Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Над обрывом

ессвязно слова утешения. Больная стала мало-помалу успокаиваться. Она тихо взяла руку Марьи Николаевны и поднесла к губам.

   - Себя хотела загубить, дитя загубила, его, вас всех...- шептала она.

   Марья Николаевна наклонилась еще ближе к ней и поцеловала ее.

   - Пусть он не приходит,- тихо сказала Поля.- Не могу... не могу смотреть... Ох, тяжело от грехов освобождаться...

   - Полноте, Поля! Отчего же его вы не хотите видеть?

   Поля опять открыла глаза со страхом и недоумением, точно удивляясь, что ее не понимают.

   - Я теперь... не о мирском мне думать нужно... А он придет... не могу, не могу! Мне молиться надо, грех замаливать, а не грешить... Бога я при нем забываю!,,

   Она опять откинулась навзничь головою и закрыла глаза, как бы впадая в забытье. Но ее губы продолжали шептать:

   - И всегда так, и прежде, и теперь... Не любовь, а наваждение... без божьего благословения... Любила и мучила, и мучилась... Уйти бы скорей... Освобожу... освобожу... А любить никто не будет так... никто!

   Она тяжело вздохнула и смолкла.

   Марья Николаевна присела на стул у постели, забывшись и всматриваясь в больную. Теперь это исхудалое лицо с ввалившимися глазами, с бледными губами, с осунувшимися щеками, вздрагивавшее за несколько минут от рыданий, было невозмутимо спокойно и блаженно улыбалось, точно больной снился сладкий сон любви. Ее дыхание было очень слабо, но ровно; утомленная волнениями этого утра, она теперь крепко спала.

   Когда Протасова очнулась от тяжелых дум, ее лицо было влажно от слез и серьезно. Впервые в этот день у этой постели она передумала многое о любви, передумала глубоко и серьезно, смотря на эту несчастную жертву необузданной, неосмысленной страсти. "Бога забыла для него", звучали в ее ушах слова Поли. Ей стало жутко. Неужели и она любит его такою же любовью? Неужели и она для него забудет бога - бога правды, добра, справедливости, чести, любви к ближним? Но разве он этого когда-нибудь потребует? Разве он может этого потребовать? Нет, нет, никогда!.. Он честный и добрый человек, он может вести ближнего только к добру и правде! Поля тихо вздохнула во сне. Марья Николаевна вздрогнула, и ее охватило тяжелое чувство, точно ее кто-то уличил в чем-то постыдном. "У постели умирающей думаю об отнятии у нее любимого ею человека, всего, что ей дорого в жизни", пронеслось в ее голове. "И умирает, быть может, только от того, что я стала на ее дороге", с горечью продолжала она думать. Сколько бессознательного эгоизма, сколько легкомыслия было в ее поведении. Ей вспомнились все мелочи ее недавнего прошлого: ее постоянные посещения Егора Александровича, просиживанье с ним до ночи, прогулки с ним. Как должна была терзаться Поля в эти минуты. У нее ведь не было в жизни ничего: ни друзей, ни богатства, ни бога, ничего, кроме одного любимого человека. И его-то отнимала, вырывала у нее из рук она, Марья Николаевна, неумышленно, бессознательно,- но разве это было не все равно для бедной девушки?.. А он? Неужели он не понимал этого? Зачем он не предупредил ее, Марью Николаевну? Или он, как мужчина, не замечал ничего, что делалось в простом женском сердце?..

   Где-то пробили часы и напомнили Протасовой, что ей пора идти.

   Она устало поднялась с места. Она была бледна и серьезна, когда вышла из спальни Поли в гостиную, где Егор Александрович задумчиво ходил взад и вперед по комнате. Увидав Марью Николаевну, он остановился.

   - Что?

   - Уснула!

   На мгновенье оба смолкли.

   - Много она перестрадала,- тихо сказала Марья Николаевна.

   Он сдвинул брови, ничего не ответил ей. Она заторопилась, отыскивая свою верхнюю одежду.

   - Вы уходите? - спросил он.

   - Да. Пора!.. Да, кстати, нужно вам сказать,- начала Марья Николаевна и вдруг остановилась.

   - Что? - спросил он.

   - Забыла... Ах, какая память!.. Ну, потом! - ответила она в замешательстве.

   Ей хотелось передать, что Поля просила его не заходить к ней, но при одной мысли об этом на ее щеках выступил румянец. Ей стало стыдно, точно она хотела передать ему не желание Поли, а свое желание - желание отстранить его от умирающей. В невольном, плохо замаскированном смущении Протасова наскоро протянула ему руку. Он хотел ее спросить, когда она придет, но, вместо этого вопроса, проговорил:

   - Спасибо вам за все последние дни!.. Я этого никогда не забуду...

   Она пробормотала в ответ что-то неясное, сбивчивое.

   Они пожали друг другу руки и простились, как почему-то показалось обоим, надолго, может быть, навсегда...

  

  

  

   В жизни бывают дни, недели, месяцы, стоящие многих и многих лет. Они похожи на страшные бури во время путешествия по морю. Вы совершаете морское путешествие, дни сменяются днями, ничем не отмеченные, однообразные, продолжительные и, все-таки, забываемые бесследно, не оставляющие в душе ничего; но вот начинается буря, все приходит в смятение, раздается вой и свист в мачтах, холодные брызги разбивающихся о бока корабля волн обдают палубу, где-то слышится треск, точно судно расходится в пазах, кого-то снесло в море налетевшей волной, каждая минута грозит смертью, и вы, объятые страхом, переживаете в эти минуты целые годы, готовясь к смерти. Если не все молятся в эти минуты, то едва ли кто-нибудь в эти минуты не останавливается в страхе перед вопросами о прошлом и о будущем; в несколько мгновений переживаются душою целые годы. Такие дни пережил Егор Александрович во время болезни и выздоровления Поли. Он не анализировал, не мог анализировать своих чувств к ней; он не спрашивал себя, насколько он ее любит, насколько любил ее, насколько дорожит ею. Он просто видел перед собою глухие страдания существа, которое его страстно любит: эти ввалившиеся глаза следили за ним еще недавно с таким обожанием, эти сухие, синеющие губы шептали ему чуть не вчера слова беспредельной любви, эти исхудалые руки ласкали его чуть еще не накануне, обвиваясь вокруг его шеи. И он за все это не дал, не мог ей ничего дать, кроме несчастия. И если бы хоть упрек сорвался с ее губ, он пробудил бы, может быть, реакцию в душевном настроении, вызвал бы желание оправдаться, защититься, высказать свои обвинения. Но она лежала перед ним с полупотухшими, кроткими глазами, как подстреленная им птица. Эти глаза выражали не жалобу, не упрек; они просто говорили: "Ну, вот видишь, я и умираю!" Это сравнение Поли с подстреленной птицей не выходило из его головы, проносилось в уме не мыслью, а образом, доводило чуть не до слез.

   - Поля, милая, тебе лучше? - говорил он мягким голосом на другой день после исповеди.

   - Лучше! - прошептала она бесстрастно.

   Он взял ее руку и хотел поднести ее к своим губам. Она слабо отдернула ее.

   - Не надо, Егор Александрович!..- сказала она.- Не надо!

   В ее голосе было что-то такое, точно она хотела защититься, просила пощады. Это был тон измучившейся в пытке страдалицы, чувствующей, что вот-вот сейчас коснутся до ее еще не заживших ран.

   - Все теперь кончено,- проговорила она.- Все!.. Грех великий я совершила... Теперь каяться должна, молиться должна...

   - Не мучай ты себя этим! Вот выздоровеешь, все пойдет по-старому...

   - Нет, нет! Что вы! Что вы! - с испугом, с ужасом проговорила она.- А бог-то? Бог?

   - Он же видит твою душу, он...

   Она перебила его опять почти с ужасом, широко раскрыв мутные глаза:

   - Да, видит мою душу!.. Окаянная я, грех совершила, неискупимый грех, каяться должна, а я... Не о грехе думаю, о любви своей думаю!.. Господи, и тяжело же мне, сердце разрывается!..

   Она закрыла лицо руками.

   - Уж лучше бы вы меня бросили, прогнали!..

   - Поля!

   - Да, да, пошла бы я, брошенная, проклятая, а теперь...

   Она обратила к нему молящий взор...

   - Голубчик, родной, уйдите, уйдите вы от меня!.. Не вольна я в себе... сил у меня нет... Смотрю на вас - и нет бога во мне, думаю о вас - и грех забыт, и покаяния нет!.. Убить, убить бы меня мало за мое окаянство!.. А бог все видит!..

   Он поднялся с места.

   - Вы на меня не сердитесь! Не от злобы я гоню вас... Видит бог, нет!.. Душу, душу свою я спасти должна!

   Она протянула свою руку, чтобы взять его руку, и тотчас же опустила ее, испуганно заметив ему:

   - Нет, нет, не надо... Идите!..

   Она, как и отец Иван, понимала только бога-судию, бога-мстителя.

   Он вышел из ее спальни подавленный, растерянный, не зная, что делать, чего желать. Он сознавал, что какая-то пропасть открывается между ним и этой девушкой: он не поймет ее, она не поймет его. "Уехать бы, бежать бы отсюда", мелькало в его голове, а другой голос подсказывал ему: "И дать ей умереть в обществе грубой, полупьяной дворни?" Нет, нужно было остаться до конца здесь, у постели этой больной, покорно ожидая, к какому исходу приведет судьба. Бежать легко, трудно было остаться,- значит нужно было остаться; нужно было пережить и это испытание. Он брался за книги, развертывал их и по целому часу читал одну и ту же страницу, ничего не понимая.

   - Господи, вас-то я за что мучу,- говорила Поля, когда он заходил к ней.

   - Чем же ты меня мучишь? - отвечал Егор Александрович.- Ведь я все равно здесь бы жил и без тебя. Я работаю.

   - Исхудали! Краше в гроб кладут! Все из-за меня, все из-за меня!

   Он спешил переменить разговор...

   Это повторялось каждый день, при каждом посещении им ее спальни...

   В один из ясных октябрьских дней он, сидя в гостиной, заслышал скрип двери из комнаты Поли. Он обернулся. В дверях, держась за косяк, стояла Поля. Он вскочил с места.

   - Вот и я ...поправилась,- сказала она обрывающимся голосом, силясь улыбнуться обтянувшимися губами.

   Она точно встала из гроба, худая, бледная, вся в белом.

   - Голубка, можно ли так рисковать! Ты еще очень слаба!

   - Нет, я поправилась!.. Теперь... в монастырь похлопочите, чтобы приняли... Я совсем оправилась... Пора!

   Она сделала несколько шагов от двери, спотыкаясь, шатаясь, бессознательно протягивая руки, чтобы ухватиться за что-нибудь. Он поспешил к ней, видя, что под нею подламываются ноги. Почти рыдая, она опустилась к нему на руки.

   - Не могу, не могу! - воскликнула она надрывающимся голосом.- Ах, я несчастная, несчастная!.. Истерзаю я, измучу вас в конец. Хоть бы умереть!..

   У нее повисли руки, голова опустилась на грудь. Он отнес ее как ребенка в спальню и положил на постель. Она полузакрыла бледные глаза и снова лежала перед ним с выражением подстреленной птицы. Ее нельзя было ни утещать, ни ласкать, ни журить. Нужно было молча ждать неведомого конца...

  

  

   Все выносящая, сильная молодость взяла, наконец, свое: Поля оправилась совершенно. Она была худа, бледна, но уже здорова, вне всякой опасности. Доктор объявил, что его визиты вовсе не нужны в охотничьем домике. Но чем больше крепли молодые силы выздоравливающей, тем сильнее, тем мучительнее становилась в ее душе борьба противоположных чувств, желаний и мыслей. Разобраться в своем душевном хаосе она никак не могла. Она походила на ребенка, плачущего и от приступов боли, и от подносимого ему лекарства, долженствующего унять эти боли. Ежедневно она заводила со слезами разговор о своем грехе, о необходимости спасти душу, об отправлении в монастырь и в то же время с теми же слезами говорила, как это ей тяжело, как сил у нее нет бросить Егора Александровича, как она его любит. Ей то грезился страшный образ разгневанного, мстящего за грехи бога, то снилось ясное, полное ласки и всепрощения лицо любимого ею человека. Она мучительно колебалась, под чью защиту укрыться ей. Это была пытка, которую должен был выносить Егор Александрович изо дня в день. Наконец, он остановился над вопросом; долго ли это будет продолжаться?

   Его уже давно тянуло в Петербург, к работе, к кружку людей, так или иначе вращающихся в водовороте общественной деятельности, в центре умственной жизни. Ему хотелось найти и занять в этой деятельности место по своим силам и способностям. Он знал, что подходящее дело найдется не сразу, что нужно многое сообразить, ко многому присмотреться; чтобы избрать труд по сердцу, чтоб не метаться потом в разные стороны. Это сделать можно было только там, в Петербурге, где можно и выбрать род деятельности, и найти средства для подготовки к ней. Оставаться здесь для того, чтобы убивать полупраздно время, слушая вечные жалобы и стоны, он уже считал просто постыдным малодушием. Присматриваясь к Поле, он стал находить в ней много черт характера, общих с чертами характера его матери: она также как бы втянулась в роль страдающей героини; она также плакала и жаловалась, не делая ни шагу для устранения причин этих слез и жалоб; она также думала только о себе и ни о ком другом; в последнее время она даже перестала повторять старую фразу о том, что она мучит его, Егора Александровича. Анализируя свои чувства к ней, он с горечью убеждался, что в нем порвалось все, связывавшее его с ней: ему было даже не жаль ее. Это вдруг совершенно неожиданно прорвалось наружу, сделалось ясным и для него, и для нее и привело разом к развязке. Как-то рано утром за чаем она опять заговорила о монастыре.

   - Так ты окончательно решила идти в монастырь? - спросил он.

   - Ох, тяжело мне, тяжело молодость свою схоронить в четырех стенах, точно в могиле! - воскликнула она.

   - В таком случае не ходи,- ответил он.- Твоя жизнь еще впереди. Ты молода, можешь подучиться, начать работать.

   Она посмотрела на него с удивлением широко открытыми глазами.

   - Как работать? - спросила она.

   - Ну, мало ли есть дела! - ответил он.- В твои годы подготовиться ко всему можно: сельской учительницей можно сделаться, швеей, фельдшерицей, мало ли чем. Стоит только засесть за ученье, Поля, и не увидишь, как научишься всему, чему захочешь.

   - Значит, как-никак, а надоела я вам, бросить хотите! - тихо, глухим голосом прошептала она и стала отирать слезы.

   - С чего же это ты взяла? - спросил он сдержанно и спокойно.

   - Что ж, уж если на работу посылаете! - с горечью произнесла она.- Это уж последнее дело!..

   - А! - проговорил он с усмешкой.- А как же ты думаешь иначе жить, если не работать? Ведь я и сам буду работать. Жить-то на что-нибудь надо? Довольно мы поели чужого хлеба...

   - Уж хоть куском хлеба не попрекайте меня, Егор Александрович,- с обидой заметила она.

   - Я тебя и не попрекаю,- ответил он сухо, сознавая вполне, что они говорят на разных языках, не понимают друг друга.- Я говорю о себе...

   И еще более сухим, еще более твердым тоном он прибавил:

   - Ты теперь совсем здорова, и потому нам пора покончить с вечным нытьем и слезами.

   - Надоела я вам, гоните,- захныкала она. Но он коротко и резко проговорил:

   - Перестань!

   Она вдруг опустила руки и широко открытыми, испуганными глазами взглянула на него. Она увидала на его лице выражение беспощадной твердости, непреклонной воли. Он поднялся с места и заходил по комнате, начав говорить сдержанно, ясно и отчетливо; тон его слов был сух и черств.

   - Я давно хотел с тобой поговорить серьезно, но ты была больна и слаба, и я жалел тебя. Теперь ты здорова, и потому я могу говорить с тобою. Каждый день ты плачешь и стонешь о своем положении. Тебя мучит грех, ты считаешь нужным каяться за него в монастыре. Но ты не идешь в монастырь. Ты плачешь, что это тебе не под силу, что ты не можешь бросить меня и остаешься здесь,- остаешься только затем, чтобы опять плакать и говорить о необходимости каяться. Так жить нельзя.

   - Голубчик, не могу я! - рыдающим голосом воскликнула она.

   Он остановился.

   - Я тебе говорю, не плачь и выслушай! - коротко и повелительно сказал он.

   Она опять испуганно смолкла.

   - Так жить нельзя, говорю я,- продолжал он, снова заходив по комнате.- Ты говоришь, что ты любишь меня, но если бы ты точно любила меня, ты не плакала бы, не жаловалась бы с утра до ночи, муча меня. На днях я решился уехать в Петербург, и ты должна обдумать, что тебе делать. Ты можешь идти в монастырь, я заплачу за келью, за все; ты можешь остаться здесь, я дам тебе, сколько могу, чтобы ты жила здесь, не нуждаясь; ты можешь ехать со мною в Петербург...

   - Где уж мне ехать с вами, если разлюбили! - воскликнула она.

   - О, это от тебя зависит, чтобы я тебя любил,- сказал он.- Я в Петербурге примусь за работу. Чем я сделаюсь - я сам не знаю. Учителем, писателем, рабочим или примусь за такое дело, о котором ты и понятия не имеешь,- это для тебя все равно. Дело не в этом, а в том, что я буду зарабатывать кусок хлеба трудом. Чтобы жить со мною, ты должна будешь тоже работать. Я дам тебе возможность подготовиться к труду, развиться. Это будет не легко для тебя, но только так можешь ты жить со мною. Так же жить, как мы живем теперь, нельзя. Это не жизнь, а каторга.

   Она поднялась с места. Ее глаза блестели сухим блеском, черты лица исказились почти ненавистью. Ее голос зазвучал горечью.

   - Нет уж, Егор Александрович, где мне так-то жить, как вы говорите: так умные люди живут! А тоже жить да от дорогого человека попреки слушать - это не сладко. Кусок хлеба и тот припомнили, на счет поставили. Лучше уж в монастыре свой век скоротать, грех свой отмаливая.

   Он коротко, не сердясь, не волнуясь ответил:

   - Как знаешь, это твоя воля!

   Она почти со злобой взглянула на него.

   - Моя воля, моя воля! - вскричала она запальчиво.- Уж не издевались бы хоть надо мной, если надоела! Не месяц, не два так жили, а теперь вдруг нельзя стало так жить. И то сказать, красота отцвела, на что же я нужна. Или другие нашлись, так...

   Он не выдержал, остановился и гневно крикнул:

   - Молчи и ступай!

   Она вскрикнула и бросилась к его ногам, ловя его руки, полы его одежды, хватая его за ноги.

   - Бейте меня, ногами топчите, только не говорите так! - рыдала она, пресмыкаясь у его ног.- Я пойду в монастырь, слезинки не пророню, ни словечка против вас не скажу, только... Не говорите мне, не говорите, что опостылела, что разлюбили... Я виновата, я виновата... во всем, во всем, глупая, безумная, окаянная!..

   Он тихо освободился от нее и холодно проговорил:

   - Послезавтра я тебя отвезу...

   Он вышел из комнаты, она осталась на полу, с повисшими, как плети, руками, с растерянным взглядом. Для нее все было кончено. Она это понимала ясно. Ее взгляд как-то машинально устремился к висевшему в переднем углу образу и стал расширяться, точно перед ним выплывало страшное видение. В этом взгляде вдруг отразилось выражение тупого ужаса.

   - Господи, за грехи наказуешь, за грехи,- медленно шептали ее уста, и ее голос был глух и хрипл от душивших ее чувств...- Всею жизнью не замолю, всеми слезами не смою грехов своих. Тебя для него позабыла, диаволу опять служить хотела! Карай меня, карай, окаянную! Там-то, там-то геенна огненная... муки вечные... скрежет зубовный... Нет, иду, иду!.. В слезах биться буду!..

   Она с трудом, медленно поднялась с пола и с тем же тупым выражением ужаса, все еще смотря в передний угол на образ, побрела в свою комнату укладывать свои вещи.

  

  

   В эти тяжелые дни Егор Александрович много ходил, много занимался физическим трудом. Книги не читались, умственная работа не клеилась, спасали только моцион, движение, физическое утомление. Мухортов ежедневно проводил на прогулке несколько часов. Его теперь тянуло не к живым, а к мертвым. Живых он не понял бы все равно; ему нужно было быть одному, в тишине, в царстве сна и успокоения; только в полном одиночестве, в полном затишье он мог сосредоточиться на вопросах, далеких от мелких раздражающих домашних сцен. Он точно бессознательно пробирался ежедневно на кладбище, бродил среди могил, читал имена схороненных мужиков и баб, задумывался о жизни этих людей и точно отрезвился, сравнивая вековечное горе народное с своей случайной бедой: она пройдет не сегодня, так завтра, а оно - когда выльется до дна эта чаша страданий ни в чем не повинной многомиллионной массы?.. Задумываясь о народе, он снова писал в своем дневнике:

   "Нет, не столетний лес пробуждает во мне горечь, уныние, злобу на человеческое бессилие. Этот лес был насажден, был выращен моими предками; я мог заставить в несколько дней срубить под корень этого гиганта. Положение народа, этих несметных масс, вот что мучит и терзает душу. Где пути, где силы, чтобы поднять положение народа, чтобы дать место ему на пиру жизни? Только думая об этом, я прихожу в отчаяние, прихожу в бешенство за свою, за человеческую слабость. Недавно я читал описание Египта, описание пирамид. Ученые изумляются, как могли возникнуть среди песчаных пустынь эти гигантские памятники причудливых вымыслов человеческого гения. Кто же создал эти чудеса, кто воздвиг эти здания? Их строили рабы, полунагие, босоногие, голодные, погоняемые, как скот, бичами. Повинуясь чужой воле, они воздвигли эти колоссальные постройки. Но что же они сделали для себя, для своей участи, для своего освобождения? Ничего, ничего! Где же та сила, которая принудила бы, побудила бы их работать для своего личного благополучия, как бич побуждал и принуждал их исполнять чужие прихоти, чужие капризы?.."

   Стояла поздняя, глубокая, но изумительно ясная и сухая осень. Снег, выпавший было в октябре, в ноябре снова исчез почти бесследно, и везде было сухо. Все деревья уже давно сбросили листья, и только на некоторых отдельных ветках и кустах еще трепетали, свернувшись от холода и засыхая, последние одинокие, совершенно темные, мертвые листья, которых ни бури, ни дожди, ни мороз не смогли оторвать от родимых стеблей. Целыми грудами лежали такие же высохшие листья на тропинках и насыпях деревенского кладбища, превратившись из зеленых в темно-коричневые и черные; среди этих груд только изредка выглядывали еще яркие желтые и красные цвета. Невозмутимую тишину в этом царстве мертвых нарушал только их печальный, сухой шелест при малейшем дуновении свежего ветра, приподнимавшего их с земли и сгонявшего в одну кучу. Солнце - не ослепляющее, не обжигающее солнце лета, а мягко светящее, едва пригревающее солнце осени - разливало свой свет сквозь голые ветви деревьев по всей этой обители смерти, точно сквозь сложную железную решетку. Егор Александрович одиноко пробирался между могил по покрытым листвою тропинкам, проходя на край кладбища к маленькому бугорку, где зарыли его ребенка. Дойдя до этой темно-бурой насыпи, он постоял над нею и потом присел на ближайшей могиле на полусгнившую доску. Он был спокоен. В его душе не было бесплодных упреков совести, в ней была только тихая грусть о том, кто мог бы жить, мог бы, может быть, быть счастливым. И у него, у Егора Александровича, была бы тогда, быть может, прямая личная цель в жизни, нежные заботы о слабом, еще беспомощном существе. У него было бы кого любить. А теперь? Он опять останется один - вполне один, свободный от всяких обязательств, от всяких пут,- свободный, как ветер в поле, более свободный, чем он был до встречи с Полей. Кажется, эта встреча произошла так недавно, но как он изменился в это короткое время! Это было полное перерождение, или, вернее сказать, в это время окрепло, сложилось в нечто определенное и цельное все то, что прежде было только брожением, зародышами в его душе. Когда люди идут впервые на войну, они не могут вперед определить, насколько они будут храбры. Когда он ехал сюда, он не знал, как он отнесется к своему положению, как и что вынесет, к каким выводам и результатам придет. В душе бродило многое, но определенного, выяснившегося не было в ней ничего. Теперь он ясно с радостным чувством сознавал, что он порвал навсегда с своим прошлым - с прошлым барича-белоручки, с прошлым светского человека, с прошлым прожигателя жизни,- и должен был вступить в ту трудящуюся, добывающую потом и кровью кусок хлеба среду, которая с гордостью может сказать, что на ее хлебе нет ни слез, ни проклятий ближних. Он готовился вступить на новый путь с твердой верой в свои силы, с гордым сознанием, что он не пойдет ни на какие сделки со своей совестью. Его отца всю жизнь называли солдатом, и генеральша морщилась, когда ее мужу ежедневно подавали на обед только щи и кашу, когда он спал на походной кровати, прикрытый старым походным пальто. Егор Александрович сознавал себя сыном своего отца. Да, он всегда хотел бы быть таким простым, выносливым солдатом; теперь он с радостью видел, что он может быть таким солдатом. При этой мысли на его лицо набежала тень. Генеральша всегда называла своего мужа бессердечным человеком. Не называет ли так же и его Поля? Что ж, пускай! Иначе он не мог поступить, продолжать этой жизни - жизни для одной этой девушки - он не мог. Его манит иная жизнь, и он только жаждет одного: прожить эту жизнь страстно, тревожно, бурно, но безупречно, посвятив ее по мере сил на пользу ближних. Он ощущал в себе неистощимый запас этих сил. В нем была теперь чисто юношеская вера в себя, доходящая до фанатизма жажда отдать себя всецело делу. Какому? О, разве мало дела в жизни? Он сознавал, что он способен идти тысячами путей к благой цели, что он не откажется ни от какого дела, лишь бы оно содействовало расширению той "дыры к свету", о которой когда-то взывал Мюнцер. Да, нужно расширить эту дыру к свету, а как - пером или молотом, проповедью или топором плотника - не все ли равно? Он был убежден, что горько ошибаются все, считающие, что к известной цели можно идти только одним каким-нибудь путем. Нужно только сознавать и верить, что каждый честный человек может и должен содействовать расширению этой дыры к свету, если он хочет сохранить спокойною свою совесть. На тропинке послышался шорох листьев. Егор Александрович поднял голову и увидал идущую к нему Марью Николаевну. Он изумился и обрадовался. Быстро поднявшись с места, он радостно протянул девушке обе руки. Она крепко сжала их.

   - Не сердитесь, что я пришла сюда,- сказала она.- Я заходила к вашим. Узнала от Павлика, что вы прошли сюда. Захотелось проститься.

   - Вы уезжаете? - быстро спросил он.

   - Да.

   - В Москву?

   - Нет. Я еду в Петербург. Доучиваться хочу. Отец разрешил.

   - А!

   Он повеселел. Его лицо вспыхнуло румянцем. В его голове мелькала мысль, что он будет там видеть ее, не будет одиноким. Она была задумчива и серьезна.

   - Я слышала, что вы тоже скоро уезжаете?

   - Да, пора, Марья Николаевна.

   Они сели. Прошла минута, молчания.

   - Вам ничего не говорили у наших о том, что Поля уезжает в монастырь?

   Она слегка покраснела.

   - Да, говорили,- ответила она, и ее голос дрогнул.- Егор Александрович, неужели нельзя было отговорить?

   - Зачем?

   Она подняла на него вопросительный взгляд.

   - Да, зачем? Между нами все порвалось, если что и было,- твердо ответил, он.- Это горькая история безобразного заблуждения и только. Не думайте, что я хочу оправдываться. У меня только одно оправдание: я не бог, не святой. Мне горько, что это кончилось вот этой искупительной жертвой,- он указал на могилу,- и необходимостью для нее идти в монастырь.

   На минуту он смолк.

   Потом он заговорил снова:

   - Она перед богом каяться будет, и ее бог простит ее... Нам же всем перед народом нужно каяться... Простит ли он?

   Он задумался и заговорил в раздумье:

   - Тяжелые и в то же время хорошие дни прожил я здесь, хорошие потому, что я стал другим человеком, или, вернее сказать, хочу стать другим человеком, во что бы то ни стало... Сколько беспутного было во мне - это я понял только теперь... Вот хоть бы мои отношения к Поле... Мне скажут: это увлечение, ошибка молодости!.. А будь она не дочь народа, не простая девушка?.. Разве я поддался бы искушению, впал бы в ошибку?.. Нет, нет, тысячу раз нет!.. Побоялся бы ее братьев, родителей, родных... А если бы и сделал ошибку, то загладил бы ее тотчас же, без размышлений, без колебаний и... Другой исход был бы, не сидел бы я над этой могилой... Искупительная жертва!.. И сколько таких искупительных жертв приносим мы за наши проступки и ошибки, за наши отношения ко всем, кто народ...

   Он замолчал на минуту, потом продолжал:

   - Надо сделать все возможное, чтобы зтих искупительных жертв, какого бы рода ни были они, не было по нашей вине... Помните, мы с вами как-то говорили о том, что мы не знаем, какой путь выбрать, что у нас нет веры в пользу какой-дибудь определенной деятельности, что наша жизнь пуста... Это безверие - проклятие нашего времени... Его даже утрируют, чтоб оправдать свою бездеятельность, свою дрянность, свою лень... Теперь даже говорят, что верят в свое дело у нас или глупцы, или грубые эгоисты: одни делают дело, не задумываясь о значении его, другие видят в нем личную выгоду и верят в него... Но пусть все это правда, пусть всю жизнь мы должны остаться Гамлетами,- у нас все-таки должна быть хоть одна вера, неотъемлемая вера - вера в то, что мы должны для общего блага следить за каждым своим шагом, за каждым своим поступком... От фарисейства, от двойственной нравственности - от нравственности для других и для себя - должны мы прежде всего освободиться; себя должны мы прежде всего исправить. Эту задачу должны мы проводить в жизни, проповедовать ее везде и всюду... В нее нельзя не верить. Я хочу идти этим путем, я пойду им. Пусть будут говорить, что это преувеличения, что это экзальтация: что мне за дело! Лучше эта экзальтация, чем экзальтация бесшабашности и разнузданности, беспечального житья, циничной проповеди, что частная нравственность пустяки, что важна только великая общественная деятельность, что личная нравственность есть результат воспитания, житейских условий, среды, что сперва должен произойти какой-либо великий переворот в обществе, а уже тогда можно думать об исправлении своей нравственности... Это говорят те же нравственные взяточники, которые в былые времена оправдывались фразой: "У меня-с жена, дети...", "Все мы люди, все мы человеки..." Не верю я в пророков, ездящих в экипажах, тратящих десятки тысяч на любовниц, проводящих жизнь в кабаках всех наименований! Не поверит им и народ, если даже и заслушается на минуту их проповедей... Народ шел за Христом, за Фомой Мюнцером, за Фридрихом Раппом... за Сютаевыми он пойдет... А в тех, кого он не будет уважать, верить он не станет!.. Вон отец Иван... Почему ему верит народ? Почему к нему идут искать успокоения своей совести? Потому что он цельный человек: он проповедует то, что делает сам... Вы как-то заметили мне, что хорошо уже и то, что вы знаете, сколько Иванов и Сидоров пойдут по миру для доставления вам возможности бывать в итальянской опере. Я вам отвечу теперь на это: нужно не только сознавать это, но и не ездить в эту оперу, сознав это...

   Он улыбнулся с горечью.

   - Я знаю, какие крики подняли бы многие люди, услыхав это: "Как, вы хотите уничтожить театры, искусство, плоды цивилизации?.." "Да, да я готов бы уничтожить даже все это, если бы этим неизбежно могли наслаждаться только сотни людей, грабя для этого миллионы людей... К счастию, не уничтожение всего этого нужно, а нужно уничтожение тех способов, какими наслаждаются всем этим люди теперь. Современная жизнь сложилась именно так, что человек грабит и душит ближних, а спросите: "Для чего?" Для того, чтоб непременно иметь рысаков, дорого стоящих, хотя бы и надоевших ему любовниц, блестящую обстановку, возможность наслаждаться искусством во всех его видах, под одним только условием, чтобы оно стоило дорого. Этот разбой и грабительство, производимые будто бы для поддержания искусства и наслаждения плодами цивилизации,- вот что претит мне. Удерживаться от этого, не продавать своей совести ради этого, не считать это целью жизни - вот чего я хочу. Я знаю, меня могут назвать чудаком, сумасбродом, фанатиком, аскетом. Пусть! Но мне никто не бросит укора, что я украл у него последний грош, снял с него последнюю рубашку, чтобы потешить себя награбленной роскошью среди голодных... Я знаю, что при таком образе жнзни краснеть придется не мне.

   Он сдвинул брови. Его лицо приняло сосредоточенное, суровое выражение.

   - Вот та вера, которою проникнут я теперь весь, и если она обманет меня, если я почувствую разлад в себе между словом и делом, я сам прикончу с собой, как с собакой. Без этой веры, без веры в возможность жить так, как я желал бы, чтобы жили другие, нельзя искренно верить ни во что. Верить, что все пойдет лучше от изменения среды, от изменения условий, от непредвидимых и роковых исторических случайностей, это... для этого достаточно сидеть сложа руки и ждать, когда придут эти случайности сами... Нет, мне кажется, что против воров и грабителей, против угнетателей и кровопийц может восставать честно и деятельно только тот, кто сознал в самом себе силы не быть таким. Кто не верит, что он сам может не быть таким, как он может верить, что какие-то обстоятельства, среда, условия помогут другим не быть такими?

   Он вдруг еще более оживился, как бы что-то вспомнив.

   - Но не думайте, что за делом личного самоусовершенствования я забуду все другое, что я требую от человека только этого. Нет, нет, тысячу раз нет! Самовоспитание, самоусовершенствование, наблюдение за каждым своим шагом, отдаванье себе строгого отчета в своих проступках, все это не требует времени или, вернее сказать, не отнимает времени от другого дела на пользу общества. Напротив того, иная жизнь, жизнь безотчетного плавания по течению, поглощает гораздо более времени. Сегодня попойка, завтра бал, там картежная игра, далее милые любовницы, вот что поглощает и деньги и время, здоровье и спокойствие души. По-видимому, все, что я говорю, не требует ни подтверждений, ни доказательств. А между тем вся жизнь слагается в современном обществе как раз наоборот, как раз в противоположном направлении. Против этого можно, пожалуй, ораторствовать, но беда попробовать практически протестовать против этого, такой протест - это уже сумасбродство, чудачество, чуть ли не помешательство... А между тем нам уже потому нужно подтянуть себя, приготовить себя, что мы живем накануне чего-то нового. Я глубоко верю в это и думаю, что горе тому, кто забыл притчу о девах со светильниками... Да, плохо приходится тем, кого великие события застают с угаснувшими светильниками... Мне, может быть, скажут, что я ошибаюсь. Может быть! Но, во всяком случае, я ошибаюсь не один, а с значительными массами народа, недаром наполняющего ряды штундистов, этих представителей новой нравственности, нового строя жизни... Да, народ в своем стремлении к чему-то новому, лучшему, прежде всего дает обет нравственного обновления...

   Он поднял разгоревшиеся глаза на Марью Николаевну. Ее лицо было оживленно, глаза пристально устремлены на Мухортова. Ей казалось, что перед ней стоит новый человек, весь проникнутый страстной верой в то, что он говорит, беззаветно увлекающийся и способный увлекать других. Он улыбнулся ласковой, мягкой улыбкой.

   - Не удивляйтесь, что я увлекся,- сказал он, протягивая ей руки.- Я так долго, долго молчал...

   - О, я рада... мне... вы мне раскрыли свою душу,- в замешательстве и смущении проговорила она взволнованным голосом.

   - И вы-то, вы не назовете меня сумасбродом, когда...

   - Егор Александрович! - воскликнула она в увлечении.- Вы для меня...

   Она оборвала речь и поднялась с места. Он тоже поднялся и притянул ее к себе, заглядывая ей в глаза. Она подняла на него бесконечно добрые, ласкающие глаза.

   - Милый, только не здесь, не теперь...

   Он как бы очнулся.

   - Да, да, это правда: не в этом месте смерти, не над этой могилой нежившего ребенка, не накануне погребения заживо его матери говорить о любви...

   И, переменяя тон, тихо добавил:

   - Но ты веришь в мои силы, в меня?

   - О, я за тобой пойду повсюду! - страстно ответила она.

   Он крепко сжал руки Протасовой и рядом с нею безмолвно направился к выходу...

   Они оба глубоко верили друг в друга. Они не сомневались, что они пойдут рука с рукой до конца жизни. А какова будет эта жизнь?

   Кругом них были убогие могилы нищих тружеников. Над ними, точно железные решетки тюрьмы, сплетались сводом черные, голые ветви деревьев. На западе собирались темные, густые снежные тучи и, как зарево пожара или море крови, разливало багровый блеск заходящее солнце. Что-то зловещее было во всем, в мертвящей тишине, в резком холоде, в безлюдье. Но они были молоды, они любили. Чего же им было бояться?

  

  

   Впервые - "Живописное обозрение", 1883, NoNo 48-52 (с 22 октября по 24 декабря), с подписью: А. Михайлов.

   С. 298. Содом и Гомор - здесь: беспорядок, суматоха. Седом и Гоморра - древние города Палестины, по преданию разрушенные землетрясением за грехи их жителей.

   С. 300. Бокль Генрих Томас (1821-1862) - англ. социолог, автор известной "Истории цивилизации в Англии" (1857-1861).

   С. 302. Иеремиада - жалоба, сетование - от имени пророка Иеремии, плакавшего, согласно библейской легенде, по поводу разрушения Иерусалима.

   С. 308. "Марьяж" - брак (от франц. mariage).

   С. 814. ...везде у них Калифорния под руками.- Открытие золота в 1848 году в одном из юго-западных штатов Америки, Калифорнии, вызвало золотую лихорадку. "Калифорния" стало нарицательным словом и обозначало место, куда устремлялись люди в поисках личной наживы.

   С. 315. Кукшина - действующее лицо романа И. С. Тургенева "Отцы и дети" (1862).

   С. 316.- Помните у Гейне:

   Как несет чесноком от графики

   От m-me la comtesse Gouldefeld. -

  

   Цитата из стихотворения немецкого поэта Генриха Гейне (1797-1856) "Тщеславие" из цикла "Ollea", вошедшего в 3-е издание "Новых стихотворений" (1844). Перевод А. Н. Плещеева.

   С. 332. ...читал мальчику не одни какие-нибудь сказки Перро или Робинзона, а познакомил его и с "Королем Лиром", и с "Макбетом", и с "Дон-Кихотом", и с "Разбойниками".- Перро Шарль (1628-1703), французский писатель, завоевавший мировую известность своими волшебными сказками. Многие из них: "Красная шапочка", "Спящая красавица", "Кот в сапогах", "Синяя борода", "Мальчик с пальчик" - были широко известны в России. "Жизнь и приключения Робинзона Крузо" (1719) - роман английского писателя Даниэля Дефо (ок. 1660-1731); "Приключения гидальго Дон-Кихота из Ламанча" (1605-1615) - роман испанского писателя Мигеля де Сааведра Сервантеса (1547-1616); "Король Лир" (1605), "Макбет" (1605) - драмы Вильяма Шекспира (1564-1616); "Разбойники" (1781) - драма Фридриха Шиллера (1759-1805).

   С. 340. ..."со времен очаковских и покоренья Крыма".- Слова Чацкого из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (1824), действие II, явление 5.

   С. 341. ...времен Александра Благословенного...- Александра I (1777-1825).

   С. 343. Разговор коснулся наполеоновских войн и численности его армии в сражении под Эйлау.- 7-8 февраля 1807 г. в Восточной Пруссии у г. Прейсиш-Эйлау произошло сражение между русской армией генерала Л. Л. Беннигсена и войсками Наполеона. Все атаки Наполеона были отбиты, однако из-за недостатка оружия и продовольствия Беннигсен вынужден был отступить. Обе стороны потеряли в сражении около 25-30 тысяч человек, и каждая приписывала победу себе.

   С. 362. Ландскнехт - азартная карточная игра.

   С. 373. Реприманд - упрек, выговор (от франц. réprimande).

   С. 378. Санкюлоты - презрительное прозвище, данное аристократами республиканцам во время Французской революции 1789 года.

   С. 382. Теньер - Тенирс (Teniers) Давид Младший (1610-1690) - фламандский художник, известный своими пейзажами и бытовыми картинками на занимательные сюжеты.

   С. 387. ...грубая, точно обтянутая опойком...- Опоек - кожа, отличающаяся мягкостью, эластичностью и в то же время крепостью.

   С. 388. "От ликующих, праздно болтающих..." - строки из поэмы Н. А. Некрасова "Рыцарь на час" (1860).

   С. 391. "Преступление и наказание" - роман (1866) Ф. М. Достоевского.

   С. 394. ...после чтения Вертера...- Имеется в виду роман Иоганна Вольфганга Гёте "Страдания молодого Вертера" (1774).

   ...великая жертва, принесенная Лукрецией, покончившей с собою, чтобы возбудить к мщению сограждан.- По преданию, римская аристократка Лукреция, обесчещенная сыном царя Тарквиния Гордого, лишила себя жизни. Считалось, что это событие, а также необыкновенная жестокость Тарквиния послужили причиной восстания (509 до н. э.) и изгнания его из Рима.

   С. 399. ...не разрубив разом гордиева узла долгов...-- Гордиев узел - запутанное сплетение различных сложных обстоятельств. Разрубить гордиев узел - разрешить разом все затруднения. По преданию, Александр Македонский рассек мечом узел, завязанный фригийским царем Гордием.