Наживин Иван Федорович - Евангелие от Фомы

lign="justify">   - Нет, мы, садукей, как ты знаешь, в воскресение не верим... - засмеялись садукей. - Но как, по-твоему, выйдут из такого положения фарисеи?

   - Не знаю... - хмуро отвечал Иешуа. - Вы лучше их и спросите...

   - А нам говорили, что ты великий законник и все знаешь... - опять рассмеялись они и гордо двинулись к храму.

   Иешуа печально смотрел им вслед.

   - Два человека вошли раз в храм помолиться... - сказал он. - Один законник, а другой - мытарь. И законник молился в душе своей так: "Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как вон тот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятину со всего, что приобретаю..." А мытарь, стоя вдали, не смел даже глаз поднять в небо, но, ударяя себя в грудь, говорил только: "Господи, буди милостив ко мне, грешному!.." Всякий возвышающий себя - унижен будет, - заключил он, - а унижающий себя возвысится...

   Остановившийся послушать его старый фарисей-шамаист с большим красным носом усмехнулся и тяжело зашаркал по каменным плитам портика своими старыми ногами.

   Галилеяне спустились во двор Язычников, где на ярком солнце толклись, как всегда, иудеи, египтяне, арабы, идумейцы, греки, римляне, поднялись во двор Женщин и сели в тени, падающей от стены, как раз напротив кружек для сбора пожертвований. И проходили богомольцы, и всякий опускал в кружки, что мог. И вдруг подошла к шуфэрот очень бедно одетая женщина-вдова, вынула две лепты и набожно опустила их в горлышко одной из кружек. Иешуа, который весь этот день был холоден и сумрачен, сразу весь согрелся и просиял.

   - Видели? - дрогнул он голосом. - Те давали от избытка своего, а эта отдала последнее, что имела... Вот чего хочет от нас Господь!

   - Прости, рабби, но... - замялся Фома, взглянув своими добрыми глазами на Иешуа. - Но... но довольно ли Господу одного этого порыва сердца? Не нужно ли Ему и немножко разумения? Ну, она отдала последнее, а это последнее пойдет не Богу ведь, а в широкие карманы садукеев. А у них и без того довольно...

   Фома часто беспокоил так душевный мир Иешуа своими вопросами, но Иешуа любил и его, и это его беспокойство: Фома часто открывал для него новые стороны в жизни. Он задумался.

   - Я сужу человека по намерениям его... - сказал он.

   - Как бы не ошибиться, рабби... - тихо уронил Фома.

   Но все же в общем такие дни в храме - эти бессильные попытки победить равнодушие толпы, эти бесплодные споры, эти насмешки и даже враждебность к нему со стороны людей - чрезвычайно утомляли его, и тогда он незаметно от учеников один уходил в Вифанию, чтобы там в простой и сердечной атмосфере семьи Элеазара отдохнуть душой немного. Иногда это удавалось, а чаще нет: он не мог не видеть тайного горя исхудавшей Мириам, не мог не слушать голоса искусителя, который, предлагая ему простые, но несомненные радости земли, убеждал его бросить бесплодную погоню за пестрой химерой. Тогда он торопливо уходил из Вифании и если встречался в это время с Мириам магдальской, она смотрела на него своими горячими, золотыми глазами и в глубине их была боль нестерпимая. Она ходила за ними всюду, стирала им белье своими недавно нежными руками, варила пищу, готовила ночлег, но - никогда не ходила с ним в Вифанию: она точно догадывалась о чем-то и мучилась... А по ней изнывал не только Манасия, но и сумрачный Иаков Клеопа, который изредка появлялся в городе и, точно убедившись в том, что надежды для него нет, снова исчезал в Галилею. Иешуа втайне все дивился на себя: пошел за счастьем для людей, но не дает он счастья ни людям, ни себе... И он замыкался в себя, молчал, страдал, старался быть один...

   Раз в таком вот состоянии крайней усталости и почти отчаяния он поднялся в Вифанию. Как всегда, из-за каменного забора на него, как любопытные головы, выглянули сохнувшие горшки. На дворе никого не было. Он заглянул в раскрытую дверь домика. Мириам, бледная, исхудалая, в надломленной позе сидела у очага. Услышав его, она торопливо встала и устремила на него свои бархатные, полные муки глаза. И, прижав руки к груди, она сквозь слезы повторяла только одно слово:

   - Иешуа... Иешуа... Иешуа...

   И было в этом слове столько страдания, что он схватился за голову и убежал.

   Сам не зная как, он очутился у фонтана, неподалеку от Овчей купели. Надломленный, он опустился на каменную скамью. Рядом нарядно плескал в звездной темноте фонтан. В душе его была ночь, но без звезд... Рядом послышались легкие шаги.

   - Один, печальный... - послышался молодой женский голос. - Пойдем со мной до зари в сады... Ночь тепла, все в цвету и ты изопьешь из чаши любви...

   Маленькая рука неуверенно легла на его плечо.

   - Что же молчишь ты?.. - еще тише проговорила она. - Не тебе одному тяжело. Пойдем и забудешься...

   Не подымая головы, он обвил рукой ее тонкий стан и прижался к ее маленькой груди щекой, весь земная боль, весь тоска бескрайняя, весь порыв к личному, если не счастью, то хоть короткому забвению. И она маленькой ручкой нежно гладила его по опушенным бородкой щекам... Она тихонько обернула его лицо к себе и вдруг с подавленным криком ужаса понеслась в темноту: то была маленькая Сарра, дочь Иуды Кериота...

   Он снова уронил голову на грудь и из глаз его потекли без усилия тяжелые слезы. Страшен был мир человеческий и он, он сам так бесконечно слаб!..

  

  

   Тяжесть бесплодной борьбы с Иерусалимом давила Иешуа. Что в том, что его слушают ежедневно несколько десятков человек? Послушают, поговорят и пойдут слушать другого. Мало ли тут таких радетелей о спасении рода человеческого? Радетеля побьют камнями или, как Иоханану, отрубят голову, и жизнь будет продолжаться такая же, как и прежде... Было тяжело. И казалось, что в Галилее все было лучше, и верилось, что там лучше и теперь. Хотели убить его в Назарете? Ну, это так только, недоразумение какое-то... Конечно, эти добрые люди уже одумались и сами над собой смеются... А кроме всего этого, надо сделать и тот решительный шаг, которым начнется его новая жизнь: оставить все...

   Мелькала иногда мысль: бросить бесплодную проповедь и уехать с Никодимом. Но было совестно покидать поле сражения, на которое он вышел, и было жаль этот мятущийся, как овцы без пастыря, народ... И он решил пока что вернуться в Галилею.

   Распевая грубыми, нестройными голосами то псалмы, то молитву, составленную самим Иешуа, - Отче наш... - галилеяне направились к дому. Как всегда теперь, с ними шла Мириам магдальская, радуясь, что он уходит от этой проклятой Вифании, от места ее постоянной пытки. Пошел и Фома, человек любопытный, которому интересно было видеть, чем все это кончится, - он любил смотреть на жизнь и учиться - и Иуда Кериот, который пошел потому, что хуже, все равно, не будет, а лучше, может быть, что и выйдет... Его беспокойно беспомощное лицо с вислым носом было более чем когда-либо растеряно...

   - Да святится имя Твое... - в унисон грубыми голосами распевали они среди пестрых караванов и облаков пыли. - Да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое...

   Пришли в Сихем... Со смехом рассказали им, что недавно проходил тут какой-то озорник-галилеянин и наобещал какой-то новой воды бабе. Он, озорник, посмеялся, а она, дура, поверила. И стоило теперь ей показаться с водоносом, как кто-нибудь непременно кричал ей:

   - Что, опять за старой водой собралась? А когда же новая-то будет? Должно быть, надул тебя галилеянин, тетка! Они ведь охальники, эти галилеяне!..

   Она отплевывалась и ругалась нехорошими словами.

   Подходя к Назарету, все спутники оставили Иешуа: лучше было не дразнить народ. И через деревеньку Вифлеем, что под Назаретом, - тут именно и родился Иешуа - направились к озеру... Иешуа оказался прав: не только никто уже не хотел сбрасывать его с утеса, но, наоборот, со всех сторон ему улыбались: "Вот он, наконец!.. А мы-то думали, что он совсем забыл нас... Шелом, шелом!.."

   Дома его встретили без особенного восторга, но приветливо. Иаков, правда, по обыкновению хмурился. Теперь были дома и других два брата: Иосия, кривой и неуклюжий, и Иуда, большой приятель веселого Исаака и франт, тративший все свои заработки на наряды и на девиц. Омывшись с дороги и подкрепившись, Иешуа не без некоторого волнения приступил к делу:

   - Мать и братья... - с некоторой торжественностью сказал он. - Я решил совсем покинуть вас и переселиться в Капернаум...

   Все обратили к нему удивленные лица. Иаков еще более сдвинул свои лохматые брови: он, когда чего не понимал, всегда опасался подвоха. Иешуа заметил это.

   - Нет, нет, относительно имущества вы не опасайтесь... - сказал он. - Я своей части не возьму. Пользуйтесь всем вы. А я и так проживу...

   Лица братьев прояснели, но уверенности не было: а вдруг они что-нибудь не так понимают? И земля есть, и скотина, и рабочая снасть всякая - кто же от своего зря откажется? Но Иешуа рассеял последнее недоумение.

   - Нет, нет, я с собой ничего не возьму... - повторил он. - Мне ничего не надо. Раз вместе жизнь не идет, что же делать? Лучше от греха расстаться. Вы живите по-своему, а я - по-своему.

   И все они стали ласковы с ним, даже удерживали его немного, а когда на другое утро он собрался в путь, они все даже растрогались, а мать всплакнула. Поселяне, уже узнавшие о его решении, ласково удерживали его и выражали надежду, что он еще одумается и вернется.

   - Лучше нашего Назарета ничего не найдешь! - весело кричали они вперебой. - Чего тебе еще нужно? Женился бы лучше да и жил бы с нами за милую душу... А захочется о законе поспорить, иди в синагогу, она для всех открыта - спорь, кричи, никому не заказано... Ну, конечно, лишнего тоже говорить не полагается... - рассудительно спохватился какой-то осторожный. - Потому один одно, другой - другое, это непорядок... Ну, прощай, милый человек! Не забывай, смотри, земляков!.. До свидания, до скорого!..

   Капернаумцы встретили его с великой радостью. Зеведеевы тянули к себе, а Ионины - к себе, но так как дом у Иониных был попросторнее, то Иешуа решил у них и остановиться, что вызвало некоторое неудовольствие у Зеведеевых. За то очень доволен был Андрей.

   - Во! А говорил: отдай все... - самодовольно повторял он. - А куда бы теперь голову ты преклонил, если бы мы взяли да все и роздали? А теперь есть, по крайней мере, хоть кров над головой в непогоду...

   И он заботливо взялся за осмотр сетей и все покрикивал на брата Симона, чтобы тот попроворней поворачивался: там что еще из всего этого выйдет, а рыбка дело верное. Он упорно продолжал рассматривать дело Иешуа как какой-то тонкий заговор, который он не совсем еще понимал, но который сулит удачу: и Иона, и Иегудиил говорили, что дело подвигается... Симон был доволен, что благополучно вернулся домой и что можно пока что взяться опять за рыбку: "Человеков немного наловили, так тут свое наверстывать надо... добродушно посмеивался он. - Хе-хе-хе..." И была довольна старая теща его и оборотистая Сусанна, жена, и ребятишки, которым Иешуа по вечерам рассказывал чудесные сказки...

   Иешуа выжидал, точно с силой собирался. То на утренней, то на вечерней зорьке, в ночи, он выходил с рыбаками на челнах в озеро, и закидывали они свои длинные, пахучие сети в дремлющую воду. И любо было Иешуа, расстегнув грудь и засучив рукава рубахи, подставлять разгоряченное греблей тело ласкам ветерка, любо было резать веслом дремлющую, розовую, с чуть заметным парком воду, любо было тянуть за мокрую веревку приятно надувшуюся сеть, а потом или на качающейся лодке, или на солнечной отмели выбирать из мотни попавшуюся рыбу. Слепило солнце из волн, отрадно пахло ветром, и он, вытирая пот с лица, отдыхая, улыбался... А то кто-нибудь из рыбаков песню затянет о стране далекой, о ночах звездных, о любви своей милой. И льется в душу песня точно голос искусителя... Когда добыча была особенно обильна, рыбаки ласково давали понять ему, что это благодаря его присутствию им так везет, что они понимают его тайные заботы о них, что они благодарны ему. А ему было и радостно, что друзья его хорошо заработали, и не мог он в себе победить жалости к этим прекрасным рыбам, которые так страшно ловили ртом воздух. И мнилось иногда ему, что так и он вот чувствует себя иногда там, под пышными портиками храма иерусалимского, и он, может быть, будет так умирать...

   Но иногда было хорошо, совсем хорошо, просто хорошо - когда лодка, покачиваясь под напряженным парусом, уносила его с приятелями в туманную голубую даль, а он, блаженно развалившись на пахучих сетях, щурился от солнца и, пригретый, следил за тем, что играло, как мираж в пустыне, в его душе. Крепко пахло рыбой, потом, смолой, но в душе было сознание огромной радости, огромного блага - в особенности, когда вспоминался Никодим. Теперь, отсюда, с озера, Никодим представлялся ему каким-то радостным окном в неведомый, широкий мир. И там, в этом мире, у него есть союзники, незнаемые, но верные. Победа будет. И, может быть, даже близко. Что из того, что эти простые люди так плохо понимают его? Есть другие, большие, углубленные, сильные... И, Боже мой, как ясна, как проста та Божественная истина, которою он живет, которая движет им! Поссорился, рассердился - чувство разделения, страдания, муки; уступил, полюбил, - вот как с братьями в Назарете - радость... А они вот погоду назавтра угадывать умеют, - ах, закат красный, значит, быть ветру... - а что у них самих в сердце происходит, того не замечают. Он чувствовал, что он неудержимо уходит от них в те новые мысли, от которых он сам недавно так враждебно отстранялся, в те зовущие дали, которые открыл ему Никодим... Эти мысли все более и более овладевали им и, хотя еще неясные, требовали своего обнаружения, хотели жить и что-то делать. Он чувствовал, что здесь их не поймут, но сердце было полно, и потому трудно было устам молчать...

   И от искры случайной вспыхнул пожар...

   Была Суббота. Он запоздал в синагогу: пришедшая на праздник из Магдалы исхудавшая Мириам вдруг на дворе у Иониных неудержимо разрыдалась, и он тщетно добивался узнать причину ее слез, хотя и догадывался о ней. Когда она успокоилась и они пошли к синагоге, там немногие капернаумские законники яростно наступали на его постоянных спутников: они, законники, своими глазами видели, как те только что - в Субботу! - срывали в полях колосья и ели зерна! Иешуа долго разбивал их путаные рассуждения о недопустимости и такой "работы" в святую Субботу, но, наконец, потерял терпение и впервые открыто бросил во взволнованную толпу:

   - Человек есть господин всего, даже Субботы!

   Толпу точно взорвало. Что это, кощунство? Значит, он отвергает уже и закон, без обиняков, начисто?.. Среди галдения возбужденной толпы он поднялся на возвышение в синагоге и, чувствуя, как неудержимо разгорается внутри его огонь, как овладевает им все более и более какая-то сила, заговорил. Но слов его не было слышно...

   - Тише!.. Да тише же!.. - кричали, еще более увеличивая шум, его друзья. - Отчего вы не даете ему говорить?

   Волнение стихло понемногу.

   - ...истинно, истинно говорю вам, - вдохновенно, разгораясь все более и более, говорил он, - не Моисей, а Отец мой дает вам истинный хлеб с небес! Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру...

   - Ну, так и давай нам этого хлеба!.. - насмешливо крикнул кто-то из задних рядов.

   Иешуа на мгновение сосредоточился в себе, а затем, обежав эти потные от нестерпимой духоты и возбужденные лица своими засиявшими глазами, точно уж не владея собой, заговорил еще более вдохновенно:

   - Я есьмь хлеб жизни. Приходящий ко мне не будет алкать и жаждать никогда...

   Опять все собрание зашумело, как озеро под внезапным ударом непогоды, сорвавшейся с обожженных утесов Гадаринской стороны. Ученики его были явно смущены: что он говорит? Понять ничего нельзя... Но он, подняв голос, покрыл шум синагоги:

   - Истинно, истинно говорю вам: верующий в меня имеет жизнь вечную. Я есьмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли, хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес...

   Все с криком повскакало с мест.

   - Как он дерзает говорить так?! - с красными лицами и сумасшедшими глазами кричали люди. - Не плотников ли он сын из Назарета? Разве мы не знаем его, мать Мириам и братьев его Иакова, Иосию и Иуду... В Сихеме - вода, здесь - хлеб, голова кругом идет!.. Болтают глупцы: Мессия!.. Так Мессия из дома Давидова должен быть!.. И где чудеса, ежели он Мессия?.. Раньше за такие слова тут же на месте камнями побили бы... Нет, до чего это простонародье волю нынче взяло!..

   Иешуа видел эту бестолковую ярость толпы, видел смущение своих учеников, видел, как веселый Исаак, только вчера прибежавший из Каны повидаться с ним, точно стыдясь, отводил от него глаза и - почувствовал себя бездонно одиноким. До этого момента он всегда чувствовал, что какой-то светлый поток несет его к неведомым берегам, и вот теперь это движение сразу остановилось: точно выкинули его волны на пустынный берег... Он увидел горячие золотые глаза Мириам, печально устремленные на него из толпы, и сердце его тепло отозвалось. И кто-то тронул его за руку. Отирая потное лицо, он обернулся - перед ним был маленький горбун. Удивительные глаза его сияли беспредельным восторгом.

   - Иешуа, Иешуа... - говорил он, крепко впиваясь своими длинными белыми пальцами в руку своего двоюродного брата. - Откуда это у тебя?! Как ты узнал это?! Уйди, уйди от них - все равно, они не поймут...

   Иешуа, с наслаждением подставляя озерному ветру разгоревшееся лицо, смотрел в эти поразительные, взволнованные глаза горбуна и снова, несомненно, узнал, что он не один. Душа его точно белыми крыльями заплескала, и злой гомон толпы ничуть не страшил его: именно это-то и пришел он победить!..

   И он победит!..

   Но в этот день некоторые из его учеников, приставшие к нему недавно, совсем отошли от него. Иегудиил - он снова вынырнул неизвестно откуда - ушел с собрания с перекошенным злобой лицом...

  

  

   В звездной ночи шло черным, спящим озером несколько лодок. Гребцы старались не стучать веслами о борта и часто совсем бросали грести, и осторожно прислушивались. Все направлялись к обожженным утесам довольно пустынной Гадаринской украины. Изредка низкими голосами переговаривались и снова осторожно гребли...

   Наконец, хрустя песком и галькой, первые лодки ткнулись носом в темный берег. Люди выбирались на землю и чутко прислушивались: по воде в ночи был чутко слышен глухой и мерный звук весел...

   - Собираются... - потушенным голосом сказал Иона.

   - Не к чему только было в такую даль забираться... - своим грубым голосом отозвался Иегудиил. - Теперь всю ночь проканителишься...

   - Осторожность в таких делах первое дело... - возразил Иона.

   Эта ночная сходка окрестных повстанцев в пустынных горах Гадаринских была делом Ионы. Иегудиил был совершенно прав: при слабости правительственного надзора в таких предосторожностях не было решительно никакой надобности. Но, если бы из повстанчества изъять эту тайну, эту красивую обстановку, эти страшные клятвы и прочее, то, кажется, для Ионы в нем исчезла бы главная прелесть и он, может быть, и совсем бы ушел из дела. А он был одним из главных коноводов: он умел зажигать народ. И потому Иегудиил, очень прозаический, озлобленный, мстительный, - мстить ему было за что - подчинился своему поэтическому брату, хотя и ворчал, потому что, действительно, беспокойства получалось очень много...

   Одна за другой выплывали из звездной тьмы черные лодки и одна около другой ложились на отлогом берегу. Некоторые повстанцы пришли посуху. И они, большею частью, не одобряли в душе затей Ионы, но, подчинившись, находили в них известную прелесть. Собралось уже человек за пятьдесят, но толпа все росла понемногу. Слышались разговоры потушенными голосами. Изредка кто-нибудь громко, с аппетитом, зевал. Сзади, в горах, кричали шакалы. Вверху, среди звезд, попискивали летучие мыши и вели среди темных столетних деревьев свои волшебные хороводы светляки.

   Дикий край этот издавна был излюблен повстанцами. Особенно ярко было выступление Иуды Галонита, родом из Гамалы, который вместе с фарисеем по имени Садок в ответ на приказ императорского легата Сульпиция Квириния о переписи населения лет за двадцать пять до этого времени поднял яростное восстание. Дать занести свое имя в списки как бы значило закрепить насильническую власть римлян. И в самом законе переписи населения не одобрялись, как дело Богу неугодное. Иудеи до такой степени ненавидели этот счет людей, что, когда нужно было собрать для богослужения в синагоге нужных десять человек, они считали присутствующих так: не один, не два, не три, не четыре... Лозунгом Иуды было: "Нет у нас другого господина, как Бог, и мы не желаем ни платить дани цезарю, ни признавать его власть". Восстание было утоплено в крови. Сам Иуда пал в бою, а его сыновья были вместе с другими повстанцами распяты. Но это не потушило огня, и повстанчество продолжалось: повстанцы - зелоты - всячески старались своими восстаниями приблизить царство Мессии, строго соблюдали закон и поддерживали всякое революционное движение. В их представлении Мессия должен был уничтожить власть богачей и храмовников и железным жезлом поразить ненавистных римлян. Страшная гибель ждет вообще всех врагов избранного народа: кровь людская потечет в те дни до уздечек коней, потрясется и небо, и земля и из моря встанет страшный дракон, отец всякого зла. Но Мессия, в конце концов, убьет его, потом будет судить все народы и поставит Израиля над всем миром владыкой. Снова появятся на земле райские деревья и не будет больше ни зла, ни голода, ни болезней...

   Обездоленные стекались под это знамя со всех концов страны. А в особенности - рабы. Одни законники, вроде Иешуа-бен-Сираха, учили своих сограждан мягкому обращению с рабами: "Если у тебя есть раб, содержи его, как душу твою, ибо он подобен крови, которая дает тебе жизнь. Если есть у тебя раб, поступай с ним, как с братом твоим... ибо, если ты будешь мучить его, он убежит, и тогда где ты будешь искать его?" Другие, напротив, рекомендовали твердую власть: "Корм, палка и поклажа для осла. Пища, наказание и работа - для раба. Дай рабу твоему дело, и ты будешь спокоен, освободи его руки от труда, и он потребует отпускной. Ярмо и бич смиряют вола, плеть и пытка смиряют лукавого раба. Пусть он всегда занимается своим делом, а если он не повинуется, надень на него тяжелые оковы..." Жизнь, конечно, шла не за Сирахом, и потому ряды повстанцев исправно пополнялись живой силой со всех сторон...

   - Ну, я думаю, можно бы и начинать... - сказал Иегудиил.

   - Можно и начинать... - раздались со всех сторон голоса. - Чего время-то золотое терять? Рассаживайтесь все кружком...

   Среди черных теней произошло движение. Захрустел под ногами песок и ракушки. Послышались шутки и смех. И все затихло...

   - Ну, Иона... - сказал кто-то.

   - Ну... - проговорил Иона, встав посреди круга. - Дело наше, по-моему, начинает портиться. В Субботу мы с Иегудиилом наведались в Капернаум. И он говорил в синагоге... И такое-то понес, что и не перескажешь! Очень на него за это рассерчал народ... Вот и Иегудиил, и Исаак из Каны слышали... Где вы тут, Исаак?

   - Здесь... - отозвалось из темноты.

   - Вот и они подтвердят... - продолжал Иона. - Такого наговорил, что и книжник не всякий за ним угоняется. И если дело пойдет так и дальше, оттолкнет он от себя народ совсем. И надо, по-моему, нам так исхитриться, чтобы не давать ему много разговаривать...

   - Да как же ты заставишь его замолчать? - грубо усмехнулся Иегудиил.

   - Не замолчать, а чтобы говорил поменьше... - поправил Иона. - У нашего народа память короткая, эти его капернаумские штуки все скоро позабудут и опять будут льнуть к нему, разиня рты... Удивительный человек! - звонко щелкнул он себя по ляжке. - Ведь стоит ему только захотеть, все по его слову подымутся и, закрывши глаза, пойдут за ним куда хочешь...

   - Вот поэтому-то он нам и нужен... - тяжеловесно пришил Иегудиил. - Только поэтому он нам и нужен... И вот что... - нетерпеливо обратился он к Ионе. - Ты хоть и брат мне, а тянешь нестерпимо. Дай я слово к молодцам скажу... Иешуа для нас находка... - уверенно обратился он к повстанцам. - Не надо упускать его. Он не захотел вернуться к нам, а мы не хотим лишиться его. Силой с ним ничего не поделаешь. А раз нельзя взять силой, значит, нужна хитрость. Так вот я и предлагаю, чтобы все наши везде и всюду эдак из-под руки распускали слух, что он-де с зелотами, а что ежели говорит он там то да се, так это-де для отвода глаз только. И в капернаумской синагоге, дескать, тоже... И Андрей Ионин, который с ним ходит, между прочим также это понимает... Ну, вот... И надо всячески возвеличивать его, превозносить до небес. Вон везде говор идет, что он чудеса всякие начал делать. Я сам никаких чудес от него не видывал, но нам в этом разбираться нечего: чудеса так чудеса... И ври всякий кто во что горазд про чудеса... А когда народ закипит, как следует, тогда и потребуем от него прямо, чтобы становился он над нами царем и вел нас против лиходеев наших... Так ли я говорю?

   - Так, пожалуй, только не совсем... - встав, заговорила одна из темных фигур каким-то скрипучим и хитреньким голосом. - Ежели он потом на это дело пойти не захочет, так все наши труды прахом пойдут...

   - Почему не пойдет? - раздались голоса. - Пойдет... Царем-то всякому побыть хочется... Пойдет...

   - Нет, не пойдет... - сказал веселый Исаак. - Я его не первый год знаю... Не такой это человек. Он для себя ничего не ищет. Он хочет добра для всех...

   - Так что? - горячо заговорили с разных сторон. - И очень даже хорошо... Становись царем, а там и приказывай, что хочешь: можно и законников всех перерезать, и богачей перевести, и все добро их промежду бедняками поделить... Царь на то и царь, что во всем его воля. Это можно будет ему так и сказать: становись над нами и делай по-своему, а мы на все согласны...

   - Не пойдет он на это дело... - упрямо сказал Исаак. - Я его знаю...

   - Что ты на своем уперся: не пойдет да не пойдет... - нетерпеливо крикнул кто-то. - Я сам слышал, как он обещал, что первые будут последними, а последние первыми. Ну? Чего зря болтать-то?

   - И прямо с места объявить его Мессией!

   - Мессия должен быть из дома Давидова...

   - Брехня все это... - покрыл вдруг все суровый бас. - Это все в Иерусалиме выдумали Асмонеям назло... Мессия будет оттуда, откуда он будет. Я сказал... - сурово отрубил он.

   Опять заспорили...

   - Тише! - сердито крикнул Иегудиил. - Не галдеть всем зараз! В, деле порядок должен быть... Слушай все мое слово!.. Пойдет он или не пойдет, это там видно будет, а пока нужно собирать народ вокруг него и всем внушать, что он с нами...

   - И опять, как и где поставить его во главе народа? - задумчиво проговорил Иона. - Ежели, скажем, здесь, в Галилее, и отсюда идти на Иерусалим, так те подготовятся, выступят против нас вместе с римлянами и от нас и мокро-то не останется... И потому, подготовив народ, нужно, думается мне, заманить его в Иерусалим...

   - Зачем заманивать? - послышались голоса. - Он и так там часто бывает. Пойдет, например, туда на Пасху и готово...

   - Отсюда идти на Иерусалим и думать нечего... - горячее зазвучали голоса. - Всех до единого римляне перебьют... Они все в железе. Ножами да дубинами тут многого не сделаешь... И опять растянут всех на крестах...

   - Тише! Не галдеть! - крикнул опять Иегудиил. - Ты что, Варавва? - обратился он к широкоплечему и стройному великану, который подошел к нему.

   - Слово хочу сказать... - басом сказал тот.

   - Говори... - сказал Иегудиил уважительно и снова крикнул: - Ну, молчать, вы! Иешуа Варавва хочет слово сказать...

   Иешуа Варавва на первый взгляд не играл в движении такой роли, как Иона или Иегудиил, держался всегда в стороне, в тени, но едва ли не он был тем невидимым стержнем, на котором в это время держалось все повстанчество. Он отличался исключительной силой, сумасшедшей храбростью, участвовал в повстанчестве чуть не с пеленок, и имя его уже было окружено всякими легендами. Лицо его было все исполосовано мечами, один глаз вытек, и весь он был красив какой-то особенной, дьявольской, страшной красотой...

   - Не построивши дома, мы, как всегда, стали спорить о крыше... - своим глубоким басом сказал он. - Где, как и когда мы поднимемся, откуда и куда пойдем, этого знать теперь никто не может. Будет так, как будет. Начинать надо с алефа: собирать народ к одному месту, к одному знамени. А тем временем надо обрабатывать потихоньку, не торопясь, и самого Иешуа назаретского... И, может, лучше всего пустить на это дело женщин... - сказал он и по собранию пронесся гул одобрения. - Возьмите хоть ту же Мириам магдальскую: всем Иерусалимом вертела, как хотела - неужели, если захочет, не справится с ним? Есть слушок, что и в Вифании он частенько к ессею Элеазару заходил - у того сестренка есть такая, что отдай все и мало... Вот и подговорить их обеих - пусть для народа постараются. А там видно будет... Я сказал.

   Ропот одобрения пробежал по темному кругу повстанцев.

   - Значит, все согласны? - крикнул Иегудиил.

   - Да тише ты! - с досадой оборвал его Иона. - Ишь, глотку-то дерет, благо здорова...

   - Все, все, все! - полетело со всех сторон.

   - А как же Иуда Галонит говаривал, что лучше помереть, чем царем кого, кроме Бога, над собой ставить? - скрипучим голосом вставил кто-то. - А мы сами под царя норовим...

   - То было другое время... - нетерпеливо отвечали голоса. - С нашим народом без пастуха не управить. Да и видно там будет, как и что...

   - Значит, действовать! - заключил Иегудиил. - Но только с оглядкой... - прибавил он, больше, чтобы сделать удовольствие брату.

   - Будем действовать! - отозвались повстанцы. - Время терять нечего... Оглядка оглядкой, ну, и мух тоже ртом ловить не приходится...

   Они вставали один за другим, разминали отекшие ноги и, разбившись на кучки, вступали в оживленные беседы. О сне и усталости было забыто. Они точно поджигали один другого, и далекое им казалось близким, невозможное - возможным. Все очень одобряли Варавву, - он сидел в стороне с Иегудиилом и о чем-то вполголоса беседовал с ним - и кто-то скрипучим голоском, хитренько, порицал Иешуа:

   - Я, говорит, хлеб, сошедший с неба... Кто, говорит, меня съест, тот, говорит, всегда сытый будет... Все даже глаза вытаращили: до чего человек в писаниях зачитаться может!

   Неподалеку дружно рассмеялись: то при свете небольшого костра Исаак показывал, как собака, урча, с остервенением выбирает у себя в шерсти блох.

   И долго отводили повстанцы душу на пустынном берегу под звездами. За горами небо стало светлеть. Зашевелились в чаще олеандров птицы. Рыба стала плескаться в сонной, подернутой легким парком, воде. Стало как будто посвежее, как всегда бывает перед светом, и повстанцы поеживались под своими дырявыми плащами.

   - Ну, пора, молодцы, и по домам... - сказал, громко зевая, Иегудиил. - Наговоримся еще...

   И, не дожидаясь других, он пошел к своей лодке.

   - Иона, чего ж ты чешешься? - крикнул он брату, когда лодка, захрустев по гравию, закачалась на воде.

   - Нет, я берегом... - отозвался Иона осторожно. - Может, следят, так со следу надо сбить...

   - Ну, как знаешь... - махнул рукой Иегудиил. - Кто со мной в Вифсаиду?

   Одна за другой лодки, колыхаясь, отходили по розовой уже воде от пустынного берега. Когда на озере встречались им рыбаки, те долго смотрели им вслед спрашивающими глазами. Некоторые из рыбаков с усмешкой кричали:

   - Ну, как? С уловом, что ли?

   - Ничего, слава Богу... - отвечали с повстанческих челнов. - И вам успеха желаем...

   Иона с несколькими повстанцами шел пустынным берегом на Гамалу, где родился некогда Иуда Галонит. Уже рассветало, когда вдруг из черной пещеры в полугоре выскочил волосатый, дикий, звериного вида человек в лохмотьях. Жуткий силуэт его, похожий на какую-то полуощипанную огромную птицу, четко вырисовывался на розовом, чистом небе. Он размахивал руками, как бессильными крыльями, и кричал хриплым, диким голосом грубые и бессмысленные слова. Это был один из многих "бесноватых", которыми было так богато это время напряженного кипения умов.

   - А говорили, что Иешуа вылечил его... - тихо сказал кто-то, опасливо поглядывая в сторону безумного, который все неистовствовал на скале.

   - Этот, действительно, сперва притих было, а потом опять за старое взялся... - заметил Иона.

   - Видно, не очень прочны все эти чудеса-то наши... - скрипучим голоском проговорил маленький, широкоплечий и оборванный повстанец с хитрыми глазками и точно утиным носом.

   Бесноватый, как жуткая, черная, огромная птица, все махал бессильными крыльями у себя на скале и посылал вслед притихшим повстанцам дикие проклятия...

   В тот же день все побережье знало, что у повстанцев опять была сходка: знать, готовят что-то... Но до тех, кому знать этого не следовало, слухи такие не доходили, а если иногда, случайно, и доходили, то вызывали только усмешку:

   - Опять? Ну, пусть попробуют дураки галилейские!..

  

  

   Выступление в капернаумской синагоге, когда Иешуа дал увлечь себя тем новым, неясным, но манящим мыслям, которые пробудил в нем Никодим, не прошло для него напрасно. Это было как бы новою беседой с самаритянкой. Было ясно одно: они просто-напросто не понимают его, совсем не понимают, как если бы он говорил на каком-то чужеземном языке...

   Но тогда что же делать?!

   Нельзя же основывать все на его близких учениках только. Да разве многим разнятся и они от этой ревевшей вокруг него толпы? Понимает его, может быть, больше других Фома, но за то он труднее других и загорается. Андрей молча, но упорно все как-то переделывает на свой лад, Кифа больше любит его, чем понимает, братья Зеведеевы при малейшем несогласии со слушателями начинают метать в них громы и грозить какими-то таинственными карами, которые будто бы находятся в их распоряжении. Матфей-мытарь? Иуда?.. Нет, полного отзвука не дает ни один из них... И уже теперь заметно среди них точно два лагеря: одни понимают как будто, что новая правда заменяет собою старый закон, отменяя его совершенно, а другим как-то хочется удержать и старый, сохраняя даже за ним какое-то тайное преимущество... Мириам златокудрая? А эта понимать его и не хочет - она, как и Мириам вифанская, хочет только его самого и всего его... По-настоящему понимает его разве только Вениамин один, горбун, да тетка Мириам Клеопова...

   Что же делать?

   Он часто уходил в зеленые горы, чтобы снова передумывать безвыходные думы свои и молиться - не так, как молятся люди в синагоге или в храме иерусалимском, а так, как молятся лилии полей, как молятся птицы небесные, как молится тихая, вся золотая земля, когда на востоке горит нерукотворный алтарь зари: без жалких слов человеческих, а радостным трепетанием всего своего существа, превращающегося в эти тихие часы в один святой, восторженный гимн... В эти мгновения он с трепетом снимал с души своей один покров за другим и с восторгом обнаруживал в ней, в самой глубине, в самом святая святых ее какой-то немеркнущий свет, которому не было ни конца, ни начала, и он знал, несомненно, что тайная сущность этого света и есть Бог...

   - И что это ты все один в горы уходишь, рабби? - спросил его как-то простодушный Симон Кифа, когда он раз к ночи спустился в Капернаум.

   Иешуа, весь еще под впечатлением только что пережитых молитвенных мгновений в зеленом уединении холмов, поднял на него свои сияющие глаза.

   - Я беседую там с моим Отцом... - отвечал он.

   С тех пор всякий раз, как он возвращался из своих милых, пустынных гор, на него со всех сторон сияли восторженные, немножко даже подобострастные глаза его друзей: он, необыкновенный, избранный, только что беседовал с самим Богом!.. И их охватывал священный трепет, и они не знали, как и куда лучше, почетнее усадить его, и готовы были, казалось, для него на все: когда придет - а оно придет скоро - его царство, он, всесильный тогда, не отплатит ли им сторицей за эту их преданность ему? И опять спорили один с другим о местах... Вокруг него явно творилась легенда о нем и он не только не мог ничего поделать с этим, но часто чувствовал, как это поклонение заражает его самого, и он начинает считать себя, действительно, каким-то особенным от всех, высшим существом. И самое тяжелое было в том, что пропасть между ними и им не только не уменьшалась, но, наоборот, все расширялась, ибо они топтались все на одном месте, робкие, простые, а он поднимался, просветлялся, могуче рос... Это сознание роста, с одной стороны, окрыляло его, подготовляя душу его к каким-то новым, ослепительным откровениям, заливая всю ее ликующей радостью, но, с другой, все более и более подкашивало его надежды. Вспоминалась последняя беседа с Исмаилом под старыми пальмами Энгадди: только тот вмещает, кто вместить может, и никогда, никогда дети праха не взлетят орлами к солнцу вечной правды!..

   Так. Значит, он, сделав круг, вернулся туда же, куда до него возвратились из своих взлетов и другие. Неужели же. на этом и помириться?! Никогда! Их надо спасти вопреки им... Если Хозяин жизни доверил ему великое богатство, то он должен работать на эти таланты и в день отхода на покой вернуть их Хозяину с лихвой...

   Но они все-таки ничего не понимают!..

   Чем настойчивее ставил он себе этот вопрос, - что делать? - тем яснее становилось ему его решение. Раз он сам вырос не сразу, пусть и они растут медленно, как могут... И, в конце концов, он решил отобрать несколько человек потолковее, посердечнее, с ними говорить особенно, их поднять, а затем послать их к остальным, в этот широкий мир, чтобы они простым словом своим подготовили людей к принятию освобождающей истины... Но когда он представлял себе иногда, что будут они говорить народу, его сердце замирало в холодной тоске. После его выступления в Капернауме, когда несколько учеников совсем бросили его, он в минуту горечи сказал остальным:

   - Уходите и вы, если хотите...

   И сказал ему Симон Кифа:

   - Да куда же мы пойдем, рабби? Только у тебя находим мы слова жизни вечной...

   Он сперва обрадовался: неужели начинают понимать?! Но скоро догадался, что Симон, чтобы угодить ему, только повторял ему его же собственные слова.

   Но другого выхода просто не было: или надо было на всем поставить крест, или, подготовив ядро помощников, им поручить предварительную проповедь в народе. После долгих колебаний он остановился на Симоне Кифе, Андрее, на двух братьях Зеведеевых, взял толкового, осторожного и привязанного к нему Фому, легко умиляющегося, но простоватого Матфея-мытаря, этого несчастного Иуду, который не отходил от него, как собака, и несколько других. Среди этих двенадцати только Иуда один был иудеем, остальные же все были галилеянами. Очень, более всего, хотелось привлечь к делу своего двоюродного брата Вениамина, горбуна, но тот был очень слаб здоровьем и настолько застенчив, что совсем не мог говорить перед людьми...

   При этой небольшой кучке проповедников всегда находилось несколько женщин, которые взяли на себя заботы по уходу за ними: и постирать надо, и пошить, и хлеба испечь. Была тут Мириам магдальская, несчастная любовь которой к Иешуа составляла все содержание ее жизни, Иоанна, жена Хузы, которая в минуты острой нужды поддерживала галилеян своими скромными средствами, и Мириам Клеопова, которая все никак не могла наслушаться досыта речей своего племянника... Были и другие, которые приходили, уходили и снова приходили...

   И сразу избранные им ученики повели себя гордо и еще острее вспыхнули среди них споры и ссоры из-за мест: Симон и Андрей заявляли права на главенство потому, что рабби не только жил в их доме, но часто говорил народу из их лодки; Иоханан, горячий и ревнивый, упорно утверждал, что он любимый ученик Иешуа, так как он лучше всех понимает его слова. Раз этими спорами они вывели Иешуа из себя и он, взяв маленького карапуза, младшего сынишку Симона, за грязную лапку, поставил его среди спорщиков.

   - Вот! - сказал он. - Вот кто самый большой! Только тот, кто будет кроток и смирен, как этот ребенок, будет велик в царствии Божием...

   Парнишка, услыхав, что он самый большой, что его почему-то ставят в пример всем этим бородатым дядям, засунул грязный палец в рот и, сдерживая улыбку, довольный, смотрел на всех своими смышлеными, блестящими маслинами. Иешуа засмеялся на него и дал ему мэах на гостинцы. Парнишка завертелся от радости волчком, вылетел на пыльную и жаркую улицу и стал показывать ребятам свое приобретение... Все страшно завидовали, и карапуз, в самом деле, гордо почувствовал себя первым на всю улицу...

   Иешуа, потеряв надежду внушить своим ревнивым ученикам чувство равенства и братства, в конце концов, просто-напросто должен был постановить, чтобы никто не присваивал себе никаких почетных прозвищ, как это было в ходу, - рабби, отец, и прочие - и чтобы все звали один другого просто братьями. Того же требовал он сперва и для себя, но добиться ничего не мог, и все продолжали звать его по-прежнему рабби и окружать, в особенности на людях, особым почетом. Работой никто из членов кружка уже заниматься не мог, кормиться нужно было и вот было решено после каждой проповеди Иешуа обходить слушателей с кружкой сбора на "благую весть". Так как Иуда Кериот говорил плохо, с большими усилиями, то его освободили от обязанности проповедника и назначили казначеем. Слушатели охотно вносили кто что мог, но часто собранного на текущие нужды артели все же не хватало, и тогда помогала Иоанна или какая-нибудь другая зажиточная поклонница молодого рабби: их у него было немало...

   Раз шел Иешуа с несколькими из своих учеников из Капернаума в Вифсаиду. Старый фарисей, живший среди солнечных виноградников, на самой окраине Вифсаиды, и интересовавшийся молодым проповедником, пригласил всех отдохнуть у него в холодке и подкрепиться чашей доброго вина. Зашел живой разговор о законе, о жизни. Понемногу весь д