Наживин Иван Федорович - Евангелие от Фомы

а рабби со всех сторон женские глаза - эта рыжая Мириам прямо молится на него!.. - собьют рабби с его пути...

   И когда Иешуа сказал, что он идет в Иерусалим на Пурим, и здесь со всех сторон полетели голоса:

   - И я с тобой!.. И мы!..

   В самом деле, отчего же не идти, когда можно идти? Ведь жизнь радостный праздник!..

   А сзади всех стоял вернувшийся с озера Иаков Клеопа - старик остался по своим прасольским делам на той стороне - и хмуро, исподлобья, смотрел со своим обычным, немного сонным выражением на пылающую счастьем Мириам, ту Мириам, которая, вернувшись, была от него, может быть, еще дальше, чем прежде, в Иерусалиме. Она не видела его, она не видела ничего, кроме этого смуглого лица, опушенного черной бородкой, и этих милых, точно несмелых глаз, от взгляда которых все внутри ее загоралось и подкашивались ноги. И Иаков из-за спин видел, как, улучив свободную минутку, Мириам робко спросила его:

   - А мне можно идти с вами?.. Я... всем вам служить буду... я буду служить тебе...

   - Так что же?.. И очень хорошо... - сдерживая биение сердца, отвечал Иешуа, и Иаков видел, как по смуглому лицу его двоюродного брата прошел легкий румянец.

   В душе его рвала и метала смертельная боль...

   Вечером, когда затеплились звезды, подошли, возбужденные и радостные, капернаумцы. Ушастый, добродушный Матфей всем радостно улыбался своим большим, сочным ртом. И веселая трапеза долго задержала всех около огонька на дворе под звездами... А утром, на зорьке, после молитвы, оживленная, пестрая толпа паломников, с котомками за плечами и длинными посохами в руках, двинулась в путь. Было росисто, свежо, солнечно - это шествие молодого пророка было радостным прологом к уже близкому царствию Божию...

   Иаков Клеопа долго смотрел вслед толпе тяжелым, обреченным взглядом, потом вздохнул и, сев в свой приятно пахнущий сыростью челнок, тихо поплыл безмятежно сияющим озером - так, без цели, куда глаза глядят...

  

  

   Они шли, обручающиеся правде, вдоль пышноцветущих берегов смеющегося солнцу серебряного озера, - Галилейское озеро редко бывает голубым - среди восторженного гомона весны, в радостном блистании солнца. Слух, что пропавший было без вести молодой назаретский рабби жив, что он вернулся, точно на крыльях этих ласточек и чаек распространялся по всем окрестностям озера и всюду, в этих попутных деревеньках, на уютных хуторках паломников встречали радостные улыбки и приветствия: сердца людей при виде его зацветали, как эти сады под поцелуями солнца. И толпа за ним нарастала все больше и больше: хотелось улететь от повседневности, преобразиться, обнять всех и все, удивить не только всех, но и самого себя... Позднее в этих местах нестерпимо донимает москит, - недаром сам дьявол тут носил название Вельзевула, то есть царя мух - но теперь путь-дорога по цветущей земле была одним сплошным наслаждением...

   Оставив в стороне крепость Сепфориду, подошли к пышной, языческой Тивериаде. Правоверные - дабы не оскверниться - избегали заходить в этот город, но галилеяне смотрели на дело проще и с пением псалмов ввалились в суету городских улиц. Тивериада была построена сравнительно недавно Иродом и названа так в честь императора Тиверия. Галилеяне, робея, дивились ее пышным храмам, ее дворцам, ее колоннам в каменных завитках, поглазели боязливо и на солдат Ирода, и на суровых римских легионеров, и на смотревших на них с улыбкой язычников... Но что им была вся эта "слава мира сего", когда уже близко, у дверей, стоит светлое и святое царствие Божие, в котором они, бедняки, будут хозяевами?!

   И снова вышли они из каменной Тивериады в цветущие луга и рощи. Со всех сторон подбегали к ним, присоединяясь, паломники во святой город. В толпе стоял радостный, горделивый говор:

   - Его, говорят, сам Иоханан в Иордане крестил... И прямо так и говорил всем страдалец: я, говорит, что!.. А вот, говорит, за мной который идет, это уж будет настоящий... Я недостоин и ремни на сандалиях его развязать... Вот тебе и законники!.. Все, бывало, твердили: ничего путного из Назарета выйти не может... А теперь что скажешь?! Ха-ха-ха... Да что: бывало, носа в Иерусалим не покажи - чуть что, сейчас и "дурак галилейский!"... А теперь?! Ха-ха-ха...

   - А, может, он сам Мессия и есть... - сказал кто-то восторженный.

   - Болтай еще! - деловито остановил другой. - Перед Мессией должен придти Илья...

   - А Иоханан кто? - задорно возразил третий. - Он и есть Илья...

   - Так какой же он Илья, когда он Иоханан?!

   Весело захохотали: здорово срезал! И что там разбирать: Иоханан, Илья, Мессия? Что они, книжники, что ли? Там разберут... Он зря народ не поведет - он свое дело знает... Вон в Мириам магдалинской семь бесов сказывают, сидело, а теперь, гляди, идет за ним, как овечка, и глаз поднять не смеет...

   - А в Назарете, говорят, вино в воду превратил...

   - Не вино в воду, а воду в вино - экий дуралей! Хлебнул, должно, сикеры-то перед походом! Захохотали дружно и весело.

   - И совсем не в Назарете, а в Сихеме... И на колодец, говорит, не ходите: у всякого дома будет сколько угодно...

   - Чего?

   - А воды...

   - Эка плетут, эка плетут!..

   - Да это что! - послышался другой восторженный голос. - А вот, сказывают, жил тут в пещере бесноватый один - такой злющий, что всякий и пройти мимо боялся... Он смолоду чего-то, сказывают, натворил, его от синагоги отлучили, а он еще пуще того озлобился, богохульствовать стал. Тогда его каменьями закидать хотели... Он убежал и предался бесам... И вот будто вышел он навстречу рабби и хотел зло какое-то учинить, а тот, - голос восторженно дрогнул, - остановился, посмотрел на него, поговорил с ним, обласкал его и тот будто обмяк совсем да и заплакал. И бесы будто из него сейчас же все вышли да в свиней и бросились... Вот это так чудо!..

   - А он, сказывают, велит все бросить, кто хочет идти за ним...

   - А как же?.. - отвечал Иоханан Зеведеев. - Двум господам не служат...

   - Так что же, вы так все хозяйство и нарушили? - спросил кто-то Андрея, который все слушал, но сам помалкивал.

   - Мы? Мы нет... - деловито сказал он. - Мы совсем другое дело... Ежели, к примеру, захочет рабби отдохнуть - куда ему деться? А у нас все готово - приходи, живи сколько хочешь, никто слова не скажет...

   Все одобряли... Кто-то песню веселую на радостях затянул: сикеры, действительно, некоторые хватили-таки. Но на это никто не смотрел: что же, так уж и не погулять никогда?!

   Было за полдень. Все притомились. Хотелось полежать, понежиться - куда торопиться? Вокруг все сияло, млело, изнемогало от блаженства жить. Слева, среди цветущих олеандров, в которых разливались соловьи, вытекал из озера Иордан. Иешуа остановился на околице какой-то деревушки, на большой луговине, как восточный ковер, затканной цветами. Шалфей, всевозможные мальвы, кашка составляли пестрый, нарядный фон этого пышного ковра, а на нем красными огнями горели тюльпаны и анемоны. Там раскинулись крокусы вперемешку с гиацинтами и белыми и лиловыми цикламенами. Высокие Венерины кудри качают своими светло-розовыми султанами, и от только что зацветшего шиповника идет упоительный запах, от которого хочется беспричинно и радостно смеяться. Над деревней поникли своими кружевными вершинами старые пальмы, а по другую сторону стоят дубовые рощи и серебристые заросли маслин... Было жарко, и среди светлых облаков в нарядных завитках весело прокатывался иногда веселый весенний гром...

   - Вот здесь хорошо и отдохнуть... - останавливаясь, проговорил Иешуа.

   Все, весело галдя, повалились в цветы. Из деревни уже бежал народ. Черномазые карапузы, засунув палец в рот, любопытно пялили на всех свои черные глазенки. Иешуа улыбнулся им. И вдруг взял за плечи одного из них и с сдержанным волнением проговорил:

   - Вот... Если не будете, как дети, не войдете в царствие Божие...

   Он оглядел всю эту большую, пеструю толпу в бедных одеждах, с мозолистыми руками, с лицами, преждевременно отцветшими в трудах и заботах... Жаркая жалость залила все его сердце - точно овцы без пастыря, бедные!.. И никому нет до них никакого дела... Вспомнилась самаритянка у колодца с ее жалким, тупым видом загнанного животного... И, сразу весь осветившись любовью бездонной, он сел на холмике, и снова оглядел всех своими ласкающими глазами... Все невольно подвинулись к нему и ждали. И, точно поднятый какой-то светлой волной, он заговорил:

   - Блаженны вы, нищие, ибо ваше есть царство небесное! Блаженны плачущие, ибо они утешатся! Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся! Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут! Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят! Блаженны миротворцы, ибо они суть истинные сыны Божий! Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царствие небесное!..

   И сразу, как всегда и везде, одним голосом своим, этими простыми, полными ласки словами он взял сердца в сладкий плен.

   - Радуйтесь и веселитесь, когда будут поносить и гнать вас за правду... - разгораясь, продолжал он. - Так гнали и пророков, бывших прежде вас... Вы, проснувшиеся к истине, соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой? Она уже ни к чему не годна. Вы свет мира. Зажегши свечу, не ставят ее под сосуд, но на подсвечнике и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего небесного...

   В сияющем небе, среди светлых, в красивых завитках облаков снова раскатился веселый весенний гром...

   - Погромыхивает... - шепотом сказал кто-то. - Хорошо бы дождичка...

   - То, знать, ангел Господень говорит ему... - умиленно и набожно вздохнула какая-то старуха.

   - Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в царствие небесное... - продолжал он. - Вы слышали, что сказано древним: не убивай, а кто убьет, подлежит суду. А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду Божию. И потому, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь дар твой и пойди, прежде примирись с братом твоим... Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем. И сказано древним: не преступай клятвы своей. А я говорю вам: не клянись совсем, ибо завтрашний день вне власти твоей, но да будет слово ваше да, если да, и нет, если нет. Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб, а я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую, и кто хочет взять у тебя рубашку, отдай ему и плащ. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Древним сказано было: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас - только тогда и будете вы сынами Отца вашего небесного, ибо Он повелевает солнцу восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных...

   В волнении он встал и, помолчав некоторое время, с новым воодушевлением продолжал:

   - Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Да будет милостыня твоя в тайне и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе... И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц молиться, чтобы люди видели их. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу твоему. И, молясь, не говорите лишнего, как законники, которые думают, что в многословии своем услышаны будут: знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как и на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки... Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, которые делают угрюмое лицо, чтобы показать людям постящимися. А ты, когда постишься, умой лицо твое и умасти голову, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим. Не собирайте сокровищ себе на земле, но собирайте себе сокровища на небе, в Бога богатейте, ибо где сокровища ваши, там будет и сердце ваше. Никто не может служить двум господам, Богу и Мамоне [12]. Не заботьтесь, что вам есть и что пить и во что одеться. Взгляните на птиц небесных... - широким жестом указал он на всякую мелкоту, которая щебетала вокруг. - Они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец их небесный питает их. И что заботитесь об одежде? Посмотрите на эти цветы полевые... - опять указал он вокруг. - Не трудятся, не прядут они, но и Соломон во всей славе своей не одевался так, как они. Вообще не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем. Довольно для каждого дня своей заботы. Вы же ищите прежде всего царствия Божия и правды его, а остальное все приложится вам... И не судите, да не судимы будете. Что смотришь ты на сучок в глазу брата твоего, а бревна в своем глазу не чувствуешь? Вообще во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними: в этом весь закон и пророки. Входите в жизнь тесными вратами, потому что широкие врата ведут в погибель, и многие идут ими, но тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь. Берегитесь лжеучителей, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их: собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. И вот, чтобы кончить: всякого, кто слушает слова мои эти и исполняет их, я уподоблю человеку благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули бурные ветры, но дом не упал. А всякий, кто слушает слова мои эти и не исполняет их, подобен человеку безрассудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и разыгралась буря, и дом тот упал, ибо построен он был на песке...

  

   [12] - Маммон - бог богатств и кладов; в финикийской и сирийской мифологии нечто вроде Плутона, но здесь символ мирских утех вообще.

  

   Сияя всем существом своим, он замолчал. В небе снова радостно раскатился весенний гром... И растроганные люди жались к нему своими душами...

   Многое из слов этих было знакомо для еврейского уха. Многое из этого было сказано и в псалмах, и на пожелтевших страницах Исаии, и в "Тайнах Еноховых", и в Шэмонээзрэ, и в "Завещании двенадцати патриархов", об этом говорили и Иешуа-бен-Сирах, и Антигон Сокко, и Гиллель, и Гамалиил... Милость, милосердие, жалость, добрые дела, миролюбие, мягкость восхвалялись даже законниками в синагогах. Нового было тут только это представление о Боге: законники представляли Его творцом мира, ревнивым и мстительным владыкой, строгим законодателем, чем-то вроде всевышнего книжника; тут люди впервые услышали, что Он - любвеобильный Отец всей жизни; нового было то, что тут были опрокинуты последние перегородки, разделяющие людей, и новое было тут этот непобедимый голос пылающего сердца, для которого все это были не красивые слова только, но самая суть жизни. И это чувствовала не только Мириам магдалинская, которая, не смея дышать, затаилась сзади него, не только те, которые открыто, не стыдясь, плакали, но даже ребятишки, окружившие его тесным кольцом и молча, снизу вверх смотревшие на него своими блестящими, черными глазенками...

   Иешуа ласкал детей и говорил с их матерями, когда к нему подошло трое волосатых, суровых и обожженных людей в грубых одеждах, босиком.

   - Мы ученики Иоханановы... - сказал один из них. - Мы проповедуем и крестим на Иордане...

   - Иоханан... - дрогнул голосом Иешуа. - Какого человека погубили!..

   Со дня смерти Иоханана он говорил о нем со все большим и большим уважением, хотя в душе его нарастали сомнения. Он заговорил с суровыми учениками сурового проповедника, но к нему подошел Симон.

   - Рабби, - проговорил он, - время бы всем подкрепиться, а у нас всего пять хлебов да немножко жареной рыбы... Одним нам есть на глазах у всех словно бы неловко... Что прикажешь делать?

   На глазах у толпы все последователи Иешуа как-то невольно подчеркивали свое уважение к нему и полную покорность. Это поднимало любимого рабби в глазах толпы, это укрепляло его молодую славу, но, с другой стороны, от этого вырастало и их собственное значение...

   - Раз нет, значит, нет... - отвечал Иешуа. - Скажи, чтобы все возлегли и разделили всем поровну, что есть...

   И он снова отвернулся к крестителям.

   Симон и Андрей пригласили всех возлечь - народу было побольше сотни - и, преломляя хлеб помельче, стали обносить всех своим скудным угощением. И в толпе, размягченной словами молодого проповедника, повеяло чутким пониманием положения.

   - Нет, спасибо, мне не надо, Симон... У меня вот еще остался кусочек ячменной лепешки... - сказал один. - Ты мою долю лучше вот этой женщине с ребятами отдай...

   - А я совсем сыт... - говорил другой. - Недавно закусывал...

   - Симон, Андрей, возьмите-ка вот в общую складчину от меня смоквы сушеные!.. - кричала через лежащих какая-то женщина с очень смуглым лицом и ослепительно белыми зубами. - Хорошие такие смоквы!..

   И один достал из-за пазухи орехов для ребят, другой дал хлеб, третий фиников... И все ели, и все были веселы, и все как будто насытились - если не хлебом и не рыбой, то чем-то другим... У Матфея даже слезы на глазах выступили.

   - Воистину, чудеса с человеком делает рабби!.. - покачал он своей ушастой головой. - Смотришь и глазам своим не веришь...

   Из толпы отделились и подошли к Иешуа Иона и Иегудиил в своих грубых, изорванных плащах и не очень опрятных чалмах.

   - Шелом, рабби!.. - приветствовал его Иона. - Отойдем немножко к сторонке: нам бы слово сказать тебе надо...

   - Я сейчас... - сказал Иешуа крестителям и, отойдя несколько шагов в сторону, - Мириам заметила, что он старался не мять ногами цветов - обратился к повстанцам: - Ну, в чем дело? Я рад, что вы не имеете на меня сердца...

   - Рабби... - начал было Иона, но суровый Иегудиил тотчас же грубо перебил его.

   - Погоди... - сказал он. - Ты начнешь вертеть языком и так, и эдак, а надо действовать напрямки... Вот что, рабби: ты ушел от повстанцев - это твое дело: насильно мил не будешь. Мы приходили к тебе в Назарет, чтоб сговориться действовать сообща - ты опять не захотел. Это опять твое дело. Теперь повстанцы послали сказать тебе: не мешай нам...

   - Да чем же я вам мешаю? - удивился Иешуа.

   - Народ наш измельчал духом... - сурово сказал Иегудиил. - Не сказки ему рассказывать надо, а говорить о крови и железе. Если ты не хочешь помогать нам, то хоть не мешай и не заставляй нас дважды повторять тебе это предостережение... Нам и без того, ты знаешь, трудно...

   - Я творю только волю Пославшего меня... - сказал он тихо, но твердо. - И вас зову я обратиться от зла к добру...

   - Сладкими словами можно побеждать женщин, но нельзя победить ни римлян, ни наших богачей... - грубо засмеялся Иегудиил. - Только меч освободит нас...

   - Поднявший меч от меча и погибнет... - задумчиво отвечал Иешуа. - Что сталось с делом Маккавеев? Где ваш Иуда Галонит?.. Не нужна Господу для победы десница человеческая...

   Грубое, все в жестких черных волосах лицо Иегудиила исказилось гневом.

   - Мы не в синагоге, чтобы спорить о божественном... - сказал он грубо. - Мы передали тебе предупреждение повстанцев, а там гляди сам. Идем, Иона... Шелом!..

   Повстанцы быстро скрылись в чаще олеандров, а Иешуа подошел к поджидавшим его крестителям.

   - Ну, вот и хорошо, что мы повидались... - тепло сказал он. - Идите, возвестите всем, что вы здесь видели: слепые духом - прозревают, прокаженные душой - очищаются, спавшие в гробах - воскресают и, - голос его дрогнул, - не законники, но нищие благовествуют...

   И он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы...

  

  

   Манасия тосковал по Мириам нестерпимо. Во время праздника Ханукка, что празднуется в конце месяца Кислева, в память победы Маккавея над дерзким Антиохом Епифаном, и освящения храма, оскверненного этим язычником, по городу пронесся слух, что Мириам вернулась. Манасия бросился на поиски ее, но нигде ее не было. И, весь точно отравленный, он снова спрятался у себя. А город горел бесчисленными огнями: в честь праздника в каждой семье горела ханукия, подсвечник о девяти светильниках...

   Прошли еще недели. Душа болела нестерпимо. Как-то нечаянно сошелся он в это время с Никодимом, интересные рассказы которого о его странствиях по Диаспоре отвлекали Манасию от его дум. Думы эти, как слепая старая лошадь на мельнице, ходили все по одному и тому же следу, и освободиться от их власти хоть бы на миг было облегчением... Незаметно подошел и месяц Адар, а с ним и праздник Пурим, праздновавшийся в память освобождения иудеев при Ассуэрусе. В эти торжественные дни и в храме, и по всем синагогам торжественно читали книгу Эсфири, но в общем праздник этот уступал в блеске не только празднику Кущей или Пасхе, но даже празднику Ханукка с его радостными огнями...

   Наслаждаясь тихим, ясным вешним вечером, похудевший Манасия с Никодимом сидели на кровле дома Никодима. Хмурилась, как всегда, башня Антония, пылал, весь в огне, огромный храм, а прямо через площадь сияла, вся розовая, претория и на фронтоне ее четко выделялись буквы: S. P. Q. R.

   - У нас меры ни в чем не знают... - говорил Никодим, сутуло сидя на ковре. - Эллинское образование... Так надо разбирать: что в этом образовании хорошо, возьми, что плохо - отбрось. Под Эфесом есть храм их богини Дианы, и вот эфесяне захотели отдать свой город богине под особое покровительство. Думали, думали, как лучше это сделать, да и порешили протянуть от города до храма длинную веревку, как бы привязав себя и город к храму... Мы можем обойтись и без этого...

   На кровле показался старый слуга Никодима.

   - Господин, там тебя спрашивает Иешуа назаретский...

   - А-а!.. - просиял Никодим всем своим некрасивым лицом. - Очень рад, веди его к нам...

   Слуга удалился.

   - Что ты? - удивился Никодим, взглянув на Манасию, который вдруг нахмурился и встал.

   - Я? Ничего... - рассеянно и хмуро отвечал Манасия. - Мне пора домой...

   Он не хотел и не мог видеть человека, за которым ушла Мириам.

   - Жаль, это интересный человек... - сказал Никодим. - Побеседовали бы...

   - Как-нибудь в другой раз... - отвечал Манасия. - А теперь, право, мне лучше идти...

   Никодим со сдержанным удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Манасия простился... На лестнице он встретился с Иешуа, который, увидев его богатый наряд и не помня их короткой беседы на площади у фонтана, только молча поклонился ему...

   Никодим радушно встретил гостя, усадил его на мягкие подушки и ласково посмотрел в его, как всегда, точно чего-то стыдящиеся глаза.

   - Давненько не видал я тебя, рабби... - сказал он. - Где побывал? Что делал? Тут по городу слухи ходили, что ты пошел по следам Иоханана и посвящаешь в новую жизнь через обливание на Иордане...

   - Нет, я там не был... - сказал Иешуа и вдруг решительно поднял на Никодима глаза. - Я думаю теперь, что вообще это... пустое...

   С Никодимом хотелось говорить правдиво и до конца.

   - Вот как!.. Почему же ты так думаешь?..

   - Да потому что, если внутри у человека ничего нет, так ничего вода ему и не даст, а если есть, так ни на что она не нужна... - сказал Иешуа. - Ну, облился, дело это не хитрое, а там опять за прежнее... Власти греха водой не смоешь. Для того, чтобы войти в царствие Божие, нужно человеку... родиться снова. А тогда и вода не нужна... Что ты на меня как смотришь?

   Никодим, в самом деле, смотрел на него во все глаза.

   - Скажи правду, рабби: ты, действительно, не знаешь ни по-латыни, ни по-гречески? - проговорил он.

   Иешуа усмехнулся.

   - Да зачем же я тебя обманывать буду?

   - И никогда ты с язычниками об этом не говорил?

   - Никогда... - удивленно отвечал Иешуа.

   - Так откуда же все это в тебе?!

   - Что? О чем ты? Что ты как всполошился?..

   - Вот ты говоришь о рождении снова... Откуда взял ты это?

   Иешуа пожал плечами.

   - Откуда все, от Бога... Я от себя ничего не выдумываю... Да зачем ты смущаешься так? Ты скажи мне... - оживленно спрашивал он Никодима. - Ну да, сперва человек рождается от отца и матери и тогда говорят: он сын такого-то... Но приходит время, когда он рождается вторично, в духе, и тогда он только сын Божий... Потому-то и сказано в Писании нам: вы - боги...

   Никодим поднял свою тяжелую голову.

   - Если хочешь знать, почему меня так удивили твои слова, - сказал он, - пойдем вниз...

   Они спустились в рабочую комнату Никодима... В окна багрово светила потухающая заря. Старый слуга возжег светильники и по высоким стенам заходила огромная тень Никодима, уменьшаясь, увеличиваясь, ломаясь. Усадив Иешуа, он стал рыться в каких-то старых свитках. И бросил...

   - Ну, нечего искать... - сказал он. - Все равно, ты не читаешь ни по-эллински, ни по-латыни... Я расскажу тебе все сам, своими словами... То, что говоришь ты о рождении снова и о сыновности нашей Богу, этому задолго до тебя учили и учат язычники... И чудо, чудо Божие для меня в том, что, ничего об этом не слышав, - развел он руками, - ты сам, своими силами, обрел эти истины в твоих горах галилейских!..

   - Не в горах, а в сердце своем... - тихо поправил Иешуа, и глаза его засияли.

   Никодим восхищенно посмотрел на него...

   - Ты прав: не в горах, а в сердце... - сказал он и невольно про себя отметил, что на этот раз Иешуа не только не обнаруживает никаких признаков нетерпения, но, наоборот, слушает с великой жадностью. - Да, то, что ты нашел в своем сердце, за века до тебя нашли в своем сердце другие люди, те, которых мы зовем язычниками и о которых боимся оскверниться.

   Он повел глазами по рядам своих свитков.

   - У меня есть книга римлянина Апулея, которая зовется "Золотой осел"... - начал он. - В ней, между прочим, описывает Апулей свое посвящение в тайны египетской богини Изиды: этот день он отпраздновал со своими друзьями как великий день нового рождения, рождения в новую жизнь... В греческих мистериях человек, просветившийся светом внутренним, становился, как Апулей выражается ????? '???????? , или человеком божественным. А на орфических табличках - так назывались тонкие, золотые пластинки, которые клали в Риме в могилу умерших - было написано: "Я дитя земли и звездного неба, но порода моя - только небесная". И в другом случае говорится: "Мужайся ты, познавший страдание - ты из человека стал Богом!.." И у египтян в культе Озириса новопосвященный становится ??????? , то есть равным Богу. Да что! Фараон египетский Акнатон, живший приблизительно во времена пророка нашего Моисея, говорил к Богу: "Ты в сердце моем. Никто иной не знает Тебя, как только сын Твой Акнатон. Это Ты посвятил его в мудрость и в силу..." И Гермес Трисмегист говорит: "Войди в меня так, как дети бывают в утробе матери своей. Ты это я и я это Ты, что Твое, то мое и что мое, то Твое, ибо, воистину, я образ Твой..." И говорит он также о великом и таинственном втором рождении...

   Спохватившись, что говорит он с малограмотным, он оборвал и посмотрел на Иешуа: глаза галилеянина сияли, и на смуглом лице, как теплый отсвет зари, играл живой румянец...

   - Ну, что? - сказал Никодим. - Понял?..

   - Слышал, но понял не все... - после небольшого молчания отвечал Иешуа. - Да будет благословение Божие над тобой, Никодим: великий праздник зажег ты в душе моей!.. Ведь если свет разумения разгорается так повсюду, то как, как сомневаться в скором пришествии царствия небесного?!

   - Не знаю, не знаю... - играя пальцами в седеющей бороде, раздумчиво говорил Никодим. - И верится, и не верится. О Мессии, который принесет спасение миру, род человеческий тоскует давно... - он снова любовно обежал глазами ряды своих свитков. - Вот сегодня, заспорив с Манасией, мы сличали еврейский текст наших священных книг с их греческим текстом и меня поразило, как это ожидание Помазанника Божия - эллины зовут его Христом - красной нитью проходит по всем этим векам...

   - Ну, и когда он придет, что же он сделает? - спросил Иешуа с жадным любопытством.

   - Он установит золотой век на земле... - задумчиво глядя на свои свитки, проговорил Никодим. - Некоторые язычники, однако, считают, что золотой век уже был. Вот этот, Гезиод, описывает, что жили тогда люди в мире и любви, и все у них было общее, что люди и животные говорили тогда на одном языке и что люди умирали, не зная ни болезни, ни старости, точно засыпая. А несколько веков спустя эллин один, по прозванию Пиндар, описывал Острова Блаженных, на которых добрые люди вели праведную жизнь, не зная ни страданий, ни слез. Другой эллин, Платон, тот описывает счастливую страну Атлантиду. Египтяне говорят, что у них золотой век был при добром фараоне Ра, персы помнят об эдемских садах, а эллины о садах Гесперид, в которых росли золотые яблоки... Некоторые говорят даже, что такой золотой век был в Риме при Августе, - тот, что перед теперешним Тиверием цезарем был, - но это утверждение легкомысленное, потому что около этого самого времени - всего сто лет назад - в Риме был великий бунт простого народа под предводительством Спартака и закончился этот бунт тем, что шесть тысяч человек были распяты на крестах вдоль дороги на Капую...

   Иешуа содрогнулся.

   - Да, да... - вздохнул Никодим. - Хотел Спартак этот рай для бедноты на земле устроить, а что вышло!.. И Митра, - голос Никодима тепло дрогнул, - тоже о простом народе пекся и вера в него больше всего и держится среди бедняков, чающих освобождения, если не в этом веке, так в загробной жизни... Но как ты, ты сам представляешь себе царствие Божие?..

   - Тут, покаюсь, у меня двоение... - задумчиво глядя перед собой сияющими глазами, сказал Иешуа. - Есть такие, которые понимают его, как кровавую месть всем врагам Израиля и утверждение владычества его над народами, но у меня к этому душа никогда не лежала. Иной раз представляется оно мне, как пророку Исаии, раем для всех. И были искушения... И даже теперь иногда бывают... Овладеть бы как-нибудь властью и устроить все, как следует... Но нет!.. - решительно тряхнул он головой. - Это искушение: царствие Божие внутри нас. Опершись на Бога, как следует, человек входит в блаженство царствия Его сразу же... Да, вот так понимать это надо... - еще раз решительно подтвердил он.

   Никодим, испытывавший к нему чувство все большей и большей привязанности, пристально посмотрел на него.

   - А знаешь что?.. - вдруг тихо сказал он. - Давай, поедем с тобой в Египет, в Элладу, в Индию, в Офир и все еще раз разузнаем и проверим...

   Иешуа печально усмехнулся.

   - Тебе хорошо говорить-то!.. - сказал он. - Ты богат, а я нищий...

   - Ну, деньги что!.. - сказал Никодим. - У меня хватит на обоих... И разве можно чего пожалеть для такого дела?! Едем?..

   Иешуа потупился. Поехать и видеть все своими глазами было бы великой радостью, но он с испугом почувствовал, что уехать он как будто уже и не может, что те глухие силы, которые он точно разбудил словом своим, уже подхватили его и несут куда-то в темные дали и что он, пленник их, сопротивляться им уже не может. И ему стало смутно и страшно...

   - Ну, что же... - сказал он нерешительно. - Вот пообдумаем и поедем...

  

  

   Иешуа целые дни проводил во дворах храма и под его портиками. Иерусалим был центром Палестины, а храм - центром Иерусалима: тут наиболее чувствовалось биение сердца всего народа, тут наиболее осязательно можно было прикоснуться к душе его, тут, в самый цитадели иудаизма, нужно было напасть на его твердыни. И именно тут острее, больнее всего чувствовалась как необходимость борьбы, так и ее трудности, которые в черные минуты казались иногда прямо непреодолимыми. Он хотел говорить от сердца к сердцу, а от него законники требовали тонкой казуистики вокруг мертвой буквы закона, он от сердца человеческого ждал преображения, а толпа требовала от него прежде всего "знамения с неба", чудес, которые должны были убедить ее, что слушать его стоит. Он и сам, как и все, верил в чудеса, но о себе-то он знал, что никаких чудес он делать не может, во-первых, а во-вторых, что же могло сравниться с чудом Божественного откровения, которое он носил в себе?! И, в конце концов, среди мертвых камней этого мертвого города он был только одним из бесчисленных проповедников-сектантов, к которым здесь привыкли, которые просто здесь надоели и на которых власть предержащие смотрели косо, так как во всех этих учениях, несомненно, чувствовался опасный коммунистический, бунтарский привкус...

   И каждый день всякие мелочи ранили его полную великих ожиданий душу, каждый день он, вдумчивый и внимательный к жизни, натыкался на явления, которые заставляли его задумываться, пересматривать свои решения, проверять себя и в тишине - скорбеть. Он легко знакомился и сходился с людьми, и в этом недавно совсем еще чужом Иерусалиме теперь у него было уже немало близких людей, и он никак не мог не видеть, не сознаться себе, что и среди этих ему совершенно чуждых, а то и прямо враждебных людей есть души прямые, хорошие, благочестивые, которым закон нисколько не мешал быть людьми в истинном смысле этого слова, - как хотя бы Иосиф Аримафейский, член синедриона, который не раз сердечно беседовал с ним, - тогда как часто среди тех, которые шумно выражали ему свое одобрение, попадались люди, одобрение которых втайне казалось ему оскорблением. Простота и ограниченность его ближайших последователей, то есть тех, которые ходили за ним всегда, заставляла его часто огорчаться и опасаться, что в основе между ним и этими добрыми людьми лежит недоразумение. Почти всякий раз, как они бывали с ним в храме, они, селяки, все дивились на пышные сооружения эти:

   - Рабби, рабби, смотри, какая позолота! - говорили они с восхищением. - А как виноград-то сделан - не наглядишься!.. А столпы-то!.. Сколько волов понадобилось бы, как ты думаешь, рабби, чтобы перевезти такой столп, а?

   И он весь сжимался: он ждет скорого преображения жизни, а вот на его глазах идет неторопливая гигантская постройка, рассчитанная на долгие годы, постройка того, что в новой жизни будет уже явно не нужно. Это был безмолвный, но красноречивый ответ жизни на его ожидания и зовы... Он с недобрым чувством смотрел на эту пеструю, озабоченную, орущую вокруг толпу, на тяжелые, дурно пахнущие дымы беспрерывных жертв, на этих жадных торговцев и менял с хищными глазами и говорил, что все эти люди сделали из дома Божьего дом торговли и вертеп разбойников. Он грозил скорым разрушением всего этого царства корыстолюбия, жадности и лжи. Его близкие опасливо озирались: здесь тебе не Галилея! Но Иона и Иегудиил - они, несмотря на недружелюбную последнюю встречу с ним, опять появились около него и все чего-то ждали - одобряли...

   Часто ученики его ссорились между собой, стремясь присвоить его исключительно себе. Раз появилась в Иерусалиме мать братьев Зеведеевых, сухенькая старушка с очень добрыми, подслеповатыми глазками. Она почти никогда в городе не бывала, а вот теперь вдруг, к общему удивлению, приехала сюда с рыбаками, возившими в город рыбу на продажу. Она отыскала Иешуа и долго робела, и долго униженно кланялась.

   - К тебе я, рабби...

   - Что тебе надобно, мать? - ласково спросил он.

   - На счет сынков своих я, рабби... - снова закланялась старушка. - Прошу тебя, рабби: когда воссядешь ты на престол в царстве твоем, посади Иоханана по правую руку от тебя, - потому он половчее будет - а Иакова хоть по левую... Сколько времени вот они с тобой ходят, стараются, хозяйство совсем забросили!.. Уж не оставь старушки милостью твоей, господин...

   Он, смущенный, пожал плечами:

   - Сами не знаете, что просите...

   И сейчас же среди последователей его послышался ропот:

   - Всегда норовят впереди других пролезть... Все из одного теста сделаны... Старуху подослали...

   Зеведеевы закипели: подослали! И не думали... И они обрушились на совсем смущенную мать. Иешуа должен был мирить всех и еще и еще разъяснять:

   - Вы знаете, что цари царствуют над народами и вельможи властвуют над ними... - говорил он. - Но между вами да не будет так! А кто хочет быть большим, да будет всем слугой, и кто хочет быть первым, да будет последним... Если вы так не понимаете меня, так чего же ждать мне от других?

   Был сияющий весенний день. Резкая тень от башни Антония острым углом падала на дворы храма, залитые, как всегда, пестрыми толпами. Вверху, на башне, острыми искорками сверкали шлемы римлян. Над золотою кровлей храма, усеянной острыми шпицами, - чтобы не садились и не пачкали птицы - поднимался в чистое небо пахучий дым. Вокруг, как на базаре, стоял бешеный крик...

   Иешуа со своими учениками проходил портиком Соломона и увидал Фому, который, стоя около кучки крепко спорящих фарисеев, со своей доброй улыбкой смотрел на него, как бы приглашая подойти. Фома обосновался в Иерусалиме, завел небольшую торговлю, но почти все время проводил с Иешуа, жадно вслушиваясь в его речи и точно все чего-то ожидая. Иешуа подошел к нему, поздоровался. Фома глазами сделал ему знак прислушаться к тому, о чем кричали в середине пестрой, пахучей толпы спорщики.

   - Хобер ты мне или нет? - надседался один визгливый, раздраженный. - Да или нет? Только и говори: да или нет?

   - Ну, да! Ну, да! Ну, да! - нетерпеливо отзывался другой, покашливая. - Ну и что же из этого?

   - Так если ты хобер, так как же можешь ты перед всеми так обзывать меня?! А?

   - А если ты хобер да дурак, так как же прикажешь еще величать тебя? Дураков не только ругают, но и бьют...

   Толпа захохотала. Спор закипел с новой силой.

   Хобер значит близкий, товарищ, собрат. Так называли свои содружества особенно строгие законники, отличая себя этим от презренного амхаарэц, то есть "народа земли", мужичья. Эти содружества были как бы взаимным страхованием против возможности всякого осквернения. Покупая продукты у купца-хобера, покупатель мог быть вполне уверен, что они уже оплачены положенной десятиной и что он, таким образом, не съедает части, положенной Предвечному. У хобера можно было спокойно помещаться и есть.

   - А если сосуд глиняный? - кричал, видимо, щеголяя своими знаниями раздражительный. - Тогда как вернешь ты ему чистоту?

   - Очень просто... - покашливал другой. - Какая премудрость! Отколол от него небольшую частицу, вот и чист...

   - Небольшую?! - язвительно кричал первый. - А какую небольшую? Ты отколешь, скажем, вот с палец, а, может, этого мало? Может, надо больше?

   - Этого в законе не указано...

   - А, не указано! Так в этом-то вся и сила!.. Так я скажу вам, как надо поставить дело. Слушайте...

   И над затихшей толпой поучительно поднялся палец. Иешуа нетерпеливо пожал плечами.

   - А что Иуды не видно эти дни? - отходя, спросил он у Фомы.

   - Плохи дела у него очень, рабби... - отвечал Фома своим надтреснутым голосом. - Только подальше от дома и покой находит...

   - Это верно... - раздался сзади них голос незаметно подошедшего Иуды. - Шелом, рабби!.. И на осла кладут кладь по силе... А я все же человек... - со своими обычными запинками продолжал он. - Что ни делай, как ни вертись, ничего не помогает...

   - Вот он! - крикнул вдруг один из служителей храма, указывая на Иешуа.

   Небольшая группа садукеев - все люди пожилые - приблизилась к Иешуа, и один из них, высокий, худой, с сухой, точно пергаментной кожей и огромными, сердитыми глазами, обратился к Иешуа:

   - Разреши наше недоумение, галилеянин...

   В голосе его звучала явная насмешка.

   - Что такое? - холодно, нехотя отвечал Иешуа.

   - А вот... Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то пусть его брат возьмет за себя его жену и восстановит семя брату своему. Так?

   - Ну? - все так же неохотно отвечал Иешуа.

   - Ну, вот... - продолжал садукей. - Было у нас семь братьев. Первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену брату своему, подобно же и второй, и третий, и все. А после всех умерла и жена. Так вот по воскресении мертвых, которое исповедуют фарисеи, чьей же женой она будет? Ведь все семеро жили с нею...

   Не было душе Иешуа ничего более чуждого и враждебного, чем все эти бесплодные ухищрения, тем более, что в Писаниях он был слаб.

   - А вы думаете, что и по воскресении все будут жениться и выходить замуж? - сказал он.