Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть пятая

- А рабочие завода "Новый Лесснер" приняли резолюцию,- Фабрикант, похлопав себя по карманам, достал бумажку.

   - Вот, извольте посмотреть...

   Родион Игнатьевич, морщась от усилия, надел очки и нерешительно взял бумажку из рук собеседника, точно боялся, что она взорвётся.

   В ней было написано, что рабочие считают единственным условием для выхода из создавшегося положения только полное крушение капиталистического строя и требуют созыва Учредительного собрания.

   Стожаров молча отдал бумажку и снял очки.

   - Работа крайних левых,- сказал он немного погодя.

   - Ну да, понятно! - воскликнул фабрикант.- Надежда только на меньшевиков, пока они не потеряли кредита у рабочих. Самый талантливый из них Гвоздев. Он сумеет сколотить рабочую группу. Выборы двадцать седьмого числа покажут, на что можно надеяться.

   Вдруг Родион Игнатьевич удивленно поднял голову: в кабинет вошла Марианна.

   Этого никогда не бывало. Очевидно, её приход вызвали какие-то серьёзные обстоятельства.

   Марианна извинилась и попросила Родиона Игнатьевича выйти к ней на минутку в соседнюю гостиную.

   Родион Игнатьевич, с трудом поднявшись из глубокого кресла, вышел и, стараясь не дышать носом, вопросительно посмотрел на свою супругу.

   - Я нашла на полу эту записку,- сказала Марианна,- и не хочу, чтобы подобные вещи попадали в руки прислуги. Возьмите её, и прошу вас, будьте в следующий раз аккуратнее.

   Родион Игнатьевич с недоумением взял записку, и сейчас же его короткая шея и лицо сначала стали красными, потом лиловыми.

   В записке стояло: "Благодарю за подарок. Люблю".

   - Не понимаю, откуда это,- сказал он невнятно.- Это не моё...- И поторопился уйти в кабинет.

   Беседа продолжалась, но Родион Игнатьевич стал рассеян, отвечал невпопад, а один раз, забывшись, проворчал:

   - Что за дурацкая манера совать в карманы записки...

   Его собеседник удивленно поднял глаза, но, поняв, что это относится не к нему, промолчал и стал прощаться.

   Осень 1915 года была для Марианны самым беспросветным временем её жизни. Гибель от врага с яркой катастрофой, насилиями, кровью и пожарами, о которой так хорошо пел молодой поэт, не пришла и только отравила своим ядом душу.

   Марианна не препятствовала мужу в его политической деятельности, но для неё эта деятельность, как и всё земное, более чем когда-нибудь, не имела никакого значения. И когда Родион Игнатьевич принёс ей однажды редкое бриллиантовое колье, она грустно усмехнулась на детскую наивность этого грузного человека.

   Что для неё камни?..

   Она только со свойственной женщине догадливостью поняла, что её полнокровный супруг, должно быть, чем-нибудь виноват перед ней.

   Роковая записка подтвердила эту догадку. А потом ей удалось увидеть и самый пред­мет её слишком земного мужа. Она оказалась румяной девицей с плотной талией и мещанскими манерами. В обществе с такой показаться было явно неудобно, и опасаться за свои права жены было нечего. Тогда Марианна с выдержкой и мудростью сказала себе, что эта сторона жизни мужа является его частным делом. Она только несколько бес­покоилась, не передаст ли он  т?о?й  слишком много ценностей и не подарил ли он ей, Марианне, это колье только потому, что той подарил что-нибудь более существенное?

   Но Марианна верила в житейскую мудрость мужа и знала, что он на ветер денег не бросит и с надлежащей осторожностью сумеет оградить себя от нежелательных посягательств.

   Что же касается колье, то отказываться от него, во всяком случае, не надо, лучше положить его в какое-нибудь сугубо сохранное место.

   А когда Родион Игнатьевич со всей силой своего темперамента отдался политичес­кой деятельности, она осторожно посоветовала ему часть капитала перевести в лондонский банк.

   У Стожарова же, очевидно, зрела какая-то новая мысль. Он в ответ на это сказал:

   - На свете всё возможно... возможно и то, что скоро своя рука будет владыка...

   Что он подразумевал под этим, так и осталось неизвестным.

   Но пока что он со всей свойственной ему энергией отдавался новой для него стихии политической борьбы.

   В средних числах сентября, в одно из воскресений, Шнейдер, Маша и Макс с Черновым отправились под видом загородной прогулки на массовку, которая собиралась в лесу около одной из пригородных станций по вопросу об участии рабочих в военно-промыш­ленных комитетах.

   На третьей остановке от города они сошли. Одновременно с ними сошли ещё нес­колько человек. Перешли через мостик и свернули в чащу, предварительно посидев на опушке, чтобы посмотреть, не следят ли за ними.

   На небольшой полянке в версте от станции уже дожидались приехавшие раньше люди в пиджаках и косоворотках. И каждую минуту подходили с разных сторон новые, пара­ми и одиночками.

   День был один из тех, что иногда бывают в сентябре. Небо было чистое, высокое, безоблачное, солнце грело точно летом. Жёлтые листья на берёзах ярко золотились на блещущей синеве небес. Над убранными полями летела паутина.

   Те, кто пришёл раньше, лежали на траве. Одни курили, сдувая пепел в траву и негромко разговаривая. Другие просто лежали на спине и смотрели в небо, сделав кулак тру­бочкой. Некоторые, разворачивали газеты и доставали яйца и хлеб.

   - Что ж, к зиме и подохнешь,- сказал один рабочий, чистивший яйцо, возражая на слова своего соседа о том, что с продуктами всё хуже и хуже.

   - Ежели будем так сидеть и ждать, то, известное дело, подохнем.

   - Зато другие поправятся...

   - На нашей шее?

   - А то как же... Это самое хлебное место... Об чём разговор-то нынче будет?

   - Там увидим. Разговаривать, слава богу, есть о чём.

   Шнейдер в чёрной рубашке и студенческой куртке, углубившись, набрасывал что-то на клочке бумажки у пня, а стоявший сзади него Чернов то беспокойно поглядывал на собиравшихся рабочих, то на то, что писал Шнейдер.

   Пришёл какой-то человек в сопровождении трёх рабочих, которые жались около него. Некоторые встали к ним навстречу и собирались около них. Другие продолжали равнодушно лежать на траве. Один только спросил своего соседа, кто это пришёл.

   Тот ответил, что член Петербургского комитета.

   Пришедший был плотный пожилой мужчина с чёрными волосами, поднимавшимися у него на голове целой шапкой, и надо лбом белела седая прядь волос.

   Он был в белой рубашке и надетом поверх неё сером люстриновом пиджачке.

   Он говорил с окружившими его рабочими, иногда рассеянно улыбался. Иногда в ответ на замечание какого-нибудь рабочего похлопывал его по спине. Его глаза всё время обегали поляну, как бы проверяя наличную силу.

   - Ну что же, товарищи, надо поговорить,- сказал он, остановившись у высокого пня.- Наша нынешняя массовка проводится при совершенно исключительных обстоятельствах.

   Сидевшие на траве стали подниматься и как-то лениво собираться ближе.

   - Для порядка председателя нужно выбрать,- сказал член комитета.- Кого выберем?

   - Председательствуй ты, чего там ещё канитель разводить,- сказали несколько голосов.

   - Ну, ладно,- ответил член комитета, подойдя опять к высокому пню, от которого отошёл было, когда предложил вопрос об избрании председателя.- Положение дел вот какое...

   Он очень коротко обрисовал катастрофическое положение на фронте и в тылу и указал на занятую буржуазией позицию в деле защиты страны.

   - Главным вопросом нашей беседы будут военно-промышленные комитеты, к выборам в которые буржуазия бешено готовится и старается вовлечь в них рабочих. Вот об этом и поговорим.

   Он остановился, взглянул на подошедшего к нему Шнейдера, который положил записку на пень.

   - Мы должны наметить твёрдую общую линию поведения, потому что если каждый завод, каждое предприятие будут действовать сами по себе, а каждый рабочий будет думать тоже про себя, то нас так поодиночке всех зажмут. Меньшевики им в этом помогут...

   - Правильно,- сказал чей-то голос.

   - Вот по этому вопросу и предлагаю высказаться,- сказал председатель, бегло взглянув в ту сторону, откуда раздалось восклицание. Потом посмотрел на положенную Шнейдером бумажку и сказал: - Слово предоставляется члену Выборгского районного комитета товарищу Шнейдеру.

   Маша с Максом сидели в стороне на поваленном дереве. На Маше было синее платье с белым горошком, а на голове беленький платочек, повязанный концами назад. Она, видимо волнуясь за Шнейдера, не отрываясь, следила за ним, когда он остановился у пня.

   Макс сегодня, вопреки своему обыкновению хорошо одеваться, был в старенькой тужурке и синей косоворотке.

   По этому поводу Шнейдер, ещё в городе покосившись на него, сказал:

   - Решил приодеться  с?о?о?т?в?е?т?с?т?в?у?ю?щ?и?м  образом?

   - Что? - спросил Макс, не расслышав, но улыбнувшись, думая, что Шнейдер сказал что-то смешное.

   Шнейдер ничего не ответил...

   Некоторое время Шнейдер выжидал, стоя около пня.

   - Товарищи, буржуазия сколачивает свои силы. Главная её цель - сделать рабочих покорными своей воле. Она пытается милитаризировать заводы, то есть прикрепить вас к ним, сделать вас своего рода крепостными. Открытым путём она боится пойти на это, поэтому хочет привлечь вас к выборам в военно-промышленные комитеты, куда, конечно, выберут послушных меньшевиков, и они продадут вас со всеми потрохами...

   - Чёрта с два! - произнёс кто-то.

   - Энергичными восклицаниями дела не сделаешь,- откликнулся Шнейдер на голос,- а нужно решить, идти при таких условиях в промышленные комитеты рабочим или не идти?

   - Чего же самим-то под обух лезть?

   - Своими руками петлю себе на шею накинуть? - раздались голоса.

   - Они рассчитывают, что с вовлечением вас в промышленные комитеты забастовки прекратятся, и тогда золото широкой рекой польётся в их карманы, а вы останетесь опять ни при чём, несмотря на все сладкие обещания.

   - Ну их к чёрту с их выборами! - сказал рабочий, сидевший впереди, сорвав горсть травы и бросив её на землю.

   - Нет, это неправильно. Мы пойдём на выборы, но используем их в целях нашей агитации. Мы будем иметь возможность поговорить. Но мы должны воздержаться от какого бы то ни было участия в деле обороны, какими бы сладкими коврижками нас ни заманивали, и бастовать! Бастовать! Буржуазия знает только один сильный аргумент: убытки. По отношению к ней это самое убедительное средство. И мы должны её бить этим аргументом. Чем она больше жиреет, тем больше мы будем худеть. А я предлагаю сделать наоборот.

   Он отошёл от пня, вызвав последней фразой несколько улыбок, потом сейчас же погрузился в книгу, как будто совсем не интересуясь впечатлениями от своего выступления.

   После минутного молчания вдруг заговорили все.

   - Правильно!

   - Иного исходу и нету. Закрывай лавочку.

   - Что ещё другие скажут...

   - С другими нечего церемониться, можно и подогнать.

   - Известное дело, немало таких, что десять рублей в сутки получают, так тем чего бастовать.

   - Прихвостней к чертям!

   Говорили ещё человека три; потом вышел какой-то улыбающийся парень, комкая фуражку в руках. Его сзади с шутками подталкивали, поощряя к выступлению. Он улыбался улыбкой доброго малого, который говорить не мастер и если чего напутает, то сам первый же засмеётся и, махнув рукой, уйдёт.

   И все смотрели на него с такими же улыбками.

   Он постоял, стараясь не смотреть на лица, а вверх, мимо них, чтобы собраться с мыслями, и старался не слушать обращённых к нему поощрительных восклицаний.

   Но постояв немного, он опять улыбнулся, ещё более широкой и добродушной улыбкой, и сказал:

   - В мыслях было много, а сейчас всё выскочило. Одним словом, говорить долго нечего: в комитеты не ходить, а сматывай удочки и вся недолга. Вот и вся речь,- прибавил он уже под общий смех и, махнув рукой, в которой у него была фуражка, скрылся в раздвинувшейся толпе рабочих. Видно было, как они провожали его поощрительными восклицаниями и похлопыванием по спине.

   - Товарищи,- сказал председатель, опять подходя к пню, точно это была трибуна,- уступки, которые делает сейчас царизм, идут на руку буржуазии и меньшевикам, которые держат руку буржуазии, а никак не нам. Они играют в парламентаризм. Наша же борьба не парламентская. Наша борьба будет на улице. Нам никаких уступок со стороны царизма не нужно, кроме одной...

   - Чтобы он убирался к чёртовой матери,- сказал кто-то негромко сзади.

   Все засмеялись.

   - Совершенно верно,- подхватил оратор.- Итак, наша линия ясна! Ни в какие соглашения с буржуазией не входить и бастовать, бастовать.

   - Правильно!

   Когда после массовки садились в поезд, то увидели, что из встречного поезда выскочили два человека в пиджаках с усиками и растерянно смотрели на рабочих. Но сейчас же сделали вид, что они ими нисколько не интересуются.

   - Опоздали! - послышались веселые иронические голоса.

   А добродушный парень замахал в окно фуражкой и крикнул:

   - Мы уже всю закуску съели, покамест вы собирались.

   И было видно, как один из приехавших с досадой плюнул и отвернулся.

   - Премии нынче уже не получат,- сказал кто-то из сидевших в вагоне,- зазря спешили.

   - А всё-таки, откуда они узнали?

   - Добрых людей много...

   Уже три дня, как завод, на котором перед своим арестом работал Алексей Степанович, остановился. Рабочие приходили на завод, но сидели, ничего не делая, ходили в курилку и не отвечали на вопросы старших мастеров и администрации.

   В 12 часов около ворот завода остановился автомобиль, и вышли несколько человек в пальто и шляпах.

   Это были члены Думы, приехавшие убеждать рабочих продолжать работу.

   - Кадеты приехали! - послышался чей-то торопливый и в то же время весёлый голос.

   - В начале войны тоже ездили, всё на автомобилях.

   - А потом автомобили надоели - на нашей шее поехали.

   - Вот, вот,- говорили рабочие.

   Когда рабочих стали собирать для беседы, все нехотя поднимались, сходились в инструментальный цех, где было чище и свободнее.

   Своим равнодушным видом рабочие как бы показывали, что они идут только потому, что это члены Думы, и хотя они  г?о?с?п?о?д?а, в шляпах, всё-таки они попробуют их послушать.

   В цеху среди синеватой дымки под стеклянной полукруглой крышей из мелких стёкол, с железными ажурными стропилами и скрепами, уже гудели голоса, и входили всё новые и новые группы.

   Члены Думы, стоя тесной кучкой, ждали, когда соберутся рабочие, изредка перегова­риваясь между собой. Рабочие, пришедшие первыми, стояли близко от членов Думы и разглядывали их.

   - Товарищи! - сказал один из депутатов, полный человек, с румяным лицом и в очках. Он снял шляпу и, глянув себе под ноги, встал на сломанное чугунное колесо, чтобы быть выше.- Товарищи! То, что вы сейчас делаете,- это преступление перед страной и союзниками. Вы отдаёте врагам свою родину, вы предаёте своих братьев, сидящих в окопах! - выкрикнул он, взмахнув шляпой.- Вы хотите, чтобы немцы у нас стали хозяевами?..

   - Один чёрт!..- послышалось из середины толпы, которая стояла перед приехавшими тесным полукругом.

   Оратор сделал вид, что не слышал этой фразы.

   - Мы сейчас победили власть, она пошла на уступки. Теперь под контролем общественности мы будем работать...

   - Кто это мы? На чьих спинах работать? - послышалось сразу два голоса.

   Оратор смутился, потерял нить мысли, но сейчас же оправился.

   Рабочие, стоявшие в синих фартуках, с чёрными от работы руками, перестав слушать, приподнимались на цыпочки и искали, кто это сказал.

   - Нам нужно проявить гражданскую выдержку и терпение! - продолжал оратор, повышая голос и стараясь этим привлечь к себе внимание.

   - Вам хорошо терпеть, когда вы на машинах раскатываете...

   - И чем они больше терпят, тем им больше в карман попадает...- опять раздались голоса.

   Стоявшие рядом с оратором депутаты пожимали плечами.

   Угрюмо-молчаливое и враждебное настроение рабочих начало сменяться весёлым. Они не столько слушали оратора, сколько весело переговаривались.

   Оратор, заметив это невнимание, повысил голос:

   - Эти реплики не по адресу. Мы приехали к вам узнать нарушителей ваших интересов. Народные представители не могут знать сами всего, что творится в стране, и вы должны поставить нас в известность о вашем положении. Мы приехали с тем, чтобы узнать от вас... правду.

   В цех неожиданно вошёл пристав в белых перчатках и с шашкой на боку и озадаченно остановился в стороне при виде членов Думы.

   - Опоздал... наскочила коса на камень,- послышались иронические голоса.

   Пристав стоял, по-военному вытянувшись. Рабочие, разглядывавшие пристава, снова повернулись к оратору, продолжавшему речь.

   - Вам есть кому заявить о своих требованиях - вашим представителям, членам Ду­мы, и вы, не оставляя работы, можете получить удовлетворение.

   - Чего там заявлять, и так известно,- заговорили сразу несколько голосов.

   - Говорите кто-нибудь один, а то ничего не слышно.

   - Терехов, иди, выходи...- требовали рабочие и стали подталкивать товарища.

   Терехов, пожилой человек с жёсткими волосами и небритым седым подбородком, нехотя вышел, как-то замялся, но сейчас же решительно взглянул на ожидавших его выступления членов Думы.

   - Наше заявление простое: машина без угля не работает, а рабочий без хлеба. Купчишки на мясо накинули? - Он быстро взял подмышку картуз и загнул один палец. - На яйца накинули? - Он загнул другой палец.- И на хлеб насущный накинули...

   - Загинай сразу все пальцы, не ошибёшься,- сказал кто-то сзади.

   Пристав высматривал в толпе кричавших.

   - ...А заработки наши всё те же, какие были.

   - Так что у вас только экономические требования? - спросил член Думы в золотых очках.

   - А как же, мы другого не касаемся,- отозвался один голос.

   - А как же насчёт восьмичасового и всеобщего?..

   Но сейчас же его перебили сконфуженные голоса стоявших ближе к членам Думы:

   - Будет нахальничать-то! Люди об деле приехали говорить, нечего зря глотку драть.

   - Ему одно дают, а он уже за другое хватается.

   И все взглядывали на членов Думы, как бы извиняясь за людей, не понимающих хорошего обращения.

   Пристав при первых же раздавшихся голосах торопливо вынул записную книжку. Но член Думы в золотых очках, повернувшись к нему и поморщившись, сказал:

   - Не можете ли вы оставить нас? Члены Думы достаточно авторитетные лица, чтобы говорить с рабочими без надзирателей.

   По рядам рабочих пробежали улыбки. Глаза всех устремились на пристава.

   - Здорово отбрил...- послышался негромкий голос.

   Пристав возмущённо отошёл в сторону и боком, недоброжелательно поглядывал на членов Думы.

   - Товарищи! - продолжал член Думы в золотых очках.- Ваши экономические требования справедливы. Что же касается политических, о которых заявляли лишь отдельные голоса, то они для вас сейчас... непрактичны. Нажать на правительство и заставить его удовлетворить ваши экономические требования мы можем и добьёмся этого, а если начинать с политических, значит, идти на верный провал и экономических требований.

   - Ладно, хоть бы что-нибудь-то...

   - За большим погонишься, и малое потеряешь,- послышались дружные голоса.

   - А как же с резолюцией?.. На похлёбку вас поймали?..- крикнул голос сзади.

   - Да ну, резолюция... куда высовываешься...

   - У него жены, детей нету, отчего ему и за резолюцию глотки не драть. А вот как дома пять ртов сидят, не захочешь и резолюции,- заговорили несколько голосов.

   - Чего там! Не сули журавля в небе, а дай синицу в руке.

   Член Думы взмахнул шляпой, как бы прося внимания, и сказал:

   - Но напрасно вы, товарищи, думаете, что мы откажемся от наших политических требований. Мы только сейчас, в трудный для власти и родины момент, не хотим поднимать смуты, чтобы не дать врагу козыря в руки, но чем дольше мы терпим сейчас, тем категоричнее мы поступим и посчитаемся с властью, когда кончится война и мы разобьём врага.

   Гостей провожали всей толпой до машины и вслед долго махали шапками.

   И действительно, на следующий день была получена прибавка. Только Терехов и ещё человек пять, высовывавшихся наперёд, оказались арестованы и куда-то увезены.

   - Это вот чёрт-то с ясными пуговицами стоял тут,- говорили,- это его рук дело...

   - Терехова жалко, а этих так и надо, задаются уж очень,- говорили некоторые рабочие.

   Наступил решительный день 27 сентября, день выборов в военно-промышленный ко­митет.

   Меньшевики заметили, что на собрание прошёл один из членов Петербургского комитета большевиков, но решили пропустить его.

   Когда же стали голосовать, то большевистская резолюция (за отказ от участия в комитете) получила большинство голосов.

   Но Гвоздев выступил с разоблачением, в котором заявил, что выборы эти нельзя признать действительными, так как под видом рабочих в голосовании принимали участие лица, ничего общего с рабочими не имеющие и проникшие на завод нелегальным путём.

   21 ноября было опубликовано извещение о вторичных выборах, назначаемых на 22 ноября. Это было сделано для того, чтобы большевики не успели сорганизоваться в один день. Кроме того, к этому времени из большевистских выборщиков было арестовано 5 человек.

   Но 22-го выборы провести не удалось за недостатком свободных зал. Их назначили на 29 ноября.

   Перед открытием на собрание приехал председатель военно-промышленного комитета Гучков. Его круглое лицо в очках и короткая квадратная борода были знакомы по портретам.

   Гучков вышел на возвышение президиума, не спеша разделся и, как человек, привыкший вести собрания, спокойно стоял, разговаривая с подошедшим к нему человеком в пиджаке и косоворотке.

   - Кто это? - спрашивали некоторые в рядах друг друга.

   - Да Гвоздев же!

   Гучков, переговорив с Гвоздевым, подошёл к столу и позвонил.

   Собрание началось.

   Но в это время на левой стороне рядов встали несколько человек и потребовали слова для внеочередного заявления.

   Гучков, держа звонок в руке, смотрел сонно на них, ничего не отвечая.

   - До тех пор, пока нам не дадут слова, мы открыть собрания не дадим! - крикнул один из них.

   На левой стороне застучали ногами и стульями.

   - Вот эта сторона,- сказал Гучков, указав на спокойно сидевшую правую сторону,- показывает, как надо вести себя на заседании.

   Потом, сев, скучливым голосом предоставил требуемое слово.

   Все, повернув головы, слушали, как представитель большевиков, перегнув бумажку на пальце, читал декларацию, в которой вторичное собрание выборщиков считалось фальсифицированием мнения петербургского пролетариата, заявлялось о резком осуждении мировой войны и о невозможности для пролетариата входить в те организации, которые ставят своей целью спасение страны на костях рабочих и крестьян.

   Гучков всё с тем же скучливым видом, точно он уже наперёд знал всё, что эти люди имеют заявить, смотрел на читавшего, повёртывая рукой с обручальным кольцом крышечку от чернильницы, а иногда обращался к Гвоздеву.

   - "С кучкой самозванцев, сторговавшихся с буржуазией, мы поведём упорную борьбу!" - выкрикнул читавший последнюю фразу, обращая свой голос к сидевшим за столом Гвоздеву и Гучкову, которые в это время о чём-то говорили.

   Они подняли головы только тогда, когда почти половина собравшихся, двигая стульями, направлялась к выходу.

   Гучков всё с тем же безразличным видом смотрел вслед уходившим. В зале стоял шум, пронзительно свистели, кричали.

   Взявший слово Гвоздев сказал, что все силы сейчас должны быть направлены на борьбу с германцами и царизмом, но что социальная революция в настоящее время не на очереди. Пока что власть должна из рук правительства перейти в руки буржуазии...

   Слева послышался иронический смех, другой голос так же иронически сказал:

   - Браво!

   - Мы накануне буржуазной революции,- продолжал Гвоздев, опираясь на стол ладонями вывернутых рук,- и должны отнестись к ней сознательно.

   После нескольких речей, часто сопровождавшихся восклицаниями или смехом с мест, был поставлен вопрос: избирать или не избирать представителей в военно-промыш­ленные комитеты.

   Сидевшие в рядах подняли руки. Счётчики с двух сторон пошли считать. Потом подошли к столу президиума.

   - За избрание девяносто пять человек при восьми воздержавшихся,- объявил Гвоз­дев, встав за столом.

   Участие рабочих в военно-промышленных комитетах было решено.

   Перед рождеством Алексей Степанович был выпущен. Его продержали главным образом за оскорбление лица, арестовавшего его, но политических улик против него не было никаких. Поэтому Маша, не боясь провала своего кружка, носила ему передачу и под конец ходила к нему в тюрьму на свидания.

   И то обстоятельство, что ей приходилось заботиться об этом человеке, победило в ней необъяснимое отталкивание, какое у неё было вначале по отношению к Алексею Степановичу. Оно сменилось чувством дружеской и материнской заботы. Прежде она не могла сказать с ним ни одного слова, в котором выражалась бы какая-то интимность. Тут же она поневоле, чтобы не вызвать подозрений у администрации, говорила те слова, какие должна говорить любящая женщина.

   - Я живу только ожиданием той минуты, когда я опять буду с тобой,- сказал ей один раз Алексей Степанович.

   И Маша не знала, говорит ли он это для вида, или у него уже проявилась смелость говорить ей то, что он чувствует.

   И вот, когда теперь Алексея Степановича выпустили, Маша вместе с радостью за него почувствовала испуг при мысли о том, как она встретится с ним наедине?

   Она терялась и не знала, что делать; нервы были напряжены до крайности.

   Алексей Степанович должен был придти к ней на другой день по выходе из тюрьмы. И Маша, боявшаяся, что эта встреча может выйти для обоих тяжёлой, в то же время не могла удержать в себе желания женщины сделать всё красивее для этой встречи. Она даже вымыла голову, чтобы волосы были мягкие и пушистые. Она часто замечала, что Алексей Степанович украдкой смотрел на её волосы. Надела то платье, какое он особенно любил, - юбку с чёрным сарафаном и бретельками на плечах белой блузки.

   Он обещал придти ровно в восемь. Она знала его точность и со страхом смотрела, как стрелка подходит к восьми. Сейчас должен был раздаться звонок. А она всё ещё не могла представить, как произойдёт эта встреча. У неё уже не было ничего, кроме боязни позорной неловкости. Чтобы разрядить чувство ожидания, она занялась уборкой, поставила чайник. Вдруг она с испугом посмотрела на часы. Стрелка перешла уже за девять... Вот уже четверть, наконец половина десятого, а его нет. В эту минуту у неё прошла уже боязнь неловкости, вместо неё был один только страх при мысли, что случилось что-то. Она уже не могла усидеть спокойно на месте, вставала, ходила по комнате, подходила к передней, напряжённо прислушивалась, не раздадутся ли по лестнице шаги.

   Ничего не было слышно.

   Потом подходила к окну и, отодвинув штору, старалась заглянуть на улицу к подъезду.

   При этом сама слышала, как бьётся её сердце и стучит в висках.

   Вдруг в передней задребезжал звонок. Маша остановилась, чтобы удержать сердцебиение, потом бросилась в переднюю, чтобы обхватить руками шею человека, который со всей очевидностью стал дорог ей, и вдруг с ужасом отшатнулась...

   На пороге перед ней стоял неизвестный в серой шинели, бледный, с ввалившимися щеками и давно не бритый.

   Это был её муж Дмитрий Черняк.

   Отшатнувшись, Маша как бы сама испугалась своего движения и, вскрикнув: "Милый! Жив?" - бросилась к нему на шею.

   Черняк, странный, изменившийся, держал её в своих руках и, как бы не веря себе, спрашивал:

   - Неужели рада? Неужели ещё любишь меня?

   И Маша в порыве чувства к близкому человеку, мнимую гибель которого она неожиданно для себя так глубоко переживала, хотела со всей силой нахлынувшего чувства крикнуть, что она любит его, что она никогда не может забыть его, своего  р?о?д?н?о?г?о.

   Но в этот момент за его спиной она увидела входившего в раскрытую дверь Алексея Степановича.

   И вместо горячего, самозабвенного восклицания она только сказала:

   - Какое счастье, какая неожиданность...

   И сняла руки с плеч, не успев обнять мужа.

   - А вот и другой спасённый!.. Это наш товарищ по партии, только что выпущенный из тюрьмы, а это... мой муж. Познакомьтесь. Да что же ты не раздеваешься? Раздевайся скорее!

   Черняк закусил губы, но потом с неловкой улыбкой шутливо сказал:

   - Мы с вами оба оказались в роли юбиляров?

   Маша бросила благодарный взгляд на мужа и открыто ласковый на Алексея Степановича.

   Она заметила, как у Алексея Степановича сверкнула искра в глазах, когда он увидел, что Маша обнимает какого-то мужчину.

   Он с чувством, встряхнув, крепко пожал бледную, исхудавшую руку Черняка.

   - Ну, проходите, проходите,- говорила Маша в каком-то приподнятом тоне. У неё было напряжённое, раздвоенное состояние.

   Она говорила торопливо, нервно, делая много лишних и суетливых движений.

   - Я только совсем грязный с дороги,- сказал Черняк.

   - Хочешь взять ванну? Я сейчас сделаю. Да? - спрашивала Маша.

   - Нет, ванну не стоит. Это потом. Просто умыться,- сказал Черняк, входя в комнату и оглядываясь в ней.

   - Тогда идём сюда.

   Маша взяла за руку мужа и с пылавшими щеками повела его в дальний конец маленького коридора.

   Она сама не знала, отчего у неё горели щёки, и ей было неприятно и стыдно, что Алексей Степанович видит её раскрасневшейся.

   Введя мужа в ванную и закрыв дверь, Маша бросилась ему на шею и начала торопливо целовать в глаза и щёки, точно этой торопливостью и лихорадочностью старалась вознаградить его и в то же время бессознательно старалась предупредить желание Черняка поцеловать её в губы.

   - Какое счастье! - говорила Маша, и при мысли о прежнем их счастье и о том, с каким нетерпением он должен был ехать к ней, у неё выступили на глазах слёзы.

   - Неужели всё по-прежнему? - сказал Черняк, и он поцеловал её, прижав к себе своими слабыми руками. Потом посмотрел на её платье и на волосы.- И платье моё любимое надела, будто ждала меня, и волосы такие же пушистые...

   Он хотел погладить их рукой, но Маша сказала поспешно:

   - Да, полотенца не дала! - и, отстранившись, торопливо пошла в комнату.

   Алексей Степанович стоял спиной к ней и смотрел на фотографическую группу в чёрной рамке.

   - Это ужас, что человек пережил,- сказала Маша, как бы упоминанием о страданиях показывая, что в ванной комнате ничего не было, кроме рассказа о пережитом.

   Она доставала полотенце из комода и всё говорила, чтобы не было ни одной минуты молчания, как будто эти слова служили для неё какой-то зашитой. Торопливо захватив полотенце, она побежала в ванную.

   - Ну, вам сейчас не до гостей,- сказал Алексей Степанович, когда они вернулись.- После как-нибудь зайду.

   - До свидания, дорогой товарищ,- сказал Черняк ласково, пожимая уходившему руку.

   Маша, точно заглаживая свою вину, вышла в переднюю, и когда она подала Алексею Степановичу руку для прощанья, то взглянула на него тем взглядом, какого (она знала, этого) он ждал от неё. Но тот или не заметил этого взгляда, или не понял его. Он как-то скомканно попрощался, натянул фуражку на голову и, ссутулившись, скрылся за дверью.

   Как только дверь закрылась за ним, Черняк протянул руки Маше. Но она, точно не заметив этого, оживлённо сказала:

   - Ну, милый, расскажи же, как всё было?

   - Ох, не хочется всё это вспоминать... Кто этот товарищ?

   - Это один рабочий из нашего кружка, его только вчера выпустили из тюрьмы,- сказала Маша. Она хотела было рассказать, как она навещала его, для чего пришлось назваться его невестой, но что-то удержало её от этого.

   - Он очень чуткий и тактичный, сразу почувствовал, что он лишний, и ушёл.

   - Да, очень чуткий, совсем не похож на обыкновенного рядового рабочего. Он много читает, постоянно учится. Если бы ты знал, как он слушает, когда я играю.

   - Нет, ты расскажи о себе,- сказала, вдруг густо покраснев, Маша.- Ты был ранен? Почему от тебя не было никаких известий?

   Она говорила это, а сама думала, что она слишком много рассказывает об Алексее Степановиче, а по отношению к нему, к своему нашедшемуся мужу, выказывает недостаточно радости и любви. Ей казалось, что Черняк заметит это.

   Но тот, по-видимому, ничего не заметил. Он отклонился на спинку старенького дивана с гнутым деревянным ободком на спине и, по своей привычке устремив взгляд перед собой, начал рассказывать о своей жизни на фронте, о последнем сражении и о том, как он боролся со смертью.

   - Своей жизнью, между прочим, я обязан одной сестре, Ирине. Она оставила мне свой адрес, я писал ей, но, очевидно, она погибла, так как ответа я не получил. А как ты моё письмо получила? - спросил он, гладя руку жены.

   - О, это ужасно! Его привёз молоденький прапорщик Савушка. Я стала читать, сначала страшно обрадовалась,- прибавила торопливо Маша,- и вдруг в конце внизу: "Если ты получишь это письмо, это значит, что меня уже нет в живых, иначе я не послал бы такого письма". Но почему же ты не известил меня, если остался жив?

   - Я думал, что при тех отношениях, какие у нас были в последнее время, это радос­ти тебе не доставит.

   - Как ты мог?! - вскрикнула Маша, как будто не замечая взгляда мужа.

   - Тем радостнее мне теперь,- сказал Черняк с грустной улыбкой и тихой нежнос­тью.- Я безмерно счастлив от того, что могу пожить около тебя, пока меня не отправят опять  т?у?д?а  и пока тебе не надоест возиться со мной.

   - Расскажи же, как это было.

   - Я ничего не помню, у меня остались в памяти только две картины, которые долго мучили меня, как кошмар.

   Он вздрогнул, точно от пробежавшего холода, и некоторое время молчал.

   - Одна (я хорошо сознаю, что видел это в действительности): когда я очнулся на поле сражения от холода, я увидел кругом себя снежное поле и торчащую из снега мёртвую руку с шапочкой нетающего снега на ней... А второе, вероятно, был сон. Мне снилось, что я лежу раненый на какой-то телеге в лесу. Я исхожу кровью и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и вдруг вижу устремлённый на меня круглый глаз вороны, кото­рая сидит низко надо мной на сосновой ветке и пристально смотрит на меня. Нет, не хочу, не надо об этом...- Потом, повернув голову к Маше, он грустно смотрел на неё несколько времени и закрыл рукой глаза.

   - Что ты? Что с тобой? - тревожно спрашивала Маша, стараясь отнять его руку от глаз.

   - Ничего, кроме того, что должно быть, когда человек едва ускользнул от смерти, а ему при свидании с женой хотелось бы не быть полутрупом, который едва может передвигаться и, вероятно, ничего, кроме этого...

   Машу вдруг каким-то толчком бросило к мужу. Она обхватила обеими руками его шею, прижала к себе и с исступленной любовью и искренностью начала ему говорить, что ей  н?и?ч?е?г?о  н?е  н?у?ж?н?о, что для неё великое счастье уже в том, что она видит его около себя, что он скоро поправится.

   - Я  т?а?к  ещё больше тебя люблю!

   Она говорила это и сама чувствовала, что в её искренности была самая большая неискренность.

   - Тебе нужно скорее лечь, отдохнуть.

   Она торопливо открыла постель, перебила на руках подушку, вмяла кулаками внутрь углы и хлопнула по ней ладонью.

   Ложась, Черняк сказал:

   - Всё, с чем мы боролись раньше, это были пустяки в сравнении с тем, что я видел. И если ко мне вернутся силы, я все их положу, чтобы сокрушить, стереть с лица земли эту свол...

   Он остановился, сжав губы.

   Когда он вытянулся на постели, Маша положила ему руку на голову и, сидя около него, тихо рассказывала о себе. Потом, осторожно высвободив от него свою руку, погасила лампу и отошла к окну.

   - Вот и хорошо... всё разъяснилось сам