Наживин Иван Федорович - Евангелие от Фомы

убым камнем колодца Иаковлева. Слева от них высился Гаризим с тихими развалинами его когда-то пышного храма, справа Эбал, а между ними в долине, в получасе ходьбы от колодца, виднелся Сихем или, как, играя словами, презрительно звали его иудеи, Сихар, что значит пьянство. Некогда с вершины Гаризима Навин через шестерых выборных от шести колен израилевых возвещал обеты Предвечного своему возлюбленному народу, с вершины Гэбала выборные от других шести колен слали заблудшемуся народу от имени Предвечного проклятия, а народ, в долине, слушал и то и другое и, как всегда, везде и на все, отвечал "аминь!"

   - А с припасами-то у нас слабовато... - сказал Иоханан, заглянув в дорожную суму.

   - Так я могу сходить в Сихем и купить... - предложила Иоанна.

   - Одной тебе неловко... - сказал горбун. - Тогда я провожу тебя...

   - И я... - сказал Иоханан.

   Другие спутники их уже разбрелись по встречным городкам и селениям.

   - Ну, сходите... - согласился Иешуа. - Я подожду вас здесь.

   Они ушли. Иешуа, отдыхая, сидел в стороне и смотрел, как толпились у колодца пестрые, пыльные караваны, как приходили из города женщины с кувшинами за водой и, болтая, уходили в город, как аисты, чуя близость весны, - день был солнечный и тихий - летали в небе и, закинув шеи назад, громко трещали клювами, как курились и таяли над Гаризимом, в лазури, нежные облака... И упоительно пахло откуда-то фиалкой...

   Неподалеку от Иешуа остановилась небольшая группа купцов, которые в то время как вожатые поили верблюдов, обменивались мнениями.

   - Да какие же дела можем мы делать теперь? - досадливо говорил один из них, высокий, плечистый, с густой, рыжей бородкой. - Купец израильский своей ловкостью известен везде, да что тут поделаешь, когда у тебя руки и ноги связаны? Язычнику не продай, у язычника не купи, чуть шагнул не так, плати храмовникам пеню - все им мало, все не наелись!.. А римляне те свою линию ведут, своих поддерживают, а нас всячески теснят...

   - Дела хвалить нечего... - сказал другой, стоявший широкой, пыльной спиной к Иешуа. - Хоть лавочку совсем закрывай...

   - Первое, от язычников освободиться надо... - сказал третий, сухощепый и раздражительный, с седенькой бороденкой длинным клинышком. - Ну, и храмовникам тоже окорот дать надо... Если бы нашелся кто посмелее, мы поддержали бы...

   Иешуа захотелось пить. Он встал и подошел к колодку, около которого была теперь только одна женщина, пожилая, худая, в затрапезном платье. Она с усилием вытягивала тяжелую бадью.

   - Дай мне напиться... - сказал ей Иешуа.

   Она в тупом удивлении вскинула на него свои черные, уже увядшие глаза.

   - Да ведь ты галилеянин... - сказал она. - Как же ты решаешься просить воды у самаритянки? Отцы наши поклонялись на этой вот горе, а вы говорите, что поклоняться надо только в Иерусалиме...

   И сразу расправила душа его крылья.

   - Поверь мне, - задушевно сказал он, - что наступает время и уже наступило, когда и не на этой горе, и не в Иерусалиме будут люди поклоняться Отцу - они будут поклоняться Ему в духе и истине, ибо только таких поклонников и ищет себе Отец... Бог есть дух... - чувствуя в душе привычное торжественное и радостное разгорание священного огня, сказал он. - И поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине...

   Женщина тупо, не понимая, смотрела на него.

   - Ну, коли так, попей, пожалуй... - неловко сказала она. - Воды в колодце много...

   Иешуа с удовольствием выпил холодной воды и, вытирая рукавом серебряные капли, которые повисли на его вьющейся бородке и на усах, почувствовал, как в душе его зашевелились те новые мысли, которые и радовали, и смущали его...

   - Пьющий эту воду возжаждет вновь... - сказал он, поблагодарив самаритянку. - Но кто будет пить ту воду, которую дам я, тот не будет жаждать вовек, ибо моя вода - источник, текущий в жизнь вечную...

   Самаритянка, чувствуя неприятное стеснение, улыбнулась своими желтыми, порчеными зубами и, желая показать, что она понимает шутку и может поддержать разговор с кем угодно, отвечала:

   - Ну, так и дай мне твоей воды, чтобы не ходить мне сюда на колодец каждый день...

   Но он уже не слыхал ее; уставив в землю свои лучистые глаза, он задумался над тем, что только что высказал. При виде этой, явно не понимающей его женщины, он почувствовал то, что не раз чувствовал при своих выступлениях и среди колонн иерусалимского храма, и у себя в Галилее, и среди самых, по-видимому, близких людей: они не слышали его, как будто бы он говорил на каком-то совсем им чужом языке, а те, которые как будто слышали, те определенно слышали свое что-то, а не то, что он говорил. Эта исхудалая женщина в затрапезном платье, с жилистой шеей, с тупым недоумением в уставших глазах была точно прообразом всех людей, точно каким-то предостережением. И он, лучисто глядя перед собой, думал, а она шла по городку и останавливалась, и говорила всем:

   - Диковина! Сидит у колодца какой-то то ли насмешник какой, то ли не в своем уме маленько... Чего ты, говорит, на колодец сюда таскаешься? Хочешь, говорит, я тебе такой воды дам, что никогда не возжаждешь? Так что, говорю, давай, и очень бы, мол, хорошо... И так мне жутко стало, что я скорей назад... Какой-то неуютный, право...

   Возвращавшиеся с покупками галилеяне видели издали, что их учитель говорит с женщиною, и были удивлены: всякий правоверный иудей почел бы за величайший позор говорить на людях не только с незнакомой женщиной, но даже со своей собственной женой... А когда подошли они ближе, вокруг Иешуа была уже толпа и он говорил ей о том, чем переполнена была его душа до краев - говорил людям, пытаясь открыть им глаза, говорил себе, точно проверяя словами ту истину, которая, открываясь ему все более и более, все более и более захватывала его в свою власть... А над солнечной землей в предчувствии весны кружились пегие аисты и откуда-то теплый ветерок доносил временами нежный запах фиалки...

  

  

   Ему хотелось замкнуться у себя в Назарете, побыть одному, привести все в ясность. Кроме того, нужно ему было приналечь и на работу. Мать и братья хмурились на постоянные скитания его, а иногда и высказывали ему свое неудовольствие: если хочешь есть, так сам становись за верстак или на пашню иди... И он, рабочий человек, чувствовал, что они правы, хотя их неудовольствие и огорчало его: не для себя он добивается чего-нибудь, а ищет освобождения для всех людей... Он молча становился за работу, и в то время как топор мерными, ловкими ударами обтесывал смолистую, пахучую балку, или, не торопясь, шагал он по мягкой земле с дорбаном в руках за медлительными волами на пашне, его душа делала свое дело...

   Но сосредоточиться ему не давали, его отрывали и от верстака, и с пашни, и от его дум: то придет Иоанна из Тивериады послушать его, то тихий, милый горбун с матерью, то кто-нибудь из капернаумцев заглянет, - они уже звали себя его учениками - чтобы рассказать о своей деятельности, которую они развивали как-то уже помимо его: сговаривались с учениками Иоханана Крестителя, проповедовали что-то и даже, как говорили, крестили сами! Он видел, что все эти их призывы к покаянию, все эти обличения богатых и законников, все эти горячие обещания скорого наступления царствия Божия, когда все будет у всех общее и всем будет хорошо, что все это не выражает, а уродует его мысль, но он чувствовал, что остановить их у него нет сил. Да и жила надежда, что эта подготовка душ не вредна, что, когда они разбудят немного людей, выступит он уже с тем окончательным, спасающим словом, которое вот-вот ему откроется...

   Приходили люди совсем незнакомые, иногда даже издалека, проверить в личной беседе те слухи, которые ходили о нем; приводили больных, чтобы он исцелил их, так как несколько случаев исцеления - по ессейскому Сэфэр-Рэфуоту - прославили его; приходили несчастные, чтобы он утешил их, ибо был он человек душевный и мягкий, и умел убаюкать страждущую душу человеческую.

   Зима в Галилее довольно свежа и потому всех этих людей, тянущихся к нему со всех сторон, нужно было принимать в тесном доме, что при всем гостеприимстве, свойственном галилеянам, чрезвычайно стесняло домашних. А кроме того, и угостить гостей всегда было нужно, а это становилось накладно. Все более хмурились и жители Назарета: эти постоянные приходы и отходы людей посторонних, эти споры, эти слухи, эти сплетни, все это мешало им в их немножко сонной деревенской жизни... А потом и зависть говорила: какой-то там плотник, а поди-ка, как тоже возвышается! И опасались они быть втянутыми в какую-нибудь историю, за которую придется потом рассчитываться с римлянами или с Иродом...

   Стояли холодные, бурные, с перемежающимися ливнями зимние дни. Все были хмуры и раздражены. Иешуа тоже был настроен тоскливо. В такие часы он сомневался в правильности избранного им пути и испытывал острое желание бросить все раз навсегда и уйти от всех и от всего, уйти с Мириам, о которой часто тосковало его сердце. Иногда в воображении его вставал и колдовской образ рыжеволосой красавицы, которая тогда в слезах сидела в пыли у ног его... Говорили, что она бросила все и поселилась в Магдале, в бедной хижинке какой-то дальней родственницы... Но думать о ней он не хотел и снова тоскливой мечтой своей возвращался он в маленький домик, в Вифанию, под старую смоковницу или в ту убогую горницу, где звездной ночью Мириам сказала ему все... Он хочет счастья для всех людей, но вот делает несчастным самого дорогого ему человека, милую девушку...

   Бросив верстак, вялый и хмурый, он, понурившись, сидел у тлеющего очага. В доме было холодно и серо. Мать пряла волну. У двери брат Иаков тесал топором суковатые кедровые колья. От него остро пахло потом, и было неприятно это тупое, недовольное лицо. Под верстаком возились со стружками его двое ребят, - он был вдов - а в углу блеяли и блестели своими желтыми глазами новорожденные ягнята, от которых шла густая и острая вонь...

   Дверь отворилась. В комнату ворвался сырой, пахнущий дождем ветер.

   - Шелом!

   На пороге стояли Иона и Иегудиил, мокрые, с грязными ногами.

   - Шелом! - вяло отвечали Иешуа и Мириам.

   Иаков только сердито сдвинул брови и еще усерднее стал строгать свои колья, как бы желая сказать, что, может быть, какие иные дармоеды и могут шляться неизвестно зачем по чужим людям, но он, Иаков, свое дело знает.

   Иешуа сделал над собой усилие и ласковее предложил гостям посушиться у огня, в который он подбросил стружек и дров. Мириам раскидывала умом, что бы предложить им на угощение попроще: в самом деле, гости Иешуа становились накладны...

   - Откуда Бог несет? - спросил Иешуа.

   - Да везде побывали понемногу... - уклончиво отвечал Иона, развертывая насквозь промокшую чалму у огня. - Но больше всего вокруг Иерусалима были. Элеазара видели. Велели все тебе привет их передать: и Элеазар, и Марфа, и Мириам...

   По душе Иешуа прошла горячая волна, глаза его просияли, и запела душа милое имя... Все его думы и заботы показались ему более, чем когда-либо серым, ненужным, ничтожным наваждением.

   - Ну, как они там живут?

   - Да живут потихоньку...

   Мириам, извинившись, предложила гостям скромное угощение: сыру козьего, хлеба да маслин. Иаков все молчал и ожесточенно взвизгивал по доске его рубанок... Гости в беседе были как-то осторожны. Иегудиил только все густые брови свои хмурил и был нетерпелив.

   - Ну, что же все-таки нового там? - спросил Иешуа, только чтобы сказать что-нибудь.

   - Да особенно ничего, пожалуй, и нет... - отвечал Иона и, помолчав, прибавил: - Большой разговор о тебе в народе идет.

   - Обо мне?

   - Да... - кивнул тот головой. - Вчера в Сихеме слышали мы, что ты на свадьбе в Кане воду в вино на глазах у всех превратил, а в Сихеме обещал будто дать всем такой воды, что и пить никогда больше не захочешь...

   Он засмеялся...

   Иаков, продолжая строгать, презрительно сопел. Мириам за прялкой укоризненно покачала головой:

   - И кому это нужно выдумывать все это?! И снова вспомнилась Иешуа, как какое-то глухое и строгое предостережение, пожилая женщина с жилистой шеей, в затрапезном платье, у колодца в Сихеме. Он хотел приоткрыть ей правду о светлом величии Бога, единого для всех, и эта правда его возвратилась вот к нему в виде уродливого слуха: лилия полей превратилась в жабу...

   Иегудиил нахмурил свои густые брови и метнул недовольный взгляд на Иону.

   - Чем побаски-то эти разводить, ты бы лучше о деле-то говорил... - сказал он хмуро. - Не за пустяками ведь мы грязь месили...

   - Погоди, будет время и для дела... - запивая ячменные лепешки молоком, примирительно сказал покладистый Иона. - А, может, и правда твоя. Ну, будем говорить напрямки... - обратился он к Иешуа. - Наши думают, что не следовало бы тебе, забившись в Назарете, сидеть. Народ любит слушать тебя, о тебе заговорили, и следовало бы тебе браться за большое дело... Когда ты был с нами, ты что-то все помалкивал да подумакивал, а теперь вот заговорил... А иное время языком можно больше сделать, чем мечом, а ежели языком да мечом сразу, так и вовсе хорошо...

   Иаков бросил строгать и, нахмурившись, слушал. И Мириам встревожилась.

   - За какое дело? - спросил Иешуа, подбрасывая в огонь дров.

   - Сам знаешь, за какое... - отвечал Иона. - Поднять народ теперь ничего не стоит: везде кипит...

   - Ну, вот что... - переглянувшись с встревоженной матерью, вдруг решительно выступил Иаков. - Поднимать народ или не поднимать, это вы разбирайте сами, наше дело тут сторона, а только затевать эти дела в нашем доме мы не допустим... Так, мать? Вы сегодня здесь, а завтра вас и с собаками не сыщешь, а мы...

   Дверь резко открылась, и в дом быстро вошел Симон из Каны, на свадьбе которого так недавно пировал Иешуа. Лицо его было встревожено и бледно. Он быстро огляделся, бросил наскоро "шелом!" и тотчас же обратился к Иешуа:

   - Тебе уйти, Иешуа, надо... - сказал он. - И поскорее...

   - Что такое?! - вытянули все шеи.

   - Пришел я сегодня по утру из Каны с Иосией-бен-Шеттах, - быстро и тревожно заговорил Симон, - ну, тот, толстый, что на свадьбе моей тогда плясал... Он затевает постройки какие-то, так артель рабочих набрать здесь задумал... Не успели мы и обсушиться, как следует, как вдруг увидал Иосия, идут по дороге вот эти двое... - указал он на Иону и Иегудиила. - И так весь сразу и закипел: разбойники это, кричит, хоть голову сейчас на отсечение дам!.. Они, кричит, меня на дороге иерихонской остановили и ограбили дочиста!.. Сбежались на крик соседи - дальше, больше... В синагогу бросились... А там заседание как раз шло - о тебе говорили...

   - Обо мне? - удивился Иешуа. - Чем я им не угодил?

   - А в последнюю Субботу ты, говорят, выступал там со словом и будто не так что-то о законе сказал... - все так же быстро продолжал Симон. - Ну, и рассуждали, что с тобой сделать. А тут вдруг поселяне с бен-Шеттахом с криком ворвались в синагогу: к Иешуа-де двое разбойников прошло!.. И давай все тут орать против тебя: один кричит, что ты воду какую-то новую похвалялся в Сихеме в три дня провести, другой, что ты где-то мертвую женщину из гроба поднял, третий, что ты в своих шатаниях колдовать научился и с бесами снюхался... И все орут, что довольно, что надоела им вся эта возня и смута... А бен-Шаттах кричит, чтобы скорее разбойников его захватить... Я оставил в синагоге брата Исаака, а сам скорей прибежал предупредить тебя... Лучше тебе уйти куда пока...

   - Да, дело плохо... - проговорил Иегудиил, нащупывая под плащом короткий меч. - Это правда, что раз мы, оголодав, потрусили его маленько под Иерихоном... Надо убраться...

   - И с Богом!.. - закричал Иаков. - Житья от вас никакого не стало!.. И ты, брат, иди! Нам вместе жить нельзя... У меня дети, и я завсегда около матери... И потому уходи от греха...

   Не успел он договорить этих слов, как в дверь ворвался весь бледный Исаак.

   - Спасайся, Иешуа!.. - крикнул он. - Синагога приговорила тебя к смерти!

   - Да будет тебе... - печально проговорил Иешуа. - Никакая синагога не может приговорить никого к смерти... Это не закон...

   Все живо напали на него.

   - Не закон! - кричали на него вперебой. - Кто на них за это взыскивать станет? Еще похвалят за усердие... Ты всем насолил...

   - Я тебе говорю: топоры и колья разбирают, чтобы идти на тебя...

   В плохо притворенную дверь послышался взрыв диких криков вдали...

   - Уходи, уходи... - побледнев, проговорила мать, подавая ему его старый плащ. - Через сад на гумно, а там в заросли... А успокоится все, опять придешь... Да не мешкай ты так!

   Иешуа с повстанцами, побледневший и еще более потухший, торопливо вышел в густой и мокрый сад. От синагоги несся дикий крик толпы. Он сделал знак повстанцам, и все они затаились за старой, полуразвалившейся ригой соседа. Шум толпы приближался. Из чащи колючки, которою обросла рига, они увидели, как по грязной, размокшей дороге валила к дому Иешуа вооруженная кольями и топорами толпа. И странно было Иешуа видеть эти знакомые с детства лица: исступленные, с сумасшедшими глазами и орущими неизвестно что ртами. И впереди всех, красный от натуги, сипло кричал что-то толстый бен-Шеттах...

   - Нет, бить не надо! - сипло кричал он. - О паршивую собаку нечего рук марать... А отведем всех вон на эту скалу и - головой вниз... Пускай все думают, что сами в тумане разбились...

   - Верно! Правильно!.. - кричали вперебой голоса. - Никакого покоя не стало... Чудо! А почему он у себя в Назарете никаких чудес не делает?! Обман один!.. А по дорогам от разбоя ни пройти, ни проехать... Хочешь дела такие заводить, заводи, а других не путай...

   С криками, чавкая ногами по жирной грязи, толпа прокатила мимо. Иешуа сделал повстанцам знак и в непогожих сумерках все трое пробрались зарослями на холодно сияющую лужами дорогу. В душе Иешуа была черная горечь, такая, что не хотелось ни говорить, ни смотреть, ни жить. На повороте полевой дороги он остановился и поднял опущенную голову.

   - Ну, вы идите, куда хотите... - сказал он. - А я пойду... я хочу быть один...

   - Иешуа, мы пришли за тобой... - настойчиво сказал Иона. - Тебя наши ждут... Ты пойдешь с проповедью твоей по всей стране, народ повалит за тобой, а мы, когда нужно, поддержим тебя...

   Иешуа весь содрогнулся, точно от холода.

   - Никуда я не пойду... - уныло сказал он. - Оставьте меня...

   И, прежде чем те могли сказать ему слово, он обернулся и, повесив голову, пошел грязной дорогой в мутную, непогожую, неприветную даль...

   - Иешуа... Слушай...

   Он не обернулся...

  

  

   Манасия переживал тяжелые дни. Мириам исчезла из Иерусалима, и он тосковал по ней день и ночь. Он уже давно любил ее и остро мучился, как ее прошлым, так и настоящим: для нее в душе его теплился никем не зримый алтарек, но божество этого алтаря было осквернено. Вся душа его обливалась кровью и желчью при думе о ней... Конечно, она ушла за этим галилеянином, который сказал тогда ему эти странные, так взволновавшие его слова. Он от всех скрывал это впечатление под пренебрежительной улыбкой, но сам непрестанно думал о том, что он около этого рабби видел и слышал. И вот молодой пророк отнял у него ту, которая была для него всего дороже... Он не пил, не ел, не спал и точно не замечал сочувственно-внимательных глаз отца, которые иногда останавливались на его поблекшем лице...

   В течение последних пятидесяти лет верховные жрецы почти все без исключения выходили из знатной, богатой и очень влиятельной семьи Ханана. Была только одна семья Боэтия, которая могла отчасти оспаривать первенство у семьи Ханана, но так как происхождение ее было не очень почтенно, то они не так и уважались, как члены семьи Ханана. Все пятеро сыновей Ханана занимали один за другим место первосвященника, а теперь в этой должности ходил его зять, рабби Каиафа, назначенный на это место прокуратором Валерием Гратом. Таким образом, место первосвященника стало в этой влиятельной семье как бы наследственным. За рабби Каиафой, конечно, стоял все тот же Ханан, старый, упрямый садукей, который, скрываясь в тени, был подлинным главой партии храмовников...

   Рабби Каиафа шел жизнью под маской, которую, не спрашивая о его желании, надел на него Рок. Наружно это был первосвященник во всем блеске и величии своего сана, а внутри это был не злой и очень уставший человек, который давно уже растерял на путях жизни всякую веру и, если продолжал он идти пустыней жизни, то больше всего из любопытства: а что из всего этого выйдет? Но знал он твердо, что ничего хорошего выйти не может... Он был очень привязан к своему единственному сыну Манасии и то, что тот, явно страдая, не говорит ему ничего, очень тяготило старика и еще более усиливало то чувство одиночества, которое с годами он чувствовал все сильнее и от которого он уходил в мир мысли.

   С самых молодых лет Каиафа усердно взялся за науку и постиг все, что только в его время, в его стране и в его положении постичь было можно. Из математики он знал четыре правила арифметики; естественная история вся сводилась к рассказам о всяких животных, в которых действительность смешивалась с самым ярким вымыслом; космография, география и астрономия представляли из себя ряд бессвязных сказок, которые не выдерживали ни малейшего прикосновения ума, хоть немножко критического. Так рабби учили, что нужно пятьсот лет, чтобы с плоской и твердой, стоящей в центре мироздания земли добраться до твердого неба, в центре которого обитает Бог. А в центре земли лежит Палестина с ее избранным народом, окруженная землями языческими или "областью приморской", а за морем, охватывающим землю со всех сторон, нет ничего. В небе проделаны окна, через которые идет дождь, а земля орошается семью - это число евреи очень любили - реками... Много времени отдавали рабби медицине. В болезни они видели или наказание Божие за грехи самого больного или его родителей, или же болезнь эта была результатом влияния злых духов. Для лечения употреблялись разные травы, заклинания и молитвы. Женщину, страдающую кровотечениями, рабби лечили, например, так: "Вырой семь ямок и сожги в них по виноградному чубуку, не старше четырех лет, однако, и пусть женщина с чашей вина в руках подходит по очереди к этим ямкам и садится около них, а ей говори: "Да покинет тебя болезнь твоя!.."

   И все это прошел в молодые годы любознательный Каиафа, подвел черту и под чертой была - улыбка.

   Немало лет отдал он изучению писаний, как древних, так и современных ему произведений еврейской литературы. Противоречия, наивности и неясности древних скоро утомили его и заставили потерять всякий вкус к ним. Чем-то ребяческим казались ему эти бессильные, тысячелетние вопли против власти, против жреца, а в особенности против богача, вопли, из которых решительно ничего не вышло да и никогда, вероятно, не выйдет... Не лучше обстояло дело и с писаниями современников. В эту эпоху появились псалмы, которые приписывались Соломону, отрывки из странных книг Сивиллы, книга Еноха, Вознесение Моисея, книга Юбилеев, четвертая книга Эздры и Таргумы, то есть пространные толкования священных книг. Все эти произведения немногим отличались от писаний древних: та же узость горизонта, тот же сумбур понятий, те же вопли... Каиафа прекрасно владел латинским и греческим языком и в области литературы и философии языческой был совсем своим человеком. Правда, и тут в конечном счете всех блужданий ума человеческого была лишь суета сует и томление духа, как говорил в своем Кохэлэт его дед, но тут, по крайней мере, часто давала наслаждение сама форма этой бесплодной игры мысли человеческой... И недавняя история с Кохэлэт, который в искаженном каким-то невеждой виде неожиданно вошел в цикл священных книг еврейского народа, заставляла старого рабби во всех этих делах держаться еще более осторожно. И тут была черта, а под чертой - печальная улыбка...

   В последнее время старый Каиафа пристрастился к записыванию своих мыслей и всего пережитого. Целыми часами в тиши ночей этот красивый старик с большой, белой бородой и с глазами, которые, казалось, знали все, этот точно закованный в золотые латы гордец-садукей в тихом сиянии светильника неустанно водил своим каламом по пергаменту. Так было и в эту вешнюю ночь...

   "...Человек не есть господин своей судьбы, - набрасывал черным, четким узором старый первосвященник на пергамент, - но безвольный раб, игрушка слепых, неодолимых сил, движение которых в себе чувствует всякий внимательный человек, но имени которых не знает никто. Если я видел приятный сон, - а видеть его или не видеть не в моей власти, - то, восстав, я нахожусь под его влиянием и все мне удается, и жизнь кажется если не раем, то преддверием к нему. А то встанешь - неизвестно почему - усталый и мрачный, все валится из рук и хочется не жить. Звездочеты говорят, что даже далекие звезды, и те влияют на судьбу человека. Так если я послушный раб далекой звезды, - даже не зная, какой именно... - то что же с меня и спрашивать?

   И как верно то, что недавно говорил я сыну Манасии об извечном споре Бога с Сатаной! Как не понять, что спор этот бесплоден, ибо победить окончательно не может ни тот, ни другой. Вынь одного из них из вечной игры жизни, и жизни не будет. Борьба Бога с Сатаной или Сатаны с Богом и есть единственное содержание всей этой пестрой жизни, которая так пьянит смертных. Если нет Сатаны, то нет и Бога, и если нет Бога, то нет и равносильного Ему Сатаны. И на что эта бесплодная борьба их, я не знаю, как не знает никто..."

   Но что-то мешало ему сосредоточиться на этих печальных мыслях своих в эту вешнюю ночь. Он опустил калам и нахмурил брови: что такое? В чем дело? И понял: его тревожит мысль о сыне. Мальчик точно сгорает на невидимом огне и - молчит. Затосковало сердце: почему молчит он?

   И Каиафа, вздохнув, с усилием поднялся с подушек и, взяв маленький, весь заплетенный дорогой резьбой светильник, осторожно, стараясь не шуметь, пошел темными покоями. И, остановившись у дверей сына, прислушался. Юноша стонал и беспокойно метался. Первосвященник осторожно отодвинул тяжелую ковровую завесу - раскинув руки, Манасия тревожно спал на своем ложе. Догорающий светильник слабо освещал бледное, осунувшееся лицо. И в горьком изгибе приоткрылись губы...

   - Мириам, Мириам... - вдруг в тоске проговорил он.

   "Женщина... - подумал Каиафа. - Ничего не поделаешь: через это должны пройти все..."

   И, стоя над своим спящим сыном, старый первосвященник перебирал в своем уме все знакомые семьи, но не нашел никакой Мириам, по которой мог бы страдать его мальчик. И опять сжалась душа: он мог бы сказать отцу все...

   Точно томимый какою-то тяжестью, Манасия глубоко вздохнул, быстро проговорил несколько непонятных слов, раскрыл глаза и - увидал отца. На его лице не отразилось ни радости, ни улыбки - только удивление: зачем отец здесь об эту пору? Из вежливости он приподнялся и сел на своем ложе. И отец со светильником в руке мягко и грустно смотрел на него из-под густых бровей...

   - Манасия, сын... - ласково сказал он. - Я давно замечаю, что ты страдаешь. В чем дело? Отчего не скажешь ты ничего своему отцу?

   Манасия опустил голову.

   - Я думаю, что ты не в состоянии помочь мне, отец... - не подымая глаз, отвечал Манасия с усилием. - Я помню, что в деле Иоханана Крестителя ты, первосвященник, оказался бессилен, как ребенок...

   - В этом ты прав, сын мой... - незаметно вздохнул старик. - Жизнь смеется и над первосвященниками. Но все же... может быть, я мог бы помочь тебе?

   Манасия покачал головою, но молчал.

   - Кто эта Мириам, образ которой тревожит твой сон?.. - тихо спросил отец.

   Сын с удивлением поднял на него глаза.

   - Откуда ты знаешь это?

   - Не бойся: чуда здесь никакого нет... - улыбнулся Каиафа. - Когда я вошел к тебе, ты в сновидении звал ее... Кто она?

   - Кто она?.. - горько усмехнулся Манасия. - Я не знаю, как тебе ответить на это... Ее знает весь Иерусалим... Она блудница...

   - Рыжеволосая?! Галилеянка?!

   - Да...

   - Так о чем же тут скорбеть?! Возьми золота и иди к ней...

   - Золота!.. - горько рассмеялся Манасия. - Мне всю ее надо - что может сделать тут золото?! Да она и ушла...

   - Как ушла? Куда?

   - Я не знаю... - в тоске отвечал сын. - Между мной с моим золотом, с одной стороны, и добром, с другой, она, блудница, выбрала, не колеблясь, добро...

   - Добро? А ты можешь сказать, что такое добро?

   - Отчего же?

   - Оттого, что я, втрое старше тебя, не знаю этого... - сказал Каиафа, поставив светильник и опускаясь на подушки. - Шел один путник дорогой и увидал ребеночка, который жалобно, из последних сил, плакал от голода, один, всеми брошенный. Путник накормил его и взял к себе, вырастил и поставил на ноги. И из ребеночка этого вырос великий кровопийца - вроде, например, Вараввы, который свирепствует теперь по всей стране. И вот раз тою же дорогой проходил любимый сын того же путника, поспешая к своему умирающему отцу. Разбойник напал на него, ограбил, измучил и убил. И умирающий старик-благодетель в последний час свой узнал о страшной гибели своего любимого сына от руки того, кого он некогда спас от страданий и смерти и от которого страдали и плакали теперь тысячи людей... Так вот: спасая тогда голодного ребеночка, добро он делал или не добро?

   - Добро... - не совсем уверенно отвечал Манасия.

   - Но как же может из добра вырасти зло? - пристально посмотрел на него отец. - Разве может голубка породить ехидну? Нет, я думаю, что путник не знал, что он делает, добро или зло, как не знаем этого и мы, путники по пустыням жизни...

   Манасия почти враждебно посмотрел на отца.

   - Но скажи мне откровенно, от всей души, отец... - сказал он. - Сердцем-то ты различаешь разницу между добром и злом или нет?

   - Сердце различает...

   - Ну?

   - Но сердце слепое и ошибается, как видим мы в притче о голодном ребеночке... - сказал Каифа. - Сердце ошибается всегда, принимая призраки, сны свои за действительность, как, несомненно, ошиблась твоя златокудрая Мириам, оказав предпочтение какому-то добру перед тобой. Какое же это добро, если ты, человек, от него страдаешь?! Она пошла не за добром, но за миражом, который показался ей более обольстительным, чем ты с твоим золотом... Она, вероятно, очень скоро убедится в том, что ошиблась и, может быть, вернется к тебе...

   - Тоже миражу?

   - Тоже миражу. И, может быть, и здесь скоро убедится, что она ошиблась... А как же иначе?

   - Но тогда и я для тебя мираж. Что же ты так тревожишься обо мне?

   - Homo sum et nihil humanum a me alienum puto...

   И первосвященник поник своей белой головой...

   Манасия замкнулся в себя, далекий и холодный. Уроки отца отталкивали его... И скоро Каиафа, подавив вздох, тяжело поднялся и, устало передвигая старыми ногами пышными покоями пошел к себе. Печально было на душе у старого первосвященника...

  

  

   Изгнанный из Назарета, Иешуа шел куда глаза глядят, избегая только тех мест, где он мог встретить близких или просто знакомых. В душе была бездонная горечь. Не столько страх страданий и смерти ошеломил так его, сколько эта бездна людской бессмыслицы и злобы, которые тем более угнетали его, что были прямым ответом на зовы его переполненного благоволением к ним сердца... Первые дни он не ел, не спал и очень исхудал. Кормился он тем, что зарабатывал поденной работой, но многого ему и не надо было: при гостеприимстве, свойственном востоку, пища и кров всегда обеспечены путнику...

   Между тем непогода кончилась, проглянуло солнышко, земля и люди обогрелись и повеселели. В воздухе запахло весной. Еще несколько дней - и по лесистым холмам зашумели птицы, а по зеленым лужайкам распустились в солнечной улыбке анемоны, которыми он никак не мог налюбоваться... И его душа согрелась. Все тяжелое, что он только что пережил, отступило куда-то вглубь, снова надежда стала ткать перед ним свои пестрые миражи, снова думы овладели им, думы все о том же и снова, когда вдруг в этой внутренней работе он находил в глубине души своей какую-нибудь жемчужинку, он испытывал тихую, глубокую радость. То, что он только что пережил, теперь представлялось ему просто припадком какого-то странного малодушия; ведь именно это и должен он победить! Да, задача тяжелее, чем она ему сперва казалась, но разве тяжестью предстоящих ему задач человек может оправдывать свои слабости?!

   И снова привычной лаской просияло его смуглое лицо и наполнились теплом застенчивые темные глаза. И всюду, где он останавливался на своем пути, он говорил не то, что о близости царствия Божия, а о том, что люди уже в нем: стоит им только на мгновение одуматься, сделать маленькое усилие, широко раскрыть жизни сердце - и они в раю... Да, да, да, эта теплая, ласковая, как невеста, изукрашенная цветами земля и есть тот рай, который Господь уготовал человеку с начала времен - только от людей и зависит сделать свою жизнь священным гимном, радостью неизреченной, блаженством ненарушимым... И так как в Галилее совсем не было садукеев и только очень мало фарисеев, то речи его не вызывали ни споров, ни раздражения. И снова стали, точно зачарованные, жадно жаться к нему люди, - а в особенности женщины - а когда уходил он от них, они долго смотрели ему вслед, долго думали о нем и не знали, действительно ли говорил с ними этот проповедник-поэт или все это было только каким-то смутным, но от этого еще более очаровательным, весенним сном...

   Он медленно, все более и более оживая, шел на север. Весна уже была в полном разгаре, и от ее колдовства кружилась голова и сердце было пьяно блаженным, солнечным опьянением. В свежей, пахучей зелени ворковали горлинки и на все лады пели всякие птицы. Порхали голубые дрозды, такие легкие, что под ними не гнутся былинки, хохлатые жаворонки с песнью уносились в сверкающее небо, пегие, серьезные аисты бродили по пашням и лугам. В потоках молнией сверкала рыба, возились светлые черепахи, а по берегам теснился папирус, бамбук, мимоза, душистый эвкалипт, стройный, черный кипарис и мирт. Ослепительно сияли горизонты, а спереди, вдали, сверкал своими снегами Гермон, серебряный днем и нежно-розовый, подобный какому-то золотому, заоблачному алтарю - вечером. Земля была сказка и сказкой прекрасной казалась поющему сердцу вся жизнь...

   Он взял на восток и вышел к берегам светлого Иордана, древним мостом Дщерей Иаковлевых перешел на другой его берег и, покинув оживленную дорогу на Дамаск с ее пестрыми, пыльными, окутанными перезвоном бубенчиков караванами, вышел на глухие и болотистые берега Меромского озера. Обычно пустынные места эти служили приютом для повстанцев, но теперь человека тут не было, теперь бесчисленные стаи всякой птицы в радостном шуме правили здесь праздник весны... И так, неизвестно зачем, отдыхая душой, пришел он в Цезарею Филиппову, приютившуюся у подножия могучего Гермона. Здесь он был уже среди язычников. Его почти никто не понимал здесь, но женщины дружелюбно сияли на него весенними улыбками. И в этом вынужденном молчании тем напряженнее свершалась его внутренняя работа...

   Он видел знаменитую пещеру Паниум, откуда истекает Иордан, окруженный туманом всяких легенд, вместе с язычниками входил в прекрасный мраморный храм, воздвигнутый тут неподалеку от пещеры Иродом в честь цезаря Августа, подолгу смотрел он на красивые статуи, посвященные Пану, нимфам и даже пещерному эхо, которые были разбросаны по этим веселым рощам и - вспоминал Никодима с его странными, и отталкивающими, и влекущими рассказами... Всей душой, смутно, но несомненно он ощущал, что и нимфы, и Пан, и все эти прекрасные, беломраморные боги - тени. Но раз есть тени, значит, есть за ними - свет...

   И неодолимо потянуло его назад, в Галилею, в Иерусалим, видеть глаза милой Мириам, слышать ее нежный голос, поговорить с Никодимом и еще, и еще раз призвать святой город, страшный город к спасению. Он не помнил, когда и от кого слышал он рассказ о страшном идоле Ваале, в раскаленную утробу которого падали маленькие дети - не так же ли и Иерусалим пожирает души человеческие? Как же тут молчать, когда спасение вот? Кстати, скоро там и праздник Пурим - значит, сойдется опять народ со всех концов страны... И зеленой долиной Иордана, в которой стоял пьяный весенний шум, он пошел назад в Капернаум, чувствуя, что в душе его еще более укрепилась и просияла главная правда жизни: единый Бог над всеми людьми, люди все братья и основной закон этой цветущей, насквозь заласканной солнцем земли - любовь. Он весь точно светился теперь этой очищенной в страдании верой, этим энтузиазмом и самая смерть за такое дело представлялась ему счастьем безмерным. И, когда он в изливе Иордана увидел поднявшиеся хлеба, его точно осенило: для того, чтобы принести хлеб жизни, зерно, падши в землю, должно умереть. Слезы умиления выступили на его темные, по-детски застенчивые глаза...

   - Рабби!.. - радостно воскликнул, завидев его, Симон Кифа. - Куда же это ты так запропал? Мы не знали уж, что и думать...

   И старенькая теща Симона, - она совсем поправилась - и плотная, бойкая Сусанна с ее густым запахом рыбы и ветра, и вся детвора, и соседи так и облепили Иешуа. Прибежали обрадованные Иоханан и Иаков Зеведеевы, которые на весенний лов пришли домой, запыхавшись, прибежал Матфей, мытарь, уже заранее умиленный тем, что он вот сейчас услышит от молодого рабби. И при виде всей этой любви и ласки еще больше разгорелся в Иешуа его энтузиазм, и, точно факелы от какой-то огненной купины, загорались от него и другие сердца...

   - Хорошо у вас, но остаться с вами я не могу... - говорил он. - На праздник Пурим я иду в город, а по дороге везде проповедовать буду...

   - И мы с тобой!.. - воскликнули враз братья Зеведеевы. - Андрей, Симон, неужели же вы не пойдете?!

   - Да уж не знаем, как... - замялись было те. - Весенний лов упустишь, пожалуй...

   - Что рыба?.. - улыбнулся Иешуа. - Будем лучше ловцами человеков... Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душу свою потеряет? Кто хочет за правдой идти, тот о себе должен позабыть...

   И так радостно ликовала, пьяня солнцем души, нарядная весна, так убедительны не смыслом, а самыми звуками своими были ласкающие слова этого чародея, так легко и доступно для всех казалось спасение и радость в этот ликующий день, что и Симон, и даже Андрей - он все понимал, однако, по-своему - переглянулись и воскликнули:

   - А что же? Идем и мы! Будем ловить не рыб, а человеков...

   И все радостно засмеялись...

   Тут же, за трапезой, было решено, что Иешуа пойдет в Магдалу к своим, а остальные все, управившись с делами, нагонят его. Умиленный Матфей решил бросить давно опостылевшую ему службу и тоже идти со всеми вместе. И, радостно галдя, проводили все Иешуа до околицы, и торопливо пошли назад, чтобы скорее изготовиться к этому походу в неизвестную радость, потому что только о радостях говорило все вокруг этим простым, по-весеннему расцветшим душам...

   Иешуа, пройдя Вифсаиду, подходил уже к серенькой Магдале, блаженно дремавшей под пальмами, когда заметил впереди себя у фонтана, среди пышно цветущих олеандров, какую-то молодую, стройную женщину. Он всмотрелся в нее.

   - Ах!.. - увидев его, воскликнула она и на него засияли вдруг два огромных, горячих янтаря, в которых был такой восторг, такое откровенное счастье, что он растерялся.

   То была Мириам, та, которую он одним словом своим спас от смерти. Наряд ее теперь был не только прост, но беден, но в этой скромной раме победная красота ее сияла еще нестерпимее...

   - Рабби, да ты ли это?.. - едва выговорила она.

   Он застенчиво улыбнулся.

   - Шелом, Мириам!.. - сказал он. - Я рад видеть тебя...

   Она вся расцвела.

   - Рад?.. Ты рад?.. Это правда, что ты рад?..

   И он не мог не улыбнуться:

   - Да, правда: я рад...

   Она чуть не задохнулась. Вся душа ее, все тело звенело счастливым смехом и слезами. Весь этот ликующий и цветущий мир исчез для нее - он стал весь мир, он, тот, по котором она так тосковала, ради которого она обрекла себя теперь на бедность и труд.

   - Ты что же теперь, в Магдале?.. - спросил он. - Совсем?

   Жаркий румянец, мучительный, до слез, залил все ее прелестное лицо и шею, и маленькие уши. Ей казалось, что он спрашивает: а свою прежнюю жизнь ты совсем оставила? И она, склонив головку, тихонько уронила:

   - Да...

   Он понял ее смущение и смутился сам: он чувствовал, что это - только для него.

   - Ты к своим? - поторопилась она переменить разговор. - Я помогаю им сегодня стирать...

   - А, вот как!.. Ну, пойдем вместе...

   И, когда он вошел с ней в дом своей тетки, снова живая радость встретила его с порога. Рыженький Рувим ходил где-то в народе, старый Клеопа и Иаков уехали на ту сторону озера, на Базан, посмотреть продажного скота, и дома была только Мириам и горбун Вениамин. Но тотчас же на цветущий, солнечный дворик сошлись оживленные соседи. На Мириам все слегка косились, не в состоянии простить ей ни ее прошлого, ни ее былых богатств, ни этой ее слепящей красоты, которая будоражила всех. Но, видя, как мягок с ней сам рабби, все старались свои чувства скрыть. Горбун смотрел на Иешуа своими прекрасными глазами, в которых была и любовь, и печаль: он боялся, что это обожание толпы, а в особенности эти сияющие н