Наживин Иван Федорович - Евангелие от Фомы

сь все знают. Так я буду ждать... - сказал он и, поклонившись, скрылся в толпе.

   И снова тесно окружили Иешуа люди.

   - Говоришь ты хорошо, это верно... - сказал какой-то длинный старик с красными, слезящимися глазами. - Но так с нашим народом далеко не уедешь, наш народ маловерный... А вот дал бы ты какое знамение с неба всем, и все пошли бы за тобой в огонь и в воду...

   Иешуа усмехнулся и отвернулся, чтобы сказать что-то Иуде, как вдруг из расступившейся толпы к нему подошел Манасия.

   - Рабби, - преодолевая свое смущение и весь вспыхнув, сказал он, - я не раз слушал тебя и вся моя душа тянется к словам твоим. Разъясни мне коротко: я стараюсь блюсти все веления закона нашего, но вот нет покоя сердцу моему... Скажи: что мне делать?..

   Иешуа оглядел его богатый, резко выделявший его из толпы наряд.

   - Прежде всего продай все богатства твои и деньги раздай нищим... - сказал он. - Только тогда и откроется тебе вход в царствие Божие... Что, задумался?.. Истинно говорю тебе: легче верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в царство небесное... Тебя страшит узкий путь, но...

   За углом взорвался яростный шум. Возбужденная толпа с бешеными криками волокла в пыли истерзанную Мириам-блудницу. Ее рыжие волосы мели по камням. Лицо ее было бледно и огромны налитые ужасом золотые глаза.

   - Где он тут? - слышались злые крики. - Ну-ка, вот пускай рассудит, умник! Давай его сюда!..

   Утомленный, Иешуа сел на плоский камень у фонтана...

   - Ну, вот, рассуди по твоему новому закону!.. - с плохо скрытой злобой, крепко держа костистой рукой прекрасную белую руку сидящей в пыли Мириам, кричал все тот же сухенький фарисей с уже редкими зубами. - Вот эта женщина - тьфу! - живет прелюбодеянием... По нашему старому закону ее надо побить камнями. А ты как рассудишь, великий рабби?

   Иешуа с жалостью посмотрел на склоненную золотую головку Мириам, которая, закрыв лицо руками, сидела перед ним в пыли. Руки ее все были в подтеках и синяках и клочьями висела дорогая шелковая одежда.

   - Что я скажу? - медленно повторил он, обегая глазами лица толпы. - Если по вашему закону ее надо побить каменьями, то и побейте...

   Мириам подняла на него свои остекленевшие от ужаса глаза и крепко стиснула на груди руки... А он склонился к земле и задумчиво что-то писал пальцем по пыли. И поднял голову.

   - И побейте... - медленно повторил он, поднимая лицо. - Пусть тот, на ком нет греха, и бросит в нее камень первым...

   И снова склонился он и писал по земле... Толпа вдруг стихла. Некоторые, уже державшие было камни, незаметно, стыдясь, уронили их на землю. Все прятались за спины один другого и тихонько отступали... И Мириам осталась перед ним на земле одна...

   - Ну, вот ты и свободна... - грустно сказал он. - Иди и - не греши...

   Она еще крепче сжала на груди руки. Из глаз по белым щекам скользили в пыль крупные слезы.

   - Рабби...

   И была в этом тихом, коротеньком слове бездна...

   Иешуа встал и положил ей руку на голову.

   - Как твое имя? Мириам?

   - Рабби... рабби... - повторяла, вся в слезах, Мириам, ничего не слыша и ловя его руки. - Рабби...

   И он, склонившись к ней, гладил ее по голове. Сухенький фарисей, вопрошавший его, играя сухими пальцами в длинной бороде, смотрел на него недоумевающим, испытующим взглядом. Фома отвернулся в сторону и незаметно смахнул с глаз непрошеную слезу. Манасия издали, как околдованный, смотрел то на тихо плачущую Мириам, то на стоявшего над ней смуглого, тонкого галилеянина с этими его теплыми, ласкающими глазами, и казалось молодому садукею, что до сего дня многого в жизни он еще не знал.

  

  

   По окончанию праздника Кущей Андрей Ионин, попугав брата Симона разными туманными намеками на какие-то возможные опасности, - уж очень рабби открыто нападал на могущественных храмовников! - увлек его вместе с собой в Капернаум: надо на месте оглядеться маленько, одуматься, а то, того и гляди, в такую историю попадешь, что и не выберешься... Ушел и Иаков Зеведеев с рыженьким Рувимом Клеопой - эти для того, чтобы оповестить народ о гибели Иоханана, привлечь к делу еще больше людей и вообще помогать всячески Иешуа, обаяние которого на толпы они своими глазами видели... Но с другой стороны пришли от украины Гадаринской, с той стороны озера, два брата-повстанца, Иона, маленький, ловкий и добродушный, и Иегудиил, тяжелый, угрюмый, с лицом, рассеченным ударом меча, и говоривший только тяжелые слова о мести всем врагам народа. Они точно высматривали что около Иешуа, точно чего ожидали и то исчезали куда-то, то снова появлялись... Часто приходил послушать добрый Фома. Не отходила от молодого рабби Иоанна, вся захваченная им и словом его. И немало было таких, которые приставали к молодому проповеднику на день, на два, а потом в сомнении уходили, чтобы уступить место другим таким же... И вдруг пришел из Магдалы тихий горбун: он стосковался по Иешуа и втайне боялся, как бы горячие головы не сбили его с настоящего пути...

   Как-то вечером - шел уже месяц Мархэшван - Иешуа решил, наконец, навестить члена синедриона Никодима, который всякий раз при встрече ласково приветствовал его. Богатый дом Никодима стоял как раз против претории, через площадь. Убранство его было богато, но на всем, как и на одежде хозяина, лежала печать некоторой запущенности: сразу чувствовалось, что хозяин от всего этого далек. Его личный покой чуть не до потолка был набит всевозможными списками не только на еврейском языке, но и на иностранных. Никодим много путешествовал: был в Сирии, в Афинах, в Риме, в Египте, в Вавилоне. Фарисеи не любили его за его вольное обращение с иностранцами, а садукеи подозревали его в слишком уж большом вольнодумстве, но и те и другие поневоле ценили его как умного и бывалого человека. Он был членом судебного отделения синедриона, так называемого Бэт-Дин, то есть дома справедливости. Его познания в законах очень ценились властью, а его мягкость - народом.

   Никодим был неутомимым искателем правды. Под правдой же он разумел религию, которая давала бы смысл жизни и была бы яркой путеводной звездой на темных путях ее. И освещающей истины этой он искал всюду: и на земле, и на небе, и в старых писаниях, и в душе своей. Он долгое время изучал звездную науку востока и пути не только солнца и луны, но и Меркурия-Набу, и Венеры-Иштар, и Марса-Нергаль, и Юпитера-Мардук, и Сатурна-Ниниб. Что они были вестниками божественной воли, это он знал, но как узнать, что именно возвещали они? Много ночей он отдал исследованию учения о Мемра или божественном Слове и трепетал душою над светлыми тайнами руаха или Духа Святого, но, в конце концов, и в звездных полях, и в тайных учениях древних и новых мудрецов он всегда натыкался на какую-то глухую стену, за которую смертному хода не было. Он не падал духом, однако, и искал входов опять и опять, еще и еще, заходя к Тайне с другой стороны...

   В последнее время он чрезвычайно заинтересовался учением о малеах или ангелах, как называли их греки. Были ангелы Гавриил, которому специально поручалось возвещать людям божественные откровения, Рафаил, который представлял Господу молитвы праведников и был советником и помощником их, как то указано в книге Товита, был Михаил, который был покровителем народа израильского и в сражениях всегда бился на его стороне. Были ангелы Иеремиил, Шеалтиил, Уриил и др. Были семьдесят ангелов иностранных народов - известно, что народов иностранных как раз семьдесят - и были ангелы, которые заведовали кто солнцем, кто луной, кто звездой какой-нибудь... Енох в таинственной книге своей много говорил об этих малеах...

   Но более всего захватило Никодима то место книги Бытия, в котором рассказывается, как некоторые ангелы прельстились красотой дочерей человеческих и таким образом пали. Это было началом водворения на земле зла во всех его формах. Но было не ясно, они ли стали демонами или же демоны были существами особой породы. В книге Иова, в числе сынов Божиих, заседающих в совете Бога, упоминался Сатана, то есть противник, обвинитель враждебно настроенный против людей. Он не верит ни в их благочестие, ни в их бескорыстную добродетель и очень рад подвергать их - правда, с разрешения Предвечного - самым жестоким испытаниям. Пророк Захария точно так же показывает его, как недоброжелательного обвинителя в совете Бога. В конце концов, Сатана стал главою злых ангелов. И часто называли его Велиалом, Вельзевулом, Люцифером, а то и просто Злым. Но многое тут было еще не выяснено: Асмодей, например, или Асмедаи, демон плотских желаний, одно и то же это, что и Сатана, или нет? Да и вообще демоны или мазиким, вредные, злотворные, суть ли это падшие ангелы или только какая-то высшая порода лилим и шэдим, то есть тех неприятных и страшных существ, которые населяют пустынные места и развалины?.. Люди выработали целый ряд мер борьбы с представителями этой злой силы, но в самом учении о ней было много неясностей... Если роль их в этой, земной, жизни человека была до известной степени понятна, то что предуказано им было в жизни загробной? И есть ли эта самая загробная жизнь, или же справедливее принять учение праотцев, которые думали, что никакой загробной жизни нет и что мертвые просто спят спокойным сном в недрах шэола?.. И опять было ясное, угнетающее, жуткое ощущение Стены...

   Иешуа принял радушное угощение Никодима, довольно равнодушно осмотрел бесчисленные свитки его и тот, чтобы быть подальше от слуг, - да в темноте и говорилось лучше - предложил своему гостю подняться в горницу, на кровлю...

   Ночь была тихая и теплая. Стада облаков бежали среди звезд, и новорожденный месяц алмазной ладьей нырял в них и снова появлялся, радостный. Город уже засыпал. По окраинам, за стенами, в садах назойливо лаяли собаки. С Масличной горы чуть слышно доносился вой и крики шакалов. И было что-то задушевное в тех редких огоньках, которые еще горели по темному городу.

   Они сели на ковер и долго молчали. На сердце у обоих было покойно и ласково. Хотелось говорить о том, самом важном, что-то улыбалось в душах их весенней улыбкой, то открывалось в грозе и молниях, то томило скорбями ведения неполного и жгучей жаждой последних откровений...

   - Да, я не раз слушал тебя, рабби... - проговорил Никодим тихо. - Но я хотел бы, чтоб ты изложил мне твое учение подробно, ничего не утаивая...

   - Да зачем же я буду что-нибудь утаивать?.. - тихо удивился Иешуа.

   - Я все же член синедриона... - немножко насмешливо улыбнулся Никодим. - Но только очень прошу тебя: доверься мне и открой мне все. И моя душа томится по истине... В чем твое учение?

   - У меня нет никакого учения... - сказал Иешуа. Я говорю только то, что положит мне на сердце Отец...

   - Какой Отец?

   - Бог...

   - Ты считаешь себя сыном Божиим?

   - Я считаю детьми Божиими всех людей... - проникновенно отвечал Иешуа. - Един у нас всех Отец - Бог, мы же все - братья и единый закон, данный нам Отцом - любовь к Богу и к ближнему своему не как к самому себе, а больше, чем к самому себе...

   - Кого же считаешь ты ближним своим?

   Глаза Иешуа засияли теплым светом: Никодим нечаянно коснулся самой заветной думы его, которую он носил в душе своей, любя, как носит мать ребенка во чреве своем.

   - Я лучше отвечу на это тебе притчей... - помолчав, сказал Иешуа и немножко торжественно начал: - Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и, оставив его едва живым, ушли. И шел тою дорогою священник один, и, увидев раненого, прошел мимо. Так же и левит один подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, увидев его проездом, сжалился и перевязал ему раны, и, посадив его на своего осла, привез его на постоялый двор и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, самарянин вынул два динария, дал их хозяину постоялого двора и сказал ему: позаботься о раненом, а если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний этому раненому? - засиял он глазами на Никодима.

   Никодим взволнованно молчал: Иешуа осмелился выговорить то, что жило и в душе Никодима. Надо было знать всю ненависть иудеев к еретику-самарянину, который был для иудея "хуже язычника", чтобы понять огромность того нового слова, которое обронил Иешуа под звездами над спящим Иерусалимом. Никодим слишком долго вращался среди языческого мира, чтобы сохранить в душе своей иерусалимское изуверство и ненависть ко всем иноверцам. Во время скитаний своих, тайно от своих соотечественников, он входил в храмы и Аполлона, и Диониса, и Геркулеса, и Митры, и Адониса, и Озириса, и Изиды и Гора, и Ваала и Астарты и он уже не мог верить, что Акрополис афинский пустое место и что Божество обитает исключительно в храме иерусалимском. Мало того: втайне он очень склонялся к религии Митры, которая в то время распространялась все более и более по всему Средиземному морю... И этот странный, необыкновенный человек с его простым, немножко смешным галилейским языком, этот малограмотный сын народа вдруг эти тайные думы его, Никодима, выражает в такой четкой форме!.. Никодим был взволнован и молчал.

   - А ты много живал среди язычников? - спросил, наконец, Никодим.

   - Да у нас в Галилее их немало... - сказал Иешуа. - Бывал я на работах и в языческой Тивериаде у нас на озере... Люди, как люди... - спокойно прибавил он.

   И это было огромно, чудовищно и великолепно. По закону не только не мог необрезанный принадлежать к народу Божию, но самое прикосновение его было осквернением. Не только нельзя было пользоваться дровами из леса язычника, огнем, полученным от этих дров, но даже хлебом, который был испечен на этом огне. Язычнику нельзя было продавать ничего такого, что язычник мог бы употребить в жертву своим гнусным идолам. Ненависть к язычнику все возрастала и дошло, наконец, до того, что было провозглашено: "Иудей, который убьет иноверца, да не будет предан смерти синедрионом, ибо иноверец не ближний". И в другом месте: "Если иноверец упадет в море, да не спасает его иудей, ибо если в Законе и написано "да не встанешь ты в крови ближнего твоего", то иноверец этот не есть твой ближний". Главное, что в иноверцах внушало иудеям ужас и отвращение, это было, во-первых, то, что они были необрезаны, во-вторых, что они употребляли в пищу свинину, в-третьих, что они не соблюдали Субботу и в-четвертых, что они дерзали изображать Божество - то есть осмеливались жить и думать иначе, чем иудеи. Но некоторые из законников, - в частности школа Гиллеля - жалея эти погибающие души, проповедь веры иудейской считали своим долгом и "обходили моря и земли", чтобы обратить погибающего во тьме язычника в веру истинную. Иногда проповедь их была успешна, в особенности среди женщин. Необходимо прибавить, что и язычники платили евреям тою же беспредельною ненавистью и презрением. Цицерон, Сенека, Тацит и многие другие говорят о них в своих писаниях в самых резких выражениях...

   - Люди, как люди... - продолжал Иешуа. - А что по-разному в Бога веруют, так ведь и Израиль не всегда одинаково верил. И медный змей в пустыне, и всякие идолы по высоким местам, и Астарта, и Ваал - мало ли в свое время всяких богов пророки в Кедров побросали?.. Да и теперь: садукеи по-своему веруют, фарисеи по-своему, ессеи опять по-своему...

   - Разноверие среди людей очень велико... - сосредоточенно сказал Никодим. - Вот, помню, был я раз в Риме на ночном богослужении поклонников Митры. Было это середь зимы, в тот самый день, когда солнце на лето поворачивает, и все, ожидая, благоговейно творили молитву. И в самую полночь из святилища вышли вдруг с огнями их жрецы и радостно воскликнули: "? ??? ? ? ??? ???????, ?'???? ???! ", что по-нашему значит: "Дева разрешилась от бремени, свет возрастает!" И все верующие зажгли свои светильники и радостно воспели священную песнь... Нечто подобное видел я и в Египте: в древнем храме в Дэндэрах изображено на стене все звездное небо и их богиня Изида с маленьким Гором на руках, которую египтяне зовут Царицей Небесной, Матерью Божией, Звездою морей... Впрочем, - спохватился он, уловив нетерпеливое движение Иешуа, - нечего тебя утомлять подробностями... Но вот что среди всего этого разноверия нашел я. Митра рожден непорочной Девой. Он имел двенадцать учеников и вместе с ними ходил из края в край по земле, уча и просвещая людей. Потом он помер, был погребен и воскрес, и это воскресение его верующие до сегодня празднуют с великим весельем. Они зовут его Спасителем и часто изображают его в виде агнца...

   - Я ничего не понимаю... - хмуро сказал Иешуа.

   - Подожди немного... - отвечал Никодим. - Так это с Митрой. Но то же и у египтян. И у них явился Озирис, Спаситель, который укрощал людей не силой оружия, но мягкостью и музыкой, и был предан, и убит, и воскрес. В Абидосе я сам присутствовал на празднике в честь Спасителя, когда жрецы носили перед верующими гроб его и все радостно восклицали: "Озирис воскрес!.. Воистину, Озирис воскрес!.." В Альфаке, в северной Сирии, между Библосом и Баальбеком, есть исстари знаменитая пещера и храм Астарты, а рядом лесистое ущелье, из которого вытекает река Адонис, Адонис или Фаммуз был тоже рожден от Девы, учил людей добру, был убит и воскрес. Каждую осень девы сирийские оплакивают смерть его [11], и каждую весну шумно празднуют его воскресение. А во Фригии был Аттис, также рожденный от Девы, и судьба его была такая же, и так же набожно поклоняются ему и славе его люди. У эллинов есть чудесно зачатый от Бога Геркулес, который много сделал людям добра, умер, воскрес и вознесся на небо. Зевс в громе посетил Сэмэле, дочь Кадма, царя Фив, и она родила Диониса, Спасителя. Мудреца эллинского Пифагора ученики его считали воплощением бога и о Платоне, тоже мудреце эллинском, сказывают, что мать его Периктиона зачала его от бога Аполлона... В далекой Индии был Кришна, который был рожден в пещере от Девы Дэваки и о рождении его людям возвестила яркая звезда. Враги новорожденного младенца искали погубить его, но так как они никак не могли его обнаружить, то повелели цари земель тех избить всех младенцев. Кришна избежал, однако, смерти и, ходя по земле, делал всякие чудеса, воскрешал мертвых, исцелял прокаженных, глухих и слепых, защищал бедных и угнетенных. И враги его убили его - одни, говорят, стрелою из лука, а другие, что распяли на кресте. Он спустился в ад для освобождения грешников, а потом воскрес и на глазах множества народа вознесся на небо... Верующие говорят, что в последний день мира он придет судить живых и мертвых... И подумал я: раз везде был такой Спаситель, то не один ли и тот же Он повсюду?.. И, может быть, справедливо, что все это идет от древних и что под Спасителем тут надо понимать солнце, которое...

  

   [11] - Почитай у пророка Иезекииля в главе VIII, столбце 14.

  

   Иешуа быстро встал.

   - И ты веришь во все это? - дрожащим голосом проговорил он.

   Никодим развел руками.

   - Верь или не верь, - сказал он тихо, - но, когда видишь, что в это верят целые народы, тут призадумаешься... И, главное, что удивительно: надают разных имен и спорят, а разглядишь - одно...

   - Да, одно... - горячо заговорил Иешуа. - Везде одно... И Дева непорочная, и распяли, и воскрес, и так зовут, и эдак зовут, и спорят... И все это - слова... Может быть, это и нужно... - спохватился он. - Я сам по слабости часто из-за слов спорю, но все же это только слова, мусор, предлог для великого разделения людей... И не знаю я ничего, что было бы для людей страшнее этих выдумок. Ты спрашиваешь: в чем моя вера? Моя вера прежде всего в том, чтобы отнять у людей эти погремушки, смыть с правды всю позолоту...

   - Да в чем правда-то?

   - Правда? Вот правда: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим, всеми силами твоими, - торжественно проговорил Иешуа, - и ближнего твоего, как самого себя, а можешь - больше себя: в этом весь закон и пророки, весь, так что не нужно прибавлять ни одной йоты, ибо стоит только одну эту йоту прибавить, как сейчас же прибавляют другую, третью, сотую и вырастает вокруг закона та изгородь, из-за которой бывает столько вражды и столько крови... В небе - Бог, на земле - братья-люди, а весь закон их - голос сердца их... И никаких непорочных Дев, никаких россказней, никаких умствований бесплодных, от которых столько разделения...

   Самый воздух, казалось, трепетал тою страстью, с которой выговорил Иешуа эти слова. Но хмуро молчал сонный город и угрюмо насупилась с одной стороны темная громада башни Антония, с другой - трехэтажная каменная гора храма с его золотой кровлей, а как раз напротив, через площадь, белела смутно претория.

   И последние огоньки тихо гасли один за другим...

  

  

   На плоской кровле дома, под багряным, уже сильно поредевшим шатром винограда, где в солнечном луче плясали золотые осы, лежала на богатом ковре Мириам магдальская. На низеньком столике около нее, в дорогой вазе, млели последние розы... Вокруг горел, не сгорая, на осеннем солнце шумный Иерусалим... И нежно звенели струны кифары под рассеянной рукой Манасии, который сидел у ног ее...

   Девочкой-подростком пошла Мириам в Иерусалим на праздник Пасхи и - осталась там навсегда: ею пленился какой-то молодой богач и, вся в, огне молодой страсти, она ушла за ним. Скоро, под давлением родителей, он бросил ее, и она пошла по рукам: ей нужны были солнце, цветы, поклонение, радость, любовь. За деньгами она никогда не гналась, но ей несли их столько, что некуда было девать их. Играя в жизнь, она убрала свой дом, как игрушечку, свое ложе укрыла все пестрыми египетскими тканями и душила его то смирной, то алоэ, то корицею...

   И было в этой молоденькой, блестящей, хохочущей, пляшущей женщине что-то такое, что пьянило всех. Строгие законники при встрече с ней отворачивались и закрывали лицо, но так, чтобы все же хоть уголком глаза видеть ее, пленительную колдунью. Они важно говорили о ней, что "красота женщины нерассудительной это то же, что золотое кольцо в носу свиньи", но подолгу мечтали они об этой нерассудительной женщине. Они говорили, что в ней семь бесов, но за один взгляд ее горячих, золотых глаз готовы были отдать этим бесам самую душу свою... Точно в пляске шла она широкою жизнью, и были дни ее подобны какой-то колдовской песне. Попасть в дом ее было нелегко, а попав, трудно было удержаться в нем: она была строга. Она любила слушать о далеких странах, любила музыку и песни, любила сказки о неведомом. В последнее время она привязалась к Манасии: он был хорош собой, он чудесно складывал всякие песни, теплые, певучие, и при всяком вольном слове вспыхивал весь, как девушка...

   Но после той страшной встречи с галилеянином все это вдруг потухло...

   - Как ты зовешь ее, эту твою эллинку? - рассеянно спросила она, играя маленькой, золотом шитой туфлей на конце ноги.

   - Сафо...

   - Не люблю я ее... - сказала Мириам. - "Сердце вдруг забьется - гасну, таю, не могу дышать..." Наши песни жарче...

   - Не спорю... - рассеянно перебирая струны, отвечал Манасия. - Хороша сочная граната в зной, но и золотые гроздья винограда хороши... А языком любви, - вспыхивая, продолжал он, - и мы можем говорить не хуже эллинов... "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!.. Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои, как стадо коз, сходящее с гор Галаадских..."

   И стройно и нарядно запели в лад жарким словам звонкие струны.

   - "Зубы твои, как стадо уже остриженных овец, выходящих из потока, - продолжал, закрыв в упоении глаза, Манасия, - как лента алая, губы твои и уста твои любезны... Как гранатовое яблоко, ланиты твои под кудрями твоими и шея твоя как столп Давидов - тысяча щитов висит на нем, все щиты сильных!.. Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями... О, как любезны ласки твои, сестра моя, возлюбленная моя! О, как много они лучше вина! Сотовый мед каплет из уст твоих, возлюбленная, и благоухание одежд твоих подобно благоуханию Ливана..."

   - Но слушай... - прервала его Мириам. - Как же можно было записать все это в святые книги? Это удивительно!

   - Законники спорили годы, прежде чем вписать это в книги... - отвечал Манасия, и красивые губы его сморщились в улыбке. - Потом кто-то догадался истолковать все это аллегорически, тогда приняли, и один старый рабби воскликнул даже: "Все писания святы, но Песнь Песней наисвятейшая из всех!.."

   - Вот так старичок! - засмеялась Мириам. - Ну, дальше: ты так хорошо читаешь это под кифару...

   - "Зима уже прошла, - заворковали снова звонкие струны, - дожди миновали, перестали... Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей... Смоквы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благоухание... Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди, голубица моя, в ущелие скал, под кров утеса... Покажи мне лицо твое, дай мне услышать голос твой..." Но что с тобой, Мириам. Ты опять омрачилась...

   - Мне вдруг вспомнился... тот день... - вся содрогнулась она. - Я не помню, как попала я тогда домой... И всю ночь я не спала - все о галилеянине этом думала. Глаза у него такие дикие, пугливые, как у серны... И это его милое галилейское наречие...

   - Странный он человек! - рассеянно звеня струнами, сказал Манасия. - Велел отдать мне мои богатства нищим... Зачем? Кому? Как? Все это так сложно!.. И потом все ведь отцовское... Но меня больше всего толпа поражает... - поднял он на нее глаза, в которых прошел испуг. - Немногие, слушая его, плачут, а все - зубоскалят над чем-то. Невиновны, конечно, они в темноте своей, так, но все же от мертвого пса смердит нестерпимо, и крик осла неприятен уху, и кисло молодое вино в дождливый год...

   - Удивительно то, как такие люди всегда возбуждают ярость у нас к себе... - проговорила рассеянно Мириам. - Отрубили недавно голову Иоханану зачем-то... И помню, как была я совсем молоденькой, видела я вокруг стен целый ряд крестов с распятыми сикариями... Восставать нельзя ни против римлян, ни против богачей, ни против храмовников... Надо идти в ярме, как волы на пашне... Зачем?

   - А кто знает? Так устроено...

   Обоим вместе им не было еще и сорока лет.

   - Такая тоска... - проговорил, перебирая струны Манасия. - Пусть бы всякий цвел, как хочет... "Я нарцисс саронский, я лилия долин... - легко и нарядно пробежало вдруг по струнам. - Что лилия между тернами, то возлюбленная моя среди подруг своих..."

   В золотых глазах Мириам вдруг заиграли бесенята.

   - О ком ты это? - улыбнулась она. - О Лие, дочери рабби Иезекиила, что ли?

   - Ах, оставь! - нахмурился Манасия. - Лия, даже не став еще моей женой, отяготила собою мою жизнь, как груз отягощает спину шагающего по бесплодной пустыне верблюда...

   - Правда, она, бедная, некрасива, но зато очень набожна и очень богата... - улыбнулась Мириам опять. - Чего же тебе еще нужно? Деньги к деньгам...

   - Оставь свои насмешки! - нетерпеливо отозвался Манасия и, нетерпеливо бросив кифару на пушистый ковер, встал, подошел к краю кровли и стал, хмурясь, смотреть в путаницу городских улиц, в этой части города тихих и пустынных.

   Послышался скрип лестницы и на террасе появился слуга Мириам в сопровождении Фомы.

   - Я был, госпожа, на постоялом, где останавливаются всегда галилеяне... - сказал он. - Но никого, кроме вот этого человека, там не было...

   Фома пристально посмотрел на Мириам. Он признал в ней ту, которую хотели побить камнями. И пожалел: такая молоденькая!

   - Хорошо, иди... - сказала Мириам слуге и обратилась к Фоме. - Я очень хотела поговорить с вашим рабби... Раз его не нашли, может быть, ты расскажешь нам о нем что-нибудь? Ты не бойся: мы оба друзья его... Садись вот тут, чтобы солнышко не мешало...

   - Я, госпожа, человек простой... - садясь, отвечал Фома. - Может быть, тебе лучше позвать кого-нибудь другого - вот хоть нашего Иоханана Зеведеева: он на язык бойкий...

   - Мы поговорим потом и с Иохананом... - сказала Мириам. - А пока ты расскажи нам о вашем рабби... Что, много у него учеников?

   - Нет, немного... - отвечал Фома. - Какие приходят, какие уходят - как их сосчитаешь?

   - Почему же уходят? - спросил Манасия.

   - Ну, мало ли почему?.. - отвечал Фома. - Один жениться надумал, другому просто надоело, а у Иуды вон семья большая в нищете бьется... А то и так уходят: не полюбится что-нибудь у нас - другого искать идет... Везде в людях несогласия много...

   - А я думала, что вы-то согласно живете!

   - Какое там! - махнул рукой Фома. - Согласных людей на земле мало - всякий хочет хоть в чем-нибудь себе отличку сделать... И у нас то же. Одни, к примеру, тихонько шепчут, что рабби - Мессия, ждут от него всяких дел великих и надеются, что будут они у него со временем главными начальниками... Ну, это которые совсем непонимающие... А другие ждут, что установит он скоро новые порядки у нас: чтобы все у всех было общее и чтобы не было, к примеру, ни богатых, ни бедных, а чтобы всем хорошо было... И сам рабби иногда словно поддакивает им, обнадеживает точно... Ну, а есть и такие, которые его так понимают, что пришел он установить новую веру: не надо храма, не надо жертвы, не надо Субботы, не надо всех законов этих, в которых запутались уже и самые законники... Всякий по-своему понимает. Отец против сына, сын против отца, брат против брата... Недавно, между прочим, приходил из Назарета брат рабби, Иаков, так все смеялся над простотой нашей, а рабби все бранил: пора, дескать, тебе и одуматься, не все ветер в поле ловить... Хозяйственный такой мужчина...

   - Ну, а сам-то ты о нем как полагаешь? - спросил Манасия.

   - Я? - вздохнул тихонько Фома. - У меня, господин, сердце неверное... Сперва уверуешь во что-нибудь, а потом разглядишься, все, как вода между пальцев, и ушло, и ничего у тебя не остается... Вот, примерно, говорит рабби, что над нами бдит-де Бог, Отец... Хорошо... А как же допускает Отец гибель праведника - хоть того же Иоханана с Иордана? Вон с нами бедняк один ходит, Иуда - погляди-ка, как он о детях своих тужит да бьется! Так то нищий кериотский, а там Господь вселенной! И не жалеет тех, которые Ему же послужить вышли... Драхма да драхма - две драхмы, дидрахма да дидрахма - четыре драхмы, это всякий видит, а тут каждый все по-своему понимает и только свое отстаивает... У меня настоящей веры ни во что нету...

   - Так зачем же ты тогда ходишь с ним?

   - Да как тебе сказать, госпожа?.. - развел Фома руками. - Добрый он, простой, тепло около него человеку... У меня сердце хотя и неверное, а слабое: скажет он что-нибудь ласковое кому, задушевное, я сейчас и заплачу... Так-то вот... Только если вы желаете все доподлинно узнать, вы лучше всего с ним самим потолкуйте... Он ничем и никем не брезгает, ко всем ходит...

   Мириам чуть зарумянилась.

   - Я была бы рада поговорить с ним...

   - Только сегодня мы опять в Галилею уходим... - вставая, проговорил Фома. - Вот разве вернемся когда...

   - Как в Галилею?! - воскликнула Мириам, приподнимаясь. - Надолго? Зачем?

   - Как поживется... - улыбнулся своей доброй улыбкой Фома. - После казни Иоханана многие духом замутились. Да и на рабби тут многие злобиться стали. Вот мы его и уговорили уйти пока: долго ли до греха? Может быть, он и не послушал бы нас, да думается мне, что и сам он понял у вас в Иерусалиме кое-что...

   - Что понял? - с любопытством спросил Манасия.

   - Да то понял, что совсем уж не так горячо хотят люди освобождения-то, как ему мнилось... - раздумчиво, точно про себя сказал Фома своим надтреснутым голосом. - И хочется ему побыть одному, пообдуматься немножко... Иерусалим, он всякого научит... А как старый Симон приставать стал, чтобы уйти поскорее, разгневался...

   - А я думала, что он и гневаться не умеет...

   - Еще как! Только сдерживает себя всегда... - сказал Фома. - Послушала бы ты, как он храмовников отделывает!.. Те его и не любят... Ну, мне, однако, идти пора... Прощайте пока, а то они без меня уйдут...

   - Прощай, добрый человек... - сказала тепло Мириам. - Спасибо, что не погнушался, пришел... Манасия, дай ему на дорогу...

   Манасия дал Фоме несколько золота.

   - Вот спасибо... - сказал тот. - Много среди нас голоты всякой, пригодится... Прощайте, спасибо вам за доброту вашу...

   И медленно он спустился лестницей вниз.

   Мириам долго думала.

   - Ну, тогда и я в Галилею! - вдруг решительно сказала она.

   - Да ты совсем с ума сошла!.. - изумленный, воскликнул Манасия.

   - Я хочу узнать, чему он учит... И кто он... И все... сказала она. - Все это так необыкновенно!

   - Тогда и я за тобой поеду...

   - Вот это так!.. - протянула Мириам. - А добродетельная Лия? А что скажет Иезекиил?

   - Мне это совершенно безразлично...

   - А мне нет...

   - Я прошу тебя...

   - Что такое?! - с притворным удивлением воскликнула Мириам. - Что это тебя вдруг взяло?.. Нет, ты останешься... А потом, когда я вернусь...

   У Манасии загорелись глаза.

   - Тогда?.. - весь вспыхнув, тихо сказал он.

   - А тогда... - протянула Мириам и вдруг звонко расхохоталась. - А тогда... ты будешь играть мне на кифаре и напевать песни твоей эллинки... Ну, как ее там?.. Посмотри, что это на улице за шум?..

   Где-то неподалеку за домами послышалось молитвенное пение хором, грубым и нестройным. Хор приближался.

   - А это они идут... - стоя у края кровли, сказал Манасия. - С котомками... И рабби с ними...

   Мириам вихрем сорвалась с ложа и бросилась к краю террасы.

   - Да, это он... - низким голосом проговорила она и вдруг живо обратилась к Манасии: - Дай мне скорей цветы!..

   Манасия подал ей розы. С бьющимся сердцем, выждав, пока небольшая толпа поющих галилеян не подошла к ее дому, - Иешуа с посохом шел впереди всех - Мириам бросила ему под ноги розы, в испуге отпрянула назад и обеими руками закрыла пылающее лицо.

   Иешуа поднял цветы, сдул с них пыль и посмотрел вокруг на кровли. Но никого не было видно... В это время справа из-за угла вывалила большая компания богатой молодежи. Они остановились и стали смеяться над поющими галилеянами, крича им всякие глупости, умышленно фальшиво подтягивая и дурашливо раскланиваясь... И, когда Иешуа с галилеянами прошли, - грубоватое пение их замирало за домами... - молодежь, простирая руки к дому Мириам и дурачась, начала взывать на все голоса:

   - Мириам!!. Где она, божественная?.. Дайте нам видеть ее немедленно!.. Мы умираем, не видя Мириам!..

   - Ах, как все это опротивело мне! - топнув ножкой, с досадой проговорила Мириам.

   Но гуляки подымались уже на кровлю. И начался смех, поклоны и всякое озорство. И Мириам невольно рассмеялась. Манасия, кусая губы, бледный и грустный, снова отошел задумчиво к краю кровли... Вдали замирала молитва...

  

  

   Обыкновенно галилеяне, посещавшие Иерусалим, шли или морским берегом, или стороной заиорданской; только бы миновать ненавистную Самарию, где их встречали всегда насмешки и ругательства, а иногда даже и побои. Ненависть - беспредельная, жгучая, неугасимая - самаритян к остальному населению Палестины, то есть к иудеям и галилеянам, и обратно, иудеев и галилеян к самаритянам, тянулась из века в век. Когда после разрушения царства израильского царь Салманасар захотел снова населить совершенно опустошенную и обезлюдевшую страну, он направил сюда колонистов из разных провинций своего царства. И в то время, как в Иудее и Галилее осели евреи, в Самарию были направлены отчасти и колонисты из Кутры. Самаритяне считали себя частью Израиля, но чистокровные евреи называли их презрительно кутейцами. Постепенно смешавшись с коренным населением, самаритяне приняли еврейский закон и Пятикнижие сделали своей священной книгой. Но не приняли они ни пророков, ни тех преданий, которые были дороги фарисеям, и потому на них смотрели в Иерусалиме, как на опаснейших еретиков: в деле религии полное различие во всем всегда лучше, чем различия только в мелочах, и еретик всегда представляется более опасным и потому более ненавистным, чем совсем неверующий. Постепенно, с веками, среди правоверных установилось предание, что сам Эздра и Зоровавель, и Навин прокляли самаритян во имя Иеговы и отлучили их от верующих. При Александре Македонском вражда эта усилилась еще более: Манасия, брат первосвященника, женился на дочери правителя Самарии и, жадный до власти, добился от Александра разрешения построить на горе Гаризим храм, который соперничал бы с храмом иерусалимским. Сам он стал первосвященником в этом новом храме, сумел переманить из Иерусалима часть жрецов и левитов и разрешил им вступить в брак с иностранками. Этот новый культ и эти скандальные браки довели ненависть правоверных до точки кипения. Всякие сношения с самаритянами стали считаться осквернением: "Кусок хлеба самаритянина, - говорили законники, - это все равно, что кусок свинины". Самое слово "самаритянин" было последним из ругательств, которое ни один воспитанный человек никогда не решился бы произнести... Самаритяне в долгу не оставались и при проконсуле Колонии, одном из предшественников Пилата, как-то ночью, во время праздника Пасхи, они пробрались в храм иерусалимский и в святилище его разбросали мертвые кости. Это считалось таким осквернением, что на утро богослужение не могло состояться, так как жрецы не могли из-за этого приблизиться к алтарю... В довершение всего в Самарии, как и в Галилее, жило немало греков и других язычников, там открыто стояли языческие храмы, свободно ходила по рукам монета с изображением греческих богов и сравнительно недавно Ирод Великий, опираясь на эту терпимость самаритян к иностранцам, самое название их столицы, Сихем, переменил в греческое имя Себасты. Ревностные законники с опасением видели это засилие язычества поблизости от святого города: расстояние от Самарии до Иерусалима всего около 50 километров , то есть, другими словами, все эти распри и бури происходили - в стакане воды...

   Но Иешуа уже освободился от власти злых традиций и, выйдя из Дамасских ворот Иерусалима, направился домой кратчайшим путем, через ненавистную и опасную Самарию. С ним шел Иоханан Зеведеев, тихий горбун Вениамин и похудевшая Иоанна, жена Хузы, которая, точно околдованная, совсем не отходила от Иешуа, служила всем галилеянам и хотела поселиться поближе к нему, в Тивериаде, где при дворце Ирода у нее были родственники. Хотели было пойти с Иешуа и Иона с Иегудиилом, принимавшие участие в повстанческом движении, но в последнюю минуту они куда-то исчезли. Шли попутчиками и еще несколько иудеев и галилеян, не убоявшихся прохода через Самарию...

   Сперва путь шел сумрачными долинами, среди скал, по склонам которых виднелись тихие могилы, а у подножий сочилась какая-то черная вода. Непонятная печаль и тоска охватывали тут души путников. И все вокруг было напоено седыми преданиями. Тут некогда проходил Авраам со своими стадами, тут, спасаясь от Исава, пробежал Иаков, тут, посреди пестрых и шумных двенадцати колен Израилевых, торжественно проехал ковчег завета, тут, гремя оружием, прошли реки ассирийцев-завоевателей, этими местами, плача, уходили в далекий вавилонский плен тысячи и тысячи узников-израильтян... Вот Рама, где пророчица Дэбора отправляла под пальмами суд, вот Габаон, над которым по слову Навина остановилось солнце, вот Бэтэль, где видел Иаков лестницу и входящих и сходящих по ней ангелов Божиих, вот Сило, где в ковчеге покоился Предвечный и где вениамиты, спрятавшись в виноградниках, похитили девственниц иудейских, плясавших на полях, а вот и Сулем, деревня Суламифи, которая в Песне Песней поет о себе: "Я смугла, но я хороша собой, дщери иерусалимские!"

   По большой дороге шли и ехали люди: поселяне на волах тянулись на поля, проходили длинные караваны верблюдов в далекие страны, толпы рабочих шли туда и сюда в поисках работы. И если встречный был земляк или просто единоверец, то ему добродушно кричали: "Да будет благословенна мать твоя!..", а если был он язычник или самаритянин, то на него летел град отборных ругательств, из которых "да будет проклята мать твоя!" было далеко не самое обидное. Отдохнуть и подкрепиться останавливались на постоялых дворах, а то и просто у поселян: остановившись на пороге, украшенном мезузой, провозглашали обычный "шелом!" - да будет мир с тобою! - и хозяева радушно принимали нежданных гостей и несли на стол все самое лучшее. Сходились соседи, начиналась оживленная беседа и все звали гостя, кто бы он ни был, "господином"... А там снова в путь, с подожком в руках и с пением священного псалма - чтобы придать себе сил и бодрости - на устах:

   "Как приятны жилища Твои, Господи Саваоф! Стремится и льнет моя душа ко дворам Господним, сердце и тело мое восторгаются к Богу живому. Ведь птичка находит дом и ласточка гнездо себе, в котором выводит птенцов своих, а я у алтарей Твоих, Господи Саваоф, Царь мой и Бог мой!.."

   И Иешуа под торжественные звуки псалмов - он любил их - все думал свои думы и с тихим удивлением наблюдал, как незаметно, постепенно, они окрашиваются в какие-то новые цвета. Тогда, в беседе с старцем Исмаилом, в Энгадди, и потом, в ночном разговоре с Никодимом, он нетерпеливо, страстно оттолкнул от себя все то, что казалось ему мусором человеческим, только затемняющим божественную правду, но теперь он сам, добровольно, возвращался иногда к этому "мусору" и, несомненно, чувствовал, что во всем этом что-то есть, что без "мусора" чего-то точно человеку не хватает... Ведь вот по старине поют они эти псалмы, и душа в лад торжественным звукам этим как-то очищается, поднимается и легче ощущает присутствие Божие в мире... Он всю религиозную мысль свел к ее простейшему выражению: Бог - отец, люди - братья, единый закон - любовь. Так, все незыблемо верно, но мысль его, помимо его воли, не хотела остановиться на этом, искала сама уточнения, утончения, пыталась проникнуть за какие-то завесы, добиться каких-то последних, окрыляющих откровений... И что удивляло и волновало его более всего, так это то, что он чувствовал в себе первые движения этих откровений, нащупывал в себе точно какую-то драгоценную потайную сокровищницу, и это восхищало его...

   Притомившись, они сделали привал у древнего обложенного гр