Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть пятая

да, потому что там, кажется, есть возможность провала. Мы сейчас выбрали для этой операции товарищей: Шнейдера, Лебедева и... тебя.

   На лице Макса мелькнула ещё большая тревога, он слегка побледнел, но сейчас же, весело рассмеявшись, сказал:

   - Вот тебе раз! Я им политические сведения доставляю, а они меня на чёрную работу посылают.

   - Для члена партии никакой чёрной работы быть не может,- сказал сухо председатель.

   - Нет, я, конечно, шучу... Но дело в том, что сегодня ночью никак не смогу... Я должен узнать одну важную вещь... на нас, кажется, готовят налёт...

   - По постановлению комитета это дело решено поручить тебе, Шнейдеру и Лебедеву. Тебе знакомы принципы партийной работы?

   Вокруг все молчали каким-то мёртвым молчанием.

   Последние остатки оживления сбежали с лица Макса. Он не то чтобы побледнел, а лицо его вдруг как-то странно похудело и под глазами посерело.

   - Что же разговаривать долго, если это требуется срочно,- сказал человек в солдатской стёганой куртке, встал и плотнее прихлопнул рукой папаху на голове.

   Шнейдер тоже отодвинул свой стул от стола и через ноги сидевших пробрался к двери.

   - Что с тобой? Ты какой-то ненормальный сегодня? - с удивлением сказал председатель.- Нездоров, что ли, чем? Если не хочешь идти, так и надо говорить.

   При этих словах лицо Макса чуть прояснилось.

   Он вдруг повеселел и добро сказал:

   - Солдат революции не должен ни от чего отказываться. Идём!

   - Вот так-то лучше,- сказал председатель, почему-то расстегнув ворот гимнастёрки.

   Все трое вышли. В комнате была тишина. Оставшиеся долго сидели молча, устремив взгляды на дверь, которая закрылась за ушедшими.

   Алексей Степанович и Сара, собравшись у Маши, ждали возвращения Шнейдера, чтобы узнать о результатах заседания.

   Пробило 12 часов, его всё ещё не было.

   - Может быть, он прямо прошёл домой? - сказала Сара.

   - Ведь он же сказал, что придёт сюда,- возразила Маша.- Не случилось ли чего?..

   - Всё может быть,- заметил Алексей Степанович.

   Сегодня он был в первый раз с Машей после отъезда Черняка на фронт.

   Было странно,- после того, как она ходила к нему под видом невесты, говорила ему "ты", и он каждый раз ждал её прихода, как настоящей своей невесты... даже жены,- и вдруг после всего этого перейти на положение чужих людей. И говорить друг другу "вы".

   Было уже два часа ночи, а Шнейдер всё не возвращался.

   - Это становится наконец странным,- сказала Сара.

   - Может быть, пойти узнать? - предложил Алек­сей Степанович.

   Маша бросила на него тревожный взгляд.

   - Без крайней необходимости этого делать не стоит. Если что случилось, то всё рав­но не поможешь. Посмотрите, что у меня с керосинкой сделалось,- сказала Маша.

   Алексей Степанович встал, взял керосинку и вынес её в кухню. Маша со снятым чай­ником пошла за ним.

   Алексей Степанович, погасив огонь в керосинке, стал выправлять фитили.

   - Надо их совсем вывернуть,- сказал он, не поднимая головы.- Они очень загрязнились.

   - Руки пачкать не стоит.

   - Всё равно, надо когда-нибудь их пачкать. Нет ли тряпочки ещё?

   Маша покорно принесла тряпку. Алексей Степанович, растопырив запачканные пальцы, ждал, потом, не глядя, протянул руку за тряпкой.

   - Ну и нахозяйничали же вы тут  б?е?з  м?е?н?я, её, должно быть, месяца два не чистили.

   - Нет, я иногда протирала,- сказала Маша, с доверчивостью и покорностью непосвящённой глядя, как Алексей Степанович вывёртывает фитили.

   Наконец он переменил фитили. Маша дала ему вымыть руки и сама стояла около него с полотенцем, ожидая, когда ему можно будет дать вытереть руки.

   Алексей Степанович, беря у неё из рук полотенце, вдруг взглянул на Машу и нерешительно улыбнулся.

   - Что же, кроме того, как чистить керосинки, я ни на что больше не нужен?

   Маша молчала.

   Алексей Степанович, бросив полотенце, подошёл к ней вплотную. Маша не отстранилась, но, подняв на него глаза, странно внимательно, почти болезненно внимательно смотрела на него.

   Алексей Степанович сделал движение к ней.

   Но в этот момент раздался звонок. Алексей Степанович, вздрогнув, отстранился от Маши и пошёл открыть дверь.

   Через минуту все замерли от того зрелища, какое представилось им.

   В переднюю вошёл Шнейдер. Под распахнутым пальто виднелся оторванный ворот рубашки, на щеке были кровавые пятна, как будто кто-то всеми ногтями впился ему в щёку под глазом. Около рта он держал окрашенный свежей кровью носовой платок.

   Но самое страшное было в том, что, когда он отнял платок, у него оказался разорван рот.

   - Что это такое? Что случилось? - воскликнули все в один голос.

   - Самое обыкновенное,- сказал Шнейдер, стараясь говорить через сжатые зубы, чтобы не раскрывать рта,- на нас с Лебедевым напал какой-то бандит.

   И сколько ни обращались к нему с просьбой рассказать, как было дело, он молчал, показывая движением руки, что всё это вздор и ему больно и неудобно говорить с разорванным ртом.

   Генерал Унковский только что выслушал доклад одного из своих помощников о мерах, принимаемых к охране столицы, как пришла дама под чёрным вуалем, та самая, которая приходила к нему однажды. Она была в чрезвычайном волнении и сказала, что её сын Макс пропал бесследно три дня назад.

   Унковский отдал приказ к немедленному розыску и, успокоив взволнованную мать, отпустил её. Стоя в кабинете у письменного стола в своём военном сюртуке с орденом на шее и заложив правую руку за борт сюртука, Унковский, закусив губы, смотрел в одну точку.

   - Их работа,- сказал он наконец вслух и, кусая губы, прошёлся по комнате, потом остановился у письменного стола и безнадёжно развёл руками.

   Из доклада он видел, что положение отчаянное.

   Настроение было отвратительное.

   Ему сейчас нужно было дружеское сочувствие.

   Сегодня днём он позвонил Ольге Петровне, сказав, что приедет и что ему хочется ви­деть её одну.

   Но когда он, сев в поданную машину, приехал к ней, он ещё из передней услышал весёлые мужские голоса.

   Через минуту в дверях показалась сама Ольга Петровна. В левой руке с отставленным мизинчиком у неё была длинная тонкая папироса, которую она держала в прямых, несогнутых пальцах, как держат женщины, не умеющие курить.

   - У вас народ... вы издеваетесь надо мной...- сказал генерал, стоя перед ней в своей длинной, почти до полу, николаевской шинели и не раздеваясь.

   Брови Ольги Петровны удивлённо поднялись:

   - Чем?

   - Я хотел видеть вас одну... я просил. У меня слишком тяжёлое настроение, а у вас опять какие-то молодые люди.

   Она приблизилась к нему, положила руки на плечи его шинели. Но когда он хотел её обнять, она быстро отстранилась и, подняв палец к губам, движением глаз назад показала, что надо быть осторожным.

   Потом таинственно шепнула:

   - Они скоро уйдут...

   В гостиной было небольшое общество: Елена и два совершенно одинаковых молодых человека, того типа, о средствах к жизни которых обычно ничего не известно, и неизбежное сановное лицо.

   На угловом диванном столе стояли ликёры. Елена взяла со стола высокую рюмку с ликёром и подала её Унковскому.

   - Выпейте, чтобы у вас прошёл этот мрачный вид.

   - Очень мало данных для того, чтобы быть весело настроенным...

   - Что, всё этот несчастный пролетариат вас так беспокоит?

   - Мне кажется, что он очень скоро всех обеспокоит...

   Лица мужчин стали серьёзны. Сановное лицо, взяв мягкий тонконогий стул с атласным сиденьем, подставило его ближе к севшему в кресло Унковскому.

   - Какова ситуация, генерал? - спросил Акакий Акакиевич (так в насмешку Ольга Петровна прозвала за глаза сановное лицо).

   При этом он старался говорить так, как будто разговаривал один на один с генералом, а не в компании с этими молодыми людьми, которых он, по-видимому, не терпел так же, как и Унковский не терпел его самого.

   Унковский начал рассказывать ему, как будто рассчитывал, что хоть таким образом его слова дойдут до сознания женщин, которые неспособны серьёзно отнестись к тяжёлому положению дел.

   - Всё наше несчастье в том, что наш век слишком гуманен,- сказал Унковский, закуривая папиросу и иронически-злобно произнося слово "гуманен".- Наши внутренние враги запускают руку всё дальше и дальше.

   - Они все требуют какой-то свободы? - напряжённо наморщив лоб, спросил Акакий Акакиевич.

   - Да, они вопят, что мы не даём им свободы, когда они уже открыто в печати и с думской трибуны требуют нашего устранения. Действительно, они, должно быть, нас считают дураками потому, что мы даём им полную возможность так мило высказываться. Я бы дал им "свободу"! - прибавил он, сжав свой пухлый кулак со старинным тёмным перстнем на пальце.- Но ещё не так страшны те, что паясничают на думской трибуне,- страшны те, кто сейчас пока невидим... Вот этих подпольных героев, вот кого я ненавижу всей душой! И если бы мне дали власть...

   Он остановился, закусив губы, и несколько времени легонько постукивал кулаком по ручке кресла.

   - Но ужас в том, что они лезут из всех щелей! - прибавил он, с безнадёжным выражением разведя руками.

   - Чего же они хотят? - спросил Акакий Акакиевич, опять до болезненности напрягая морщины на лбу.

   - Менее страшные хотят свержения правительства и передачи власти общественным деятелям. А самые страшные - свержения власти и захвата её солдатами и рабочими.

   - Какой ужас! - сказал Акакий Акакиевич и, откинувшись к спинке стула, продолжительно посмотрел на дам.- Но ведь это им не удастся?

   Генерал неопределённо пожал плечами.

   - Дело в том, что у них есть хорошие помощники - думские говорилыцики, которые объединили всю страну против нас.

   - А что же ваш патрон, Протопопов? - спросила Елена.- Говорят, он пользуется особыми милостями при дворе и заменил собою Распутина?

   - Я сплетен не слушаю и потому мало в них осведомлен,- сказал сухо Унковский.

   - Но ведь у народа есть же какая-нибудь святыня, на которую они не посягнут? - сказал с недоумением Акакий Акакиевич, вставив в глаз монокль.

   - Народ уважает эти святыни до тех пор, пока боится нагайки. Для черни хлеб и нагайка - единственные аргументы.

   - Я думаю, что если у нас есть такие решительные мужчины,- сказала Ольга Петровна,- то они сумеют нас защитить от красной опасности, и мы можем спокойно веселиться.

   - Шутить изволите? - раздражённо сказал генерал.- Положение становится слишком серьёзно. Войска отказываются исполнять роль полиции. Вы понимаете смысл этого? А кроме того, солдаты разбегаются из армии и, вернувшись домой, кое-где уже начинают громить имения.

   - Какой ужас! - сказал Акакий Акакиевич.

   - Вы испортили нам настроение,- сказала Елена и поднялась уезжать. Молодые люди тоже встали.

   Ольга Петровна, обняв подругу и попрощавшись с молодыми людьми, осталась в гостиной, а Акакий Акакиевич пошёл в переднюю провожать гостей.

   Унковский с недоумением посмотрел ему вслед.

   Ольга Петровна подошла к генералу. Её губы улыбались.

   - Что это значит? - спросил Унковский, указав глазами в сторону передней, куда ушёл Акакий Акакиевич.

   - Что?..

   - Он держит себя здесь, как хозяин.

   - Ну и что же? - опять спросила Ольга Петровна, насмешливо улыбаясь.

   - Почему он остался?

   - ...Потому что... потому что... он - мой муж.

   Унковский с минуту смотрел на стоявшую перед ним женщину.

   - Так вот оно что!..- тихо, как бы про себя, проговорил он и, не простившись, пошёл в переднюю. Почти оттолкнув изумлённого Акакия Акакиевича, попавшегося ему на дороге, он надел шинель и, не оглядываясь, вышел.

   Сев в машину, он смотрел перед собой остановившимися глазами.

   Ей просто удобнее этот субъект, потому что любви таким не нужно, а при нём она может делать всё, что угодно.

   - Всё равно,- сказал он вслух,- всё летит в пропасть. Если гибнет Россия, то остальное не имеет значения... Нет. Россия погибнуть не может! - сейчас же сказал Унковский сам себе. - Но кто же её спасет? Кто?..

   Едва Унковский вошёл к себе в квартиру, как ему доложили, что его срочно требует к себе господин министр.

   Он сейчас же поехал.

   Через полутёмную гостиную Унковский вошёл в устланный коврами кабинет минис­тра.

   Генерал остановился.

   В кабинете никого не было. Вдруг он разглядел высокую фигуру министра, который стоял у окна спиной к нему и не шевелился.

   По-видимому, он стоял со сжатыми на груди руками, как стоят на молитве. Шея его время от времени конвульсивно подёргивалась.

   Унковский ждал.

   Вдруг министр повернулся. Сцепленные в пальцах руки были действительно крепко сжаты на груди. Он был в чёрном сюртуке, с одной звездой на левом боку. Волосы были несколько взъерошены, как бывает, когда человек, тщетно ища выхода, хватается за голову.

   - Кто это?! - крикнул он, в ужасе отшатнувшись и защищаясь рукой, как от привидения. Он даже сделал движение спрятаться за оконную штору.

   - Это я,- сказал Унковский,- вы изволили меня вызвать...

   Протопопов, как бы не веря, продолжал смотреть на него расширенными от ужаса глазами. Потом провёл по лбу рукой, видимо, с трудом возвращаясь к действительности.

   - Ах, это вы... я забыл... я не узнал...- сказал он вдруг слабым голосом.

   Он прошёл по комнате, потирая лоб рукой. Остановившись в дальнем углу, он спросил глухим голосом:

   - Что в городе?..

   - Неспокойно. Во многих местах начались беспорядки призванных. Они ходили по городу с пением "Марсельезы" и кричали: "Долой войну, долой полицию, без мародёров". Кроме того, завтра, в день открытия Думы, промышленники хотят возгласить выступления рабочих для поддержки Думы и для создания временного правительства. Должен предупредить, что против вашего превосходительства большое возбуждение.

   Говоря это, Унковский взглянул на своего патрона.

   Тот по-прежнему стоял в дальнем углу комнаты.

   Вдруг он сорвался с места, начал развинченной походкой быстро ходить, почти маршировать по кабинету и высоким голосом, исступленно и отрывисто выкрикивать, точно отдавая команду:

   - Не пускать!.. Запереть ворота всех домов!.. Поставить стражу! Удалять всех посторонних!..

   Он неожиданно замолчал и повернулся к Унковскому. Глаза его сияли каким-то сумасшедшим блеском. Протопопов с минуту стоял и смотрел на своего помощника, потом быстро подошёл к нему, не произнося ни слова, крепко сжал его руку, оттягивая её книзу, и заглянул ему в глаза, как бы собираясь поразить его каким-то чрезвычайным известием. Но сейчас же бросил его руку и отошёл от него. Остановился посредине комнаты и опять потёр себе лоб.

   Унковский стоял и молча смотрел.

   Протопопов подошёл к окну и опять остановился в той же позе, похожей на молитвенную.

   Он стоял так с минуту. Когда он повернулся, лицо его сияло, глаза блуждали. Он стал медленно поднимать правую руку, как поднимают её для клятвы или для принятия присяги.

   Унковский с неприятным чувством ждал, что последует дальше.

   "Сумасшедший!" - мелькнуло у него в голове.

   Рука Протопопова поднялась совсем вверх. Вытянув её и как будто обращаясь ко всему миру, он сказал:

   - Я слышал голос... он сказал мне, что я спасу Россию, и я спасу её!

   Несколько мгновений он стоял молча, всё ещё не опуская руки. Лицо его сияло безумным вдохновением. Потом он, опустив руку, начал быстро ходить взад и вперёд из одного угла кабинета в другой, что-то бормоча и жестикулируя руками, иногда делая резкие жесты, как бы командуя какими-то несметными силами.

   И вдруг неожиданно сел на стоявший у стены стул и, опустив голову, обхватил её ру­ками.

   Унковский всё с тем же жутким чувством смотрел на этого человека, в руках которого было управление Россией.

   Министр поднял голову и посмотрел на своего помощника с растерянной, жалкой улыбкой.

   - Я, кажется, очень болен,- сказал он, точно извиняясь. Потом продолжил тоном жалующегося больного: - За что меня так ненавидят? О?н?и  зазвали меня к себе на сове­щание и говорили, что я изменил общественности, они чуть мне в лицо не плевали... Родзянко и Милюков... Но ведь они сами меня послали... А я только для государя... Это они от зависти... им тоже хочется власти, за ней они пойдут завтра к Думе, но власть в моих руках! - Он вдруг опять в каком-то припадке вскочил и показал на свои руки.- Вот, вот, в этих самых руках! И я, если захочу, я задушу, их задушу! - кричал он, всё более и более повышая голос и в диком исступлении бегая по кабинету.- Я наставлю пулемётов на всех перекрёстках и на всех чердаках... Что? - вдруг спросил он, испуганно остановившись, но обращаясь не к Унковскому, а к противоположной стене.

   На его лице неожиданно появилось торжественно-просветлённое выражение.

   - Вот! Я опять слышу голос, который говорит мне, что я спасу Россию.

   Унковский, охваченный суеверным ужасом, выбежал из кабинета.

   В кружке Шнейдера всю эту ночь до самого рассвета шла горячая работа.

   По заданию Петербургского комитета размножали номера "Осведомительского листка". Сара и Маша работали на гектографе, Чернов, запустив левую руку в свои лохматые рыжие волосы, выправлял опечатки, а Шнейдер нетерпеливо складывал листы.

   Он был в странном костюме: на нём была кепка, тёплая куртка и сапоги.

   - Настоящий рабочий! - сказал, посмотрев на него, Алексей Степанович, который только что вошёл и с удивлением смотрел на товарища.

   Шнейдер всё с тем же выражением брал лист за листом из рук Чернова и ничего не ответил Алексею Степановичу. Он, видимо, всецело был поглощён своими мыслями.

   - Что делается? - спросил он, не оборачиваясь.

   - Рабочие районы кипят. Я сейчас с Выборгской стороны. Меньшевистские ораторы зовут к Государственной думе. Но охотников идти туда, кажется, мало,- сказал Алексей Степанович и прибавил: - Дайте мне-то хоть сколько-нибудь листочков.

   Шнейдер, не ответив, сунул себе во внутренний карман пачку листовок, потом достал из кармана браунинг и проверил патроны.

   Маша и Сара, подняв головы, смотрели на него.

   - Ты куда пойдёшь? - спросила Сара.

   - На Выборгскую сторону.

   - Мы будем ждать вас здесь.

   Шнейдер с Алексеем Степановичем ушли. Шнейдер вышел первым, а Алексей Степанович, надев ушастую шапку, почему-то медлил, потом тихо направился к выходу.

   В коридоре догнала его Маша. Она подошла к нему, взяла его за руку (в первый раз со времени отъезда мужа) и долго смотрела на него, как будто она хотела много, много сказать ему. Но вместо этого вдруг, точно не выдержав, охватила его шею руками и только шепнула: "Береги себя!" - и поспешно ушла.

   Был уже вечер, ушедшие не возвращались. Маша и Сара просидели всю ночь, но ни Шнейдер, ни Алексей Степанович не вернулись.

   В это утро Унковскому позвонили из градоначальства и доложили, что начались беспорядки на заводах.

   Унковский, только что вставший, сидел и пил кофе в столовой. Адъютант его, ротмистр Щёголев, стоял около него с записной книжкой в руке и докладывал:

   - Ваше превосходительство, на Выборгской стороне особенно неспокойно, бастуют почти все заводы, и рабочие выходят с красными знамёнами и с пением революционных песен...

   Унковский, опустив глаза, мешал ложечкой в стакане. Нельзя было понять, что он думал. По виду он был совершенно спокоен, только на лбу надулась жила и брови были сурово сдвинуты.

   - Идите,- сказал генерал,- распорядитесь о машине.

   Унковский в состоянии какого-то окаменения, в каком он был со вчерашнего вечера, поставил на стол недопитый стакан, встал и пошёл в кабинет.

   Через пять минут от его дома бесшумно тронулась большая закрытая машина. На переднем сиденье рядом с шофером помещался Щёголев, а Унковский сидел в глубине машины в своей длинной николаевской шинели, из распахнутого воротника которой поблёс­кивал золотом и эмалью орден. Неподвижный взгляд генерала был устремлён вперёд.

   Чем дальше ехала машина, тем улицы становились пустее. Только почти у каждых ворот виднелись кучки дворников и прислуги, тревожно переговаривавшихся.

   Вдруг ротмистр Щёголев пригнулся и стал всматриваться вперёд. Оглянулся на генерала, хотел что-то сказать, но, увидев его неподвижное, каменное лицо, видимо, не решился. Впереди послышались крики. Машина пошла тише.

   - Ваше превосходительство,- сказал, не выдержав, Щёголев,- дальше ехать опас­но. Я бы советовал вернуться.

   - Вперёд!..- не изменяя выражения лица и не взглянув на него, ответил генерал.

   В стеклах машины по обеим сторонам замелькали какие-то люди, расступавшиеся перед машиной, пение как бы неожиданно ворвалось в самую машину. Мимо окон машины промелькнули ноги промчавшихся коней. Несколько конных полицейских остановились около машины, как бы загораживая её. О кузов машины гулко ударился брошенный кем-то камень.

   Над головой генерала в кузове машины послышался лёгкий треск, и в то же время раздался выстрел.

   Видно было, как полицейские бросились в сторону и смяли у забора какого-то человека в кепке и короткой тёплой куртке. Они, соскочив с лошадей, что-то делали с ним. Унковский вышел из машины.

   - Ваше превосходительство, не выходите! - крикнул Щёголев.

   - Не трогать его! Доставить ко мне! - приказал генерал полицейским.

   Сделав несколько шагов, он вернулся к машине. Он уже взялся за ручку дверцы. Человек в ушастой шапке показался из-за кузова машины. Унковский остановился. Блеснул огонь.

   Генерал упал лицом в снег. Фуражка откатилась к тротуару. Все бросились к нему. Он был мёртв.

   Все эти дни Родион Игнатьевич Стожаров находился в состоянии крайней тревоги и напряжённейшей деятельности.

   Он видел, что с правительством, в котором главной силой был полусумасшедший Протопопов, победы над врагом не добиться.

   К кадетам после бывшего у него на квартире совещания он относился с презрением, так как эти люди, по его мнению, не были способны ни к какому практическому действию.

   В результате этого он круто повернул налево.

   Утром 14 февраля, в день открытия Думы, когда меньшевики готовили выступление рабочих, Родион Игнатьевич решил присоединиться к этому движению. Он вышел из дома и, с трудом отыскав извозчика, поехал по Суворовскому проспекту к Таврическому дворцу.

   Его тяжёлая фигура в шубе и бобровой шапке грузно сидела в узких извозчичьих санях, занимая всё сиденье.

   Улица была как-то странно пустынна, даже не видно было городовых.

   Родион Игнатьевич развернул газету, которую он перед уходом из дома сунул в карман.

   Глаза его остановились на письме Милюкова, в котором сообщалось, что какое-то лицо, назвавшееся его именем, вело на заводах агитацию, убеждая рабочих выступать в день открытия Думы на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной думы и с протестом против войны.

   "Последовать этим советам - значит сыграть на руку врагу",- говорилось в письме.

   Родион Игнатьевич, не дочитав, скомкал газету и швырнул её в снег.

   - Идиоты... слюнтяи! - сказал он вслух.

   Извозчик, придержав лошадь, повернулся к нему.

   - Чего изволите?

   - Ничего, это я так... Впрочем, остановись, я здесь сойду.

   Родион Игнатьевич, тяжело засопев носом, вышел из саней и пошёл мимо сквера к Таврическому дворцу.

   Шпалерная, с пожелтевшим весенним снегом, была пустынна. Изредка около некоторых ворот на левой стороне виднелись кучки дворников и денщиков.

   Но в этой пустынности улицы было что-то тревожное.

   - Никого и ничего,- сказал он сам себе, разведя руками. Очевидно, выступление было сорвано. Он в отчаянии остановился, не зная, что делать, что предпринять. Нужно было бы самому стать ближе к движению, но он всегда испытывал какое-то чувство страха при виде рабочих, когда они были в большом количестве, и не умел с ними говорить.

   В данном случае он надеялся, что его друзья-меньшевики подготовят всё, и ему оста­нется только выразить свою принципиальную солидарность с выступившими рабочими. Тогда власть поняла бы, что шутить уже нельзя.

   Вдруг в конце Шпалерной показалась какая-то чернеющая масса, занимавшая собой всю ширину улицы.

   - Это они! - сказал Родион Игнатьевич, заволновавшись. Он не знал, что ему делать: оставаться на месте и смотреть издали или идти и присоединиться к рабочим, чтобы вместе с ними войти во двор Государственной думы. Вот тут можно будет потребовать организовать временное правительство, и, кто знает, быть может, он, как герой, займёт в нём видное место. Но в богатой шубе было как-то неудобно идти к рабочим.

   Все эти мысли мгновенно промелькнули у него в голове.

   И тут же он с ужасом увидел, что огромная толпа рабочих идёт с красными знамёнами. В сущности это было естественно и даже хорошо для устрашения правительства, но один вид красных знамён вызывал в нём безотчётное беспокойство и страх. Мелькнула мысль, не переборщили ли, заигрывая с этим многоголовым зверем.

   Всё-таки, пересилив себя, он пошёл им навстречу, как вдруг из ворот зданий казарменного вида, бывших на левой стороне Шпалерной, вылетели какие-то всадники и бросились на толпу.

   Родион Игнатьевич с ужасом смотрел на то, что делалось. Чёрная масса, повернувшись, бросилась врассыпную. Видно было, как скакавшие на лошадях взмахивали нагайками и, нагнувшись, стегали ими упавших.

   Родион Игнатьевич, задыхаясь в тяжёлой шубе, с бледным лицом, бросился назад. У него мелькнула испуганная мысль: не видел ли кто-нибудь, как он собирался примкнуть к рабочей демонстрации.

   Забежав за угол, он остановился, отдышался немного и сказал про себя:

   - Нет, так, пожалуй, и лучше. Игра слишком опасна.

   15 февраля у Нины Черкасской собрался встревоженный народ. Пришёл и писатель, как всегда в наглухо застёгнутом сюртуке, с длинными волосами. Он перекочевал сюда после своих неудач у Лизы Бахметьевой и Марианны.

   Вновь пришедшие сообщили, что стали почему-то трамваи.

   - Поздравляю вас с ураганом,- сказала Нина, подавая мужчинам свою несколько большую, с удлинёнными пальцами руку.- Он пришёл к нам, или, как теперь принято выражаться, мы  д?о?к?а?т?и?л?и?с?ь  до него.

   Она развела руками и села в свободное кресло.

   - Этот ужасный человек, Валентин, знал, что говорил. Следующий этап - два маленьких чемодана на человека.

   - Кстати, кто этот Валентин, о котором я так много слышала? - спросила прия­тельница Нины, ударяя перчаткой по своей ладони и сжимая её, как бы ловя.

   - Кто он, откуда - вот вопрос, который мне следовало бы задать себе с самого начала. Он потом оказался членом преступного общества, а я по неведению так близко подошла к нему. Да и все близко подошли. Впрочем, я ближе всех.

   - Не было ли в нём чего-нибудь мистического? - спросил писатель, подходя ближе к креслу Нины и проводя своей тонкой бледной рукой по длинным волосам.

   - Вероятно, было,- ответила Нина, почему-то вздохнув.- Говорят, его разорвало каким-то снарядом, так что от него ничего не осталось. Странно, и тут какая-то таинственность. Недаром я всегда испытывала непонятный страх перед ним. Я никогда не могла усвоить его идей. Я знаю профессора, знаю его миросозерцание. Но миросозерцание Валентина всегда было для меня загадкой и тайной. Профессор тоже затрудняется его определить. Он договаривался до таких вещей, что, по его мнению, перейти в другое существование - только интересно: испытаешь новые ощущения.

   И она содрогнулась спиной, видимо, на секунду представив себе свой собственный переход.

   - Это ужас!..

   И, как бы по какой-то ассоциации, прибавила:

   - Вчера видела р е в о л ю ц и о н е р о в...

   Она сказала это грустно и задумчиво, таким тоном, каким говорят, что видели во сне покойницу мать.

   - Они начинают ходить по улицам уже средь бела дня!

   - Ну и что? - спросила приятельница.

   - Этот самый вопрос я задала профессору, который в это время приехал с какого-то кадетского заседания и стоял со мной у окна. Ведь он первым произнёс это ужасное слово "требовать". Я повернулась к нему и, указав на людей, шедших толпой без всякой формы, спросила: "Ну и что?" Он только почесал бровь и ничего не ответил.

   - Кстати, говорят, что профессор будет играть видную роль в наступающих событиях? - сросил один из гостей.

   Нина Черкасская грустно и неопределённо пожала плечами.

   - Участие профессора будет очень ценным в революции, если она произойдёт,- сказал писатель.- Он несёт в себе сверхполитический идеал человеческого общества, такого, какое, может быть, будет лет через двести-триста. Русская душа, запутанная в клубке противоречий, не любит быть ни с властью, ни под властью. Русский народ всегда рвался из тесных рамок национализма, хотя и дольше всех народов был рабом у своей власти. Когда же он сбросит огненным взлётом с плеч эту власть, тогда его огненность легко может перейти в зверство. И вот тут - высокая роль профессора,- сказал писатель, простирая руку вперёд и поводя ею перед собой, как бы указывая на безграничность и беспредельность нивы, над которой предстоит потрудиться профессору.- Его роль будет в смягчении стихийного процесса, в облагораживании нравов, в направлении мыслей вверх от гнетущего и унижающего быта,- говорил он, поднимая уже обе руки кверху.

   - Не знаю,- сказала, вздохнув, Нина Черкасская,- будет ли какой толк из направления его мыслей вверх. Я была спокойна за профессора тогда, когда он знал только свою науку. Здесь он велик. Но его несчастная известность привлекает к нему людей, и они требуют от него самого невозможного - участия в жизни. А в этом его гибель.

   - Профессор прежде всего страж культуры и человечности,- сказал опять писатель.

   - Что, он всегда так? - тихо спросила приятельница Нины, наклонившись к ней и незаметно кивнув на писателя.

   - Всегда. Бог с ним, пусть говорит,- вздохнула Нина.- У нас ему спокойнее.

   В эту минуту приехала Ольга Петровна. Она на секунду остановилась на пороге, снимая перчатку и оглядывая общество.

   Против обыкновения, лицо её было серьёзно и тревожно. Разговоры в гостиной прекратились. Взгляды всех обратились к ней.

   - Господа, нехорошие вести... даже больше - ужасные.

   - Что такое? Что? - спросили все вдруг.

   - Твоё имение ведь совсем рядом с имением Юлии? - спросила Ольга Петровна, стоя посредине гостиной и дрожащей рукой открывая замочек кожаной сумочки, висевшей у неё на руке.

   - Да... совсем рядом,- отвечала испуганно Нина.- А что?

   - Ну, так вот, начинается то, чего, очевидно, нужно было ожидать: пришли какие-то дезертиры... подняли крестьян и убили (все вздрогнули при этом слове), убили Юлию и её племянницу Катиш. А дом разграбили. Вот мне пишет Павел Иванович.

   И она, достав из сумочки, протянула Нине письмо.

   В это время вошёл профессор, привезённый с заседания. Нина, выпрямившись, неподвижно смотрела на него таким взглядом, что он даже споткнулся от неожиданности и чуть не уронил очков.

   - Вот ваши плоды! - гневно сказала она и указала ничего не понимающему профессору на Ольгу Петровну.

   Черняк, вернувшись в свой полк, застал всех офицеров в тревожном настроении. Его полк, прославившийся геройскими атаками, в январе отказался идти в окопы. Зачинщиков расстреляли. Командир полка требовал неукоснительной строгости по отношению к малейшему нарушению службы, чтобы не дать углубиться начинающемуся развалу.

   Савушку Черняк нашёл окрепшим и как бы выросшим. Из зелёного прапорщика, всегда неосновательно воспламенявшегося, он превратился в возмужалого поручика.

   Савушка сообщил ему о своей связи с солдатами и о том, что он ведёт с ними работу.

   - Я вижу, что ты взялся за нужную работу,- сказал ему Черняк.

   Черняк с удовольствием окунулся в жизнь полка, в налаживание связей с солдатами. У него осталось тяжёлое чувство от жизни с Машей в течение этих последних месяцев. Он видел, что она старалась скрыть своё настроение. Но всё время он ловил её рассеянный взгляд.

   Он сказал себе:

   "Наступает время, когда все личные драмы надо будет бросить... и надолго".

   На третий день его приезда был праздник в полку - празднование его годовщины - и ожидались гости из штаба дивизии и корпуса.

   А кроме того, предполагалась вечеринка ввиду проводов дам, приезжавших к мужьям на свидание, так как вышел приказ о недопустимости пребывания женщин на фронте.

   В ожидании пирушки офицеры, собравшись вокруг товарища, только что приехавшего из Москвы, слушали его рассказ о зловещих признаках близости катастрофы.

   - Против царя страшное озлобление, открыто говорят об измене императрицы. Самые умеренные люди высказываются против правительства. О войне уже никто не думает. Деньги льются рекой, пьют, как никогда,- рассказывал офицер.

   - Вот это и ужасно! - сказал кто-то.- У нас, как опасность, так начинается полное расслабление воли. "Пусть всё пропадает, повеселимся в последний раз, и всё". Офицерство, попавшее в столицу, в этом отношении идёт впереди всех.

   - Надо бороться во что бы то ни стало,- сказал полковник, человек с густыми усами и мужественным выражением лица,- надо отобрать честных, преданных родине людей и напрячь все усилия, чтобы остановить начавшееся разложение. Несчастие Северного фронта - это Рига и Двинск, два распропагандированных гнезда. Оттуда и дует этот ветер. Девятнадцатый Сибирский стрелковый полк во время наступления бросил винтовки и выставил политические требования. Хороша штука?

   - В этих распропагандированных гнёздах я взял бы да расстрелял каждого десятого. Вот тогда бы успокоились,- сказал Аркадий Ливенцов.

   - Так или иначе, но если офицерство не напряжёт всех своих сил, мы погибли. Россию спасать надо, господа! - сказал полковник.- Необходимо изменить отношение к солдатам, затем обратить внимание на моральный уровень офицерства.- Он загнул на ру­ке два пальца и обвёл глазами слушателей.- В последнее время приезжает много женщин, жён офицеров, которые часто вносят нездоровую струю, но с этим покончено.- Он загнул третий палец.- Сегодня проводим последних. Но главное, не допускать спиртных напитков, от них всё зло.

   - А как же вечеринка? - спросили сразу три голоса.- Ведь уж в земский союз послали за вином и закусками.

   - Напрасно послали, только и всего.

   - Может быть, последний раз ничего? Дам провожаем, неудобно отменять.

   - От одной вечеринки, конечно, дело не пострадает, но на будущее время прошу всех твёрдо запомнить и принять к строжайшему выполнению.

   - Про будущее говорить нечего! - заговорили все.- Раз сказано - сделано. С завтрашнего же дня крышка!

   - Верно, верно, в последний раз и - конец.

   - А значит, в тылу здорово развлекаются? - спросил уже другим, не официальным тоном полковник у офицера, вернувшегося из Москвы.

   Тот только махнул рукой.

   - За Зарудным присмотрите, а то опять напьётся,- сказал полковник.- Совсем гибнет человек.

   Перед вечером офицеры то и дело забегали в собрание,- большое одноэтажное здание из потемневших брёвен с высокими потолками и большими окнами,- посмотреть, что там делается.

   А делались там, по отзывам всех, хорошие вещи.

   Полы были вымыты. Длиннейшие столы расставлялись в три ряда в большом зале и накрывались скатертями. Около дамских приборов ставились цветы. В буфете распаковывались корзины с провизией. Тут была чёрная икра в жестяных банках, маслянистый, слоистый балык, нежно-розовая, с серебристой чешуей белорыбица.

   В тяжёлом бочонке ударом обуха проломили дно и достава