Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть пятая

м духом знать, кому перепродаются их продукты.

   Особенно остро давало себя чувствовать исчезновение сахара и мяса. Уже давно были заведены постные дни, два раза в неделю, но это не помогало.

   Прекратили даже на неделю пассажирское движение между Москвой и Петербургом для доставки в столицу продовольствия, но забыли приготовить составы товарных вагонов.

   Правительство совершенно было бессильно справиться с развалом хозяйственной жизни страны и с растущей дороговизной.

   Газеты объясняли это излишним выпуском бумажных денег. Правительство обратилось к патриотическому чувству торговцев с просьбой сдавать казне золото. Едва только этот призыв дошёл до тех, кому он предназначался, как не только всё золото, а даже и серебро исчезло с рынков, и люди, тщетно бегавшие по всем палаткам с трёхрублевкой с целью разменять или получить сдачи, начинали скандалить уже по поводу отсутствия разменной монеты.

   - Ироды, обдиралы! - кричали жёны рабочих на базаре по адресу мелких торговцев.- Всю кровь готовы выпить, окаянные!

   - "Ироды!"... А ты спроси, сколько с нас оптовики и фабриканты дерут!

   Когда же набрасывались на оптовиков и фабрикантов, они говорили:

   - А вы посчитайте, сколько нам стоит топливо и сырьё, тогда и говорите. Мы едва концы с концами сводим, углепромышленники и дровяники с живых с нас кожу дерут.

   Когда негодование перекидывалось по адресу дровяников и углепромышленников, они говорили:

   - А вы знаете, сколько нам рабочие руки стоят? Они вдвое с нас за всё дерут.

   - Какие рабочие руки?

   - Мужья ваши!

   Получался заколдованный круг.

   Пробовали вводить таксу. Товары исчезали на другой же день после объявления таксы. Конечно, при этом некоторые товары, вроде яиц, не выдерживали долговременной отсрочки сбыта, и их целыми возами приходилось отправлять за город на свалку. Но владельцам от этого убытка не было, так как на следующей партии они наживали вдвое боль­ше благодаря недостатку продуктов.

   Вся общественность и промышленные круги объявили поход против мародеров тыла. Ставился уже вопрос о том, что если власть имеет право требовать жизни от сынов отечества для зашиты родины, то почему она не имеет права наложить руку хотя бы на часть капиталов и собственности.

   Но правительство даже не решалось произвести ревизию складов, "чтобы не нарушить правильного хода торговых операций и не внести тревоги в торговый мир", так как при первом же упоминании о капиталах среди торгового мира действительно поднялся пе­реполох.

   А между тем заготовщики продуктов для войск ездили по самым хлебным районам, просили, молили, грозили и нигде не могли найти хлеба, так как по твёрдым ценам владельцам, конечно, было невыгодно продавать.

   Общественность требовала от власти беспощадной расправы с такими бандитами, грабившими истекающую кровью страну. Но расправа, представлявшаяся наивным интел­лигентным людям делом лёгким, на самом деле далеко не была такой: в числе бандитов, грабивших истекающую кровью страну, были такие, которых неудобно было не только трогать, а даже и предавать дело гласности.

   Все эти обстоятельства привели к тому, что блестяще начатое наступление Брусилова, уложившего вторично на полях Галиции и Польши около миллиона человек, нАчало выдыхаться и к осени 1916 года остановилось совсем, а потом галичане, бывшие в ужасе от этого вторичного освобождения, с облегчением увидели также и вторичное бегство русских армий из своих владений.

   Начавшиеся беспрестанные смены министров указывали на лихорадку и метание власти, очевидно терявшей почву под ногами.

   В Думе всё чаще и чаще слышались негодующие возгласы либеральных вождей, которые обращались к правительству, требуя, чтобы оно передало им власть для спасения страны.

   Милюков произнёс в Думе оглушающую речь, в которой спрашивал, как нужно расценивать всё, что делается в стране: как глупость или как измену?

   Кадеты так шумели, что публика считала их главными зачинщиками наступления на правительство, и многие горячие головы уже тревожно спрашивали:

   - Когда начинаете?

   На них смотрели с недоумением.

   - Что начинаем?

   - Восстание... революцию!

   Тогда вожди холодно разъясняли, что оружие Думы - слово и что если они говорят о том, что правительство никуда не годно, то это делается с тем, чтобы негодованием Думы разрядить негодование масс и не дать ему вылиться в насилие. Если правительство негодно, то это вовсе не значит, что его нужно свергать революционным путём. Дума борется только парламентским способом.

   - Да какой же это парламент, когда вас то и дело разгоняют!

   - Нужно добиться, чтобы не разгоняли.

   Тем не менее эти постоянные обращения привели вождей к мысли, что необходимо выработать твёрдую линию действия и составить декларацию-программу ввиду того, что, очевидно, недалёк тот момент, когда вождям придётся заменить собой бездарное правительство и твёрдой рукой повести страну к победе.

   С этой целью решили собрать у председателя Думы влиятельных людей прогрессивного блока и написать декларацию-программу. Милюков набросал проект её.

   На заседании присутствовали: церемониймейстер, как в шутку звали Крупенского за его придворный вид, затем Шульгин, скромный и тихий Годнев, ходивший всегда согнув­шись и, сощурив свои близорукие глаза, внимательно вглядывавшийся в идущих навстречу, затем - Ефремов и Милюков.

   - Ну, что же, господа? - сказал Родзянко, возвышаясь своей огромной фигурой в середине стола. Он со старческим усилием надел очки, зачем-то похлопал себя по карманам сюртука, пощупал на столе бумаги и поднял глаза на собравшихся.- Что же, господа, положение таково, что дальше терпеть нельзя. Мы определённо куда-то катимся. Мы должны начертить твёрдую и ясную программу действия. Власть своей политикой ведёт нас к пропасти. Я слышал, что даже Государственный совет намеревается обратиться к го­сударю с предостережением относительно гибельности взятого им политического курса. Но легко обращаться с критикой; нужно сказать, что делать. Только тот имеет право уп­равлять полуторастамиллионным народом, кто имеет ясное представление о том, что он будет делать. Об этом Государственный совет ни слова не говорит.

   Милюков поднял голову, посмотрел на председателя и, ничего не сказав, опять опустил её.

   - Страна разваливается, опять пускается в разгул от безнадёжности. Преступное правительство попирает все законы божеские и человеческие. Достаточно сказать, что с 13 января четырнадцатого года по 20 января шестнадцатого в порядке 87 статьи правительство провело триста сорок три мероприятия...

   Маленький Годнев, едва возвышавшийся над столом, до болезненности сощурив глаза, посмотрел на председателя, а Крупенский быстро что-то записал у себя в блокноте.

   - ...Народ уже начинает относиться с недоверием к Думе, нас начинают упрекать, что мы мало сделали...

   Милюков при этом с весёлым недоумением пожал плечами и оглянулся на сидящего рядом Ефремова, как бы предлагая ему оценить такое отношение народа к своим представителям.

   Но Ефремов о чём-то напряжённо думал, опустив голову.

   Милюков повернулся к Годневу, но тот только весь сморщился и тоже ничего не сказал.

   Тогда Милюков проворчал про себя:

   - Интересно, какое же, по их мнению, главное орудие Думы?

   - Но чем виновата Дума,- продолжал Родзянко,- когда на пути её деятельности стоит бездарное и... да простят мне присутствующие, п?р?е?с?т?у?п?н?о?е  правительство? Всё, что было в наших средствах, мы сделали. Мы ввели мясопостные дни. На неделю прервали пассажирское движение.- Он в волнении отклонился на спинку кресла и, сняв очки, положил их на стол.

   - Это всё понятно,- перебил в нетерпении Шульгин, быстро свёртывавший и развёртывавший трубочку из бумаги,- это всё понятно... Но какая же  к?о?н?к?р?е?т?н?о  наша линия поведения в эти решающие дни? То есть, иначе говоря, каковы те элементы, их которых составится наша декларация? - сказал он, энергически черкнув ногтем по сукну стола. И тоже отклонился на спинку кресла.- У Павла Николаевича только критика, а никакой программы действия нет.

   - Надо нажимать на Штюрмера,- сказал Крупенский, вопросительно взглянув на сидевших.

   - Мелко, нужно указать на систему.

   - Что ж на неё указывать, она сама за себя говорит. И так уж только и делаем, что указываем.

   - Может быть, указать на дефекты самого общества, что оно не на высоте. В резуль­тате - спекуляция... Мусин-Пушкин, Римский-Корсаков! Один триста вагонов сахару скрыл для спекуляции, другой предъявил счёт правительству в девяносто тысяч рублей за то, что в его имении испортили пейзаж окопами.

   Ефремов поднял голову и пошевелил у себя перед лбом пальцами, как бы снедаемый какими-то запутанными мыслями.

   - Что же мы с проповедью, что ли, будем выступать? - сказал Милюков, с презрительным недоумением пожав плечами.

   - Главный спекулянт - крестьянин,- произнёс Годнев и, весь сморщившись, посмотрел на председателя, сидевшего напротив,- а до крестьянина эта проповедь не дойдёт.

   Все задумались.

   - Мы требуем, чтобы они ушли! - неожиданно, как бы потеряв терпение, сказал Шульгин и, вскочив, пробежал взволнованно по комнате взад и вперёд.

   - А если они не захотят уйти? Ведь Керенский уже крикнул им один раз.

   - Они уйдут морально...- сказал после некоторого затруднения Шульгин и сел.

   - То есть как это "морально"?

   Ефремов ещё раз пошевелил у себя пальцами перед лбом и, безнадёжно махнув рукой, сказал:

   - Нужно прежде всего прояснить туман в собственных головах.

   - Вы можете себе прояснить, а мы должны народу сказать теперь же: что делать,- ответил, почему-то огрызнувшись на него, Милюков.

   Шульгин опять вскочил с места, и так неожиданно, что Родзянко с удивлением посмотрел на него поверх очков.

   - Если царь предложит любому из нас,- сказал Шульгин, отойдя от стола к шкафу,- предложит взять на себя и... разрешить все вопросы или не все, а только один: что  д е?л?а?т?ь,- что же мы скажем?..

   Все молчали.

   - Сделать так, чтобы министров назначали не индивидуально, а группой лиц,- сказал Крупенский с таким оживлённым видом, как будто нашёл счастливый выход из положения.- А министры выступали бы с заявлением, что они обязуются управлять до тех пор, пока им не выразят недоверия.

   - Это чтобы зайца поймать, средство есть: соли ему на хвост посыпать.

   - Если попробовать крестьянина посадить в министры, но без портфеля?..

   - Нет,- сказал опять Ефремов, ни к кому не обращаясь и опять безнадёжно махнув рукой,- нужно уяснить в собственных мозгах.

   - Что же, господа? - спросил Родзянко.

   - А что?

   - Как с декларацией?

   - Придётся ещё раз собраться. Может быть, положить в основу то, что написано у Павла Николаевича?

   - Вы же сами сказали, у Павла Николаевича одна критика и никакой программы. Впрочем, посмотрим. Только не разглашайте пока результатов совещания.

   В кружке Лизы Бахметьевой в первый раз за всё время было тревожное настроение.

   Темой разговоров было сообщение об обращении членов Государственного совета к царю с предостережением о гибельности того пути, на который он встал, и о безумных действиях правительства и Протопопова.

   Даже глава кружка Павел Ильич потерял своё отеческое радушие и безоблачную ласковость, и у него на лице установилось скорбное выражение.

   Все были одинаково тревожно настроены. В воздухе пахло революцией.

   Только журналист, племянник Павла Ильича, человек, всю свою жизнь мечтавший о революции, как-то иронически кривил губы, точно этим отмечая интеллигентскую слабонервность хозяйки и всех присутствующих, когда они впервые почувствовали, что в воздухе запахло уже не солдатской, а гражданской кровью. Он поигрывал своей иронической улыбкой, как палач топором перед жертвой, объятой ужасом смерти.

   Он-то великолепно знал, что если революция произойдёт, то она будет бескровной, так как нет, кажется, ни одного круга людей, которые воспротивились бы свержению коронованного идиота. В два-три дня Дума (там светлые головы!) сорганизует временное правительство из членов прогрессивного блока и социалистов под председательством Львова, а там прямой дорожкой - к Учредительному собранию.

   У Нины Черкасской сложилось странное убеждение, что во всей начинающейся смуте и в самом призраке революции повинен не кто иной, как Андрей Аполлонович. Она не могла забыть, как он одним из первых произнёс роковое слово "требовать".

   Сам же профессор пребывал в некоторой тревожной растерянности. Правда, он ничего не говорил, был молчалив и, как обычно, корректен, но проявлявшаяся в необычной степени рассеянность указывала на то, что его душа пребывает в смятении.

   Его сознание раздвоилось между правыми и левыми.

   Как честный, беспристрастный учёный, он не мог стать на чью-либо сторону, прежде чем не увидит окончательной истины на стороне данной партии.

   Главной же бедой его мышления была потребность, прежде чем прийти к какому-ни­будь выводу, с беспристрастием и объективностью учёного рассмотреть все доводы.

   Поэтому во всех его политических суждениях никогда не было одной стороны, он всегда честно взвешивал "за" и "против", "с одной стороны, с другой стороны".

   Нина Черкасская некоторое время только наблюдала и не мешала мужу участвовать в общественном движении. Но до поры, до времени...

   В этот же раз она выступила в роли какого-то предостерегающего рока.

   Она вошла в гостиную Лизы без тени прежней неуверенности, а как обличитель, взвесивший всю ситуацию и прозорливо разглядевший всех виновников.

   - Ну, что же, до чего мы теперь доигрались? Уже куда-то  к?а?т?и?м?с?я, как теперь принято выражаться! - сказала она, садясь в кресло и расстёгивая у мягкой кисти руки пуговички перчатки.

   Все были поражены этим мрачным вступлением. К ней привыкли относиться, как к наивному ребёнку, который в политике путается, как в лесу, и только беспомощно оглядывается на других, когда заходят серьёзные политические разговоры.

   - Я опять повторяю: Андрея Аполлоновича  п?о?н?е?с?л?о. Он остановиться уже не может. И вы, кажется, тоже. Но Андрея Аполлоновича понесло туда, куда ему совсем не нужно, и в один прекрасный момент, разглядевши как следует, он, как я уже говорила,- испугается и вопреки ожиданиям всех повернёт назад, хотя бы и туда, куда ему тоже будет не нужно. Я сказала всё,- проговорила Нина и, откинувшись на спинку кресла, положила на столик снятые перчатки.

   В гостиной некоторое время было молчание. Все как бы впервые мысленно задали себе вопрос: а их куда понесло?

   В самом деле, до сего времени вся их энергия была направлена в общем к отрицательной оценке действий правительства. В этом сходились почти все. Даже правый член Думы, кроткий старичок с длинной бородой. Критика поглотила всё. А если и говорили о чём-нибудь положительном, то только в пределах бескорыстных размышлений: "с одной стороны, с другой стороны".

   Весь их актив был только пассивом.

   - Да, самое страшное, если власть пошатнётся в этом сумбуре,- сказал старичок, член Думы.

   - Что же, правительство любезно делает всё для того, чтобы пошатнуться,- сказал журналист, с иронической усмешкой скривив губы.- Можем только приветствовать.

   - Я говорю о  в?л?а?с?т?и, а не о правительстве. А вы своим отношением к ней и будированием рабочих помогаете ей пошатнуться.

   - Да. Иначе рабочие перестанут нам верить и революция пойдёт помимо Думы и выльется в социальную революцию, которая лишит нас возможности победы, как того и добиваются рыцари Базеля и Кинталя.

   - Она выльется в бунт! - сказала жёстко и холодно Лиза.- Я теперь знаю, что такое народ, который мы так превозносили. Дайте ему вырваться на свободу, и вы увидите, что через неделю нельзя будет в шляпке выйти на улицу. Вот что такое народ!

   Она, гневным жестом одёрнув на колене платье, повернулась в кресле боком и стала смотреть в сторону.

   Павел Ильич с удивлением взглянул на жену.

   - Вот мы и хотим сделать  р?е?в?о?л?ю?ц?и?ю,- сказал журналист,- чтобы не произошло  б?у?н?т?а, как выражается Елизавета Михайловна, то есть не произошло захвата власти самими рабочими.

   - Какому же правительству вы передадите власть?- спросил старичок, член Думы. Он при этом улыбался, поглаживая свои руки и не поднимая головы.

   - Мы передадим её тем, у кого светлые головы, и образуем коалиционный кабинет из представителей буржуазии и социалистических партий. Мы вводим Львова, Керенского...

   Старичок, продолжая улыбаться, кивал головой на эти перечисления кандидатов.

   - Милюкова ещё забыли,- сказал он.

   - И Милюкова.

   - Вот, вот... Но мне кажется, что народ привык считать власть чем-то священным, а в Милюкове, на мой взгляд, священного ничего нет...

   - Обойдёмся и без священного.

   - Сейчас просто нужна твёрдая власть,- сказала Лиза, опять гневно повернувшись в своём кресле.- Народ хорошо знает только палку. И как только эта палка ослабела, так он начинает требовать то, чего ему не снилось, но что ему надули в уши разные...- Она едва не взглянула в сторону журналиста, который опустил при этом глаза, потом, скривившись, процедил сквозь зубы:

   - Довольно странно слышать такие вещи...

   - Я привыкла говорить то, что думаю. Сейчас на рынке толпа улюлюкала вслед мне, потому что я хорошо одета...

   Павел Ильич, всё время сидевший в каком-то скорбном молчании, вдруг поднял голову и сказал:

   - Я не человек действия, но я честно приму то здоровое, что придёт на смену этому... этому...

   Лиза в ужасе взглянула на мужа:

   - Даже социалисты?

   Павел Ильич молчал, не глядя на жену.

   - Даже... большевики?..

   Павел Ильич молчал. Лицо Лизы покрылось красными пятнами.

   Дороги мужа и жены, видимо, расходились.

   В это время вошёл, скорее, вбежал в гостиную знакомый дипломат в визитке, с белой гвоздикой в петлице.

   - Господа, потрясающая новость, чреватая вели­кими последствиями!

   - Что ещё такое? - послышались тревожные голоса.

   - Пропал Распутин. Есть подозрение, что он убит. Замешаны великие князья,- сказал дипломат. Он проговорил всё это залпом, потом поздоровался с хозяевами и как бы в изнеможении упал в кресло.

   Все некоторое время молчали.

   - Теперь надо ждать событий,- сказал кто-то.

   В доме генерала Унковского обсуждались последние новости дня: убийство Распутина с участием великого князя Дмитрия Павловича и члена Думы Пуришкевича, а также обращение великих князей к Николаю II.

   - Я ничего плохого не вижу в том, что этот грязный мужик получил наконец по заслугам,- сказала старая тётка Унковского, сидевшая за столом на почётном месте.

   - Дело не в мужике, а в том, что всё идёт к концу,- отозвался мрачно Унковский, ходивший в своём военном сюртуке по ковру гостиной, заложив руки назад.

   - Вся царская фамилия в панике,- сказала сухая блондинка.- Говорят, великие князья решили идти на какие-то крайние меры...- прибавила она осторожно.

   - На эти крайние меры давно нужно было пойти,- сказала, как всегда не стесняясь, тётка.- Заточить эту психопатку в монастырь и заставить отречься этого полоумного в пользу наследника под регентством Николая Николаевича (единственно разумный человек). Боже, до чего дожили! - сказала она, подняв на секунду глаза к небу.- До какого позора! И всё общество точно взбесилось. Что это за танцы пошли: "Танго смерти"?

   В это время приехала Ольга Петровна в сопровождении сановного лица в визитке и с моноклем.

   Она поздоровалась с Ритой, поцеловав её в мягкую щёку, потом дала поцеловать руку хозяину, остановив на нём вопросительный взгляд. Генерал сделал вид, что не заметил этого.

   Разговор, прервавшийся с приходом новых гостей, снова возобновился.

   - Теперь можно надеяться только на чудо.

   - А разве есть чудеса?

   - Конечно, почему же нет? - сказал важный господин, пожав плечами.

   - Может быть, вы верите и в предопределение?

   - Само собой разумеется. А почему же возможны точные предсказания, историчес­ки установленные.

   - Например?

   - Примеров я не помню. Но это факт.

   - Если будущее слишком мрачно, я не хотела бы знать его, оно отравит настоящее,- сказала Ольга Петровна.- Если нам суждено погибнуть, то я скорее соглашусь на это, чем на то, чтобы видеть на нашем месте людей с грязными руками и в сапогах, пахнущих дёгтем. А чтобы не думать об этом, нужно веселиться.

   - Что же, пир во время чумы? - спросил Унковский.- Это как раз признание своей неспособности к борьбе.

   - Бороться должны мужчины, а не женщины.

   - Да, пьянство, роскошь, разврат разлагают последние силы,- сказал Унковский, побледнев, точно это имело какое-то личное к нему отношение.

   - Давно ли вы стали таким Савонаролой? - сказала Ольга Петровна, прищурившись.

   - Я только хочу сказать, что распущенность является признаком развала и способствует развалу,- ответил Унковский.

   - Это в низах... Мужик от этого перестанет работать. А нам работать не приходится...

   - Какие же, матушка моя, низы,- перебила старая тётка Унковского,- когда двор подаёт пример, когда соль земли...

   - Ну, что касается двора, то здесь слишком много грязных сплетен,- возразил Унковский,- а что касается "соли", то эта "соль" заняла явно неподобающее ей место. И мы определённо идём к гибели.

   - Как это интересно!

   - Мы неспособны бороться, в этом наша главная беда.

   - А зачем? Если всё предопределено?

   - У вас, насколько я заметил, развивается нездоровое любопытство,- едко заметил Унковский.

   Ольга Петровна весело посмотрела на него.

   - Почему нездоровое? Где есть любопытство, там есть здоровье и  и?з?б?ы?т?о?к  жизненных сил. Наоборот, отсутствие любопытства и большая добродетель есть признак упадка, так как добродетель всегда предполагает пониженную силу жизни.

   - Что вы всё ссоритесь? - сказала Рита, с удивлением посмотрев сначала на мужа, потом на подругу.

   - Твой муж очень деспотичен... по отношению ко всем окружающим,- ответила Ольга Петровна и встала прощаться.

   Сановное лицо, не сказавшее за весь вечер ни одного слова, тоже поднялось вслед за ней.

   Унковский часто говорил себе, что эта женщина не стоит его любви, что она пустая, легкомысленная, жестокая, не умеющая ценить  ч?е?л?о?в?е?к?а. К тому же она, по-видимо­му, ещё и развратна.

   Но чем больше он находил в ней недостатков, тем больше его тянуло к ней.

   Свой дом с мягкотелой, пышной Ритой, с её кукольными глазами и широкой, расходящейся на две половины грудью, стал ему противен до тошноты. Когда он бывал дома, он постоянно думал: а что  т?а?м  в это время происходит? И благодаря этому бывал у Ольги Петровны чаще, чем следовало бы для сохранения своего достоинства.

   Деревня в этом году резко изменилась. Здесь были далеки от всех тонкостей политики не только мужики, но и помещики. Но предчувствие и ожидание чего-то неизбежного, надвигающегося с каждым днём, были и там.

   Существовал точно беспроволочный телеграф. Все политические новости доходили сюда с невероятной быстротой. Нехорошо рассказывали о царе и царице. Говорили, что министры получили от немцев миллиард, чтобы морить народ голодом и затягивать войну, дабы побольше мужиков было побито.

   Всё больше и больше приходило с фронта дезертиров, которые прятались в овинах и ригах. Они говорили, что солдаты ружей не отдадут и народ всё возьмёт в свои руки.

   Неожиданно появился солдат Андрей, который славился прежде на деревне озорством. Подействовал ли на него фронт или что другое, но его нельзя было узнать. От озорства не осталось и следа. Он похудел, глаза смотрели зорко и зло, когда разговор заходил о войне... Он не стал прятаться и совершенно открыто ходил по деревне, никого не боясь.

   - Что ж, не боишься, что поймают-то? - спросил кто-то.

   - Теперь нам бояться нечего. Скоро нас будут бояться.

   - На ближнего руку не подымай,- сказали старушки.

   - Верно, за что их обижать,- отозвался Фёдор.- Иные есть люди хорошие, правильные.

   - Люди-то правильные,- заметил Андрюшка,- только разжирели на нашей крови.

   - Это хоть верно,- согласился по обыкновению Фёдор.- Есть лиходеи не хуже на­шего Житникова, что и говорить,- таких стСит.

   - Бить никого не надо,- кротко сказал Степан-кровельщик,- а разделить всё по справедливости, чтобы никого не обижать.

   Фёдор в нерешительности оглянулся на Степана.

   - Вот это правильно,- сейчас же согласился он.

   Андрюшка покосился на него.

   - Что ж, думаешь, они тебе кланяться да благодарить будут, когда ты отбирать у них начнёшь да по справедливости делить?

   - Бог покарает,- погрозил Софрон, кивая в пространство своей седой головой,- чужое ребром выпрет.

   Фёдор в нерешительности оглянулся на Софрона.

   - У нас рёбра крепкие. Вы сидите тут и ничего, окромя своего навоза да тараканов, не видите,- продолжал Андрюшка,- а я везде побывал. Мы, слава тебе господи, образовались. Умные люди научили... Вы все думаете, что от господа бога так заведено. Что всё помещикам, а нам ничего? Теперь мы попросим поделиться.

   - Вот придёт урядник и заберёт тебя со всеми потрохами,- сказал из угла бабий голос. - Вся твоя прыть и соскочит.

   - Всех не заберут.

   - А может, как-нибудь ещё по-хорошему обойдётся,- сказал опять нерешительно Фёдор.

   - Что ж,- проговорил спокойно Андрей,- можно и по-хорошему, если хочешь. Можешь отказаться от своей доли при дележе, вот у тебя совесть и будет чиста. А наша совесть уж таковская, мы твою долю возьмём за твоё здоровье.

   - Зачем же отказываться? - сказал испуганно Фёдор.- Я против этого не говорю, я только чтоб людей не обижать.

   - Вот тогда и не обидишь. Как сидел в своей тараканьей избе на десятине с четвертью, так и останешься при них. Так и запишем.

   И Андрей сделал вид, что вынимает из кармана книжку, чтобы записать.

   Заветренная шея Фёдора покраснела, и он почти испуганно сказал:

   - Чего записывать-то раньше сроку! Я к разговору только...

   - То-то вот - к разговору. Разговоры разные бывают.

   - Нам и то мужики с войны писали, чтоб мы податей не платили. Всё, говорят, скоро кончится.

   - Возьмёшь лычком, заплатишь ремешком,- проговорил, ни к кому не обращаясь, старик Софрон, скорбно покачав сам с собой головой.

   - А, ты всё ещё тут каркаешь? - обернулся к нему Андрей.

   На деревне всегда бывало несколько мужиков и баб, которые ходили к помещикам на домашние работы - на стирку и уборку, помогали прислуге в торжественные дни, ког­да людей не хватало,- и были на положении деревенских друзей дома.

   Они пили в передней чай с куском праздничного пирога, с ними разговаривали о домашних и семейных делах, как со своими людьми, они же приносили все новости.

   Если помещики или помещицы были попроще, они крестили у мужиков детей.

   У Житниковых было несколько таких. Тётка Клавдия имела постоянную потребность жаловаться кому-нибудь на свою жизнь, и поэтому у неё была непрекращающаяся связь с деревней.

   Она в невероятном количестве крестила на деревне детей и была связана узами кумовской дружбы почти с каждым домом.

   И одна из таких сейчас же прибежала к Житниковым и рассказала тётке Клавдии, о чём говорили мужики, рассказала, что пришёл солдат Андрюшка, что скоро конец будет всему - будут делить помещичью землю и имущество.

   Тётка Клавдия ахнула. Её жёлтое лицо побледнело.

   Она сейчас же позвала свою приятельницу в комнаты, и, когда все, встревоженные её видом, глотая от испуга в пересохшем горле слюну, по её предложению сели, она сказала:

   - Вот Катеринушка сейчас рассказала...

   И передала весь рассказ Катерины.

   Катерина же, в полушубке и тёплой шали, кивала головой на каждое слово тётки Клавдии, подтверждая правильность передачи её рассказа.

   Житников сидел, испуганно слушая, и его короткая шея постепенно наливалась кровью. Даже уши стали красные.

   Первой отозвалась старуха. Она не испугалась, как Житников; её толстое мужское лицо с бородавкой и волосками на подбородке дышало гневом.

   - Проклятые! - крикнула она, топнув ногой.- Лежни окаянные, они все только на чужое зарятся? Вот от этого у самих никогда ничего не будет. Как только рука на чужое подымется, так все пропадёте, как черви капустные!

   Она кричала это, гневно указывая пальцем на Катерину, как будто та была виновата во всём.

   Но Катерина сидела спокойно и только сокрушённо кивала головой, хорошо понимая, что она нужна, как объект для излияния гнева старухи, адресованного, конечно, не ей, а мужикам.

   Богомольная что-то шептала своими бескровными губами, вероятно, молилась о мужиках, которым в два счёта угрожала вечная погибель от посягательства на чужую собственность.

   - Вот тебе благодарность! - вдруг неожиданно заключила старуха, повёртываясь уже к тётке Клавдии и указывая на неё пальцем, так же, как на Катерину.- Вот тебе благодарность, а ты всё нянчилась с ними, с хамами, всех детей у них перекрестила. От хама добра и благодарности никогда не жди!

   Хотя сказанное, по существу, всецело могло относиться и к Катерине, но она сидела всё так же спокойно, хорошо понимая, что это опять относится к её односельчанам, а не к ней, чья верность уже испытана.

   - Будет пророчествовать-то! - сказала недовольно тётка Клавдия.- Надо обдумать, что делать. А то разнесут всё, вот тогда и будешь знать. У нас одной свинины двад­цать бочек.

   - Не допустит господь до беды над верными своими, не отдаст на поругание Сион свой,- сказала, набожно перекрестившись, богомольная.

   - Допустит господь или не допустит, а дело заранее обмозговать надо,- проговорил наконец как бы освободившийся от столбняка Житников.

   Первая мысль, которая пришла всем,- это прятать. Первый раз в жизни прятать нажитое своими трудами добро, точно жуликам. Это было обиднее всего. Но как можно было всё спрятать, когда за годы войны накопились горы всяких продуктов: хлеба, пшена, сахара, белой муки, вообще всех таких вещей, которых на рынке теперь нельзя было достать почти ни за какие деньги.

   Если всё это постепенно развезти по своим многочисленным родным, то можно было с уверенностью сказать, что они всё это зажулят, скажут, что ничего не брали, видом не видали, слыхом не слыхали.

   Решено было, взявши особенно надёжных приятелей из мужиков (они всё-таки честнее своего брата), при их помощи скрыть куда-нибудь наиболее ценные вещи.

   И начиная со следующего дня каждую ночь в огороде за амбаром производились какие-то земляные работы: рыли ямы, похожие на могилы, и прятали туда в ящик сахар, белую муку и прочие вещи.

   Много отдали Катерине спрятать у себя.

   А серебро Житников зарыл сам, даже старухе не указав места, так как в денежных делах никому не доверял.

   - Когда они собираются-то? - спрашивали у Катерины.

   - Кто их знает! Как, говорят, война кончится, так ружей не отдадим и всё разделим. И уж сейчас, говорят, солдаты прямо ходом оттуда идут. Может, через месяц всё кончится, а то и раньше.

   - А если немцы нас победят? - спрашивала старуха у Житникова.- Они тогда не дадут нас грабить?

   - Немцы, известно, порядок наведут,- отвечал Житников,- у них насчёт собственности строго.

   - Пошли им, создатель...- сказала богомольная, поднимая вместе с пальцами глаза кверху и набожно крестясь.

   Житников с этого времени каждый раз тревожно развёртывал газету и однажды, про­читав, что немцы подходят к Двинску, торопливо перекрестился, а после обедни заказал молебен и поставил толстую рублёвую свечу, никому не сказав, о чём он просит создателя.

   Авенир был настроен мрачно, критиковал и громил всех, кто, по его мнению, был причиной плохого положения дел.

   Владимира Мозжухина забрали на военную службу, и Авениру положительно не с кем было говорить. Федюков, который прежде мог отчасти заменять в этом случае Владимира, отколол такую штуку, что все либеральные люди ахнули. Дело в том, что о Федюкове уже установилось мнение, как о самом левом. И вдруг он поступил на место полицейского станового пристава...

   Сделал он это, испугавшись своих комбинаций с солдатскими пайками. А теперь, почувствовав, что в воздухе запахло революцией, втайне молил бога, чтобы победили немцы и спасли его от ярости революционеров.

   И вот ему-то Авенир жал руку в начале войны!.. Его на версту к себе нельзя было подпускать! Авениру приходилось отводить теперь душу только с Александром Павловичем, который по-прежнему процветал на своём милом хуторке.

   Хотя Александр Павлович, со своим узким кругом охотничьих интересов, был, конечно, малоподходящим собеседником, всё же он был порядочный человек, и ему безопасно было жать руку.

   Хуторок Александра Павловича был всё такой же. Летом всё так же издали была видна его красная крыша, утонувшая во ржи, так же в садике за плетнём, среди яблонь и краснеющих вишен, раздражённо гудели пчёлы.

   Так же уютно смотрела терраска, завешенная с одной стороны парусиной, и так же осенью наливались и зрели яблоки, дождём осыпались при ветре матово-малиновые сливы в обкошенную вокруг деревьев росистую траву.

   Авенир вошёл к нему с безнадёжным, но решительным видом и, бросив шляпу на круглый стол, стоявший в маленьком зальце перед старинным диваном с деревянной выгнутой спинкой, сказал:

   - Кто говорил, что русская нация самая бездарная, самая безнадёжная, самая презренная?

   Александр Павлович в сборчатой поддёвке сидел у окна и, жмурясь, мирно курил трубочку. Он тревожно посмотрел на Авенира, очевидно, думая, уж не его ли обвиняют в этом. Но Авенир сейчас же ответил самому себе и Александру Павловичу решительным тоном, не допускающим возражений:

   - Я говорил!

   Александр Павлович всё так же испуганно смотрел на него, потом встал и попробовал было заметить о мессианском значении русского народа, про которое всегда говорил не кто иной, как сам Авенир.

   - Всё мессианство давно полетело к чёрту! Я уже говорил это,- сказал Авенир, махнув рукой.- Почему? Потому что нашей интеллигенции свойственно совестливо размякать и верить каждому хорошему слову. Не надо было идти ни на какие соглашения с властью! Надо было нажимать и нажимать! - говорил он, шагая по комнате, точно главнокомандующий, диктующий диспозицию отступления.- Кажется, ясно: не надо!

   Александр Павлович всё ещё стоял около дивана и, очевидно, не мог решить: сесть ему или продолжать стоять. Сесть казалось неудобно, а продолжать стоять было странно, потому что Авенир, по-видимому, собирался дать широчайший обзор событий. Поэтому Александр Павлович сел, положив ногу на ногу и закурив потухшую трубочку.

   Авенир же в своей суконной блузе, с длинными волосами, которые он часто откидывал назад, продолжал ходить по комнате и говорить:

   - Что же мы имеем теперь? Мы имеем наглую реакцию насквозь прогнившего самодержавия, возглавляемого грязным мужиком (слава богу, его укокошили). Но...- сказал он, остановившись посредине комнаты и подняв вверх указательный палец, - но каждый народ достоин того правительства, какое он имеет. Скажите, кто, кроме нас, какой ещё народ может допустить над собой такое издевательство? Я говорю: "кроме нас", употребляя, так сказать, риторическую фигуру, потому что к нам с вами это не относится.

   Александр Павлович кивнул головой, как на что-то само собой разумеющееся.

   - Так вот, что мы имеем теперь? На фронтах полный разгром, в тылу недостаток продовольствия и грабеж вовсю, офицеры играют в карты и амурничают с сёстрами. Чем больше одни начинают голодать, тем больше другие пускаются во все тяжкие - разгул и разврат на краю гибели. Может ли удержаться такая нация?

   - Чего выпьем, рябиновочки или полыновочки? - спросил Александр Павлович.

   Но Авенир ещё не кончил своей речи.

   - А мужики, эти несчастные мужики, только и делают, что гуртами отправляются на убой.

   - Нет, мужики что-то зашевелились,- сказал Александр Павлович,- такие разговорчики пошли, что просто беда.

   - Слава богу, давно пора! - воскликнул Авенир.

   - Мы, говорят, этих Левашовых с их тысячами десятин растрясём.

   - Правильно!

   - И до всех, говорят, доберёмся, у всех землю отберём.

   Авенир, только было собравшийся сказать: "правильно", остановился.

   - Как... у всех? - спросил он.

   - Так.