Наживин Иван Федорович - Евангелие от Фомы

а, что "царем иудейским" чернь сделала его против его воли. Да, - улыбнулся он, - с полным убеждением могу повторить: голову вы себе когда-нибудь сломите. С такими исступленными душами жить благополучно на земле нельзя. Сегодня утром мне донесли, что один из его последователей уже повесился, но есть слух, что это его единомышленники повесили за донос... А эта рыжая - замечательно хороша собой!.. - сошла с ума и безумием своим, говорят, чуть не весь город зажигает...

   - Она первая, говорят, и пустила слух о воскресении своего любовника... - с ленивой улыбкой проговорила Иродиада.

   - Но хороша, действительно, божественно!.. - прищелкнув пальцами, воскликнул Ирод. - В день казни она прибегала ко мне умолять, чтобы я спас галилеянина... Да, ей во дворцах бы жить, а она вот увязалась за всей этой рванью. Выпьем с горя, что пропала для мира - или, по крайней мере, для нас - такая прелестная женщина!..

   И все, со смехом подняв чаши, выпили.

   - А какая все же тема для поэта: нищий, воскрешенный блудницей!.. - прокартавила Саломея. - Какова любовь! Правда, говорят, что она сильнее смерти... Но, впрочем, довольно этих историй - смотрите, как скучает прелестная Вероника! И, вероятно, думает: как ничтожны эти провинциалы!

   - Я скучаю везде одинаково... - сказала Вероника. - А что это у вас тут под пеленою? - кивнула она на закрытый предмет.

   - А-а!.. - самодовольно улыбнулся Ирод. - Это маленький сюрприз для моих дорогих гостей... Я приобрел себе это для Тивериады, но решил предварительно показать всем вам... Позови финикийца! - повел он бровью на стоявшего у дверей Хузу.

   Тот поклонился и исчез.

   - А правда, говорят, добродетельная Понтия занемогла немного? - любезно обратился Ирод к Пилату.

   - Да, эта безобразная история с галилеянином повлияла на нее... - отвечал Пилат. - Ведь чернь терзала его во дворе претории тогда всю ночь и она, оказывается, видела все это. Ее сердце слишком мягко для суровой жизни востока...

   - Ну, и у вас тоже в Риме, в цирке, можно увидеть немало остренького!.. - засмеялся Ирод.

   - Так ведь то гладиаторы, преступники или рабы... - заметил Марк Лициний. - Но, конечно, жизнь везде более или менее одинакова.

   - А все же очень я завидую тебе, Лициний: скоро увидишь Рим, двор, образованных людей... - сказал Пилат.

   - Ты мог бы уже похлопотать о переводе в Рим: здесь ты высидел довольно... - отвечал Марк Лициний. - Связи у тебя всегда найдутся...

   - Конечно... Но все же это и не так-то легко...

   - Если хочешь, я постараюсь замолвить где нужно словечко за тебя... - слегка покровительственно сказал Марк Лициний и тут же, подняв чашу, ловко смягчил: - Твое здоровье!..

   В дверь вошел, в сопровождении Хузы, длинный, сухой, пергаментный, с раскосыми глазами Калеб и приложив руку к сердцу, низко склонился перед Иродом и его гостями.

   - Ну, покажи нам твое сокровище! - благосклонно обратился к нему Ирод.

   - Одно мгновение, царь... - подобострастно отвечал финикиец и, сделав знак рабам, вместе с ними подошел к золотистому покрывалу, и что-то строгим шепотом приказал им.

   - И чтобы сразу! - тихо, но строго добавил он. Он выждал несколько мгновений и сделал неуловимый знак. Золотистое покрывало, как облако, упало вдруг вниз и перед пирующими во всей своей торжествующей красоте встала Венера, вся золотисто-розовая, точно живая, в лучах вечерних огней. Старейшины, кроме Каиафы, торопливо отвернулись.

   - У, какая красота!.. Это - чудо!.. - раздались голоса. - Да не бойтесь же ее так, достопочтенные старейшины! Ха-ха-ха... Она не раз ведь и раньше была на высотах иерусалимских... Но какая божественная красота!..

   - Не правда ли? - вкрадчиво улыбнулся финикиец.

   - Выйдите все!.. - повел черной бровью на финикийца и рабов Ирод.

   Финикиец незаметно снял застрявшую на постаменте золотую стружку и, бросив украдкой грозный взгляд на рабов, снова благоговейно склонился перед пирующими и в сопровождении рабов вышел.

   - Божественна! Бесподобна! - восхищался Ирод и вдруг рассмеялся: - Нет, нет, достопочтенный Каиафа, тебе смотреть так на это не подобает!

   - Почему? - как бы не понимая, шутя, спросил Каиафа.

   - Грех!.. - засмеялся Ирод. - "Не сотвори себе кумира и всякого подобия!"

   - Да разве я это сотворил? - улыбнулся в белую бороду Каиафа. - Сотворили это нечестивые эллины, а я вот смотрю на идола с негодованием и думаю: вот грех!.. Вот мерзость!..

   Все дружно захохотали и снова подняли чаши и выпили.

   - О, греки!.. - воскликнул Пилат. - Из куска мертвого камня создать такую красоту... Что за удивительный народ!

   - Каждый народ имеет свою физиономию... - снисходительно сказал Марк Лициний. - И если грекам не удалось создать разумной, а потому и прочной государственности, то, действительно, в области искусства нет народа, который мог бы сравняться с ними даже отдаленно...

   - Я только недавно удосужился перечитать "Федона" в твоем списке, достопочтенный Каиафа... - сказал Пилат. - Это не философия и не литература, это какое-то колдовство! Читаешь и не знаешь чему больше удивляться: красоте ли языка, тонкости ли диалектики, глубине ли мысли?..

   - Писания его прекрасны, как эта вот чаша с причудливой резьбой по краям, как искрометное вино это, как сияние этой зари весенней... - немного опьянев, проговорил Марк Лициний. - Но мудрый не должен дать увлечь себя в сети его диалектики. Это, увы, лишь одна из красивых сказок об истине. Истин миллионы и уже из одного многообразия их ясно, что люди бегут за миражами. Дети не видят этого, а мудрые должны сделать из этого соответствующие выводы. И мало того: при известном опыте человек легко постигает, что не истина в жизни и главное... Что же в ней главное? - кокетничая своим красноречием, вопросил он. - Это зависит от вкуса... Для меня главное - прекрасный взор моей Вероники, вот эта чаша благовонного вина, эта беседа с моими достопочтенными собеседниками... - любезно осклабился он. - И... и потому возрадуемся немедленно всякой радостью, которую посылают нам боги: весьма вероятно, что с концом этой жизни для нас кончится и все и что мы - он шумно расхохотался - не воскреснем!..

   - Прекрасно! - очаровательно прокартавила Саломея. - Какой поэт!

   - Великолепно! - одобрил Пилат. - Твое здоровье!

   - Благостный Эпикур мог бы гордиться таким учеником!.. - щегольнул Ирод.

   - Я учусь не только аду Эпикура, но везде и всюду... - важно сказал Марк Лициний.

   - Да ведь все это только набор красивых слов... - устало уронила Вероника. - Как это может не только удовлетворять тебя, но даже просто забавлять?

   - Великие боги! Своими ли ушами слышу я это?! - воскликнул Пилат, заметно старавшийся попасть в тон римлянину. - Богатая, как Крез, прекрасная, как сама богиня любви, - сделал он жест в сторону Венеры, - любимая, - нет, нет, этого не скроешь, Лициний!.. - молодая, как вешнее утро, и такие усталые речи!

   - Я видела Грецию, Рим, Галлию, Испанию, Египет... - сказала усталым голосом Вероника, знавшая, что эта усталость и разочарованность очень идут к ней. - Я была на гранях Индии и у берегов грозно-прекрасной Колхиды, и в светлой Тавриде, подобной стране блаженных, и в страшных безбрежностью своей степях скифских, я беседовала с славнейшими мудрецами, с великими государственными мужами, с могущественными цезарями, я видела все, что только можно было видеть под солнцем, я слышала все слова, которые говорятся по земле, я видела все дела человеческие, я входила в храмы всех богов и ничего, ничего не нашла я во всем этом, кроме горькой отравы лжи!.. Все забыть, ничего не хотеть - вот в чем счастье...

   - Да это прямо страница из твоего послания к людям о суете сует, достопочтенный Каиафа!.. - воскликнул Пилат.

   - Значит, очень устал, в самом деле, мир, если такие прекрасные уста повторяют то же, что и мы, старики... - сказал первосвященник.

   - Не знаю, как другие, а я еще не устал!.. - блестя своими белыми, крепкими зубами, захохотал Ирод.

   - И я тоже!.. - зазвенела своим колдовским смехом Саломея.

   - Ну, так и выпьем все за молодость, красоту и любовь!.. - воскликнул Пилат. - Достопочтенный Каиафа... Старейшины...

   Все взялись за чаши.

   - За жизнь!.. - провозгласил Марк Лициний, все стараясь быть красивым. - За всю жизнь, за эту прекрасную, увлекательную сказку!.. Посмотрите на эту зарю вечернюю - за ней идет заря утренняя!..

   - А что это виднеется там на голом холме, за башней?.. - устало спросила Вероника.

   - Это кресты на Голгофе... - отвечал Иезекиил. - Место, где римляне казнят преступников...

   - А-а!.. - равнодушно уронила Вероника. Очень грациозным жестом она снова взяла из вазы анемон, рассеянно понюхала и очень красиво уронила его на ковер.

   - Итак, поднимем чаши за жизнь!.. - провозгласил нарумяненный Ирод.

   - За красивую, за веселую жизнь!.. - прелестно прокартавила Саломея.

   Все дружно подняли чаши. Над ними победно сияла Венера-Иштар. Вероника неподвижно, с тоской красиво смотрела куда-то вдаль. Каиафа тихо любовался богиней и печально думал, что скоро ему умирать. А на угасающем небе вдали резко выступали угольно-черные, покосившиеся, уже пустые кресты...

  

  

   Оправившись от болезни, Никодим переехал в свое богатое поместье на окраине Иерихона. Ему нужно было прежде всего уединиться и разобраться в том, что он только что видел и слышал не то наяву, не то в странном сне. Легенда о воскресении Иешуа, родившаяся на его глазах, не только не рассеялась, как сон, но, наоборот, крепла с каждым днем. Фома, бывший ученик галилеянина, а ныне его, Никодима, садовник, только что принес из Иерусалима известие, что в годовщину смерти назаретского рабби все ученики его собрались втихомолку - еще побаивались - в Иерусалиме и, справляя вместе вечернюю трапезу, ели плоть Иешуа и пили его кровь - точь-в-точь так, как в мистериях Диониса у эллинов и Озириса у египтян!

   Никодим вообще следил за последователями погибшего галилеянина. Оправившись от первого страха, они снова закопошились в кипящей страстями стране, проповедовали каждый свое, из всех сил искажали учение своего наставника и загромождали его прямо невероятным набором самых чудесных, но и самых нелепых подробностей. И, чем эти подробности были нелепее и невозможнее, тем успешнее была их проповедь среди толп. Только Фома один замолчал, и чем дальше шло время, тем крепче молчал он: он не хотел учить людей, но, раздумывая о деяниях их в тиши своих солнечных садов, многому от них учился...

   Сидя в прохладе своего большого рабочего покоя, в раскрытые окна которого смеялась весна, Никодим просматривал свои записи о поездке в Египет... И ярко всплыла в его памяти картина: огромный, древний, торжественный храм, лес покрытых странно-четкою живописью колонн, распускающихся вверху, в лазури, огромными каменными лотосами, и склоненная толпа, рыдающая о смерти Озириса. И вот вдруг среди благоухающих волн золотых кадильниц, весь в белом, появляется жрец. Обходя рядами молящихся, он помазывает чело каждого из них священным елеем и, склоняясь, шепчет каждому на ухо радостные, торжественные, страшные слова:

   - Не плачьте!.. Воспряньте духом, о, посвященные: Он воскрес! И для нас из страданий наших придет спасение!.. Он воскрес!

   На некрасивом лице Никодима отразилось глубокое волнение. Он встал и, оставив свои папирусы, быстро вышел в сад. И еще с лестницы увидел он Фому, который, не торопясь, подрезывал неподалеку розы.

   - Послушай, Фома... - подходя к своему садовнику, проговорил он. - Скажи: отчего это никому из вас не пришло в голову еще при жизни рабби записать все его слова и дела? Как могли вы сделать такое упущение?..

   Опустив свой кривой нож, Фома подумал.

   - Видишь ли, господин... - не торопясь, проговорил он. - Прежде всего почти все ученики рабби были безграмотны - владеть каламом умели только мытарь Матфей да я. Я не раз думал о том, чтобы записать все, но как-то рука не подымалась... А Матфей многое уже записал и записанное оставил мне для прочтения... Если хочешь, господин, то по окончании работ я покажу тебе кое-что...

   - Нет, не по окончании работ, Фома, а сейчас же... - сказал Никодим. - Сходи и принеси все, я подожду тебя вон там, под пальмами, в холодке...

   Через несколько минут, усевшись в тени пальм на шелковую траву, среди которой радостными фонариками теплились красные анемоны, оба склонились над неопрятными и малограмотными рукописями мытаря Матфея.

   - Нет, ты вот это прочти, господин... - указал на одно место Фома. - Вот отсюда...

   И Никодим прочел:

   "...И когда вошел он в лодку, за ним последовали ученики его. И вот сделалось великое волнение на озере, так что лодка покрывалась волнами; а он спал. Тогда ученики его, подошедши к нему, разбудили его и сказали: рабби! спаси нас; погибаем. И говорит им: что вы так боязливы, маловерные? Потом, встав, запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина. Люди же, удивляясь, говорили: кто это, что и ветры и море повинуются ему?.."

   Они посмотрели друг на друга.

   - Ничего такого не было... - тихо сказал Фома. - Было другое. Разговорились мы как-то в отсутствие рабби о нем, и не помню, кто из нас - как будто Симон Кифа - сказал, что удивительно-де слово рабби: иногда разбушуются страсти в душе, как Генисаретское озеро наше, а он-де скажет слово и все утихомирится...

   - Так зачем же придумывает он все это?

   - А так полагаю, господин, что по слабости человеческой... - мягко сказал Фома. - Хочется им, чтобы люди их лучше слушали, а для этого и выхваляют себя: вот-де кого мы знали! Может быть, и для добра они стараются... - поторопился он прибавить. - Но... Да ты вот лучше дальше еще прочитай...

   И Никодим прочел:

   "И когда он прибыл на другой берег в страну Гергесинскую, его встретили два бесноватые, вышедшие из гробов, весьма свирепые, так что никто не смел проходить тем путем. И вот, они закричали: что тебе до нас, Иешуа, сын Божий? Пришел ты сюда прежде времени мучить нас. Вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И он сказал им: идите. И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в озеро и погибло в воде. Пастухи же побежали; и, пришедши в город, рассказали обо всем и о том, что было с бесноватыми. И вот, весь город вышел навстречу Иешуа; и, увидев его, просили, чтобы он отошел от пределов их."

   - Какая глупость!.. - пробормотал Никодим и задумался.

   И вдруг своей белой рукой он взял Фому за загорелую, мозолистую руку.

   - Фома, уважь меня, исполни одну мою просьбу...

   - Приказывай, господин... - просто сказал тот.

   - Брось сегодня же мои сады и передай все дело кому-нибудь другому... - сказал Никодим. - А сам бери калам и запиши все, что ты видел и слышал. Будешь писать год, два, три - все равно: с этого дня до конца дней твоих тебе обеспечен и кров, и кусок хлеба. Согласен?

   Фома подумал: эта мысль его и самого давно прельщала.

   - Изволь, господин... Я думаю, что от дела будет польза... - сказал он.

   - Только правду пиши, одну правду!.. - живо воскликнул Никодим.

   - Да зачем же буду я писать неправду? - тихо удивился Фома и улыбнулся своей доброй улыбкой.

   И с того дня в тиши своего домика садовника, среди благоухания выхоженных им самим цветов, пенья птиц и цикад, хороводов ос золотых, Фома взялся за дело. Он решил придать своему писанию форму письма к Никодиму и поэтому начал так:

   "Любезный Никодим, ты обратился ко мне со словом твоим, чтобы я, как очевидец и свидетель жизни и проповеди многолюбезного сердцу нашему рабби Иешуа, описал тебе в подробности все, чему я был свидетелем. С глубокой душевной радостью, но и с тревогой за свое умение берусь я ныне за калам."

   Потирая свой большой лоб, Фома неторопливо начал рассказ о том, как он впервые встретился с Иешуа на берегу Иордана, где крестил Иоханан. Воспоминания теснились в душе Фомы и волновали его: всякий раз, как среди описаний его и изложения его собственных мыслей выступал образ Иешуа, на глазах Фомы навертывались слезы, и он должен был класть калам и ходить по своей горенке, чтобы успокоиться. И снова брался он за дело, и эти три удивительнейших года его жизни вставали в его памяти, как живые...

   - Ты дома, Фома?.. - послышался под окном знакомый слабый голос.

   Фома выглянул в солнечный сад, полный веселого, сухого трещания цикад.

   - А-а!.. - ласково улыбнулся он. - Как же я рад видеть тебя, Вениамин! Входи, входи...

   В комнатку вошел горбун, еще более слабый и прозрачный - только глаза его одни, дивные, неземные глаза сияли сокровенной жизнью. И с улыбкой - много в ней было какой-то горькой, тихой покорности - он приветствовал хозяина.

   - А мне говорили, что ты совсем было ослаб... - усаживая гостя и готовя для него омовение, ласково говорил Фома. - А ты еще, хвала Господу, полозишь вот помаленьку...

   - С весны опять мне стало полегче, и на праздник я даже в Иерусалим сходил... - отвечал своим слабым голосом горбун. - Я знал, что на Пасху соберутся туда все близкие рабби, и захотелось повидаться, поговорить... А потом, то ли от усталости, то ли от огорчения, слег и пролежал две недели у Иоанны, святой женщины. А потом вот с караваном снарядила она меня к тебе - она знала, как мне хочется повидать тебя...

   - Ну, ну... - одобрительно кивал головой Фома, омывая бледные ноги гостя. - Это ты хорошо надумал, спасибо тебе... Ну, а теперь вот умой руки и лицо, а я пока угощение тебе соберу...

   Они возлегли на циновки у низенького столика, на котором стояло скромное угощение - сыр козий, жареная саранча, сушеные плоды... - и между ними завязалась тихая беседа, часто прерываемая долгими молчаниями: говорить оба не торопились, ибо оба понимали, что и молчание может быть содержательно...

   - Ну, что в Иерусалиме новенького? - спросил Фома.

   - Новостей столько, что хоть отбавляй! - махнул рукой горбун. - Такой работы языкам среди наших никогда еще не было, кажется... Одни кричат, что сами своими глазами видели Иешуа по дороге в Эммаус, другие... - слабо улыбнулся он, - уверяют, что Фома-де в воскресение рабби все не верил и что рабби будто бы явился ему и велел вложить ему пальцы в раны свои, и Фома будто раскаялся в неверии своем и очень плакал...

   Фома усмехнулся.

   - Чистые дети!.. - проговорил он тихо. - Причем тут пальцы?.. Вот меня Никодим перед Пасхой в Иерусалим по делам посылал, и я сам слышал, как Иоханан Зеведеев клялся, что Иешуа и не галилеянин совсем, а иудей, и родился-де он не в Назарете, а в Вифлееме... Это им все доказать хочется, что он Мессия был и что иерусалимцы-де не узнали его... Вот и городят...

   - Да ведь он и вправду родился в Вифлееме... - сказал горбун.

   - Как в Вифлееме? - удивился Фома.

   - Не в иудейском Вифлееме, что за Иерусалимом, а в деревне Вифлееме, что неподалеку от Назарета находится... - пояснил горбун. - А что до дома Давидова, то какой же тут дом Давидов? - усмехнулся он. - Он и сам не знал, кто ему отцом был...

   Опять долго молчали...

   - А мне господин мой, Никодим, велел жизнеописание рабби составить... - сказал Фома. - Столько врут теперь о нем, что просто слушать совестно... И вот и велел он, чтобы все эти толки пустые прекратить, написать правду, что и как было... Хочешь, прочитаю?

   - Прочитай... - как-то покорно, без всякой охоты сказал Вениамин.

   Фома прочитал ему сперва несколько отрывков из записок Матфея, а потом начал он, волнуясь, читать свое повествование. Горбун, потупившись, с покорным лицом молча слушал. И, когда Фома кончил написанные им первые главы, - он писал очень медленно - горбун потихоньку вздохнул: все было и верно, и неверно. Не было ничего чудесного, не было никакого искажения правды, но точно так же не было в этих печальных строках ни этих словечек Иешуа необыкновенных, которые всегда так брали за душу, ни всего того, что составляло его удивительное обаяние.

   И опять долго думали.

   - Что же ты мне ничего о моем рукописании не скажешь? - спросил, наконец, Фома.

   - Не знаю я, Фома, что сказать тебе... - задумчиво отвечал горбун и, вдруг просияв глазами, он потянулся к Фоме, положил ему на колено свои бледные, длинные пальцы и тихо, с робкой просьбой, проговорил: - Лучше всего... сожги это, Фома!.. Зачем? Один напишет одно, другой другое, третий третье - свара пойдет, в блевотине всякой волочить его будут... А так, может, все и забудется потихоньку... А? - робко, просительно заключил он.

   Фома долго, ласково смотрел в его удивительные глаза...

   - А ведь и мне как-то нелюбо все это было... - сказал он. - В самом деле, лучше сжечь... - раздумчиво проговорил он. - В самом деле, может, все поуспокоится и забудут... Да, ты прав, друг!.. - решительно заключил он, встал и раздул на очаге уже потухавший огонек. - Ты прав... - еще раз повторил он, отворачивая сморщившееся лицо от дыма. - Что его, в самом деле, тревожить? При жизни довольно помучили - пусть хоть в могиле покой найдет, бедный...

   И он взял исписанные им папирусы и стал, не торопясь, один за другим класть их в едва видный при солнечном свете огонь. Папирусы свертывались, извивались, желтели, чернели, прорывались и рассыпались серым, легким прахом...

   На прекрасных глазах горбуна стояли слезы...

   Отвернулся и Фома...

  

  

   И еще прошло некоторое время...

   Сказка медленно ширилась и росла. Ученики и родственники Иешуа примкнули к движению. В стороне от всего остались только Мириам магдальская, Мириам вифанская, - они всячески избегали встреч до сих пор - горбун с матерью, Фома да маленькая Сарра, семье которой Манасия выхлопотал у Никодима старый домик под пальмами и немного земли... Никодим сразу даром отдал его: эта лачуга была совсем не нужна ему...

   После ужасной гибели рабби Иешуа Манасия надеялся было, что Мириам, поплакав, утешится и пойдет за ним, хотя бы только для того, чтобы не быть одинокой. Но его надежды быстро рушились. Он не отходил от нее, но она точно не видела и не слышала его, как не видела и не слышала ничего и никого. Своими огромными, ожидающими, настороженными глазами она смотрела куда-то поверх жизни. Она ждала того. Вот скоро он, по слову его, явится к ней опять и в сладчайшей истоме - жизни или смерти, все равно, - она падет к его ногам, и все будет ясно, хорошо и разрешено навсегда... И никакие усилия Манасии не могли даже на мгновение оторвать ее от ее грезы...

   Манасия в полном отчаянии бросил дом отчий и все богатства свои и ушел в оазис Энгадди, к ессеям... И часто долгие часы проводил он в тихой беседе с добрым Исмаилом, - старец еще более побелел, был весь точно прозрачный и всему тихо радовался... - который очень ценил и светлую голову молодого садукея, и его горячее сердце.

   ...За стройными, кружевными пальмами, за далекими горами чуть засветилась зорька. У пруда, в олеандрах, соловьи тихо, сонно пробовали голоса... На циновке, скрестив ноги, сидел старенький Исмаил и скорбный, надломленный Манасия. И долго они молчали, слушая свои души...

   - Он забыл одну важную истину... - тихо сказал Исмаил. - Мир подобен школе, в которой учатся дети: пять мальчиков в школе очень способны и сразу схватывают мысль учителя, десять довольно способны и подтягиваются, а восемьдесят пять это посредственность, которая очень затрудняет и учителя, и способных. Но даже из простого милосердия пренебрегать ими нельзя. По ним - для самого существования школы - неизбежно надо равняться как учителю, так и способным ученикам. За завесу тайн входят только первосвященники человечества.

   Опять долго молчали.

   - Ну, вот... - вздохнул Исмаил. - В беседе мы и не заметили, как прошла ночь. Бури сердца твоего утихнут у нас под пальмами, милый, путь в тихую гавань мы укажем тебе, но помни: не легок этот путь для молодого, нетерпеливого сердца! Смирение, молитва, труд, молчание, милосердие - вот первые вехи на этом пути...

   - Ничего и никого не боюсь я, святой отец, кроме себя... - с глубоким волнением проговорил Манасия. - И помоги, помоги мне!

   - Я слабый человек... - с тихой торжественностью проговорил Исмаил. - Поможет Бог...

   Белый ессей подошел к деревянному билу и звонкие звуки его понеслись под пальмами. Вся община ессеев высыпала в молчании, в белых одеждах, на луговину, к пруду, совершила утреннее омовение и в сосредоточенном молчании, опустив глаза и склонив голову, стала ждать первого луча солнца. Вот вершины пальм зарделись теплыми золотыми отсветами, и из-за синей горы остро сверкнул первый луч...

   - Вознесем Господу нашему молитву света! - в торжественной тишине, полной раскатов соловьиных, поднялся старческий голос Исмаила. - Благословен еси, Господи, Бог наш и царь вселенной, создавший свет и мрак, миротворец, творец всего сущего!..

   Манасия унесся к той, далекой... Сердце его сочилось кровью. И точно издали, из какого-то другого мира, слышал он согретый старческий голос:

   - Слушай, Израиль: Господь Бог твой един есть... Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим и всею душою, и всеми силами твоими... И да будут слова сии, которые я заповедую тебе ныне, в сердце твоем и в душе твоей, и внушай их детям твоим, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась, и вставая. Благословен еси, Господи, за славу творения рук Твоих и за светило, которое Ты создал, и за лучезарное солнце это возвещающее славу и великолепие Твое... Благословен еси, Господи, создавший ангелов, в любви и страхе исполняющих волю Творца их и величающих, и славящих, и благословляющих Тебя, восклицая: свят, свят, свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея!..

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   134

   Иван Наживин: "Евангелие от Фомы"

  

   Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru