Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть пятая

    - Этого не может быть! Они должны отбирать только у тех, у кого свыше пятидесяти десятин, иначе это неправильно.

   - Вот, пойдите, потолкуйте с ними.

   - Так что же, они будут грабить, что ли? - крикнул, весь покраснев от негодования, Авенир.

   Александр Павлович уныло развёл руками.

   - Дезертиры набежали, они всех мутят.

   - Ну, это можно Федюкову сказать, он их приберёт к рукам. Вот мы всегда так: либо гнём спину, либо начинаем разбойничать! Я теперь только буду приветствовать появление немцев-завоевателей. Они, по крайней мере, установят порядок и возьмут всё в ежо­вые рукавицы,- сказал Авенир, остановившись и энергически сжав кулак, в то время как спина хозяина ссутулилась около горки и он, пригнувшись, зазвенел там графинами и рюмками.

   - А наши либеральные вожди... Что это такое? - спросил Авенир, обращаясь к спине Александра Павловича.- Они только вот способны языками в Думе трепать, а дИла нет. Боже! За что ты меня наказал, родив меня в этой стране, среди этого народа!

   Авенир правильно отметил, что вместе с ухудшающимся положением и возрастающей всеобщей тревогой всюду стало проникать какое-то разложение и стремление забыться, чтобы не думать о будущем.

   Это настроение проникло и отравило своим ядом даже такое неприступное для всего мирского место, как лазарет Юлии. Как известно, она в начале войны поверила, что страдания настолько очистят и возродят народную душу, что ей можно будет спуститься в мир и, без боязни осквернить себя, отдаться деятельной любви.

   Но на этом пути Юлию ждало жестокое разочарование, некоторый душевный удар, а также то, чего она ожидала меньше всего от себя самой...

   В этом она обвиняла свою добрую сердцем, но крайне легкомысленную племянницу Катиш.

   Взяв привычку исповедоваться перед своей тёткой, Катиш каждый вечер перед сном приходила в спальню тётки, устланную коврами, увешанную образами, и очищала перед ней душу, которая чем дальше, тем больше нуждалась в очищении.

   Эти исповеди, всегда касавшиеся самых интимных вопросов, вначале крайне будоражили и волновали Юлию, посвятившую свою жизнь борьбе с плотью.

   Но в то же время они так притягивали её, что она, как тайный алкоголик, ежедневно уже с нетерпением ждала появления в своей спальне греховной племянницы.

   У Юлии не было завидной способности Катиш в общении с людьми. Она поставила себя на служение высокой нравственности, и все житейские разговоры были шокирующими для неё и неожиданными для тех, к кому она вздумала бы обратиться с ними.

   Она никак не могла сойти с этой высоты и от этого чувствовала томление глубокого одиночества.

   Однажды она даже спросила племянницу, как она делает, что у неё так легко и свободно происходит общение с ранеными солдатами, которых она в начале войны просто не терпела.

   Катиш, очевидно, как-то по-своему понявшая вопрос тётки, вся вспыхнула и уже сложила было руки на груди, как она делала, когда каялась в каких-нибудь особенно тяжких искушениях (но никогда не в грехах), потом сообразила, что тётка спрашивает её сов­сем не в том смысле, который требует покаянного сложения рук.

   Но чтобы её жест не вызвал нежелательных подозрений, она не отняла рук от груди и сказала с чувством:

   - Я просто смирила себя, на всё стараюсь смотреть их глазами, говорить их языком, и они привыкли ко мне.

   Катиш поместилась по своему обыкновению у ног тётки на низенькой скамеечке и положила ей руку на колени.

   - Я рада за тебя, что ты пришла к этому, вернулась к той простоте, от которой мы давно отошли, и много теряем от этого,- ответила Юлия.- Я давно беседую с одним солдатом, с тем, что ранен в ногу (я дала ему образок и Евангелие), и должна сказать, что он удивительно легко воспринимает самые тонкие религиозные истины.

   - Не только религиозные истины,- прервала Катиш,- я в этом сравнительно мало понимаю сама, но у них ко всему такой простой и естественный подход, что с ними никогда не ощущаешь никакой неловкости, как с людьми нашего круга, с которыми шокирует всякая невинная безделица.

   Юлия насторожилась и почему-то сняла руку племянницы со своих колен.

   - Что ты хочешь этим сказать?

   Катиш почувствовала, что она неосмотрительно подошла к той черте, переход через которую всегда страшил её отрёкшуюся от всего земного тётку, и потому решила сказать иначе:

   - Я хочу сказать, что они о своих переживаниях говорят совершенно просто и потому это не оскорбляет чувства стыдливости. Оказывается, что они умеют сильно любить и томятся без любви так же, как и мы.

   И она опять положила свою руку на тёплые колени тётки.

   После этой беседы Юлия стала особенно часто говорить с солдатом, который легко воспринимал самые тонкие религиозные истины.

   Он был здоровый, кряжистый мужик, лет тридцати, с приятной курчавой русой бородой, с белыми свежими зубами.

   Он часто говорил поговорками, пословицами, которые обнаруживали в нём, на её взгляд, глубокую народную мудрость.

   Соглашаясь с мыслями Юлии о тщете всяких земных вожделений, он говорил:

   - Оно конешно, мы все домогаемся, как бы получше всё обладить, а глядишь, помер человек - и нет ничего. И выходит, что мы бреднем воду ловим: пока тянем, бредень полон, а вытащил,- глядь, пусто.

   - И остаётся только горький осадок разочарования,- добавила Юлия.

   - Вот, вот...

   - Поэтому мы всегда должны бороться за душевное просветление.

   - Это в первую голову.

   Юлия только грустила о том, что её присутствие, вероятно, связывает мысль народную, и солдаты недостаточно свободно высказываются, стыдясь лучшего, что есть у них в душе.

   Однажды она увидела, что этот солдат говорит о чём-то с другими выздоравливающими. Она остановилась незаметно за дверью послушать.

   Она смогла дослушать то, о чём говорили солдаты, только потому, что ноги её окаменели и она на несколько секунд как бы лишилась способности двигаться.

   - Выхаживают-то тут хорошо,- говорил один.

   - Выхаживают, чтобы скорее на фронт отправить...

   - Это везде так-то, чёрт с ними.

   - А вот бабы не хватает, это плохо,- сказал солдат, свёртывая папироску из газетной бумаги.

   - А ты самоё попробуй...

   - Чёрт её разберёт... она хоть, правда, всё к нашему брату лезет. Может, после лёгких хлебов на капусту потянуло.

   - Это бывает... Ты попробуй, что махоркой-то пробавляться. Баба без толку лезть не будет. Ты не смотри, что она с души начинает. Они, благородные, иначе и не могут. У них чем больше о душе говорят, тем смелей подходи и хватай без всяких резонов.

   Солдат ужасным циничным жестом пояснил свои слова.

   - Мне рассказывал один, не хуже тебя - здоровяк,- сказал другой раненый,- тоже была на манер нашей - воздушная, благородная,- одно слово. Дотронуться до неё страшно, как до иконы. Так что ж ты думаешь...

   Дальше Юлия уже не слышала. Она, не помня себя, прибежала в свою комнату и, сжав голову руками, стояла несколько минут неподвижно, с расширенными от ужаса глазами.

   А на следующий день в добавление к этому Юлия была до столбняка поражена одним ужасным фактом. Проходя по полутёмному коридору поздно вечером, когда раненые уже спали, она увидела кудряшки Катиш, которая почему-то стояла с выздоровевшим солдатом в углу. Она ничего не поняла сначала и, подойдя вплотную к ним в своих мягких меховых туфельках, обратилась было к племяннице с вопросом, что она тут делает.

   Но племянница при звуке её голоса оглянулась на неё и, схватившись за голову, в мгновение ока исчезла вместе с солдатом.

   Через час она вся в слезах и в припадке исступлённого отчаяния прибежала к Юлии.

   Та сидела в кресле, закрыв платочком лицо и не отзываясь ни одним словом на отчаянные мольбы племянницы. Всё её тело дрожало мелкой дрожью, и она была не в силах оттолкнуть племянницу, которая в покаянной мольбе осыпала поцелуями её руки, шею.

   Юлия не помнила, что было дальше.

   С этого времени она тревожно замкнулась в самой себе и избегала говорить с племянницей. Но когда та слишком оживленно с кем-нибудь говорила и возбуждённо смеялась в коридоре или надолго куда-то исчезала совсем, Юлия нервничала, ходя по комнате, кусала губы; щёки её то бледнели, то покрывались красными пятнами. О своём же солдате она не могла без ужаса вспоминать.

   Он, в котором она привыкла видеть только страдающего человека, оказывается, мог так цинично, так обнажённо думать о ней...

   Но увидев его однажды на дворе в окно, она, спрятавшись за штору, с каким-то болезненным интересом смотрела на него. В это время в комнату вошла Катиш, которая где-то пропадала целый день. Юлия быстро отскочила от окна, с бьющимся сердцем и пылающими щеками, как будто её застали на чём-то постыдном.

   Она бросилась на шею к Катиш и, к её удивлению, сама спрятала свою голову на её груди.

   - Как я благодарю судьбу за то, что она послала мне тебя,- говорила молодая тётка, как бы ища убежища и спасения,- иначе... иначе...

   Она сжала голову обеими руками и не договорила.

   Они целый вечер сидели вдвоём и говорили, обнявшись, причём Катиш гладила и целовала руки своей молодой тётки, удивляясь, отчего они такие холодные.

   Юлия иногда вздрагивала, под каким-нибудь предлогом отходила к окну и долго стояла там спиной к Катиш. Когда же Катиш собралась идти спать, не оборачиваясь, глухим голосом сказала:

   - Оставайся у меня...

   - Но ведь тебе ещё нужно молиться.

   - Я уже молилась...

   После обращения членов Государственного совета, великих князей и смерти Распутина Николай II был в тяжёлом состоянии. Он осунулся, стал молчалив, под глазами были напухшие мешки, и лицо приняло нездоровый оттенок, как у много пьющих людей.

   Императрица в последнее время предъявляла самые неожиданные требования. Николай II каждый день получал от неё письма из Царского Села. Она с настойчивостью, свойственной ей, требовала проявления твёрдости, самодержавной воли. Но твёрдость, по её понятиям, всегда означала только выполнение её желаний, её советов.

   Она требовала, чтобы Николай хоть раз в жизни стукнул кулаком по столу, так чтобы все онемели от ужаса и почувствовали бы наконец его твёрдую руку. О, какое это было бы для неё торжество!

   Сколько ненависти было в её беглом, остром, летящем почерке, как она ненавидела его подданных и вообще всю эту подлую нацию, варварского языка которой она до сих пор не могла усвоить как следует. И не хотела.

   Впервые за всё время царствования на Николая пахнуло ледяным холодом надвигаю­щейся гибели. У него появилась какая-то боязнь людей, как будто он видел, что все окружающие его в ставке, зная плохое положение дел, чувствовали его слабость и неспособность, в особенности при этой нелепой постоянной смене министров.

   Когда он показывался публично, то чувствовал необъяснимую неловкость в спине, если проходил под устремлёнными ему вслед взглядами.

   У него было ощущение затравленного зверя, которому, может быть, остаётся сделать последний круг.

   Иногда ему приходила мысль: может быть, в самом деле народ созрел уже для другого образа правления. Но он сейчас же вспоминал властный характер своего отца, и эти мысли ему казались недостойными сына Александра III. Нужно бы железными клещами сжать всех тех, кто смеет посягать на его божественные права, не нужно жалеть их крови, только таким образом можно удержать власть.

   А что если линия его судьбы уже начертана?..

   Он вдруг с толчком в сердце почему-то вспомнил то, что сказал ему прорицатель Папюс, когда приезжал в Петербург. Он сказал, что никакая опасность не может угрожать его жизни, пока он, Папюс, "не исчезнет с земного плана". И Николай узнал, что Папюс недавно умер.

   Это было в Царском Селе несколько месяцев назад. Тогда он не обратил на это внимания, а сейчас с неприятным холодом в спине вспомнил об этом.

   То же говорил Григорий, и его уже нет...

   Значит, есть какая-то предначертанность во всём, если можно что-нибудь предсказать за много лет вперёд. А раз есть это, значит, и бесцельны всякие усилия что-нибудь противопоставить своей судьбе.

   При этой мысли Николай вдруг почувствовал странное успокоение, точно этим самым снималась с него всякая личная ответственность. В самом деле, как же можно бороться с тем, что предрешено, и отвечать за это? Значит, дело не в его слабости, а в чём-то, лежащем вне его воли. И какое счастье сознавать, что на основании этого имеешь право не бороться.

   Жуткий холод, жуткая пустота, жуткая бесчувственность и безразличие - вот что составляло главное содержание характера его. Да ещё отвращение ко всякому усилию, ко всякому действию.

   Всё это он знал о себе, но даже и это знание не причиняло ему страдания...

   Сидя у себя в кабинете могилёвского дома за письменным столом, он машинально взял письма императрицы. Письма попались старые, одно от 14 июля, другое от 16 июля 1916 года.

   В первом ему бросились в глаза строчки:

   "Пожалуйста, вели отпустить Сухомлинова домой. Доктора опасаются, что он сойдёт с ума, если его ещё продержат в заключении. Сделай это по своему доброму почину..."

   В чём же будет заключаться его "добрый почин", когда она подсказывает ему сама? И если он не исполнит, из этого выйдет целая история. Между прочим, это один из тех, кого именовали одним из его друзей. А ему решительно всё равно, сойдёт с ума Сухомлинов или не сойдёт.

   В другом письме глаза его остановились на следующих строках:

   "Завтра у меня - Штюрмер, с которым я должна серьёзно поговорить о новых министрах".

   Николаю стало скучно и неприятно от этой вечно напряжённой энергии жены. Ну, какое ей дело до Штюрмера!.. И как она неприятна ему со своим вечным цеплянием за власть.

   Да и он сам, обвиняющий её в этом, когда представил себе, что кого-то другого будут встречать с колокольным звоном, давить друг друга, чтобы увидеть лицо нового властителя, а на него, ставшего простым человеком, уже с оскорбительным равнодушием никто не обратит внимания, и ему, может быть, даже придётся покупать для проезда железнодорожные билеты... и народ (предательский народ) будет встречать с таким же восторгом тех, кто сидит сейчас в крепости...- при мысли об этом у него становилось темно в глазах и на шее вздувались жилы, а кулаки так сжимались в припадке неудержимого гнева, что ногти впивались в мякоть ладони.

   Но гнев этот был бесполезен, потому что возник без всякой связи с действительностью, а только в результате его собственных мыслей, и проявление его ни с того, ни с сего было бы только смешно.

   И потом, всё равно: с?у?д?ь?б?а.

   Утром 13 февраля у заборов и стен домов собирались кучки людей и читали какие-то свежерасклеенные воззвания, промокшие от клейстера и ещё не успевшие высохнуть.

   - "Рабочие Петрограда! - читал вслух торговец в поддёвке на лисьем меху.- На некоторых заводах столицы рабочие призываются к забастовке в день открытия Думы с тем, чтобы пойти к Таврическому дворцу для предъявления политических требований".

   - Ого! - сказал торговец. Но на него закричали:

   - Читайте дальше. После поговорите!

   - "Истинный сын родины на это не пойдёт... каждая забастовка уменьшает число снарядов. Не предавайте же ваших братьев, сидящих в окопах,- продолжал тот.- Напоминаю, что Петроград находится на военном положении и что всякая попытка насилия или сопротивления законной власти будет немедленно прекращена силою оружия".

   - Да, таких воззваний ещё не было! - сказал кто-то.

   - До оружия уже дошло...

   Атмосфера была насыщена грозой. Все это чувствовали и только не знали, где разразится первый удар грома.

   И когда спрашивали, что собирается делать Дума, как говорится, прогрессивный блок, то люди осведомленные с волнением сообщали:

   - Происходят совещания прогрессивного блока.

   - А что предпринимают?

   - Ничего не предпринимают, просто совещаются и готовят декларацию. Оружие Думы - слово.

   Чувствовалась всеобщая нервозность и ожидание.

   После полудня на Загородном проспекте послышался какой-то крик. Сначала слышался один голос, потом к нему присоединился глухой гул толпы. Туда уже бежал народ.

   - В чём дело? - спрашивали прохожие друг у друга.

   - Какой-то обоз остановили.

   В центре огромной толпы виднелись стоявшие ломовики с нагруженными мясом полками. Мясо было зелёного цвета.

   - Что такое? Куда это?

   - "Куда?" На мыловаренный завод везут! Мясо сгноили.

   - Народ с голоду пухнуть начинает, а у них целыми обозами мясо гноят! - говорил какой-то мещанин в поддёвке и картузе.

   - Все к одному гнут. На фронте солдат бьют, а рабочих с голоду хотят уморить.

   - Они, небось, деньги хорошие получили за это, что столько мяса сгноили. Вот она, измена-то, где!

   - Странно, странно,- говорил какой-то господин в шубе с воротником шалью,- действительно, пахнет какою-то преднамеренностью.

   - Пахнет тем, чем на свалке пахнет,- злобно отозвался болезненного вида человек, в длинной ватной куртке, по виду рабочий.

   Какая-то мещанка с пустой корзиной на руке, очевидно, тщетно бегавшая по рынку в поисках мяса, стояла перед возчиком, рослым парнем в фартуке и картузе, с вожжами в руках, и кричала на него:

   - Нет на вас погибели, окаянные! Сколько ж вы, ироды, мяса протушили! А тут бегаешь как собака, целый день ищешь.

   - Да что ты ко мне привязалась! Я, что ли, его протушил! - крикнул на неё возчик.

   - Тётка, да ты не там искала,- сказал парень в тёплой куртке с хлястиком назади.- Вон куда иди!

   И он указал на ресторан, в кухне которого через окно, закрытое проволочной сеткой, виднелись белые колпаки поваров.

   Женщина живо оглянулась по указанному направлению, но сейчас же, плюнув, сказала:

   - Чеши язык-то! Брюхо, небось, набил!

   - Конечно мы набили брюхо,- отозвался болезненный рабочий, почему-то заступаясь за парня,- вот как набили, прямо страсть!

   Из ресторана вышел полный, разрумянившийся человек в пальто и в сдвинутом назад котелке.

   - Вот они, вот! Эти не худеют.

   - Куда там... Его бы об это мясо носом потыкать...

   - А мой сын с Северного фронту приехал - дёсны все распухли, зубы шатаются. Только, говорят, тухлой рыбой и кормят, да ещё этой, как её... чечевицей.

   - Это что свиньям-то прежде давали?

   - Вот, вот.

   - Ведь это что ж, мои матушки,- не унималась мещанка,- видят, что мясо портит­ся, нешто они не могли его населению раздать?!

   - Не имели права,- строго сказал какой-то человек в форме военного чиновника, с кокардой на фуражке, остановившийся на тротуаре и с ироническим видом слушавший разговоры.

   - Почему это не имели права? А гноить имели право?

   - Потому что это мясо для армии, а не для населения.

   - А почему же оно туда не попало, солдат вон тухлой рыбой потчуют?

   - Потому что вагоны сейчас под снаряды заняты, вот почему. Ничего толком не знаете, а кричите.

   На некоторое время все озадаченно замолчали. Только сбегавшиеся со всех сторон прохожие, с каждой минутой увеличивавшие собой толпу, спрашивали в нетерпеливом возбуждении:

   - Что тут такое?

   - У, сволочи! - говорила мещанка, с ненавистью глядя на возчиков.

   - Не печалься, тётка,- сказал опять малый в тёплой куртке,- всё равно это мясо тебя не минует: раз на мыловаренный завод идёт, значит - коли в пузо тебе не попало, то хоть руки им когда-нибудь вымоешь.

   Некоторые лица улыбнулись.

   Возчик, думая воспользоваться этой разрядкой настроения, хотел было тронуть лошадь.

   - Ну, накричались? - сказал он.

   - Накричались... чтоб вас, окаянных!

   - Ну и пусти, дай проехать.

   - Нет, брат, стой! - крикнул какой-то здоровенный детина в картузе, проломившийся сквозь толпу. Он схватил лошадь под уздцы и повёл её вдоль улицы.- Мы сейчас правду узнаем!

   Вся толпа, возбуждённая новым поворотом дела и своей численностью, гудя громким говором, тронулась вслед за обозом, окружив его плотным кольцом.

   - Это ещё, может, спекулянт сгноил, да на армию валит.

   - Очень просто.

   Никто не знал, куда ведёт неизвестный человек переднюю лошадь, но все с верой смотрели на него и шли за ним.

   Когда проходили мимо ресторана, вдруг послышался звон стёкол. Кто-то бросил камнем в большое зеркальное окно, и видно было, как сидевшие там господа с испугом вскочили от своих столов с засунутыми за борта пиджаков салфетками.

   Тревожно заверещал свисток городового. И, как бы в ответ на это, полетели камни в окна ресторана.

   Некоторые из толпы, услышав свистки городовых, бросились бежать от греха. И когда их с тревогой спрашивали встречные, в чём дело, они, беспокойно оглядываясь назад, отвечали:

   - Бунт! Громят всё! Ужас, что делается!

   На перекрёстке стал накапливаться народ.

   Толпа двигалась плотной стеной. Слышались крики и непрекращающийся звон стёкол.

   Через минуту в том направлении поскакали конные городовые, послышались ещё свистки и опять крики и звон стёкол.

   Раздалось несколько выстрелов. Потом видно было, как толпа врассыпную бежала оттуда, прижимаясь к стенам домов и забегая в ворота.

   Мещанка, кричавшая на возчика, бежала поперек улицы с корзинкой на руке и пронзительно кричала:

   - Убили, человека убили!

   Но вдруг сама ткнулась лицом в снег и осталась лежать неподвижной, с задравшейся юбкой на толстых шерстяных чулках.

   - Готова! - сказал кто-то.

   Вся эта картина была видна из окон особняка Родиона Игнатьевича Стожарова.

   У него в это время собралось несколько человек, чтобы обсудить тревожное положение в столице. Был нарочно приглашён член Думы, кадет, так как хотели узнать о настроении Думы и согласовать с ней свои действия.

   Беседа ещё не начиналась, когда на улице послышались крики и выстрелы.

   Все бросились к окнам, потом спрятались в простенки и выглядывали из-за штор.

   - Вот вам! Уже начинается,- сказал, побледнев, Стожаров и бросился на половину жены, чтобы предупредить её об опасности.

   К ужасу его, Марианна стояла прямо у окна и смотрела на улицу. Родиона Игнатьевича поразило её лицо: в нём было каменное спокойствие и холодное, злое презрение.

   Увидев жену у окна, Родион Игнатьевич кинулся к ней и стал убеждать её отойти, чтобы не попасть под шальную пулю.

   Марианна ещё несколько времени стояла в прежней позе, потом скорбно, презрительно усмехнулась и ушла в другие комнаты.

   Родион Игнатьевич вернулся в кабинет. Там было ещё тревожное настроение.

   - Господа,- сказал он,- положение становится более чем серьёзно. Вы сами видели сейчас. Из провинции получаются сведения о массовых забастовках. Рабочие вследствие укрупнения предприятий представляют собой опасную силу. Если мы её не...- он задумался, подбирая слово,- если мы её не скрутим, мы погибли.

   Он подошёл к столу и, не садясь, точно он стоял перед многочисленной аудиторией, продолжал, опираясь суставом указательного пальца на стол:

   - Мы должны решительно сплотиться и согласовать свои действия. Для этого мы и побеспокоили Ивана Павловича.- И он слегка поклонился в сторону члена Думы.

   Член Думы в сером пиджаке, в золотом пенсне со шнурком, похожий на врача, опустил глаза и сказал:

   - Ведь прогрессивный блок уже совещается и вырабатывает программу.

   - Да, но он почему-то держит в секрете свои решения.

   - Нам нечего надеяться на верхушку и пассивно ждать её решений...

   - Конечно, мы сами должны...- раздались голоса.

   - Мы должны не разговаривать, а быстро прийти к какому-нибудь определённому заключению и действовать.

   Сказав это, Родион Игнатьевич взволнованно прошёлся по комнате.

   - Какую программу вырабатывает блок? - спросил он, остановившись перед членом Думы.

   - Он вырабатывает программу действия для масс,- сказал кротко член Думы.

   - Как - действия?! Выступления?..

   - Не выступления. Он ищет пути, чтобы парализовать действия масс, направленные против законной власти.

   - Значит, программу бездействия,- сказал кто-то.

   Родион Игнатьевич рассеянно оглянулся в сторону сказавшего.

   - А если эта законная власть разгонит Думу?

   - Тогда мы не будем расходиться.

   - Значит, вы против законной власти?

   - Да... когда она нарушает закон. Но мы против неё не насильственными мерами и без участия улицы,- так же кротко сказал член Думы.

   - Тогда в чём же ваше  п?р?о?т?и?в  заключается?

   - В протесте и моральном воздействии. Мы не хотим демагогии, как  в?а?ш  Гвоздев. Он, говорят, призывает рабочих к выступлению?..

   - Да, призывает...

   - Но ведь это революция?

   - Нет, предупреждение революции, потому что он будет действовать в единении с Государственной думой.

   - Да ведь Дума не хочет выступления! - в отчаянии сказал долго молчавший старый банкир и обеими руками указал Стожарову на члена Думы.

   Стожаров растерялся.

   - Уф! - отозвался кто-то.

   Стожаров спохватился:

   - Нужно переменить позиции. Если мы не соединимся с рабочей группой Гвоздева и не пойдём на выступление, мы потеряем всякий кредит у масс.

   - Значит, вы подражаете большевикам? - грустно сказал член Думы, кротко посмотрев на своего оппонента.

   - Вовсе не подражаем, мы привлекаем рабочих не для того, чтобы подобно большевикам разводить демагогию, а для того, чтобы при их помощи заставить правительство передать власть (без революции) наиболее культурному и благоразумному ядру общественности с Львовым во главе.

   - Значит, вы по отношению к рабочим неискренни?

   Теперь Стожаров в отчаянии заломил над головой свои короткие руки.

   - Боже мой, они тут с какой-то искренностью! При чём тут искренность? Это политика!

   В эту минуту в кабинет взволнованно вошёл новый гость и, по дороге сбрасывая кашне, сказал задыхающимся голосом:

   - Господа! Рабочая группа при военно-промышленном комитете... арестована!

   Все, ошеломлённые этим сообщением, молчали. Стожаров, бегая по кабинету, говорил:

   - Всё испортили! Напугали правительство своей демагогией, вот оно и бросается на тех, кто ему же желает добра... насколько это возможно.

   - Но вы пришли тут к какому-нибудь заключению? - спросил вновь прибывший.

   - Пришли...

   - К какому?

   - К такому,- отвечал уже с нескрываемым раздражением Стожаров,- что с этими людьми ни к какому заключению прийти невозможно.- И он глазами указал на члена Ду­мы.

   В кружке Шнейдера в эти дни шла лихорадочная деятельность. Главное внимание было обращено на установление и расширение связи с воинскими частями. Но в январские и февральские дни было несколько совершенно непонятных провалов, и потому приходилось быть особенно осторожными.

   15 февраля Шнейдер был на заседании районного комитета, членом которого он был от студенчества, так же как и Макс.

   В накуренной тесной и душной комнате, засоренной окурками, с мокрыми пятнами на полу от сапог, сидели несколько человек. Те, кому было место, сидели за столом, а остальные поместились на продавленном диванчике у стены.

   Разговор шёл о том, какой тактики должна держаться партия большевиков в назревающих событиях.

   В начале стола занимал место один из членов Петербургского комитета - широкоплечий, с большой русой бородой, в военной гимнастёрке.

   - Товарищи,- сказал он,- опять всё тот же вопрос - об оружии. События катятся с молниеносной быстротой. А наши силы слабы, нечего закрывать на это глаза: демонстрация четырнадцатого числа прошла неважно. Но в то же время движение растёт. Откуда брать оружие?

   Начав говорить, он взял со стола коробку спичек и то отодвигал, то задвигал ящичек.

   Кончив говорить и задав последний вопрос, он отложил спички и, сложив на столе руки, вопросительно оглядывал сидевших.

   Рабочий, сидевший в дальнем углу, двинул своими густыми бровями и сказал:

   - Оружие от солдат, я думаю.

   - Ты что же, предполагаешь организацию дружин? - спросил председатель, подняв руку и поморщившись в ту сторону, где разговаривали.

   - А что же больше?

   - А на мой взгляд, вряд ли можно революцию обеспечить рабочими дружинами. Ну, наберёшь ты револьверов, ружей, допустим, достанешь,- сказал русобородый председатель, взяв опять со стола коробку спичек,- а войска располагают артиллерией. Что ж ты и пойдёшь против них с этими хлопушками?

   И он пренебрежительным жестом опять бросил коробку на стол.

   - Конечно, ерунда,- проговорили несколько голосов.

   - Почему ерунда?

   - Потому что ерунда! Надо налаживать связь с казармами. Когда движение разрастётся, правительству не хватит одних полицейских, и ему придётся прибегнуть к помощи войск, а мы хорошо знаем отношение солдат к войне. Конечно, они будут с нами, а не с полицейскими, которых они ненавидят за то, что они укрылись от войны.

   - А я бы вот что предложил, товарищи! - сказал человек в стёганой солдатской куртке с тесёмочками.

   Все повернули головы к нему, но в этот момент дверь распахнулась и быстро, запыхавшись, вошёл человек в короткой военной меховой куртке.

   Он остановился посредине комнаты, беспокойно играя английским ключом на тесёмке, и странно внимательно осмотрел сидевших за столом.

   Все с удивлением смотрели на него

   - Алексей, что с тобой? - спросил председатель.

   - Макса тут нет? - спросил пришедший вместо ответа и опять оглянулся по всем углам.

   - Нет, а что? Он должен скоро быть.

   - Ну, так вот... он провокатор!..

   Пришедший, сказав это, дрожащей рукой вынул из портсигара папиросу и, сев боком к столу, выдохнул первую глубокую затяжку.

   - Скоро самому себе перестанешь верить! - сказал человек в косоворотке с кавказским ремешком, сделав рукой жест, как будто что-то с омерзением бросая на пол.

   - Что же теперь делать?

   - В этих случаях известно, что надо делать.

   - Я с пятнадцатого года за ним слежу, когда он после ареста вернулся,- сказал Шнейдер.

   - А доказательства.

   Пришедший вынул из внутреннего кармана какие-то бумажки и молча бросил их на стол.

   Все встали со своих мест и нагнулись головами над зловещими клочками.

   Русобородый председатель сел на место и сказал:

   - Ввиду особенной серьёзности положения, нужно с возможной быстротой реагировать на это дело.

   - То есть? - спросил человек в куртке и пенсне, сидевший позади него.

   - То есть объявить выговор,- иронически сказал председатель, пожав плечами на наивность такого вопроса. Потом, сделавшись серьёзным, прибавил: - Вопрос только в том: кто, где и как?

   Наступило тяжёлое молчание.

   - Итак, первый вопрос, товарищи: к?т?о?

   - Я,- сказал Шнейдер.

   - Хорошо... Ещё кто? Одного мало.

   Все сидели, оглядываясь друг на друга.

   - Товарищи, скорее, он может прийти каждую минуту.

   - Давайте уж я,- сказал человек в солдатской стёганой куртке.

   - Оружие есть?

   - Само собой,- проговорил тот, пожав плечами.

   - Теперь: где и как?

   - Как - это известно, а вот где - это вопрос.

   - Я спрашиваю, к?а?к - не в том смысле, а каким образом  н?а?п?р?а?в?и?т?ь  его туда, куда нужно.

   - Командировать, положим, хоть в Озерки для переноса нашей типографии. Для этого как раз нужно ночное время, то есть сегодня же.

   - Принято?

   - Ладно.

   - Теперь ещё одно слово. Будет хуже, если он нас предупредит... явится сюда с "компанией"...

   И как бы в ответ на это раздался условный звонок три раза.

   Все невольно оглянулись в сторону двери.

   - Товарищи, не делайте страшных лиц,- сказал председатель торопливо и, вынув из кармана колоду карт, сказал: - Кладите деньги на стол.

   Но в это время дверь открыли и в комнату вошёл весёлый и добродушный Макс.

   - Что, испугались, а я ключ забыл,- сказал он, бросая шапку издали на окно.

   - Да, мы уж тут на всякий случай маскировку сделали.

   - Свежие новости, товарищи! - Макс привычным жестом своего человека взял свободный стул и подставил его к столу рядом с председателем.

   - Ты всегда молодец на это.

   - Ещё бы не молодец! - И пришедший хлопнул по плечу русобородого председателя, который добродушно улыбнулся на эту фамильярность доброго товарища.

   - В чём же дело?

   - Дело в том, что предполагается стянуть в город казачьи части, даже самоё Дикую дивизию... Начальником охраны города уже не генерал Чебыкин, а полковник Павленко... Отсюда явствует, что дело подавления революции переходит в руки военных властей. Нас, так сказать, повысили в чине.

   Председатель, одной рукой держась за свою сильно растущую бороду, как бы с живым интересом слушал, повернувшись лицом к сидевшему рядом с ним Максу.

   - А ты молодец раздобывать сведения,- сказал он наконец.

   - А ты как же думал? - сказал Макс.

   Оживлению докладчика странно противоречило неприятно тяжёлое молчание всех находившихся в комнате. Одни сидели, повернувшись боком к столу, и не смотрели на го­ворившего, другие курили, изредка поднимая на него глаза и сейчас же отводя их. И он никак не мог поймать ни одних глаз, которые бы не ускользали от него. Только сухое лицо Шнейдера с его жёсткими, мелко кудрявыми волосами было спокойно-неподвижно, и его серые глаза, не отвечая на оживление докладчика, прямо смотрели на него. Было заметно, что это лицо действовало неприятно на Макса, но он делал вид, что не замечает тя­жёлого взгляда этих серых глаз.

   - Что же ты предлагаешь? - спросил председатель, как бы дружески положив свою большую руку на плечо говорившего.

   - Я предлагаю усилить связь с войсками. Соберёмтесь здесь или ещё где-нибудь в следующую пятницу, и я приведу товарищей из Семёновского полка.

   - А почему непременно в пятницу?

   Макс насторожился.

   - Просто так... можно и в другой день. Они наладят нам связь с целым полком.

   Чем дальше говорил Макс, тем чаще у него мелькала в глазах едва заметная тревога, главным образом потому, что глаза всех убегали от него, и он стал иногда испытывающие оглядывать всех. Один раз даже сказал:

   - Что вы это все какие-то странные... невесёлые?

   - Отчего же быть особенно весёлым?.. Провалов, как  т?е?б?е  и?з?в?е?с?т?н?о, очень много в последнее время. Ведь это ты такой жизнерадостный, что на тебя ничего не действует.

   - Что ж, революция такое дело, без жертв не обойдёшься. Нос на квинту вешать нечего.

   - Да, без жертв не обойдёшься...

   Макс опять бросил на председателя тревожный взгляд, уловив странность его интонации.

   - Мы сейчас обсуждали тут самый больной наш вопрос,- сказал председатель, застёгивая ворот гимнастёрки.- У нас с техникой слабо. К 9 января и к открытию Думы мы совсем не могли выпустить листовок. Сейчас мы получили станок... он в Озерках, его необходимо сегодня же переправить сю