Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Над обрывом

а про себя:

   "Выискался какой! Губа-то, видно, точно не дура, язык не лопатка, знают, где сладко! Я бы не прочь жениться! Что и говорить: кусок лакомый! Софья Петровна и Егор Александрович Полю не оставят, приданое дадут, мужа пристроят. Кому это не лестно. А Данилке чего лучше! Так бы сейчас в купцы и полез. Скаред человек! Уж теперь, ничего не видя в холопском своем звании, на проценты деньги господам дает. Четвертную займут, две возвращают. Жоха! Далеко пойдет".

   На минуту она перестала перебирать вещи и с видом усталости присела, подперев голову рукой. Какая-то новая мысль вертелась в ее голове.

   "В самом деле, как это никому нам в голову не приходило, что за Данилу можно выдать Полю? Не за чиновника же ее выдать? - Да с чиновником и нужды натерпится, знаем мы эту дрянь; а Данило копейку сбережет, Поле-то только он по сердцу не придется. Ну, да и то сказать: кто ей теперь по сердцу будет, когда она от Егора Александровича в омрачении находится? Сердце-то у нее горячее, а рассудку нет. Обезумела совсем!"

   Елену Никитишну неожиданно вывел из раздумья голос Поли. Молодая девушка, бледная, как полотно, пугливо озираясь, поспешно вошла в столовую и прямо обратилась к тетке:

   - Тетушка, голубушка, вы здесь?.. Что я сейчас слышала от Агафьи Прохоровны и от Данилы... Ведь это неправда?..

   - Что ты, что ты?.. Что слышала-то? - отрывисто проговорила Елена Никитишна, испуганная внезапным появлением племянницы и выражением ее лица.

   - Да вот они говорят... будто Егор Александрович женится... что...

   - Ну?

   - Что эта самая Протасова и есть его невеста?

   - Ну, да, женится,- ответила Елена Никитишна.- Тебе-то что?.. Ох, девка, девка, совсем ты ошалела!.. Понятиев лишилась... Ведь не на тебе же ему жениться... Вот то-то...

   Поля страстно перебила тетку:

   - Знаю, что не на мне!.. Да ведь он ее не любит!.. Какое же это счастье будет, если не любит?..

   - А ты почему знаешь, что не любит? Может, и любит!

   - Разве я не понимаю! Двух разом не любят... Уж это никогда!.. Да нет, может, это они со злобы... Не может этого быть... Навек он себя несчастным сделает...

   Елена Никитишна рассердилась.

   - Ах, дура, дура! Нашла о чем убиваться! Ты о себе-то думай! Надурила, так...

   - Что я!.. Мне уж о себе нечего думать! Загубила себя... не воротишь... Мне умереть бы, если он...

   - А ты не дури!.. Умереть-то еще успеешь, а пока жива, думай, как жить... Вот пристроим, замуж выдадим!

   - Что вы, что вы, тетушка! - с ужасом воскликнула Поля, замахав руками.- Как замуж? Нет, уж не замужница я... Вы мне только скажите, слышали ли вы сами, что точно...

   Елена Никитишна хотела что-то ответить и вдруг шепотом проговорила:

   - Молчи... Сам Егор Александрович идет... Уходи!..

   Действительно, с террасы в столовую входил Егор Александрович. Он обратился к Елене Никитишне.

   - Елена Никитишна, вас maman зовет...

   Потом, заметив Полю, он не без удивления сказал:

   - И ты здесь?

   Елена Никитишна заперла буфетный шкап и направилась на половину Софьи Петровны.

   Молодые люди остались вдвоем. Поля старалась скрыть свое смущение, свои заплаканные глаза.

   - Что с тобой? - спросил Егор Александрович, не без тревоги.- Ты на себя не похожа!..

   - Я?.. Нет... Это так,- ответила отрывисто Поля.

   - Как так? Ты не здорова?

   Он подошел к ней поближе. Она бросилась к нему.

   - Егор Александрович... дорогой мой... скажите, скажите... ведь это неправда? - порывисто спросила она, хватая его за руки.

   - Что? - в волнении спросил он и тотчас же понял, что ей все известно.- А, тебе уже успели рассказать! Что же делать, Поля!.. Ты понимаешь, я не могу теперь на тебе жениться... Но верь...

   Она страстно перебила его:

   - Голубчик вы мой, я не о том!.. И в мыслях этого не было!.. Вот вам крест!.. Разве я не понимаю. Но как же на ней, на Протасовой... Вы ее не знаете...

   - Что делать, Поля,- перебил он ее, в свою очередь.- Необходимость заставляет... она богата...

   - Да разве в деньгах счастье?.. Не будете вы с ней счастливы... сгубит она вас.

   - Милая, ты все обо мне... Ты-то как...

   - Я что! Вы обо мне не думайте... Себя вы поберегите, добрый вы мой, хороший вы мой... Душу бы я за вас отдала, на все бы пошла.

   Она покрыла поцелуями его руки. Он хотел ее обнять, расцеловать и боялся.

   - Полно, полно, не волнуйся,- сказал он в смущении.- Мне надо идти... Сюда еще войдут, пожалуй... После... вечером приходи, когда уедут...

   - Да вы не соглашайтесь!.. Бог с ней и с ее деньгами! - говорила Поля.- Успеете еще... найдете другую... За вас всякая пойдет... Будь у меня миллионы, я бы за вас пошла... Кажется, все, все отдала бы...

   - Ну, после, после поговорим... Обоим нам не сладко...

   Он торопился уйти от нее. Ему было страшно, что их могут застать здесь вдвоем.

   Поля опустилась на стул, закрыв лицо руками. Она забыла, что здесь было не место плакать. Не прошло десяти минут, как в столовую снова завернул Данило Волков.

   - Прокофий Данилович... Елена Никитишна,- проговорил он с порога и, точно удивляясь их отсутствию, прибавил: - Да где же они? Все разбежались... А это вы, Пелагея Прокофьевна... Что это: плакать изволили? Да, да, все о том же... Вот дела-то какие вышли... Да вы не тужите!.. Замуж еще выйдете... Кажется, если бы вы мне словечко одно сказали, я бы... в огонь и в воду...

   Молодая девушка порывисто встала. Ее лицо теперь выражало гнев и презрение.

   - Да я лучше петлю на шею надела бы! - воскликнула она, быстро проходя мимо Волкова к выходу.

   В его глазах сверкнула злоба.

   - Ну, петлю-то успеешь еще надеть, а прежде замуж вот за меня выйди,- проговорил он с иронией.- Другого такого-то случая я в десять лет не дождусь, а она - петлю на шею!.. После давись сколько угодно, когда замуж выйдешь...

   По его лицу скользнула недобрая, циничная усмешка...

  

  

   Нетерпеливо ожидаемые гости уже съехались к Мухортовым. Софья Петровна в качестве светской женщины умевшая вообще быть любезною хозяйкой, на этот раз, казалось, старалась превзойти себя. Она заметила Марье Николаевне Протасовой, что та "сегодня просто очаровательна"; она дала обещание Ольге Евгениевне попробовать повертеть с нею столы; она кидала умоляющие взгляды на сына, чтобы побудить его начать атаку богатой невесты. Алексей Иванович Мухортов, его жена и дети, в свою очередь, делали все зависящее от них, чтобы внести в общество оживление и в то же время оставить как-нибудь Егора Александровича одного с Марьей Николаевной. Им очень хотелось, по доброте душевной, спасти и пристроить "Егорушку". Вся семья считала его "таким глупеньким", так как он вечно только книжки читал. В то же время они искренно любили его за доброту.

   Позже всех приехал Протасов. Это был высокий, державшийся очень прямо, еще не старый мужчина с серьезным и холодным лицом. Он, видимо, старался казаться англичанином - это проглядывало в покрое его одежды, в его прическе, в его рассчитанно-сдержанных манерах. С первых же слов он ввернул фразу: "в бытность мою в Лондоне", и потом много и дельно говорил о коммерческом гении Англии. Англия, где он случайно провел лучшие годы ранней юности,- почти детства,- была его коньком.

   Обед прошел довольно оживленно и весело, так как все Мухортовы наперерыв старались показать, что в их семье все люди "добрые малые". Это был своего рода подкуп. Как только кончился обед, Протасов обратился к Алексею Ивановичу, напомнив, что последний хотел показать какие-то новые машины Мухортовых. Алексей Иванович начал объяснять чуть ли не в сотый раз Протасову, что Мухортово, в сущности, золотое дно, но что для "постановки" его нужно затратить не один десяток тысяч. Поясняя это, Алексей Иванович имел в виду еще раз доказать Протасову, что сделка, то есть брак молодых людей, представляет выгоды для обеих сторон: Протасов даст деньги, Мухортовы поднимут имение. Кроме того, для Протасова имела, конечно, еще большее значение и родственная связь Мухортовых "с дядей Жаком". От "дяди Жака" в значительной степени зависели все коммерческие предприятия Протасова. Старики всесторонне и осмотрительно обсуждали этот вопрос, как будто дело и точно шло не о женитьбе, а о денежной сделке - и только. Жена Алексея Ивановича, Софья Петровна, и Ольга Евгениевна тотчас же после обеда уселись играть в карты. Сын и дочери Алексея Ивановича вдруг куда-то ускользнули, и Егор Александрович волей-неволей очутился с глазу на глаз с Марьей Николаевной. Ему нужно было быть любезным с молодой девушкой и "подвинуть дело вперед". Это было не особенно легко сделать на этот раз. Марья Николаевна явилась с отцом к Мухортовым в таком настроении, что Егор Александравич сразу вспомнил о том, что эта девушка иногда уходит, как улитка, в свою раковину. Это настроение было заметно не только по выражению ее лица, по ее вялым манерам, но даже и по тому, что она, несмотря на теплый весенний день, куталась в наброшенный на ее плечи тонкий оренбургский платок, точно ее знобило.

   - Вам сегодня, кажется, нездоровится? - спросил ее Мухортов, когда они остались вдвоем.

   - Мне?.. Нет! - рассеянно ответила она.- Холодно что-то... Это со мной часто бывает... Станет вдруг так скверно на душе, тоскливо... а потом дрожь начинает пробирать... С вами этого не случается?

   - Нет.

   Они помолчали.

   - Пройдемтесь по саду,- предложил Егор Александрович.

   Она лениво и апатично поднялась с места и пошла с ним.

   - Это с вами и в детстве случалось,- сказал он.- Вы часто у нас то резвились не в меру, то вдруг как-то съеживались, уходили в себя...

   Она бросила на него мимолетный взгляд.

   - Вы разве это еще помните?- спросила она не без удивления.

   - О, как же! -- поспешно сказал он и прибавил: - Воспоминание о вас живо сохранилось в моей памяти...

   Она грустно остановила его:

   - Полноте!.. Зачем фразы! Ни в ком я не оставила живых воспоминаний...

   Он хотел что-то возразить, но она прибавила:

   - Я слышала от Павлика, Зины и Любы, что вы мягкий и добрый человек, но это вовсе не обязывает вас помнить о девочке, которая только тем и была замечательна, что ее считали mal élevée, да называли жалкою...

   Он не нашел, что ответить ей; его поразил ее глубоко грустный тон, хватавший за сердце. Они прошли несколько времени молча. Она заговорила первая.

   - Как тяжело сознавать с самого детства свое одиночество, свою отчужденность,- проговорила она.- Я никогда никого не любила и всегда чувствовала, что никто не любит меня. Иногда забудешь это и являешься какой-то дико бесшабашной, а потом опять вспомнится это, и съежишься, уйдешь в себя, пробирает дрожь... Расти без любящей матери - это истинное несчастие для человека... особенно для девушки...

   - Но как же вы говорите, что вас никто не любил? - сказал Мухортов.- У вас были отец, тетки, подруги...

   Она нетерпеливо пожала плечами.

   - Отец - делец; он, может быть, любил бы сына, но меня, дочь,- он почти не обращал на меня внимания; тетки - они, кажется, родились с поврежденными мозгами; подруги же, которых мне давали отец, стремившийся в высший круг, и тетки, не забывшие, что они принадлежат к потомкам хоть и захудалого, но все же древнего рода,- разве эти подруги могли любить дурно воспитанную девочку?..

   Она усмехнулась.

   - У меня, правда, есть одна подруга, которую я люблю и которая меня любит, но, к несчастию, с ней о многом нельзя говорить; она многого не понимает...

   - Кто же это?

   - Дочь моей кормилицы, бывшей потом у нас коровницей... Я в детстве любила бегать смотреть, как доят коров, и пить парное молоко... Здесь я познакомилась с дочерью мамки... Она двумя годами старше меня... мы с ней и теперь дружны... Это единственный человек, любящий меня... она и ее сынишко, мой крестник... Она уже три года как замужем...

   - Да, это грустно,- сказал Мухортов.- Но ваша жизнь впереди... вы еще полюбите... выйдете замуж...

   Он в смущении оборвал речь, казалось, он и сам испугался своих слов, и испугал ими свою собеседницу. По ее лицу скользнула горькая усмешка.

   - Замужество в моем положении не что иное, как простая сделка,- ответила она просто.- Я выгодная невеста.

   Мухортова точно кольнуло в сердце. Он заметил горячо:

   - Так нельзя смотреть! Разве вы не можете полюбить, разве вас не могут полюбить? Если смотреть с вашей точки зрения, то нельзя и верить.

   - Я и не верю,- ответила она сухо.

   Он растерялся. Для чего это она говорит? Или она поняла его намерение и хочет сразу прекратить всякие искательства с его стороны? Значит, все кончено? сорвалось? Ему было стыдно. Он не привык играть унизительные роли. Они шли и молчали. Это молчание становилось тягостным. Она опять заговорила первая.

   - И что хуже, что обиднее всего,- сказала она, и в тоне ее послышались и горечь, и презрение,- так это то, что те, которые сватаются за меня, даже не доставят себе труда сделать так, чтобы я поверила им... Им даже этого не нужно: им нужно взять приданое, а люблю ли я их, доверяю ли я им - им все равно... У меня ведь много уже было женихов: увидит человек раз или два и идет к отцу просить моей руки... Еще счастие, что отец дал мне, наконец, полную свободу...

   Мухортов испытывал нечто такое, как будто ему давал кто-то пощечину за пощечиной. Он был бледен и серьезен.

   - Вы знаете, я ведь уходила от него,- продолжала она.- Шесть месяцев прожила в углу у своей Марфуши... Сделала скандал на весь уезд... Отец не выдержал и сдался.

   Она усмехнулась.

   - Напрасно поторопился... сама бы пришла с повинною... Я ведь все же белоручка, и крестьянский труд не под силу мне... Вон жать пробовала, так чуть руку не отрезала...

   Она подняла свою тонкую, прекрасную руку и указала на белый шрам.

   - Где уж нам бороться с нищетой! - со вздохом сказала она.

   Они медленно возвращались к террасе. Когда послышались их шаги на ступенях террасы, все присутствующие обернулись с сияющими и вопросительными лицами к молодым людям, прервав оживленный разговор о том, что имение Мухортовых превосходно и может дать при хорошем хозяйстве отличные доходы, и о том, что дядя Жак все может сделать, что захочет, а он захочет сделать все, о чем его попросит Софья Петровна. Этот оживленный разговор, сопровождаемый веселым смехом, прямо приводил к тому, что сделка выгодна для обеих сторон и должна состояться непременно, если только молодые люди пойдут на нее, а что они пойдут на нее - в этом никто не сомневался. Недаром же они так долго загулялись с глазу на глаз. И все точно окаменели, увидав этих приближавшихся к их группе молодых людей: впереди шла Марья Николаевна с побледневшим лицом, с грустно опущенными вниз глазами, кутаясь в свой платок; за нею шел медленными шагами Егор Александрович, также бледный и необычайно серьезный, почти суровый. Софья Петровна пугливо взглянула на Алексея Ивановича; тот передернул плечами.

   - А мы вас искали, искали! - заговорили барышни Мухортовы, подбегая к Протасовой.

   - Да? - каким-то странным тоном спросила она.- Зачем же?

   - Да как же, скрылись вдвоем...

   - И вам стало страшно за меня? -спросила с иронией Протасова.

   Алексей Иванович между тем сорвался с места и, забыв всякие приличия, уже шепотом расспрашивал Егора Александровича:

   - Ну, что, что?

   - Нужно быть подлецом, чтобы просить ее руки! - ответил коротко Егор Александрович.

   Толстяк в изумлении развел руками...

  

  

  

   Стояла душистая, тихая и беззвучная весенняя ночь. Мухортовский сад был весь залит лунным светом. На террасу правого флигеля отворилась дверь, и лунный свет озарил две фигуры. Это были Егор Александрович и Поля. Он был в белом кителе, она в светло-сером платье. Они ярко выделялись среди зелени расставленных на террасе растений, стоя в отворенных дверях, как в раме, окруженные золотистым фоном освещенной комнаты Мухортова. Послышался страстный шепот прощания.

   - Милый, дорогой мой, так не женитесь? Не женитесь на ней?

   - Нет, нет, я же сказал тебе.

   - И меня не бросите?

   - Поля! Как тебе не грех!

   - Знаю, знаю!..

   Она порывисто обвила в последний раз его руками, горячо поцеловала его и скользнула неслышными торопливыми шагами с ступеней терраоы. Он постоял с минуту, смотря, как мелькало ее светлое платье среди деревьев, потом вздохнул и вошел в комнату. Он запер дверь, прошел в раздумье по кабинету и остановился перед письменным столом. Здесь стоял акварельный портрет старика с развевавшимися в стороны седыми волосами, с воспаленными старческими глазами. Всматриваясь в этот портрет, Егор Александрович становился все грустнее и грустнее. Этот старик был единственным человеком, знавшим душу Мухортова. Впервые теперь Егор Александрович почувствовал, что он одинок, вполне одинок. Одиноким он был везде и всегда: в обществе матери, в кругу товарищей, даже на свиданиях с только что ушедшей девушкой. Он задумался о ней. Что она давала ему? Ласки, поцелуи, страстные наслаждения, и только! Ее не интересовал его душевный мир, так как она его не понимала; его не заинтересовали бы, вероятно, ее интересы, если бы они были у нее, но у нее их вовсе не было, так как она вся жила одной любовью к нему, к Егору Александровичу. Невольно в памяти Мухортова воскресло прошлое...

   Нечто странное, небывалое совершилось в его душе. Еще несколько дней тому назад он думал о своей женитьбе "по расчету" на почти незнакомой ему девушке с брезгливостью, но и только. Ему гадко было сознаться, что он должен жениться на первой встречной ради поправления своего материального положения, но тем не менее он готов был идти на эту сделку как на нечто неизбежное. Он не задумался даже о том, насколько счастлива будет избранная им девушка. И стоило ли об этом думать? Десятки молодых людей из его круга женятся так, и их жены счастливы. В подобных браках никто не видит ничего выходящего из ряду вон, ничего чудовищного. И вдруг, когда все окружающие его, Егора Александровича, были убеждены, что ему стоит сделать шаг, и все будет кончено, с его языка ворвалась фраза: "Нужно быть подлецом, чтобы сделать ей предложение". Почему? Он сам не сознавал этого, когда произнес эту фразу. Она не была плодом серьезного размышления, плодом определенного убеждения; она сорвалась у него с языка под влиянием какого-то смутного ощущения стыда за свое намерение; этот стыд был вызван первой откровенной беседой с этой девушкой. Егор Александрович впервые почувствовал, что есть люди, перед которыми стыдно лгать. Ему теперь казалось, что если бы он стал лгать перед Протасовой, то ему было бы больно, физически больно; эту боль он испытывал теперь при одной мысли о необходимости лгать. Это было странное, непонятное для него ощущение, но оно было в нем. В его воображении рисовалась теперь ярко картина, как он пришел бы просить руки Протасовой, как он стал бы говорить о своей любви, как вспыхнуло бы от стыда его лицо, а она - она, сознавая, что он лжет, взглянула бы на него с болезненным упреком. Он уже подметил этот взгляд, полный грусти и горечи, когда он попробовал сказать ей, что помнит ее еще ребенком. Он покраснел и смутился от этого взгляда; еще больше смутился бы он, когда пришлось бы настойчиво лгать о своей любви. Но Протасова не ограничилась бы одним этим взглядом, она прямо сказала бы ему: "Вы ведь вовсе, не любите меня!" О, тут можно провалиться сквозь землю. Нет, никогда, никогда он не сделает подобного шага; хотя бы пришлось умереть с голоду...

   Умереть с голоду... Впервые Мухортов взглянул вполне серьезно на свое положение, и на него напал панический страх. До этого времени он жил, как тысячи разных матушкиных сынков: в доме шла широкая жизнь, мать и сестры, дяди и тетки, кузены и кузины, все сорили деньгами направо и налево, не подводя итогов, черпая пригоршнями деньги из неиссякаемого источника всяких благ - из имений: случался неурожай - в имение писалось о продаже леса; недоставало и этого - имение закладывалось; проедалась ссуда - имение закладывалось во вторые руки. Известие о том, что неиссякаемый источник иссяк - было совершенной неожиданностью, каким-то страшным сном, от которого хотелось пробудиться и со смехом увериться, что это невозможно в действительности. Теперь Егор Александрович уже понимал, что это не сон, что это страшный, неотразимый факт. Какое-то горькое чувство шевельнулось в его душе против матери. Она легкомысленно тратила деньги без счета и приучала сына к тому же мотовству. Правда, он не сделался таким мотом, каким он мог бы сделаться при такой системе воспитания, но тут мать была ни при чем, тут явился на помощь юноше случай. Два года у Егора Александровича болели глаза, так что ему почти нельзя было заниматься. Доктор, призванный к двенадцатилетнему ребенку, сказал: "О, эти глаза с поволокою прелестны, но очень опасно шутить с ними; мальчик должен оставить на время ученье, иначе он может ослепнуть". Ученье было оставлено, и к мальчику был приставлен гувернер, долженствовавший, насколько возможно, развивать и учить ребенка, не давая ему в руки книг. С этой минуты начался новый фазис в развитии ребенка. Гувернер, старый швейцарец, стал много гулять с мальчуганом и еще больше читать ему вслух. Долгие прогулки посвящались серьезным беседам, объяснениям, ознакомлению с природой и людьми; долгие чтения открывали перед мальчиком новый мир человеческой мысли. Жером Гуро держался того убеждения, что для ребенка хорошо всякое великое произведение, если ребенок его хотя сколько-нибудь понимает, и потому читал мальчику не одни какие-нибудь сказки Перро или Робинзона, а познакомил его и с "Королем Лиром", и с "Макбетом", и с "Дон-Кихотом", и с "Разбойниками". На пятнадцатом году Жорж Мухортов был знаком серьезно и основательно со всем, что создали лучшего великие гении-писатели. Он их полюбил страстно, как можно любить только лучших друзей в лучшие годы жизни. Он бежал от шумных собраний к этим друзьям и к тому, кто познакомил его с этими друзьями, к старику с широкими красными руками, с слезящимися от избытка чувствительности и от старости глазами, с всклоченными седыми волосами, с небрежным туалетом - то с развязанным галстуком, то с запачканной нюхательным табаком манишкой, то с расстегнутыми пуговками у брюк. Софья Петровна начинала приходить в ужас: ее Жорж не умел держать себя в обществе; ее Жорж был дикарем; ее Жорж был неряшлив. Надо было отпустить поскорей этого противного старикашку Гуро, выжившего из ума; надо было отдать Жоржа в кавалерийское училище, чтобы лошади заставили забыть разных философов, а верховая езда придала ловкость онемевшим среди сиденья за книгами членам. Егор Александрович живо помнил минуту прощания с Гуро. У старика дрожали губы, когда он стал говорить своему воспитаннику приготовленное накануне, как приготовляются проповеди пасторов, витиеватое прощальное слово, а по впалым щекам его медленно текли слезы, более красноречивые, чем слова.

   - Ты умен,- говорил старик,- остроумен даже. Но, мой друг, сколько умных и остроумных людей были злодеями. Воспитай в себе добрые чувства и честность. Вот что всего нужнее в жизни для всякого, для простого смертного и для гения. Лучше бы не родиться гению, если он не любит человечества, если он не знает чувства чести. От ошибок не застрахован никто, но, сделав ошибку, старайся, по возможности, исправить ее и, главное, следи за собою зорко, чтобы не сделать сознательно злого и бесчестного дела...

   По мере того, как старик говорил, губы его вздрагивали все сильнее и сильнее, слезы катились обильнее по щекам, наконец, он совсем потерял способность произносить слова и, не докончив своей затверженной еще накануне речи, поднял старческие, трепещущие, красные руки на голову юноши.

   - Видит бог, что я желал тебе добра,- прошептал он, разом оборвав недосказанную речь.

   Жорж схватил его руки и покрыл их поцелуями, рыдая навзрыд...

   Спустя час, когда он, немного успокоенный, вошел в гостиную, мать заметила ему с презрительной усмешкой:

   - Фи! Тебя табаком перепачкал monsieur Гуро!

   И она с гадливой гримасой указала на табачное пятно, оставленное на сорочке юноши. Жорж вспыхнул и почти с ненавистью проговорил:

   - Какая ты бездушная!

   Потом он повернулся и вышел вон. Ему казалось, что мать его глумилась над святыней лучших чувств, толкуя в такую тяжелую для него минуту о каком-то пятне на сорочке...

   Но как далеки были эти годы, эти чувства теперь! Великих гениев сменили лошади; жизнь в тишине библиотеки заменилась жизнью в манеже; беседы с чудаком философом отодвинулись куда-то далеко перед сальными рассказами о преждевременном разврате золотой молодежи. Недавно еще все будило ум, теперь все пробуждало чувственность. И вечная верховая езда, и скабрезные разговоры, и сальные карточки, и приятельские пирушки, и бальная атмосфера, пропитанная запахом одуряющих духов, полная голых женских рук и плеч,- все, казалось, было приспособлено к тому, чтобы даже мечтатель-юноша мало-помалу превратился в разнузданное животное, отдающееся только всем своим похотям. Известная чистоплотность, известное физическое отвращение к женщинам, к которым ездят все и каждый, иногда целыми партиями, спасали долго Егора Александровича от разврата. Но это же довело его до того, о чем он вспоминал иногда просто с ужасом, до сближения с Полей. Он не искал себе оправданий за этот проступок в том, что он сошелся с ней случайно, не думая, не гадая, не ухаживая за ней, а просто в минуту страстного возбуждения; он не оправдывал себя и тем, что она сразу отдалась ему, баз сопротивления, с увлечением, так как она чуть не с детства была влюблена в него; он не старался успокоить свою совесть и тем, что девушка знала, на что она идет, и шла добровольно, говорила, что в этой любви было все ее счастие, что больше ей ничего не нужно. Он сознавал только то, что ее жизнь навсегда испорчена им и что загладить своей ошибки он не может. Жениться? Эта мысль ни на минуту не приходила ему в голову, так немыслим был этот союз, вследствие различия его и ее положений. Продолжать вечно жить с нею в незаконной связи? Именно это в порыве увлечения обещал он ей, говоря, что он ее никогда не бросит; этим удовольствовалась бы вполне она. И вдруг нежданно-негаданно, по-видимому, без всяких внешних поводов он остановился теперь на вопросе: может ли его удовлетворять всегда этот союз? Что связывало его с этой девушкой? Она приходила к нему, или он пробирался к ней, начинались поцелуи и ласки - и только. Это была чисто физическая связь. Она не поняла бы ничего из того, что интересовало его, о чем он думал, над чем он просиживал целые ночи; он ни разу не заглянул в ее душевный мирок, и, может быть, даже боялся заглянуть в этот мирок, опасаясь встретить там ту страшную пустоту, какую можно найти у девушек ее положения. В этом мирке не было ни страстных стремлений к чему бы то ни было, ни заветных надежд и желаний, ни глубоких дум о каких бы то ни было вопросах, людских отношениях; девушка росла в барских хоромах, была одета, обута, сыта; ее баловали и ласкали все; никто, в сущности, не задумывался о ее судьбе; все знали, что ей хорошо живется, что она выйдет впоследствии замуж, если подвернется подходящий человек, а подходящий человек непременно подвернется, так как она была хороша и скромна, за ней дадут хорошее приданое и даже пристроят жениха, если будет нужно. Оторванная от народа и не приставшая ни к какому кругу людей, о чем могла она думать, кому могла она сочувствовать? Если с некоторых пор о чем-нибудь и начала думать эта девушка, так это о красоте, о добре, о ласковости молодого барина. Когда впервые стала она заглядываться на него? - она не давала себе отчета в этом, но, должно быть, давно. По крайней мере она сама не помнила того времени, когда бы он не казался ей лучше и милее всех людей. Стоило ему случайно натолкнуться на нее и, под влиянием молодого возбуждения, приласкать ее, чтобы она сама бросилась в его объятия. С этой минуты мысль о нем наполнила весь ее душевный мир, она ходила как бы в сладком полузабытьи, с светлой улыбкой на лице, нося в душе только его образ, только воспоминания о каждом его слове, о каждой его ласке. Теперь Егор Александрович, как-то помимо своей воли, задумался над вопросом; "Что же будет с ней, если мне придется ее оставить?" Оставить? Зачем же? Но нельзя же продолжать эту связь, когда женишься? Отчего нельзя? Еще чуть ли не вчера он был убежден, что можно. Но это гнусно обманывать молодую жену, отдающуюся своему мужу с полной верой в его любовь. Почему же это кажется гнусным сегодня и не казалось гнусным вчера? И, наконец, именно сегодня ему нечего вообще задумываться об этом вопросе, так как предполагавшаяся женитьба не может состояться, искать же еще новую невесту с крупным приданым он вовсе не думает. Он даже не понимает, как он вообще согласился попробовать идти на эту сделку? Ну, а что же делать, если не идти на эту сделку! Работать, как советовал дядя? Да разве он умеет так работать? В душе Мухортова поднималась какая-то горечь. Он то ходил в раздумье по своему кабинету, то бессознательно останавливался перед письменным столом и глядел на портрет Жерома Гуро.

   - Что бы ты сказал, старина, если бы заглянул в мою душу? - проносилось в голове Егора Александровича.

   Старик смотрел на него кроткими и добрыми глазами. Егору Александровичу стало невыносимо тяжело. Он снова и снова сознавал, что подле него теперь нет решительно ни одного человека, могущего поддержать его, как когда-то поддерживал его Гуро. А поддержка была так нужна именно теперь. Он стоял над обрывом, один неверный шаг, и он мог погибнуть нравственно, погибнуть, презирая самого себя за гнусные сделки со своею совестью...

  

  

   Софья Петровна дала слово Протасовым приехать к ним на обед через три дня. Она напомнила об этом обещании сыну. Он с озабоченным видом, думая о чем-то другом, коротко заметил ей:

   - Я поеду, но мне кстати по дороге надо будет заехать к дяде, потолковать о делах.

   - О делах? - с удивлением спросила Мухортова.

   - Да, надо же взглянуть когда-нибудь беде прямо в глаза,- ответил сын.- Ведь мы только толкуем о том, что мы стоим на краю пропасти, а в сущности мы даже не знаем, стоим ли мы только на краю ее или уже летим в нее неудержимо вниз головою...

   Генеральша томно и медленно вздохнула.

   - Ах, лучше и не заглядывать туда...- ответила она, закрывая на минуту глаза рукою.- Но я надеюсь, что ты произвел впечатление на Мари...

   Сын сделал нетерпеливое движение. Он избегал всяких разговоров с матерью об этом щекотливом предмете, чутьем угадывая, что мать не поймет его чувств.

   - Я не желаю ни покупать невесты, ни продаваться,- ответил он коротко и сухо.

   Мать испугалась и широко открыла глаза.

   - Разве ты раздумал?.. Да нет, это невозможно!.. Дядя же говорил, что другого исхода нет,- заговорила она растерянно.- Ах, Жорж, неужели эта связь мешает тебе?.. Ведь нельзя же, милый...

   - Не будем покуда говорить об этом,- перебил он, по-прежнему коротко и сухо, как бы отрывая всякую возможность к продолжению разговора.

   Мать и сын отправились к Протасовым. Немного в стороне было имение Алексея Ивановича. Доехав до него, Егор Александрович приказал кучеру остановиться и сказал матери, что он явится к Протасовым через час, через два, пешком. Он направился к дому дяди.

   Старик Мухортов в своем коломянковом сером балахоне стоял на надворном крыльце и о чем-то горячо спорил с двумя работниками, сильно жестикулируя и пересыпая речь отборною непечатною бранью, поминая и сыновей, и матерей. Он кричал так громко, что его голос был слышен издалека. Он очень удивился, увидав племянника.

   - Я тебе помешал? - спросил Егор Александрович.

   - Нет, я уже кончил... Хозяйственные распоряжения кое-какие делал,- ответил старик.

   Молодой человек слегка улыбнулся.

   - А я думал, что ты уже там, у своей прелестницы,- сказал старик.- Надеюсь, что блажь-то прошла из головы! И с чего ты взял, чудак, отказываться?..

   - Я заехал поговорить с тобой о деле,- проговорил Егор Александрович, не отвечая на вопрос.

   - О деле? О каком таком деле? - удивился дядя.

   - Пройдем в дом,- сказал Егор Александрович.

   Старик наскоро отдал последние строгие приказания работникам, пригрозив опять и "бараньим рогом", и "местами, куда Макар телят не гоняет, а ворон костей не заносит", помянул еще раз родителей и сродственников и повел племянника в свой кабинет. Здесь было целое столпотворение: массы бумаг, шнуровых книг, образцы каких-то семян, картофеля, какая-то машина, спичечные коробки разных образцов - все это было нагромождено так, что трудно было отыскать свободное место на стуле или на диване.

   - Ну, какие такие дела могут быть у тебя, Егорушка? - спросил шутливо дядя, отирая пот.- Вот у нас так дела! С утра сегодня с работниками всех родителей поминаю и не могу доказать подлецам, что цены им не след поднимать, если зиму голодать не хотят...

   - Не можешь ли ты обстоятельно выяснить положение наших дел? - спросил племянник, не слушая его.

   - Ха-ха-ха! Вот выдумал! Чего тут выяснять: прогорели совсем, вот и выяснение,- ответил дядя таким тоном, точно он говорил о какой-нибудь комической истории.- Впрочем, ты должен это знать, так как я все подробно писал твоей матери.

   - Ты думаешь, она читала твои деловые письма? - сказал Егор Александрович с презрительной усмешкой.

   - Ну, а ты?

   - Я никогда не вмешивался в дела.

   - А кутить умел?

   - Ты ошибаешься... Я жил, относительно, очень скромно... Но дело не в том... Мне нужно знать точно и определенно, можно ли вывернуться в нашем положении... К сожалению, мне ты никогда и ни о чем не писал... и я теперь не знаю, что начать...

   - Да ведь это решенный вопрос: ты женишься...

   - Я сказал, что я не женюсь,- коротко ответил Егор Александрович.- Мне нужно знать, есть ли другой исход?

   - Да ты с ума сошел! - воскликнул старик почти с испугом.- В какое положение ты меня ставишь перед Протасовым. Ведь он на это рассчитывает...

   Он хотел что-то сказать еще, но Егор Александрович перебил его:

   - Можно ли покрыть долги продажей большей части имения, оставив себе такую часть, которая давала бы средства к скромному существованию?

   - Да ты что задумал, Егорушка? - спросил с тревогой старик, кажется, серьезно подозревая, что молодой человек сошел с ума.

   - Видишь ли, что. Я хотел бы честно расплатиться с долгами. Если у меня останутся кое-какие крохи, я поселюсь здесь, бросив службу в полку. Здесь со временем можно будет, конечно, пристроиться как-нибудь, если я попривыкну к здешней жизни...

   Дядя смотрел на него широко открытыми глазами. Это было для него нечто новое.

   - А мать?

   - У матери есть пенсия...

   - Но она же не привыкла кое-как жить, замашки широкие...

   - Мало ли у кого какие замашки, но если другого выхода нет... Впрочем, дядя Жак питает к ней такие родственные чувства, что не оставит ее,- сказал молодой Мухортов, и какая-то нехорошая нотка прозвучала в этих словах.- Я серьезно прошу тебя сообразить все, что можно сберечь, ликвидируя дела... Я хочу расквитаться навсегда с долгами, но мне надо знать, с чем я могу начать новую жизнь. Если не останется ровно ничего, то мне, конечно, нечего и думать об отставке, а придется перейти в армию и не думать об университете. Это нужно решить на днях же, так как в гвардии я во всяком случае не могу больше служить...

   Алексей Иванович потер рукою потный лоб, точно он все еще не мог сообразить вполне того, что происходит.

   - Право, Егорушка, в толк я ничего не возьму, не ожидал я от тебя этого,- говорил он, ходя по комнате.- Как же так, все уладили, все пошло, как по маслу, и вдруг... У нас тоже с Протасовым свои планы были... этакая неловкость выходит... Да тебе и не выжить тут... Где тебе!

   - Да ты же меня совсем не знаешь,- просто заметил Егор Александрович.- Наконец это мое дело: выживу я или нет. Ты только сообрази чисто деловую сторону; я сделал бы это и сам, но все бумаги, касающиеся имения, у тебя, я ничего тут не соображу один...

   Егор Александрович говорил спокойно и серьезно. Алексей Иванович раза два снова наводил речь на женитьбу, но племянник упорно подтверждал, что он никогда не женится на Протасовой, хотя бы ему грозила нищета. Почему - этого он не объяснял, сказав просто, что он не любит ее, а жениться без любви он не намерен. Старик только покачивал головой и наконец со вздохом заметил:

   - Смотри, Егорушка, не прогадай! После близок будет локоть, да не укусишь... А впрочем...

   По лицу старика скользнула ироническая улыбка.

   - Попробуй... поскачи по-нашему... Скоро вы устаете, питерские франты...

   Егор Александрович ничего не возражал и стал прощаться с дядею.

   Он пешком направился к Протасовым. Они жили в старинном помещичьем доме. Дом принадлежал когда-то трем теткам Марьи Николаевны, сестрам ее матери, девицам Ададуровым. Дом производил неприятное впечатление по своей скучной архитектуре,- это была какая-то прямолинейная большая казарма, выкрашенная казенной желтой краской с белыми плоскими колонками около подъезда, с прямыми окнами. За домом тянулся столетний мрачный и однообразный парк. В комнатах веяло тою же строгостью, однообразием и скукою. Старинная тяжелая мебель стояла "по ранжиру", точно вросла в пол. Белый зал в два света казался приемной комнатой в каком-нибудь присутственном месте. В гостиных выцветшие штофные стулья и диваны, казалось, были набиты не волосом, а кирпичами. Но каждая вещь говорила, что все это стоит здесь "со времен очаковских и покоренья Крыма". Три тетки Марьи Николаевны Протасовой: Аглая, Серафима и Ольга Евгениевны Ададуровы тоже больше напоминали век Екатерины, чем наше время. Чванные, сухие, отдалившиеся от всего живого, старые девы в своих ярких платьях и в давно вышедших из моды кринолинах были бы очень смешны, если бы от каждого их слова не веяло скукой. Они жили с незапамятных времен в своем имении; было время, когда они чуть не потеряли этого имения, проев последние крохи; в это время явился к ним на помощь Протасов, посватавшийся за их младшую сестру. Долго колебались они согласиться на этот неравный брак, но перспектива разорения и продажи имущества заставила их принести эту "жертву". Младшая Ададурова вышла за Протасова, имение было приведено в порядок; Протасов же, кроме хорошенькой жеиы, приобрел довольно сильные связи и протекции в Москве, где Ададуровы всегда проводили три зимних месяца ежегодно. Протасов овдовел давно, обзавелся в Петербурге побочной семьей, и его дочь росла под надзором трех старух-теток, не умевших никогда справиться с девочкой. Они говорили со вздохами, что в ней сказывается плебейская кровь, когда она убегала к деревенским мальчишкам и девчонкам, лазила на деревья, играла в лошадки или ходила в поле жать с бабами. Тетки чуть не прокляли ее, когда она почти ребенком, года полтора тому назад, вдруг убежала от них из Москвы от какого-то престарелого жениха генерала и приютилась у своей подруги-крестьянки. Эта история наделала шуму, смутила даже вечно холодного и невозмутимого Протасова. Отыскав дочь, он попробовал пригрозить ей, но сразу наткнулся на железную волю, на характер такой же твердый, как его собственный. Старик сдался и раз навсегда дал слово не приневоливать дочь в деле замужества. Это все, что отвоевала она себе. С той поры ей стало дышаться легче и вольнее, хотя скука и тоска остались прежние.

   В гостиной Ададуровых, пройдя через анфиладу пустынных комнат, Егор Александрович застал трех раскрашенных хозяек дома, свою мать и двух каких-то измятых и пожелтевших старцев со звездами на груди. Оба старца говорили, пришепетывая, и глубокомысленно пережевывали свои губы в минуты молчания. Они говорили о событиях времен Александра Благословенного и сообщали анекдоты, смешившие людей лет пятьдесят тому назад. С первого раза Егору Александровичу показалось, что он попал в кабинет движущихся восковых фигур, где показываются публике представители прошлых веков. Несмотря на жаркий весенний день, окна в гостиной были заперты, так как один из старцев, маленькое и распухшее, как от водянки, создание, прерывая свои анекдоты, замечал:

   - А все-таки здесь откуда-то дует. Ты замечаешь, Пьеруша?

   Причем другой старец, длинный и худой, как палка, владевший только одним огромным глазом, обводил взглядом комнату, ворочая на длинной и тонкой шее свою голову, как на пружине, и произносил:

   - Да, Женюша, дует! Но все заперто! Странно!

   Это были графы Пьеруша и Женюша Слытковы, два близнеца, прожившие до пятидесяти лет под опекой матери. Когда настал год их совершеннолетия, они просили оставить мать их опекуншею, "так как,- писали они в прошении об опеке,- они по слабоумию сами управлять делами не могут". Эта опека прекратилась, когда им минуло пятьдесят лет,