Неверов Александр Сергеевич - Гуси-лебеди

ратий Струкачев, ударил Лизарова по зубам.

   - А!

   Навалились на Кондратия:

   - Кидай в огонь!

   - Руки вяжи!

   - Р-раз!

   Грохнул выстрел, раскидал толпу в разные стороны. Шарахнулись лошади, загремели брошенные ведра, страшно кричал колокол на низенькой колокольне. Огромными, широко раздутыми ноздрями дышало пожарище, разметав черно-красные космы, жадно проглатывало разинутым ртом прошлогодние копны, ометы, плетни и амбары...

  

   Никанор сидел помолодевший, дьякон сонно покачивал головой. Хомутовский батюшка, Егор Замуравленный, выхаживал по столовой крупными играющими шагами. Был он длинный, жердистый, с. большим кадыком на выгнутой шее. Круглые глаза под низким лбом горели странным весельем, жидкие кофейные волосы падали наперед. На столе стоял графинчик. Пили Замуравленный с дьяконом, сам Никанор ссылался на сердцебиение. Вытащил он "золото" на радостях, по поводу ниспровержения большевиков, теперь же раскаивался. Думал, - совесть есть в людях, не выпьют всю, но Замуравленный, как голодный конь дорвался до чужого сена, наливал себе, дьякону, торжественно говорил:

   - Выпьем, отец архимандрит, за коалицию! Мы еще поживем.

   Широко улыбался.

   - Теперь другая картина, отцы преподобные. Как услыхал я про свержение большевиков с комиссарами, целый день провел в пасхальном настроенье. В ушах колокола поют: "Динь-дон, динь-дон". Очень уж обидно было мне. Бедный я человек, весь доход на двух воробьях увезешь, а большевики съели у меня два фунта сахару, четыре фунта варенья из черной смородины. Попадись теперь под руку, задушу двумя пальцами.

   - А евангелие? - спросил дьякон, улыбаясь пьяной улыбкой. - Оно не знает отмщения врагам.

   Замуравленный подскочил:

   - А этого не хочешь? Вы что мне тычете евангелием в нос, если я вам целую библию раскрою? Для вас два фунта сахару - плевок, не стоящий внимания, а для меня - трагедия. Вы сколько получаете в месяц? Евангелие! Я обиженный поп. Четыре года в Хомутове сижу, да три года в Песочном прошмыгал, да псаломщиком прогудел два с половиной года, а попадья у меня плодоносная. Сплю редко с ней, а брюхатит два раза в год.

   - Не выражайтесь! - сказал Никанор,

   - Свобода слова.

   - А я говорю - не выражайтесь.

   - Скажите яснее мотивы вашего голосования!

   - Пьяный вы.

   Замуравленный засучил рукав:

   - Как тресну вот по самой вершинке - присядешь у подножья моего.

   - Отец Георгий!

   - Что прикажете, отец Никанорий?

   - Вы ведете себя неподобающе.

   - А вам известна жизнь моя! Давайте меняться приходами. Миллионщики!

   - К чему такие слова?

   - Нарочно я, шучу. Выпьем, дьякон, за Учредительное собрание, споем марсельезу. Пускай собираются. Вы думаете - мне сахар жалко? Ничего мне на свете не надо...

  

   Была бы лишь настоечка,

   Кусочек ветчины...

  

   Никанор покачал головой:

   - Отец Георгий, мне неудобно видеть унижение сана иерейского. Поезжайте домой. А вам, отец дьякон, тоже догадаться пора: ваша собачка домой просится...

   - К чему же аллегории? - обиделся дьякон.

   - Стойте, духи, я вас сейчас примирю.

   Замуравленный схватил Никанора под мышки, приподнял выше головы.

   - И вознесу его и прославлю его.

   Никанор толкал коленками в грудь:

   - Пустите!

   - Не могу.

   - Отец Георгий!

   Дьякон покатывался со смеху. Замуравленный говорил, держа Никанора с болтающимися ногами:

   - И был он взят живым на небо.

   Вошел Сергей. Замуравленный схватил его за руку:

   - Стойте, я вас давно ищу. Хотите, поговорим?

   - О чем?

   - О чем угодно. Я ведь тоже учился в духовной семинарии и дважды был наказан за чтение революционных изданий. Вы знаете, что такое социализм? Ага! Точка. А я знаю. Держим пари, если я не знаю? Его теория подобна заговору от зубов и действует больше на умы непросвещенные. А практика - восемь разделить на четыре... Видал? Если бы я был генерал-губернатором, я бы всех отправил в дом малолетних преступников. Наливай, дьякон, за конституцию, а вы, отец Никанорий, заведите граммофон. Пусть споет из религиозного. Все равно - умрем...

   Замуравленный тряхнул головой и вдруг запел хорошим мягким баритоном:

   Сергей сказал с молодым задором:

   - Отец Георгий, почему вы в целовальники не пошли?

   Никанор вскочил от обиды:

   - Сергей!

   Замуравленный удержал:

   - Ничего, я давно знаю эту философию. Он правильно говорит. Не по той дороге иду я, да и вообще не иду. Ведет меня кто-то насильно. Надел намордник и ведет.

   - Отец Георгий, я не позволю так выражаться. Он - мальчишка, слова его - шелуха непродуманная. Он не понимает великой скорби человечества, которую мы несем перед престолом всевышнего, а вам довольно стыдно поддерживать легкомыслие. Я очень обижен...

   Вышло торжественно, фальшиво. Замуравленный начал трясти себя за нос двумя пальцами:

   - Слушайся, слушайся умных людей!

   Дьякон впал в меланхолию, презрительно улыбнулся, раскрывая полусонные глаза:

   - Лев Толстой, Максим Горький!.. Вы думаете, я ничего не понимаю? Я тоже никому не позволю смеяться над своим критическим положеньем.

   - Замолчи! - цыкнул Замуравленный.

   - Не могу.

   - Закрой уста!

   Дьякон встал вплотную около него:

   - Вы какое имеете право кричать на меня?

   Замуравленный щелкнул дьякона по носу:

   - Видал?

   Никанор возмутился:

   - Вы что делаете? Водку выпили, скандалить хотите?

   - А ты кто? - нелепо уставился дьякон. - Смотри, голубчик, ответишь...

   Испугался:

   - Дураки мы все. Чему обрадовались?

   Еще больше испугался, встал перед Никанором на колени:

   - Простите, батюшка, это я не вас: почудилось мне...

   Замуравленный вскочил верхом на дьякона, взял за уши, ударил коленками под бока:

   - Еду, еду в чистом поле, колокольчик динь-динь-динь!

   Дьякон сшиб Замуравленного, неловко пнул ногой в живот, ударился бежать.

   - Держи, держи его. Милиция! Он убил меня. В причинное место ударил...

   Никанор только руками разводил. Замуравленный ставил ногу наотлет, раздвигал полы подрясника, готовился танцевать.

   - Гоп мои! Гоп твои! Гаврила, крути!

   Усадил его Никанор в телегу с трудом. Долго барахтался он, озорничал, дергал мерина за хвост, на прощанье сказал Никанору:

   - Большевик ты, отец Никанор! И семейство твое большевистское. Я все видел - запомни. Если убьют меня дорогой, отвечать будешь ты и детей моих ты будешь кормить. А водки твоей я не пил, это тоже запомни.

   Никанор от радости перекрестился, когда гость выехал со двора. Крепко запер ворота, прошел на конюшню, погладил жеребка на привязи.

   - Слыхал - большевиков-то как? Стой, не кусай.

   На дворе у псаломщика послышались голоса. Иван Матвеич тащил какой-то узел, завернутый в рогожу, сзади шел Федякин.

   - Никто не сыщет здесь?

   - Кому сыскать. Ко мне не придут: я духовное лицо.

   Никанор у забора притаил дыхание. Быстро отскочил, поднял щепочку, улыбнулся, шагнул на крыльцо.

   В комнате у окна стояла Валерия.

  

   Волжская сторона была синяя, туманная, стоял легкий утренний дымок. На востоке прорезались солнечные стрелы, разгоняя неподвижную синеву, незаметно вылезли два красных рога, раскололись, разошлись светлыми дорогами. Выглянуло солнце заспанным глазом, перехваченное синей тесьмой убегающего облака, быстро исчезла негреющая подслеповатость. Огромный узкий полукруг, окрашенный розовым, захватил полгоризонта. Тучи растопились, сошла последняя, еле уловимая полутень. Между нагроможденных облаков, бросающих редкую прозрачную кисею, ярким кольцом встало солнце. Внизу, над верхушками деревьев, долго еще держалась утренняя синева, а выше - над солнцем косматились потревоженные тучи, торопливо подбирая тонкие пряди упавших волос. Уходили вверх, где темной грядой, не тронутые солнцем, безмятежно отдыхали волнистые бугорчатые облака, точно комья накиданного снега, расцвеченные темно-синими пятнами.

   Одиноко кружили три рано поднявшиеся птицы, быстро перелетая взад и вперед. Минутами будто падали, терялись за низким пригорком, снова поднимались, кружили черным треугольником.

   Утро было сырое, туманное.

   Облака грузно осели левым крылом, сбились в твердую неподвижную массу, солнце исчезло. Осталось несколько ломаных линий да тонкая световая черта, прорезавшая верхнюю гряду. Опять раскидал космы восток. Черное облако, отделившееся от других, распустило длинную неровную бороду.

   Пели петухи на пчельнике, свежо и весело лаяли собаки на селе. Солнце неожиданно пробило осевшие тучи, выглянуло сразу тремя косыми окошечками, обрезало волосы на черной бороде, подобрало распущенные космы туч - снова скрылось до самого полудня.

   Валерия стояла на узкой полевой дороге, смотрела в туманную заволжскую сторону. Сердце у нее болело неясной тревогой, лицо состарилось. Проснулась она сегодня особенно рано, долго рассматривала комнату. Будто жалко было старые, давно знакомые стены под голубыми обоями и как будто зло разбирало на них. Маленькая комнатка с журкающей тишиной казалась маленькой тесной гробницей. Медленно постукивал маятник в столовой, сонно отсчитывая минуты, а кто-то невидимый складывал их в огромную пирамиду.

   По вечерам горела лампада в переднем углу, шлепал Никанор туфлями. Сделался он тише, добрее, говорил со всеми ласковым украдчивым шепотком, но в этой кротости пряталось приготовленное жало. Забегали Перекатов с Блюдовым, дедушка Лизунов с Михайлой Семенычем, и в маленьком полуосвещенном кабинете с закрытым окном шла воровская беседа. Ждали чехов, приготовили список преступников, каждый испытывал непривычную дрожь. По ночам Никанор часто вставал перед иконой, волновался, раскаивался, стоял нерешительный, робкий и всякий раз в компании Федякина видел два лица, терзающих сердце: Сергея и Валерию. Было непонятно, как они попали туда, и ради них он готов был отказаться от перекатовских планов, махнуть рукой на мужиков, на мужицкую завируху, лишь бы только не задеть ребятишек. Но через минуту видел: мужицкая завируха вихрем налетела на его дом, на прочное хозяйское гнездо, выхватывала коров, телят, сундуки, весело смеялась в лицо, и тогда Никанор прерывал молитву озлобленный.

   После побоища на площади он даже порадовался, что попало от мужиков девчонке.

   - Так и надо. Не полезет в другой раз.

   А когда Валерия скрылась в комнате у себя, точно келейница, совсем принял это за хорошую примету.

   - Урок получила!

   Сергей не так близко лежал к сердцу. Если лезет не в свое дело, пусть и он получит урок. Но все-таки утешался надеждой Никанор: "Священник я. Неужели нельзя будет прикрыть в опасную минуту?"

   Валерия видела, что отцовская компания вяжет узлы, думала: "На чью сторону вставать?"

   Федякин не умел выпукло показывать будущего, но по тому, как настойчиво говорил он о новой правде, которую нужно показать народу, верила она в эту правду, чувствовала ее в глубине души, хотя многого и не понимала.

   Вдали по проселку шагал прохожий с непокрытой головой. Сзади показались еще двое: один в белой рубахе без пояса, другой с черным узелком в левой руке. В правой - держал длинную, палку выше головы, мерно в шаг отмеривал безлюдную полевую дорогу. Под изволоком застучали телеги, скрипнули колеса. Раздался далекий выстрел, а через несколько минут запыхтел отяжелевший в песках грузовик-автомобиль. Впереди по межнику весело затараторили моторные велосипеды, громко стреляя невыпущенным газом.

   Валерия бросилась на село. Добежала до отцовского палисадника, с минуточку поколебалась и через гумна решительно побежала к Федякину.

   Федякин стоял в избе уже по-дорожному - с маленьким мешочком в руке, торопливо говорил жене:

   - Слушай!

   Матрена в отчаянии кричала:

   - Не говори! Не говори! Ничего я не понимаю!

   Увидя Валерию в избе, Федякин радостно улыбнулся, крепко пожимая ей маленькую задрожавшую руку:

   - Вы с нами?

   - Бегите скорее! Чехи.

   Петунников на кровати торопливо натягивал ботинки без чулок. Валерия влетела прямо в комнату к нему, смутила его, смутилась сама:

   - Василий Михайлович, чехи!

   - Знаю, знаю.

   Сергей спал на сеновале и, увидя Валерию около себя, удивился:

   - Во имя отца и сына! Ты каким чудом попала сюда?

   - Чехи, чехи! Сейчас у Федякина была, у Петунникова.

   Сергей приободрился:

   - Ты не особенно волнуйся, Лелька!

   - Беги куда-нибудь!

   - Куда бежать из эдакого места? Во-первых, это - сеновал, а во-вторых, сеновал дяди Никанора. Не сразу полезут сюда. Денек-другой я посижу здесь, а ты, как ворон, будешь носить мне пищу.

   - Не шути, Сережа, нехорошо.

   - Слушай, Лелька! Если хочешь быть революционеркой, выкинь девичьи мысли, гляди в оба глаза, слушай в оба уха. Помощь твоя нужна будет - крепись.

   Валерия не сумела скрыть внутреннего волнения, глаза горели, щеки румянились, и Никанор в прихожей подозрительно покосился на нее:

   - Что с тобой?

   - Голова разболелась.

   - Опять ты начала по утрам ходить?

   Из столовой выглянула мать в широкой утренней кофте:

   - Нехорошо, Леля, делаешь!

   В комнате у себя Валерия долго стояла неподвижно. Было много мыслей, много чувств. Уже не на словах подходило вплотную то страшное, ни разу не виданное, что смотрело в лицо твердыми стальными глазами, и неудержимо хотелось пережить вместе с другими радость полета.

   С улицы прибежал перепуганный дьякон:

   - Идут!

   Наскоро заскочил Перекатов в распахнутом пиджаке, не поздоровался, не помолился - побежал дальше. Далеко в степи ударила пушка. Никанор два раза надевал новую рясу с загнутыми рукавами на малиновой подкладке, опять снимал. Вешал на грудь большой серебряный крест, расчесывал бороду, суетился, скакал из комнаты в комнату, утомился. Снял новую рясу, спрятал праздничный крест, остался в старом будничном подряснике. Попадья принесла вишневого варенья - рассердился.

   - Убери!

   - Ведь сам велел.

   - Велел, теперь не надо. Не зайдут они к нам. Дьякон забрался на крышу сарая, но тут же спохватился:

   - Залез, дурак, чтобы все видели. Слезь!

   Быстро соскочил, наткнулся на дьяконицу в сенях.

   - Смотри у меня! Будет мучить язык - проглоти лучше. Наше дело постороннее...

   Улицей, мимо церкви, тяжело стуча железными цепями, прогремел автомобиль-грузовик с двумя десятками добровольцев из народной армии имени членов комитета Учредительного собрания.

  

   Дела в волостном исполкоме вывернулись наизнанку, канцелярский порядок опрокинулся. Приходили вдовы с солдатками, секретарь дурашливо кричал:

   - Эй, вы, каянные, зачем приплелись?

   - Штемпель нам поставь.

   - Разве вам поставишь всем сразу. Ну-ка, похлопаю по мягкому месту, курдюк у тебя больно хороший...

   Молодых похлопывал, старым советовал:

   - Вот что, тетеньки, вот что, миленькие, ступайте домой!

   - За каким это нечистым?

   - Властей у нас нет: прежние все вышли, новых не произвели. Разумеется?

   - Бесы, каждый день меняете!

   На полу в исполкоме лежали мужики, охваченные вязкой утомляющей ленью, плевали за стойку на чистую половину, языком облизывали бороды. Даже двигаться не хотелось, шевелить ногами, растянулись телятами у плетней. Покой - и власти нет. Только в глубине горело запрятанное чувство: "Чего будет из этого?" Но тут же думали: "Ничего не будет, наиграются - бросят".

   Дедушка Лизунов из исполкомского коридора вышел, как из горячего предбанника - мягкий, румяный, с мокрыми упаренными волосами. Увидел Селиванову вдову-солдатку, весело затряс играющей бородой:

   - За мукой пришла, Анютка? Айда насыплю!

   Мужики загрохотали:

   - Не насыплешь, дядя Иван! Пораньше бы годков на десяток.

   - И теперь насыплю, ей-богу!

   Прижал он петухом Анютку в угол, хлопнул по заду разыгравшейся пятерней.

   Рассердилась Анютка, плюнула в ладонь, замахнулась по-мужичьи:

   - Хочешь, по щекам помажу? Бес старый, кому обедню звонишь?

   Ощерил дедушка беззлобный рот в захватившей игре, сдвинул на затылок зимнюю барашковую шапку.

   - Робят! Тоже из большевистского колодца напилась: чох-мох, нашему богу-бя.

   Михайло Данилыч вылез оратором на своем крыльце:

   - Разве можно супротив целого государства идти? Собрались пять человек, хотят всю Россию повернуть: мы, говорит, потому и большевиками называемся...

   - Насчет чужих амбаров у них голова шибко варит!..

   - Выросли на этом!..

   - Теперь у меня четыре лошади, а по их закону одна полагается. Видал, куда гнут?

   - Равенство заводят!

   Самушкин-старик с двумя ключами на кожаном поясе ходил по улице в длинной посконной рубахе, радостно шамкал, сизыми обметанными губами:

   - Пымали, что ли, озорников?

   Легко топорщились седые волосы на голове, делал он трубку ладонью около левого уха, кому-то кричал:

   - Увезли, баишь? Так, так! Не замай, маленько хвост намнут...

   Мужики не сердились. Добродушно смеялись над Федякиной избенкой, низко уронившей косматый лоб, жалели Матрену:

   - Убежал твой большевик?

   - Я ничего не знаю.

   - Конец ему теперь: долго не набегает.

   Словно ущелье темное с пугающей бездной прошли мужики, встали на торную дорогу, увидели знакомую тишину. Порадовались, торопливо ухватились за своё, вековое, мужицкое: бросились на Черную речку вырубать тальник. Первым выехал Михайло Семеныч на двух роспусках, за ним тронулись Лизаровы с отточенными топорами. Никому не нужен был молодой неокрепший тальник, но оттого, что выехали Лизаровы с Михайлой Семенычем, мужики выгрузились всем селом. По другой дороге всем селом ехали упаковские, лозихинские. Ржали лошади, звенели пилы, поблескивали топоры. Растопырские приехали с ружьями. Сцепились четыре деревни на Черной речке, загудели, оскалились враги непримиримые. Дедушка Лизунов кричал громче всех:

   - У меня колосенку сожгли большевики, имею полное право я!..

   Растопырские дернули из ружей в воздух, заливановские попятились. Упаковские встали с топорами, как стрельцы московские - большебородые, мокрые от жары и возбуждения, к ним примкнули лозихинские с огромными, наскоро вырубленными кольями - стеной повалили на растопырских. Пока щетинились передние, задние начали рубку. Закачался тальник, зелеными кудрями покрыл желтый приречный песок. Грохнулись и старые многолетние осокори под звенящими пилами, полетели пахучие щепки. Опьянил мужиков весенний, клейкий сок, взбудоражил. Тянули они арканом за верхушки, плясали над поваленными великанами, сплеча отсекали податливые сучья, оголяя тела поверженные.

   Не увернулся младший Лизаров - ударил его осокорь верхушкой по голове, охватил распростертого на земле огромными, зелеными руками. Метнулся старший Лизаров - не за брата боль: дурак, если рот разинул, - страшно, деревьев в лесу не останется. Громко крикнул, просовывая голову между сучьев:

   - До смерти или нет?

   Ржали, бесились мужики, всхрапывали лошади, ломались оси, испуганно кричали грачи над разоренными гнездами.

   Когда тронулись с Черной речки, нагрузив воза хворостом и шестиаршинником с чуть-чуть пожелтевшими отрезами, попачканными соком и пылью, младший Лизаров с пробитой, перевязанной головой лежал на двух бревнах, вытянув ноги, прислушивался к тяжелому колесному скрипу, торопливо говорил рядом шагавшему брату:

   - Еще пыжжай скорее!

   - А ты как?

   - Оклемаюсь помаленьку.

   - В больницу не надо тебя?

   - После, там видно будет...

   Рано утром нарочный из города прискакал:

   - Выборы в земство.

   Не успели первого проводить, второй прискакал:

   - Мобилизация в народную армию!

   Секретарь читал бумаги пьяненький:

   - Слушайте, меньшевики, документы серьезные: родина в опасности, а потому воевать беспрекословно...

   - К черту! Пускай сами дерутся.

   Матвей Старосельцев божился:

   - Истинный господь, нельзя без этого. Комиссары по всем дорогам разбежались теперь, овец будут резать, лошадей угонять.

   - Иди воюй!

   - Какея года потребуют?

   - Без годов иди, если больно хочется.

   - Стойте, робят!

   Вылезал дедушка Лизунов:

   - У меня шесть лошадей. Пымают трех, еще три останется. А ежели последнюю у кого потащут, гожа будет? Как хорьки будут бросаться они...

   - К чему твоя речь?

   - Моя речь понятна: из ружьишка надо чик-чик, из другого чик-чик. Мы не будем - нас чик-чик...

   Опять разломилась жизнь на две половинки. Секретарь играл словами:

   - Лошадь есть лошадь. Мужиков требуют на поддержку. Какая война без мужиков?

   Петраков-старик, сидя под сараем, чутко прислушивался к далекому уличному шуму. Вытащил из-за пазухи кожаный бумажник, туго набитый засаленными керенками. Прыгали пальцы, крепко давило затылок. Обнюхал старик судорожно пятисотенную, расстегнул штаны, тупо посмотрел на старые волосатые ноги. Если в промежуток повесить - боязно: обмочишь нечаянно. В кармане таскать - ненадежно: оторвется, сатана, без ножа зарежет. В банку отвезти - разве знаешь, какие порядки будут? Нынче солнышко, завтра дождик.

   Вошел сын Григорий под сарай, глаза у Петракова блеснули по-кошачьи зеленым огнем. Заходила борода во все стороны, по спине холодок пробежал. Повалился он боком на солому, торопливо запел тонким девичьим голосом:

   - Ижа херувима, тайный образующий!..

   - Тятя, война! - крикнул Григорий.

   - Где?

   - В народну армию собирают.

   У ворот встретился Митя Маленький, прихрамывая на левую ногу, Петраков покосился:

   - Какая змея укусила?

   - Нога нарывает.

   - То-то нога! Обманывать хочешь?

   - Старый я, меня не возьмут...

   Григорий рассердился:

   - Все старики! Я не пойду за вас воевать.

   Орешкин в улице рассказывал мужикам:

   - Куда меня к дьяволу, я же бракованный!

   - Врешь, милай, запрут!

   - Куда запрут? У меня кила на левом боку...

   - Вырежут!

   Молодые ребята ходили ягнятами в жаркий полдень. Руки обмякнули у них, глаза посоловели. Всех караулил невидимый мясник, приготовивший нож.

   Павел-студент блестел начищенными сапогами. Шел по улице он, не похожий на других, подпоясанный широким офицерским ремнем, уверенно потряхивал обтянутыми бедрами.

   - Здравствуйте, старички!

   - Ну-ка, расскажи нам, Павел Лексеич, хорошенько!

   Рассказывал Павел охотно:

   - Чешское государство - славянское, чехи - славяне. Мы тоже славяне. Ехали они через Пензу в Сибирь, чтобы морем на родину к себе переправиться. Видят, порядка нет в нашей стране, думают: надо порядок завести русским.

   - Силенка-то есть у них?

   - Еще бы, со своими пушками.

   - Можа, без нас обойдутся?

   Павел сердился:

   - Так нельзя, граждане, рассуждать! Кому нужна демократическая республика? Нам. Кому защищать ее от нападения разного? Нам. Ясно? А мы привыкли стороной идти. Так нельзя, граждане! Нужны нам хорошие порядки, давайте и действовать сообща.

   - Вы тоже идете?

   - В первую голову.

   Петраков громко кричал:

   - А кто не пойдет, как будет?

   Ему не отвечали. Горько плакала Знобова-старуха посреди улицы:

   - Третьего сына убить хотят. Ой, матушка, богородица, защити народушко несчастный!

   Дядя Федор, большая голова, исступленно выкрикивал, просовываясь между мужиков:

   - Глаза надо портить, капли в уши пускать!

   - А ежели под суд попадешь?

   - Никакой доктор не узнает. Добиться булавку длинную, можно хромоту приделать под кожу. Разве мысленное дело опять воевать?

   Милок рассказал про анархистов:

   - У этих лучше всех: никаких властей не признают.

   - Вот бы к ним попасть на это время!

   - Флаг черный у них, своя программа.

   - Почему же черный?

   - Так уж, эдак: анархисты они...

   - Без властей все равно нельзя - порядков не будет.

   - А на кой мне ваши порядки, если у меня Семку с Гаврюшкой возьмут?

   Куском глиняным развалилась жизнь. Мучало раздражение на чехов, на большевиков. Собирались кучками мужики, бегали по избам, бессильно плевались от злобы, били скотину.

   - Мирно-то жить неужто нельзя?

   - Выходит - нельзя.

   - Сколько лет жили! Выдумали какое-то равенство.

   - Городские дошли...

   - Бить надо за каждую выдумку, чтобы людей не тревожили...

   Петраков два камня таскал на душе: сын и кожаный бумажник, набитый керенками. Плюнуть на большевиков - могут вернуться, деньги отберут. Связаться с ними, отдавай сына в народную армию. Как тут жить?

  

   Чехи вошли перед вечером.

   Везли их на десяти подводах - пыльных, недоумевающих, в новеньких рубахах из коричневого полотна. На телегах лежали дорожные сумки, маленькие австрийские винтовки с короткими дулами. В тарантасе ехали: чешский офицер Братко и прапорщик Каюков. Около исполкома Каюков ловко выскочил из тарантаса, быстро вбежал на крыльцо, постукивая каблуками.

   В коридоре ходила большая лопоухая свинья с вымазанным носом. На пороге, пригорюнившись, сидела белая пушистая кошка с грустными глазами. Секретарша без кофты сидела в комнате у себя. Тоска у нее была, неясно, о чем болело сердце. Секретарь на кровати лежал вверх спиной. Пьяный он был, неясно, о чем и у него болело сердце. То большевики подходили вплотную, то меньшевики. Всем нужно угодить, а он человек маленький, посеял две десятины проса в нынешнем году. Вообще скверная жизнь!

   Каюков ударил шпорами около порога.

   - Пардон, сударыня!

   Через полчаса чехов разбирали самостоятельные. Суров-отец говорил одному:

   - Нам, милый человек, ничего не жалко, только защищайте нас от разных непорядков.

   Дедушка Лизунов распахнул сердце на обе половинки:

   - Я желаю взять троих к себе на дом. Бери и ты, Матвей, хватит у нас...

   Дома он выставил чехам блюдо бараньей похлебки.

   - Ешьте, ребята, драться лучше будете!..

   На лавках сидели мужики, молодые парни, у дверей толпились бабы. Всем хотелось посмотреть на невиданных чехов. А они, как русские: молодые, здоровые, с бритыми губами, веселые. Совсем не похожи на "азиатов". Чех постарше рассказывал ломаным русским языком:

   - Боль-шевик не хо-рош дёлаль. Р_е_-спублик надо русский. Ми чех, не хотель вое-вать. Коли б нам сказаль: до дому, иди-те, не пошель бы ваш дерёв-ня...

   А дедушка Лизунов говорил мужикам:

   - Вот, робят, богу надо молиться за них. Ешьте, а вы ешьте, еще подолью...

   Просто, семейно было в большой избе, позывало на шутки. Молодой чех переглядывался с солдатками, девкам играл глазами.

   - Дунька, он на тебя глядит!

   - Какой интересный, чертенок!

   Не было страшного. Будто не на войну с русскими мужиками приехали чешские мужики, а странниками-пешеходами зашли передохнуть от дальнейшей путины. И разговоры пошли невоенные, осилило мужицкое. Сидел дедушка Лизунов в расстегнутой рубашке за большим семейным самоваром, любопытствовал:

   - Хлеба у вас какие сеют, робят?

   Девкина улице пели:

   Не гляди, милый, в окошко,

   Нам гулять с тобой немножко!..

  

  

   Каюков с Братко остановились в дому у Перекатова. Окна в палисадник были открыты, с улицы тянуло вечерней прохладой. На солнечном костре потухал догорающий день. Медленно звонил колокол на низенькой колокольне. Площадью прошли Никанор с дьяконом, раздувая рукавами. Сзади, согнувшись, шагал Иван Матвеич в длинном пиджаке. Перекатов кружил около стола в новой рубахе, с туго перетянутым животом, лукаво заглядывал в глаза чешскому офицеру:

   - Далеко ли намерены двинуться?

   - На Николяйск!

   - У нас большевиков нет! - опять заглядывал в глаза Перекатов. - Так, человек пяток немудрящих. Желаете посмотреть? Мы покажем вам, которые не убежали.

   Павел-студент пригласил Марью Кондратьевну. Вошла она нерешительно, села на краешек стула.

   - Вы местная учительница?- спросил Каюков.

   - Да.

   - Социалистка-революционерка? Очень приятно, я сам социалист-революционер. Ваш учитель большевик?

   Не понравился Марье Кондратьевне бойкий прапорщик, и внутренне она сжалась, боясь проговориться, выдать Петунникова.

   - Какой большевик! Мне не приходилось говорить с ним по этому поводу, но думаю, что он не большевик.

   - А племянник священника?

   - Я ничего не знаю.

   Перекатов поглаживал бороду. Был он похож на кота, держащего, в лапах маленькую мышь, умильно щурил глаза, налитые ласковой злобой. Сердце у Марьи Кондратьевны ударило тревожно. Встала она против Каюкова, резко бросила:

   - Я не знала, что меня пригласили на допрос: к этому я не приготовилась...

   Павел-студент стукнул каблуками:

   - Извиняюсь! Прапорщик Каюков интересуется в частном порядке, отнюдь не имея желания оскорбить вас...

   Братко смотрел на дорогу. Нервно прошелся, обкусывая губы, глубоко взглянул на Марью Кондратьевну.

   Когда все четверо вышли на улицу, Каюков выстрелил. Недоумевающе тявкнула собачонка спереди, грузно присела на задние ноги, потом упала на спину, мучительно заскулила, широко раскрывая глаза, пораженная болью. Марья Кондратьевна села на корточки около нее, взяла умирающую за голову. Рядом с Марьей Кондратьевной присел и Братко, ласково сказал утомленным голосом:

   - Он нехорошо делает! Так не надо.

   Идти с Каюковым было стыдно. Укоризненно смотрели темные присмиревшие избенки, гневом горело лицо Федякина, мысленно подошедшего к Марье Кондратьевне. Остановиться бы, уйти от этих людей, но сила непонятная вела к Никанорову дому. И Братко мягко держал ее под руку, нежно высасывая последнюю волю добрыми тоскующими глазами.

   Не чувствовала земли под ногами Марья Кондратьевна, плыла по воздуху в раскрытую бездну. Сердце сжимала тоска. Да, она изменница. Зачем идет с Каюковым, которого не уважает? Зачем безвольно прижимается к Братко? Они не на праздник приехали, не на пасхальную вечеринку. Может быть, завтра, сейчас, сегодня же ночью ударят винтовки в потревоженной тишине и кто-нибудь падет, сраженный белой рукой офицера Братко. Господи, помоги уйти на другую дорогу, встать поближе к своим! Разве есть свои? Разве Федякин с Петунниковым свои? Разве Синьков с Ледунцом свои?

   Высвободила Марья Кондратьевна руку, решительно остановилась.

   Братко заглянул ей в лицо.

   - О чем вы думаете?

   - Голова болит.

   - Дайте мне вашу руку. Я очень прошу меня не бояться.

   И снова Марья Кондратьевна плыла по воздуху в раскрытую бездну. Прижаться хотелось ей к странно колдующему человеку, упасть вместе с ним нераскаянной грешницей. Да, это любовь. Она убивает волю, делает послушной собачонкой. Если Братко посадит в телегу с собой Марью Кондратьев ну, она поедет с ним в степи, перекинет английскую винтовку через плечо, будет мокнуть под дождем...

  

   В дому у Никанора горели две лампы. Большой раздвинутый стол был заставлен по-праздничному. Дьякон, одетый по-праздничному, перелистывал альбом с фотографиями, дьяконица говорила попадье:

   - Вы слышали, матушка, как наша курица пела петухом?

   - Да, это удивительно.

   - Я страшно напугалась тогда! Выхожу, а она поет. Ну, как петух, и крыльями хлопает...

   Дьякон, встряхивая головой, разводил философию:

   - В науке много неизвестного. Например, возьмем червей - самых, которые в поранениях заводятся. Каким медицинским средством уничтожите вы их, если они к животному прикинутся? А заговором можно, честное слово. Или вот еще интересный случай - бородавки. Стоит перетянуть их суровой ниточкой, ниточку потом сжечь, пепел закопать в землю - и они моментально пропадают.

   Валерия говорила на сеновале Сергею:

   - Сереженька, милый, как мне страшно!

   - Это от малокровия у тебя.

   - Зачем ты смеешься надо мной?

   - Потому что коза бородатая ты. Душа у тебя хорошая, а характера нет.

   - Не надо, Сережа, не смейся! Ты видишь, как все перепуталось. И чехов мне жалко, и Федякина с Петунниковым жалко. Где они?

   Под окном в палисаднике стоял Синьков.

   Каюков сидел рядом с дьяконом, положив руки на стол, опрокидывал рюмки за уничтожение большевизма. Дьякон в неестественной радости подхватывал:

   - Это вы совершенно правильно!

   Выпил он меньше всех, но, пораженный внутренним страхом, бессвязно говорил о великой России, о демократической республике, которая даст всему народу известное облегчение. Сердце очень болело у дьякона. Думал он скрыться, уйти незаметно, а Каюков хватал его за руку, дразнил озорными пьяными глазами:

   - Отец дьякон, помогайте нам своими молитвами, на батюшку я не надеюсь.

   - Почему, позволю спросить? - улыбался Никанор.

   - Батюшка у нас большевик и скрывает некоторым образом большевиков, движимый родственными чувствами.

   - Это, позволю вам заметить, недоразумение, - опять улыбнулся Никанор.

   Синьков под окном упорно смотрел на Каюкова с Братко, на дьякона с Никанором, на Павла Перекатова с Марьей Кондратьевной, злобно стискивал зубы. Все враги! Кого уничтожить раньше?

   Вышел Ледунец из переулка кошачьими шагами, радостно зашептал:

   - Айда скорее, Наталья Пучкова чеха задушила.

   - Где?

   - Там, на гумне.

   - А этих как?

   - Гулять будут - успеем...