивал ему руку, снимал и вешал картуз, тогда Семен Андреич перебирался за его столик. Часто они просиживали весь вечер в молчанье, обмениваясь вздохами или односложными междометиями. Вздохнет Михал Михалыч, вздохнет с старческим присвистом и Семен Андреич.

   - Да-а-а! - протянет Михал Михалыч.

   - О-хо-хо-хо! - отзовется Семен Андреич.

   В сентябрьский вечер двадцать пятого года Семен Андреич пришел в чайную с опозданием - Михал Михалыч уже восседал за парой чаю. Кряхтя и сморкаясь, Семен Андреич уселся на свое место и, свесив на грудь голову, задумчиво уставился выцветшими глазами в чашку с жиденьким чаем. В семьдесят лет Семен Андреич сохранил румянец щек и моложавость. Широкая, не длинная седая борода полукругом и лысая голова, обрамленная сзади, как бахромой, кудрявившимися белыми волосами, придавали ему сходство с Николаем угодником. В левой руке он неизменно зажимал берестяную табакерку и кубовый платок, поражавший своим огромным размером, когда Семен Андреич прибегал к нему.

   Нюхнув, Семен Андреич вытер платком блестящую в испарине лысину и со вздохом сказал:

   - Помирать, должно, скоро!

   - Что так?

   Семен Андреич долго молчал и смотрел в чашку. Потом поднял голову и остановил на лице Михал Михалыча слезившиеся глаза.

   - Сны нехорошие снятся...

   - Ну?

   Старый коновал скорбно мотнул головой.

   - Жеребцы снятся...

   - По специальности, Семен Андреич,- рассудительно проговорил Михал Миха-лыч,- кому что! Сколько ты их на своем веку-то вылегчил - ты-ы-щи?!

   - Великие тыщи, это справедливо!.. Ну, а раньше этого не было, чтоб снились.

   Семен Андреич уронил голову, отчего борода его растопырилась по груди веером.

   - Каждую ночь стали сниться... Вот и нонче под утро... Вижу, будто я на энтом свете. Чего ведь не привидится! И вот иду вроде коридором, и коридору этому конца-краю нет. И соображаю - попал я в самый центр, к Вельзевулу. А потом коридор кончился, и будто вроде как наша Конная... Да-а... Вышел, иду, и, откуда ни возьмись,- жеребцы, великое множество, со всех направлений и сторон, и прямо на меня. Ощерились, зубами ляскают, какие на дыбошки, глазища, как у тигров, горят, а мне вроде как человечьи слова представляются: "Вот он! Пришел!.. Теперь мы с ним расправу учиним за все". И кинулись все на меня... И узнаю в каждом я, какого выложил. Все - меренья! И великий страх напал тут на меня, от него и проснулся, мокрый весь и холодный...

   - По специальности, Семен Андреич,- повторил Михал Михалыч,- и еще от мыслей. Для сна нет лучше как капустный отвар пить.

   - Пи-ил, а снятся!..

   В чайную вошел Гришка Корцов, высокий, наглый, с красным обветренным лицом. Как и большинство барышников, он был без дела и без денег, но, в отличие от других, не жаловался на свою судьбу и на вопрос: "Как дела?" - отвечал резким, неприятным и как бы задирающим голосом:

   - С делами дурак прожить сумеет! А мы и без делов не умираем.

   Почти следом за Корцовым появился еще один посетитель, бритый, в светлой шляпе и клетчатых брюках. Он развязно подошел к столику, за которым сидели Груздев, Семен Андреич и Гришка Корцов, поздоровался со всеми и придвинул для себя стул.

   - Чашечку чайку, Василий Александрович,- предложил Михал Михалыч,- где-то вы запропали. Кого ни спросишь: "Василия Александровича Сосунова не видали?" - никто не знает.

   Сосунов громко рассмеялся. Смех у него был утробный, густой и коленчатый, как тракторное колесо.

   - Зайчишек стрелял, Михал Михалыч... На охоту ездил.

   Семен Андреич недоуменно повернулся к Сосунову. Посмотрел на галстук бантиком, на светлую фетровую шляпу, на клетчатые брюки и вздохнул. Было ему странно и непонятно, что теперь, когда вся жизнь перевернулась и стала ни на что не похожей, люди вдруг ездят на охоту... И он выговорил:

   - Какие же теперь зайцы?!

   А Корцов одобрительно потрепал Сосунова по клетчатому колену.

   - Пррравильно, Вася-я!.. Нехай их в Китае ри-ва-люцию делают, а мы и без нее сами с усами.

   - Ясное дело, Гриша, нас это не касается! - зарокотал басисто Сосунов.- Вот если бы насчет бодя-я-ги, да к ней яи-ичницу с лучком, знаешь зеленым лучко-ом припорошить, да ветчинку...

   Он отвернул набок голову, прищурился и сладострастно потер ладонь о ладонь.

   - Э-эх, хх-ха-рра-шо-о!

   - А любишь ты, Вася, жра-ать!

   - Единственную цель в жизни имею, Гриша, не таюсь. Я, братец, тридцать пять лет вот жалею, что родился и живу не в крепостное право... Знаешь, какая натуральная жизнь была!.. Все двадцать четыре удовольствия тут вот, рядом, около, только па-альчиком, пальчиком шевельни - и пожалуйте! Читал, как благоденствовал Петр Петрович Петух? А это-то...- Сосунов презрительно кивнул на чай.- Он мне дома надоел, радости в нем мало, брюхо полоскать!..

   - Какой же это Петр Петрович? - осторожно осведомился Семен Андреич.

   - Редкая личность, замечательнейший человек был! - вдохновенно заговорил Сосунов.- У Николая Васильевича Гоголя описан с доскональностью-с... Помещик, Семен Андреич; помню, призовет повара с вечера да и занимается с ним. Кулебяку, например, на четыре угла... В один - осетровые щеки с вязигой, в другой - гречневую ка-ашку, потом - грибо-очки с лучком, да моло-оки, да мозги... А сычу-уг!..

   Сосунов зажмурился, причмокнул, замотал головой, замычал, вздохнул и, выпрямившись, с вдохновенным лицом, голосом вибрирующим и проникновенным, будто совершал торжественное богослужение, начал:

   - Да сделай ты мне свиной сычуг, да положи в середку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько!.. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарни-ир чтоб был побогаче!.. Обложи его руками, да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фарше-цо-ом из снеточков, да подбавь мелкой сечки, хренку да груздочков, да петрушки-ии, да морковки, да бобков, да нет ли еще там какого коренья?!

   Сосунов откинулся назад, обвел всех затуманенными глазами, ставшими вдруг маленькими-маленькими, и из него полез густо медлительный утробный смех...

   - Во-от, Семен Андреич, жи-изнь-то какая была!.. Э-эх! Не хочешь, да вздохнешь.

   - Была, да быльем поросла! - вздохнул и Михал Михалыч.

   - Лет бы эдак сто тому назад родиться,- продолжал Сосунов,- да чтоб при этом тыщонку-другую десятин с крепостными... Под усадьбой - речка с налимами, за речкой - лесок с зайчишками, подзакусить утречком да с борзыми в поле, а потом завтракать... Горячие расстегайчики, паштет из бекасов, наливочка собственного производства...

   - Убеждение у вас сознательное! - со вздохом вставил Семен Андреич и зарядил в малиновый нос две понюшки из берестяной табакерки. А Гришка Корцов с внезапной злобой, словно кто вышиб дно у сосуда, обрушился руганью на советскую власть:

   - Теперь, брат, у нас режь-публика!.. Равными всех хочут сделать, осчастливить хочут...

   И, словно кто ему возражал, с возрастающей злобой начал доказывать:

   - Разве не дураки, а? Как же это возможно сравнять всех? Скажем, вот Михал Михалыч специалист своему делу - восемьдесят денников конюшня была, и я, скажем? Как же нас равнять? Или вот ты!.. Служил ты кассиром в мануфактурном магазине, а я по конному делу, опять мы неровня с тобой!..

   - Это ты, Гриша, из другой оперы,- перебил его Сосунов,- они другое уравнение делают, насчет вот этого,- хлопнул он себя по карману.

   - И опять же не уравняют! - запальчиво выкрикнул Корцов с злобно горящими глазами.- Никогда не уравняют. В своем деле опять же я понимаю всех их больше. Опять же я их обведу, как хочу! Намедни приходит один лошадь смотреть, председатель треста, ши-шка, с портфелем; кобыла у меня на комиссии была. Лошади красная цена полтыщи: с курбочками кобыла, и спины нет, а он дурак-дураком: почему, говорит, хвостом крутит? Со смеху сдох я; за полторы тыщи загнал ему...

   - Это какая же, Григорий Николаевич? - осведомился деловито Михал Михалыч.

   - Да серая, с курбами кобыла!..

   Семен Андреич вытер кубовым платком лысину и закряхтел.

   - Все перепуталось! А скотина, она тоже разумеет и человека от человека отличает. Рассказывал, помню, один почтенный человек мне. К графу Орлову приехал в завод, осмотр делать лошадям его, его императорское величество государь император Александр Павлович Благословенный. Граф Орлов, конечно, сам был его сиятельство и первейший в империи граф. Ну, а тут его императорское величество, самодержец всероссийский... Как полагается, приготовился граф к достойной встрече, да-а. Приезжает. И перво-наперво желает осмотр произвесть графской конюшне, сошел с экипажа и говорит: "Веди меня на конюшню, желаем всех твоих знаменитых рысаков посмотреть, в каком порядке живут они у тебя?" Повел граф. И только государь император переступил порог и взошел в конюшню, все тыщи лошадей заржали, как одна, государя почуяли и бессловесные приветствовали его, вроде как бы скоплением народу кричали громогласное "ура"...

   Семен Андреич поднял голову и обвел всех выцветшими, слезливыми глазками. На бритом лице Сосунова заметил ехидную улыбочку и строго сказал:

   - Охмыляться тут нечего, почтенный! Скотина - она раньше умнее которого человека была. Да-с!

   - Я, Семен Андреич, рассказ этот по-другому знаю,- весело заговорил Сосунов,- тут дело не в скотине, а в орловском управляющем; был у него такой Василий Иванович Шишкин, плут первостатейный и жулик. Он все и подстроил. Факт такой действительно был,- продолжал Сосунов, обращаясь уже не к Семену Андреичу, а к Груздеву и Корцову.- Шишкин, когда узнал, что государь должен приехать на завод, приделал ко всем денникам наружные ставни и каждый день в определенный час и минуту открывал сразу все их, и в этот же момент в ясли каждой лошади засыпался овес. Конечно, лошади и привыкли к тому: открылась ставня, - значит, сейчас овес будет, а лошадь, всем известно, когда чует овес, всегда начинает ржать. До приезда государя целый месяц эту штуку проделывал Шишкин. Когда государь-то вошел в конюшню, он мигнул, кому надо,- ставни настежь, вот они и заржали, а царю понравилось: он Шишкину - бриллиантовый перстень...

   Корцов, с жадностью слушавший рассказ Сосунова, замотал от восторга головой.

   - Вот пес! Ну и пе-ес! Ну и ловкач! Ну и молодец!.. Как его - Василий Иванович Шишкин!.. Вот пес!

   Семен Андреич враждебно посмотрел на Сосунова, засопел, понюхал и проговорил:

   - Образованный вы очень стали... Все знаете! Ни царя, ни бога, клетчатые брюки нарядил... Тебя к столу лицом пригласили, а ты чертом себя оказываешь!

   Сосунов, ничуть не обижаясь, загоготал. Потом вдруг смолк, что-то вспомнил и другим тоном сказал Корцову:

   - Дельце одно обделать можно.

   Корцов сразу насторожился. Грубое, обветренное лицо его стало подозрительным и чуть враждебным.

   - Товар есть,- понизив голос, заговорил Сосунов,- мас один из Рязанской ловака* привел. Аккурат при мне на Павелецком выгружал. Четырехлеток, что надо жеребенок!

   - Продает? - спросил Корцов.

   - Черт его знает, не поймешь, мас-то больно чудной. Поставил к Культяпому. Дойти посмотреть, чо-овый** ловак.

   - Вот сволота,- выругался Корцов по адресу Культяпого,- ничего мне не сказал.

   - Он скоро должен прийти сюда,- посмотрел на часы Сосунов,- я говорил с ним...

   Михал Михалыч внимательно прислушался к разговору, и лицо у него было озабоченное.

   Когда Культяпый появился в чайной, Корцов встретил его матерной бранью:

   - Ты что ж, богатым стал? На самостоятельность вдарился?

   - Я ничего, Григорий Николаич, что вы? - забегал по лицам плутоватыми глазами Культяпый.- Если вы насчет жеребенка,- вы это напрасно. Потому мас не продает его, на бега привел.

   - Продает аль нет - мы увидим! - многозначительно проговорил Корцов.- Нам не впервой. Мало мы их обломали здесь! На бе-га-а, подумаешь? В прошлом годе из Пензы так же вот один на бега привел, а она захрома-ала! - понизил голос Корцов, подмигивая Культяпому.

   - Мы понимаем, Григорий Николаич!

   - Ну во-от! Откуда мас-то? Что за человек?

   Культяпый презрительно махнул рукой.

   - Дерев-ня... С письмом к Лутошкину приехал, в первый раз в Москве. А ловак чо-о-вый, по четвертому году... Да вот вы чево, Григорий Николаич, завтра пораньше утречком приходите, мас уйдет на Башиловку, вы и посмотрите.

   - Аттестат есть?

   - Не показывает, остерегается.

   - Ла-а-дно, завтра посмотрим! - проговорил Корцов и выразительно еще раз подмигнул Культяпому.

   Сосунов жадно потер ладонь о ладонь, как бы предвкушая поживу.

   - Под яичницу-то потом... э-эх, х-хорро-шо, Гриша!

  

   Упоминание в письме ветеринара о серой Лести вызвало в мыслях Лутошкина образы забытой, давно оставшейся позади жизни в имении Бурмина. И самым ярким образом был образ самого Аристарха Бурмина. Он вспоминался, как кошмар, как чудище, нелепое и страшное в своей равнодушной и невозмутимой жестокости к живому человеческому сердцу. Его нелепый кабинет, в котором живой человек не согласился бы прожить одного дня; его надменно-скрипучий голос, читающий нравоучения; его негнущаяся, геометрическая фигура и ассирийская борода; даже его вожделения, строго регламентированные часами и днями, - все это ожило в памяти Лутошкина с пугающей яркостью, и близко придвинулась и вся усадебная жизнь, обезличенная и оскопленная во-лей одного человека...

   - Революция - это гибель дворянства. Революция - это гибель традиций. Революция - это гибель орловского рысака, созданного просвещенной волей незабвенного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского. Революция - это хаос, столь противный божественной воле. И бог не попустит! - так в припадке надменного гнева выговорил Аристарх Бурмин незадолго перед тем, как его вытряхнули из насиженного родового гнезда.

   Лутошкин оторвался от письма и быстро взглянул на Никиту.

   Никита стоял в смиренной позе и ждал. Бессонная и беспокойная ночь помяла его лицо, и лицо было тусклое, серое; волосы торчали во все стороны грязными, свалявшимися вихрами, и от серого пиджака из солдатского сукна шел крепкий запах лошадиного пота.

   - Кобыла жива? - спросил Лутошкин.

   - Кончилась,- горестно ответил Никита,- в голодный год кончилась.

   - Сколько жеребенку? Трехлеток?

   - Весной три сравнялось.

   - Где он стоит сейчас?

   Никита без запинки выговорил подробный, твердо заученный адрес и в подтверждение вытащил бумажку с нацарапанными каракулями.

   - Знаю, знаю,- сказал Лутошкин, не взглянув на бумажку,- у Культяпого... Кто же тебя направил к нему?

   Никита обстоятельно рассказал, как он прибыл в Москву, на Павелецкий вокзал, как начал выгружать жеребенка и как подошел к нему человек, не так чтобы пожилой, но и не молодой, по себе человек обыкновенный и на московского вроде и не похож, а потом подошел другой господин при шляпе и на выпуске брюки, а брюки клетчатые, как из бабьего платка сшитые...

   Лутошкин крутнул головой и усмехнулся.

   - Вчера вечером, в пять часов, значит, прибыли-то мы,- продолжал Никита.- Александр Егорыч так и наказал, как приедешь, прямо к вам иттить... Кобыла-то вам знатная была? Эх, и лошадь,- вздохнул Никита,- что по себе, что в работе,- а у-умница редкостная! Ну, только скажу вам - жеребенок весь в нее, с ухваткой, и характер ее, и резвый - страсть! Александр Егорыч человек с понятием, прыз, говорит, жеребенку непременно поднесут. Так и сказал!

   - Призы на земле не валяются! - строго сказал Лутошкин.- Посмотреть сперва надо жеребенка, попробовать, а потом о призах разговаривать... Ты пока иди-ка к нему, я после обеда приеду туда, там и поговорим.

   Никита нахлобучил картуз и заторопился - добраться от Башиловки до Мытной было для него делом более трудным, чем проделать путь от Шатневки до Москвы...

   Лутошкин проводил его взглядом до ворот, перечитал письмо старого ветеринара и сел на бревна у забора. Ссутулившаяся спина и низко опущенная голова сделали его похожим на старика.

   "...жеребенок, по моим наблюдениям, исключительных способностей. Можно с уверенностью сказать, что в ваших руках он пойдет далеко..." - писал старый ветеринар о сыне Лести.

   А Лутошкину было почти безразлично. Болела поясница. Месяц тому назад ему стукнуло сорок лет. После серого сына Лести приведут другого какого-нибудь исключительных способностей жеребенка... И еще, и еще... В тысячу первый раз взмахнет красным флажком стартер, упадет сверху из судейской удар знакомого колокола, побежит назад под американку желтая дорожка, оторвется позади груз тысячеглазых трибун, и два поворота овала замкнут круг и приведут опять к красному флагу старта, к судейскому колоколу, к трибунам... Серая лошадь сменится гнедой, гнедая вороной, вороная серой. Бурмина сменил Никита, Никиту сменит кто-нибудь еще, а он, Лутошкин, будет все ехать, ехать, ехать, бессменно, безостановочно, как путешественник, взявший билет на всю жизнь, привычный к отказу от привязанностей, к беспрестанной череде, текучести и временности, кажущимся иногда единственным смыслом жизни...

   Конюшня, в которой служил он заведующим, располагала первоклассным материалом и получила не один именной приз за своих рысаков, приведенных им, Олимпом Лутошкиным, первыми к столбу. То, о чем он когда-то исступленно мечтал, стало действительностью. Девять лет тому назад именной приз был для него несбыточной фантазией; теперь за три года он имел их три... Московский ипподром считал его лучшим наездником и тренером... Но что-то изменилось за эти девять лет. Лутошкин стал равнодушен к успехам и к неудачам и иногда вдруг остро ощущал ненужность и бессмысленность всего того, что делал, такую же бессмысленность и нелепость, как поедание обеда осужденным накануне казни... Особенно ярко и сильно испытал он это полтора года назад, в первомайский праздник. В тот день он ехал на большой приз на лучшей лошади конюшни на темно-гнедом Анчаре, своенравном красавце. Соперниками Анчара были шесть резвейших рысаков республики. Когда перед призом он выехал на беговой круг, к нему потекли тысячи глаз из переполненных трибун. Лутошкин не смотрел на публику, не различил ни одного лица, не отметил ни одной пары глаз, но всем существом своим остро ощутил эту огромную, волнующую и сладостную тяжесть всеобщего внимания и забеспокоился. Уверенность в победе сменилась сомнениями, а услужливая память подсовывала эпизоды борьбы из прошлого, когда какая-нибудь случайность была причиной поражения. Правда, теперь он не так-то уж легко терялся от случайностей; работа в конном заводе Бурмина многому научила его, он воспитал в себе выдержку и волю и мог в разгар борьбы спокойно учесть по секундомеру складывающуюся обстановку бега, силы соперников, резвость приема, особенности в характере не только лошади, но и наездника, и использовать малейший промах противника. Но знал он теперь твердо и еще одно: помимо умения, для победы необходимо "сердце", то самое сердце, которого он требовал от лошади, которое отличало тупую лошадь от настоящего "бойца" ипподрома, сердце, какое было у покойного Егора Гришина, подсказывающее в решающий момент борьбы какое-то, никогда не определимое потом, движение вожжей, крик, стон, порыв вперед корпусом, какой-то взлет и раскрытие всего существа наездника, как раз именно то, что выбрасывает рысака на полголовы вперед противника и приносит победу...

   И вот этого-то сердца Лутошкин не услышал в себе в яркий солнечно-тихий праздник Первого мая. И обеспокоился. Словно отказывалось сердце участвовать в борьбе. Было безразлично: победа или поражение. Было холодно, и хотелось, как Филиппу, засунуть руки глубоко в рукава и съежиться.

   Победа осталась за ним в этот день. Мастерство не изменило ему, и, сложив езду с холодным расчетом, он привел Анчара к столбу первым.

   Но в тот момент, когда он финишировал, у самого столба его накрыл вдруг могучий рокот мотора; огромная тень обогнала рысака, уплывая вперед по дорожке, залитой солнцем, свернула влево, и еще раз рокот стального сердца заглушил восторженные крики тысяч, приветствовавших победителя...

   Лутошкин слез с американки и долго смотрел вслед уносившемуся аэроплану, потом взглянул на взмыленного, тяжело дышавшего Анчара и вдруг понял и тоску свою, и свое утраченное сердце. Он понял, что лошадь и наездник - в прошлом. Настоящее и будущее - это машина, мотор. Его искусство скоро никому не будет нужно, так же как не нужен лук и стрелы вооруженному винтовкой.

   Шла новая жизнь.

   И, не слыша рукоплесканий, не слушая поздравлений судей, спустившихся из членской на беговую дорожку, он, как Филипп, засунул глубоко в рукава руки и съежился...

   На обратном пути от Башиловки до Мытной Никита раздумывал над последними словами сурового наездника и огорченно вздыхал. Привез он серого Внука в Москву с непоколебимой уверенностью, что сейчас же, по приезде, жеребенка пустят на "прыз", а оказалось все по-другому!..

   "Чего его пробовать? - рассуждал Никита.- Каб не резвый - не повел бы эдакую даль, на такое дело! Срамотиться только! А пробовать его нечего, не Микишкин мерин, не зазря Тальоном Внуком записали и аттестат выдали... На мое рассуждение, ежели ты наездник,- запрягай и с господом, а тут..."

   Тем временем на дворе Культяпого Корцов, Михал Михалыч и Сосунов осматривали серого Внука. Подошел и Семен Андреич.

   Внук был не в порядке: не чищенный, со свалявшейся шерстью, со спутанной гривой и хвостом, но Михал Михалыч, лишь только увидел его, начал покашливать и стукнул кизиловым бадиком оземь.

   Опытный глаз его сразу прощупал породность жеребенка под свалянной грязной шерстью; отметил сухость головы, нетронутые, цельные ноги, крутое ребро, и, обращаясь к Корцову, он тенорком выговорил:

   - Приятный товар!

   Сосунов, стараясь придать бритому актерскому лицу своему деловитость и неоспоримое знание всего того, что касается лошади, крутился около жеребенка, заходил то с одной, то с другой стороны, приседал на корточки, рассматривая копыта, осторожно пытался пощупать ребра и спину и трусливо отскакивал, когда Внук вздрагивал от прикосновения.

   - Ну, ты смотри-и у меня! - замахивался он на жеребенка, пряча испуг свой в грозном окрике.

   - Нервный человек теперь стал и деликатный! - ядовито заметил Семен Андреич, сидя на большом камне и постукивая по берестяной табакерке.- А лошадь - она понимает и завсегда норовит вдарить по такой наружности.

   Никита вошел во двор как раз в тот момент, когда Корцов, захватив одной рукой Внука за храп, другой вытянул ему язык и рассматривал зубы, определяя возраст.

   - Вы чего тут делаете?! - бросился Никита к лошади.

   Вырвал у Культяпого повод и потащил Внука к себе. Испуганные глаза его заметались от одного лица к другому, от людей к лошади; руки сжимали повод с такой силой, что легче было отрубить их, чем вырвать узкий ремешок, соединяющий Никиту с драгоценным сокровищем, взращенным им в далекой и тихой Шатневке...

   - Зачем коня вывел? - прерывающимся от дикого страха голосом заговорил Никита.- Какое твое дело? Я ему законный хозяин! Чего в зубы лез без моего дозволения?

   Корцов вытер сперва руку о солому, потом начисто о полу пиджака и, не слушая Никиту и не смотря на него, проговорил, обращаясь к Михал Михалычу:

   - Жеребенок не плохой, если бы не курбочки...

   - Все дело портят! - отчетливо подхватил Сосунов.- Рассыплется по первой езде. В прошлом году весной, также вот купили, хоро-о-шая по себе кобыла была...

   Никита тоскливо насторожился. Кинул быстрый взгляд на ноги Внука.

   - Откуда привел-то? - грубо спросил его Корцов.

   - Рязанские мы,- неохотно ответил Никита, с враждебностью посматривая на него.

   - Продаешь?

   - Жеребенок не продажный,- отрезал Никита.

   Корцов оскорбительно засмеялся, повернулся к Никите спиной и, незаметно для него, шепнул выразительно Сосунову:

   - Подначивай!

   - По себе замечательная кобыла,- как бы продолжая начатое, громко к Михал Михалычу заговорил Сосунов,- и с аттестатом солововского завода, посмотреть любо! И вот такая же история, точь-в-точь, как у этого жеребенка. А купили специально для бегов. Сперва я думал - обойдется как-нибудь, ан нет. Полверсты ничего едет, а потом - будь здоров,- ни в какую!.. Так за полцены и отдали извозчику.

   - Какие же тут бега, если курбочки,- проговорил Михал Михалыч, поглаживая смирную свою бородку.

   Семен Андреич сидел в сторонке на камне, смотрел на Никиту слезящимися глазками, о чем-то горестно размышлял. Из сцепленных рук до земли свисал конец кубового платка.

   - Вы, Михал Михалыч, знали Ивана Павловича?

   Ну, вот с ним тоже случай был...- снова заговорил Сосунов.

   Корцов перебил его:

   - Таких случаев я тебе тыщи расскажу! Сколько их прошло через мои руки? - мотнул он головой на жеребенка.- Огромадных денег стоили мне эти самые курбы, глупой тогда был, не разбирался... Без специальности ее разве заметишь?!

   - На бега, что ль, привел? - снова повернулся он к Никите.

   - На прыз поедет! - упавшим голосом сказал Никита.

   - Поедет-то он, может быть, и поедет,- ухмыльнулся Корцов,- ну, а приедет-то навряд! С этакой курбой за призом ему ехать да ехать...

   - У жеребенка-то курба! - подошел к Никите и Сосунов.- Какие тут бега! На первой езде обезножит!

   - В Москве дураков ищут, в деревне-то, должно, их не осталось! - с деланной злобой в сторону проговорил Корцов. - В чайную, что ль, пойдем, Михал Михалыч? А ты не пойдешь? Пойдем! - позвал он Культяпого.

   Семен Андреич остался сидеть на камне. За все время он ни одним словом не вмешался в разговор. Нюхал, сморкался и вытирал слезившиеся глаза. Никита привязал жеребенка и подошел к нему.

   - Что за люди были, дедушка?

   Семен Андреич подобрал кубовый платок и потупился. Сидел он без картуза, лысый, белый, старый и вздыхал. И камень, на котором он сидел, был древний, изъеденный дождями и ветрами.

   Всю долгую жизнь свою прожил Семен Андреич с людьми конного дела. Не одна тысяча кобыл и жеребцов была куплена и продана на его глазах и при его участии. И при всякой продаже и купле приходилось кривить душой и обманывать. Таким уж делом была исстари конская торговля. Без подвоха да лукавства не делалась она. На обмане работали все - и мелкие маклаки, у которых ломаного гроша никогда за душой не было, и барышники, и уважаемые всей Москвой-матушкой почтенные конные торговцы, ворочавшие тысячными капиталами. И обман был разный: у мелкого маклака - грубый, цыганский, он не останавливался перед тем, чтобы замазать треснувшее копыто, стачивал зубы, уменьшал лета лошади, опаивал коня разными снадобьями и т. п.; у почтенных и капитальных торговцев обман был совсем другой, все больше словесный и тонкий, как у адвоката настоящего. Сам торговец почти и не участвовал в нем. За него работали другие, которые помельче и не самостоятельные, мошкара работала, и, когда покупка или продажа совершалась, выходило так, что не обманули человека, а вроде как благодеяние ему оказал какой-нибудь, к примеру скажем, Михал Михалыч Груздев... Усвоил и знал до тонкостей Семен Андреич все обманные приемы, и цыганские и капитальные, сам прибегал к ним, другим помогал, и никогда ему и в голову не приходило, что нехорошо это и грешно. Задумался он над этим в самое последнее время, с той поры, как начали сниться ему жеребцы... В сундуке и перине, на которой он спал, были запрятаны деньги - николаевские и золото, скопленные им за долгую работу. Когда-то Семен Андреич думал в конце дней своих пожертвовать вклад в Донской монастырь. Теперь он поколебался в своем благочестивом намерении. Новая власть отобрала церковные ценности. Сама неделимая и единая до сих пор церковь православная раскололась, все перепуталось, и душа, мечтавшая о последнем прибежище и молитвах праведных отцов за грехи ее, вдруг стала бездомной, брошенной на произвол судьбы, и грехи тяжкими веригами повисли на Семене Андреиче...

   Вот почему в первый раз в жизни, сидя на древнем, изъеденном временем камне, во дворе известного всей Мытной плута Сашки Культяпого, он не единым словом не вмешался в обманный разговор людей, с которыми не один десяток лет в согласии делал привычное дело конской торговли...

   Глядя вниз, в землю, на поблекшие резиновые калоши свои, которые носил он вместо сапог для спокойствия ноющих ломотой ног, Семен Андреич со вздохом ответил Никите:

   - Все мы люди и человеки, голубь...

   Выговорил и долго потом молчал...

   - С разговору видать, по конскому делу? - спросил Никита.

   - Первейший конный торговец по всей Москве был, который с бородкой,- поднимая голову, заговорил Семен Андреич,- Груздев Михал Михалыч, и уважаемый человек самый был, его превосходительству генерал-губернатору дышловую пару серых, в яблоках, продал; а с ним, который высокий,- Корцов Григорий - тоже по своей специальности. А третий - Васька Сосунов, та-ак, шилишперишко: кроме брючишек клетчатых да шляпенки, никакой личности нету!

   - А чего они приходили-то, дедушка? Спужался насмерть я, думал - отбирать пришли!

   - Приходили они, голубь, за своим делом... А дело ихнее - где купить, где продать, где менка сделать. За этим самым и приходили и еще придут: жеребенок твой приглянулся им! За этим и пришли. По вкусу пришелся, жеребенок у тебя хоро-оший, цельный жеребенок, денег стоит... За этим и пришли!

   Семен Андреич закряхтел, завозился на камне, понюхал из берестяной табакерки и смолк.

   - А ты, дедушка, из каких будешь? - спросил Никита.

   - Я-то?.. По конному делу, голубь, по конному. Мы тут все одного поля ягодка.

   - Торгуешь?

   - Торговля теперь прикончена, отторговались!.. Порядки теперь новые пошли... Жеребцов легчил я, пятьдесят лет по специальности работал, голубь!..

   - Коновал, стало быть?

   Семен Андреич помолчал, переложил из одной руки в другую табакерку и протяжно вздохнул.

   - А теперь отработался... Помирать скоро! Жеребцы сниться зачали!

   И рассказал Никите свои страшные сны. Никита внимательно выслушал и проговорил убежденно:

   - Мерин в хозяйстве поспокойнее и тело держит лучше, а насчет обидного положения, конечно, справедливо говоришь! Но только я тебе скажу, дедушка, от хозяина все; иной жеребец позавидует мерину...

   Никита подумал, усмехнулся и, крутнув головой, продолжал:

   - Ежели бы человека взять на такое положение, то тут действительно срамотно очень!.. В Тамбовском уезде в двадцатом году банда орудовала шибко. Прихватила раз пятерых агентов по яичному делу, городских, да и учинила с ними, как все одно ты с жеребцами... Тут, конечно, одна вредность, а ты к пользе все делал, и опять же - лошадь нельзя равнять к человеку...