Наживин Иван Федорович - Евангелие от Фомы

упы повстанцев, отряд двинулся вниз, к городу. Иешуа, как сквозь туман, увидел веселого Исаака: раскинув руки, тот тихо лежал на спине между камней с развороченной головой, и сладкая тишина была на его когда-то веселом, задорном лице. У его ног ничком лежал его брат Симон. Из груди его, подобная дорогому вину его свадьбы, тихо струилась в траву кровь... На месте ночевки остался только один Иуда. Зябко завернувшись в свой рваный плащ с оторванной полой, он остановившимися глазами смотрел вслед спускавшемуся к мосту отряду...

  

  

   К вечеру по городу снова прошла волна тревоги: кто-то опять пустил слух, что взбунтовалась Самария и что из-за Иордана к Иерусалиму идут повстанцы во главе с царем кочевников Харетом. Другие говорили, что слухи эти распускаются самими храмовниками, чтобы ускорить развязку опасного и надоевшего восстания... Во всяком случае, храмовники решили немедленно покончить все, а, главное, изъять поскорее "царя иудейского". Спешить было необходимо и потому, что завтра вечером, в пятницу, начинался великий праздник Пасхи, а там - святая Суббота, день покоя. И потому связанного Иешуа прежде всего повели в дом Ханана, который находился совсем поблизости. По белому в свете луны забору четко выделялись вьющиеся розы, от которых маленькая Сарра оторвала ветку, чтобы украсить ею ослицу если не царя иудейского, то, во всяком случае, своего царя...

   Старый Ханан не спал. Это глупое дело с царем иудейским злило его чрезвычайно: какой-то там босяк из Галилеи и смеет ставить всю жизнь вверх ногами!.. Когда отряд, лязгая оружием и галдя, в багровом облаке дымящих факелов быстро вошел на обширный двор его богатого поместья, Ханэйот, и ему доложили, что главный зачинщик мятежа взят, он приказал ввести его в дом. И вышел, брюзглый, сонный... Все почтительно подтянулось. Ханан остановил на бледном, измученном, в синяках лице свой тяжелый, налитый ненавистью взгляд... Потом пожевал беззубым ртом презрительно и спросил:

   - Ну, чему же ты учишь? И где эти твои ученики? Испытывая беспредельную усталость и души, и тела и понимая полную бесполезность всяких разговоров тут, Иешуа через силу отвечал:

   - Я всегда учил в синагогах, у ворот и в храме и меня слышали все. Тайно я ничего не делал. Спроси слышавших, что я говорил...

   Один из дворни, желая выслужиться перед господином, со всего размаха хлестнул Иешуа по щеке:

   - Разве говорят так с первосвященником, ты, дубина галилейская?

   И подобострастно посмотрел на Ханана... Иешуа, скривив от боли лицо, угасшим голосом сказал ему:

   - Если я сказал что плохо, покажи мне, что плохо, а если хорошо, за что ты бьешь меня?..

   Ханан понял одно, то, что ему было нужно: этот измученный, обессиленный человек в разорванном и испачканном плаще, с его смешным галилейским выговором, не только не был страшен теперь, но не был страшен и вообще. Носом он уловил сладкий дух ароматного масла: это еще для чего надушился?! Устало зевнув, он небрежно сказал:

   - Отведите его в синедрион...

   Судебное отделение синедриона - бэт-дин - уже собралось тут же, в усадьбе Ханана, в особом доме, в котором он большею частью собирался для дел в последнее время. Никодима не было - он тяжело болел лихорадкой, которую он захватил на Крите. Председатель суда, Гамалиил, был чрезвычайно недоволен, что должен участвовать в этом умышленно раздуваемом деле. Воспитанный в духе мягкого деда своего Гиллеля и сам человек мягкий, он хотел даже просто сказаться больным, но, во-первых, была надежда, что он повлияет на благополучный исход дела, а, во-вторых, беспокойный Савл тарсянин, игравший в его школе, благодаря чрезвычайной развязности, первую роль, смущал его своими пылкими речами о том, что нельзя давать возможность первому встречному неучу колебать закон и прочее, и прочее, и прочее, без конца. Может быть, в самом деле, Гамалиилу удалось бы что-нибудь сделать, если бы, во-первых, Никодим не захватил лихорадки, и во-вторых, и главное, если бы вообще все наиболее просвещенные члены бэт-дина сговорились между собой, как сговорились их противники, непримиримые. Но все они так уповали на силу правды, на убедительность своего слова, что они считали все это излишним.

   Прибежавший слуга Ханана тихо сказал что-то нахмурившемуся - точно у него зубы болели - Гамалиилу. Тот кивнул головой и проговорил громко:

   - Старейшины, займите места!

   Прилично шумя, члены суда уселись, как всегда, полукругом, в середине которого поместился Гамалиил, а на концах секретари суда, из которых один должен был по закону записывать все, что говорилось в пользу обвиняемого, а другой все, что служило к его осуждению. У другой стены, лицом к старейшинам, сидели тремя рядами ученики разных законников. Среди них резко выделялся молодой, некрасивый, но щеголеватый Савл тарсянин. Его живые, черные, выпуклые глаза горели любопытством, а рука то нервно играла каламом, то пощипывала черную, кудрявую бородку. По закону и обычаю свидетели, показавшие в пользу обвиняемого, не могли уже потом показывать против него, но обратное разрешалось. Для оправдания достаточно было простого большинства голосов, а для обвинения нужно было большинство двух голосов. Если суд кончался оправданием, то приговор сейчас же вступал в силу, а если обвинением, то приговор выносился только на другое утро. Так стояло в законе, но, как всегда, жизнь вносила в благие намерения законодателя часто весьма существенные поправки, и в результате в народе звали судей не дайанэ-гэзэрот (верховные судьи), но дайанэ-гэзэлот (судьи-разбойники).

   - Введите арестованного! - хмуро распорядился Гамалиил.

   Измученный, грязный, со сбившейся набок чалмою, с лицом в кровоподтеках и синяках, Иешуа с усилием перешагнул порог. И, когда увидел он в дрожащем свете светильников эти неподвижные ряды законников и эти глаза, устремленные на него с холодным любопытством, он еще острее понял, что разговаривать тут не о чем: это был как раз тот мир, который и поднял его на подвиг и поздней ночью привел его, измученного и униженного, сюда...

   Начался допрос...

   На широком дворе усадьбы, освещенном зелено-голубым светом луны и багровыми отблесками ненужных факелов, тем временем бестолково и нетерпеливо галдела толпа. Легионеры презрительно держались в стороне. Они были недовольны: возятся там с каким-то бродягой без конца!.. И, громко зевая, они вполголоса ругали своего нераспорядительного, как им казалось, старшого, Пантеруса, который, сдав бродягу его начальству, мог бы прекрасно отвести их спать. Стража синедриона, многочисленная дворня Ханана и любопытные из Иерусалима и с окрестных хуторов галдели вокруг костра. Симон Кифа, которому было и стыдно, что он убежал так от рабби, и страшно, что храмовники могут поймать и его, и которому хотелось узнать, чем все это кончится, растерянно толкался тут же в толпе и, чтобы показать, что он всему делу сторона, развязно заговаривал то с тем, то с другим.

   - А мне сдается, почтенный, что и ты с галилеянином тоже был, а?.. - проговорила пожилая служанка Ханана, подозрительно вглядываясь в него.

   - И не думал!.. - воскликнул Симон. - Я в городе по своим делам: привез рыбу из Капернаума на базар, а потом решил остаться и на праздник...

   - А по-моему, ты тоже из этой шайки... - настаивала та. - Вон и говор у тебя ихний, галилейский...

   На Симона направились со всех сторон любопытные взгляды. Он испугался.

   - Галилеянин!.. - со смехом воскликнул он. - Галилеян на свете много - ты скажешь, что всех их с этими бродягами видела... Знать не знаю и ведать не ведаю...

   Служанка недоверчиво покачала головой и на минуту отстала. Симон понял, что лучше уйти, но это отступление очень бросилось бы в глаза. И он, как ни в чем не бывало, вступил с одним из слуг в разговор...

   - Нет!.. - решительно воскликнула вдруг служанка. - Хоть сейчас вот голову мою с плеч долой, а ты был с ними!..

   - Тьфу!.. - возмутился Симон. - Отвяжись от меня, сатана! Ведь бывают же такие вот аспиды на свете...

   С подчеркнутым негодованием он обернулся к служанке спиной и зашагал со двора. На усадьбе в лунном мраке вдруг звонко запел первый петух... Что такое?! Кифа даже остановился... И вспомнилось усталое лицо, кроткие, печальные глаза и эта милая усмешка: "камень!". Боль рванула по сердцу, и опустилась седеющая голова.

   Между тем допрос арестованного продолжался. В покое было душно. Хотелось спать. Раздражала нелепость дела, которая резала глаза. В пользу подсудимого не говорил ни один свидетель, а в пользу обвинения несли такую нескладицу, что просто совестно было слушать: уж очень плохо Иезекиил подготовил своих молодцов! На постном и сухом лице Иезекиила отразилось нетерпение. Он переглянулся со своими сторонниками: надо было действовать.

   - А ты что можешь сказать? - уже усталым голосом спросил Гамалиил следующего свидетеля, жалкого старичишку с вытекшим глазом.

   - Он говорил, что может в три дня разрушить храм и в три дня снова воздвигнуть его... - быстро и уверенно, как заученный урок, отвечал тот, метнув косой взгляд в сторону Иешуа, который едва держался на ногах. - Сам своими ушами слышал...

   Гамалиил поднял на Иешуа свои мягкие глаза.

   - Ну, что же ты ничего не отвечаешь? - недовольно проговорил он. - Говорил ты это или нет?

   Иешуа молчал - может быть, он и не слышал даже вопроса: тихий, сладкий аромат от его волос нежно напоминал ему о милой Мириам, и сердце плакало. Иезекиил вдруг в деланной ярости вскочил, разорвал у себя на груди одежды - это было исстари установленным жестом для выражения благородного негодования - и воскликнул:

   - Ну, так чего же еще нам нужно? Какого свидетельства?.. Это богохульство самое бесстыдное и, как богохульник, он повинен смерти!..

   - Повинен смерти!.. - раздались со всех сторон голоса. - Повинен смерти!..

   Гамалиила, наконец, взорвало.

   - Но должны же мы, наконец, соблюдать закон, старейшины!.. - воскликнул он нетерпеливо. - Обвинительный приговор может быть вынесен по закону только утром...

   Он поймал нетерпеливый и досадливый жест своего ученика Савла и нахмурился еще более: этот что еще во все тут путается?! И все ему опротивело до последней степени.

   - Но уже занимается заря... - нагло сказал кто-то из законников.

   - Надо же кончать когда-нибудь с этим баламутством! - нетерпеливо подал голос другой. - Прав был Ханан, когда сказал, что лучше погибнуть одному человеку, чем целому народу...

   - Правильно, правильно!.. - дружно раздалось со всех сторон. - Повинен смерти!..

   Иосиф Аримафейский с выражением растерянности на своем некрасивом, козлином лице слабым голосом пытался было говорить что-то, но все законники уже встали, и среди гомона возбужденных голосов Иосифа не было слышно. В суматохе Иешуа уже вывели во двор. В самом деле, за черными горами уже теплилась зорька: занималось утро. Дворня Ханана и стражники храма встретили появление Иешуа свистом, хохотом и визгом:

   - Вот он, царь наш!..

   Его толкали, рвали, били по щекам и плевали в усталые глаза... Он с усилием, точно не узнавая, недоумевающе смотрел в эти ржущие, холопские лица и где-то глубоко, слабо, отдаленно мелькнула мысль: "Так вот они, дети Божий, какие!.. Вот строители и участники царствия Божия!" И бессознательно вытирал он широким рукавом плевки их на своем лице...

   - Да он для суда надушился, ребята! - захохотал кто-то. - Понюхайте-ка!

   И все нюхали и хохотали. Их забавляло: какой-то оборванец и не угодно ли?!

   В зале суда шло между тем бестолковое, взволнованное совещание: что дальше? Если повинен за богохульство смерти, то нужно отдать его немедленно на побиение камнями, но лучше, как и было предварительно решено, послать его к Пилату: пусть он казнит его, как "царя иудейского", самозванца. Против римлян народ, конечно, теперь и пикнуть не посмеет... И, как всегда, заспорили.

   А по двору, в уже посветлевшем, точно стеклянном сумраке, вдали от бесновавшейся вокруг Иешуа дворни, ходил взад и вперед с одним из своих сверстников Савл тарсянин и, ударяя кулаком правой руки по ладони левой, мерно, с весом говорил:

   - Приговор, собственно, совершенно незаконен... Ибо, во-первых, - он энергично стукнул кулаком по ладони, - все дела, ведущие к смертной казни, должны слушаться днем, и днем же должен быть вынесен приговор. Тут требования закона ясны и не оставляют никакого сомнения... Второе, - он снова энергично стукнул кулаком по ладони, - приговор вынесен только на основании свидетельских показаний одной стороны, которые были к тому же так нелепы, что уши вянут... И даже не было сознания подсудимого... Третье, - он снова стукнул кулаком в ладонь, - третье...

   - Ах, да отвяжись же ты от меня!.. - взмолился тот, наконец. - И так голова трещит!.. Кончили и кончили...

   - И кончили все же, несмотря на нарушение целого ряда формальностей, справедливо... - опуская кулак на ладонь, веско заключил Савл тарсянин. - Повинен смерти!..

  

  

   Розовыми от зари и переполненными паломниками улицами Иешуа посреди беснующейся толпы челяди повели в преторию. Она помещалась в старом дворце Ирода, рядом с башней Антония. Коренные жители Иерусалима, которым опротивело все это баламутство, да еще накануне праздников, крича, присоединялись к шествию. Потом пристали любопытные из паломников, а за ними двинулись лавиной и все, хотя большинство из них и не знало толком, в чем тут, собственно, дело. Настроение толпы по отношению к Иешуа было враждебно: им хотелось отметить ему за то, что он не выполнил их воли, ничего для них не сделал и оставил их в дураках... И они орали, сами не зная что, и валили вперед...

   - Что? Кого? - нахмурил свои густые брови только что проснувшийся Пилат, когда ему доложили о приводе арестованного. - Какого галилеянина?

   И, когда он понял, в чем дело, он выругался.

   - Канальи!.. Им за меня спрятаться хочется... Ну, посмотрим! Пусть подождут...

   Он неторопливо выкупался, побрился, оделся и ровным, твердым шагом вышел в покой, вымощенный каменными плитами, который помещался рядом с караульной легионеров и служил ему канцелярией. Там под охраной четырех солдат стоял, понурившись, Иешуа. Толпа бушевала на площади: в преторию не вошел никто из боязни осквернения, которое помешало бы вечером есть пасху. Переводчик стоял уже тут. Из внутренних покоев выглядывало увядшее лицо Понтии, жены Пилата, и еще каких-то женщин...

   С кровли дома Никодима, который стоял как раз против претории, через площадь, сквозь молодые, розовые побеги вьющегося винограда, с замирающим сердцем за всем следили несколько близких Иешуа, которым Никодим позволил незаметно присутствовать при решении судьбы их рабби. Тут были Симон Кифа, Иоханан и Иаков Зеведеевы, Матфей, Фома и Мириам магдальская. Сам Никодим лежал больной...

   Запыхавшиеся и пыльные, на кровлю поднялись Элеазар с Марфой и Мириам. У Мириам в руках был небольшой букетик анемонов. И не успели пришедшие обменяться с остальными обычным "шелом!", как лицо Мириам магдальской все вспыхнуло.

   - Откуда у тебя эти цветы? - гневным шепотом уронила она и впилась глазами в скорбное лицо своей соперницы.

   Она знала любовь Иешуа к этим цветам.

   - Я... я принесла их... для... рабби... - глотая слезы, отвечала Мириам вифанская. - Он... он так любил их...

   Она разрыдалась и, рассыпав цветы по кровле, закрыла лицо руками.

   "Любил... - страшно прозвучало в душе рыжей Мириам. - Что он мертвый, что ли?"

   Она почувствовала, что рыдания рвут ее грудь. Она отвернулась и сквозь розовые побеги винограда и горячий туман слез, поверх пестрого моря зло галдящей толпы стала смотреть во двор претории.

   Пилат отлично понимал игру синедриона, но на удочку идти не хотел. Это было удобно и потому, что сам он, в сущности, права жизни и смерти не имел: в таких случаях он должен был обращаться к императорскому легату Сирии. За жестокое обращение с иудеями он уже два раза получил замечание из Рима. А главное, он не хотел быть игрушкой в руках этих интриганов, которые хотят загребать жар чужими руками. И потому он был хорошо расположен к узнику...

   - Что еще такое ты там проповедовал? - спросил он Иешуа, ощупывая рукой, хорошо ли выбриты щеки и подбородок. - Да ты отвечай, любезный, поскорее: мне с тобой возиться некогда...

   - Я пришел проповедать истину... - тихо отвечал Иешуа, почувствовав в тоне этого чистого, сытого человека доброжелательство.

   - Истину?.. - поднял брови Пилат. - А что такое истина?

   Иешуа потупился. Он почувствовал стену. Пилат с недоумением смотрел на измученного чудака.

   - Ты объявил себя царем иудейским?

   Иешуа молчал.

   - Да он, кажется, галилеянин... - многозначительно подсказал прокуратору переводчик, понявший, что Пилат не прочь от этого дела отвертеться.

   - Галилеянин?! - обрадовался Пилат. - Так что же ты не сказал этого сразу?.. Раз галилеянин, значит мне он и неподсуден... Отведите его к Ироду!

   В то время в управлении Палестины царил невероятный беспорядок. Римское право применялось к иудеям только в случае открытого государственного преступления. Кроме того, Иудеей правил, на основании своего старого канонического права, опираясь на римлян, синедрион, а остальными провинциями трое сыновей Ирода Великого, каждый на свой лад. В затруднительных случаях власти старались свалить ответственность друг на друга. Иешуа, как галилеянин, подлежал суду Ирода Антипы, который на Пасху приехал в Иерусалим и жил в роскошном дворце своего отца...

   Пилат, довольный, потирал руки: этим ловким ходом он не только избавлялся от этого дурацкого дела, но и делал маленький шаг навстречу Ироду, с которым в последнее время у него отношения были натянуты. И во обще, чем меньше связываться с этим бешеным народом, чем меньше давать себя впутывать в его бесконечные интриги, тем лучше. Это было правилом вообще всех представителей Рима в Иудее. Это вечное кипение из-за слов надоедало им нестерпимо и казалось лишенным всякого смысла...

   Пилат решительными шагами вышел к колоннам претории и поднялся на особую трибуну, которая находилась тут, на открытом воздухе, и называлась бима или габбата. Шум толпы быстро стих.

   - Я допросил узника и не нашел на нем никакой вины!.. - громко крикнул прокуратор. - Кроме того, он, как галилеянин, подлежит суду Ирода...

   - Что? Что он говорит?.. - загалдела толпа. Но прежде чем понимавшие по-латыни успели разъяснить смысл слов прокуратора, со двора претории снова вышел, едва волоча от усталости ноги и спотыкаясь, Иешуа под конвоем легионеров и всяких добровольцев. Толпа встретила его улюлюканием и свистом и, грозно шумя, повалила за ним к недалекому дворцу Ирода.

   Ирод, по обыкновению, пьянствовал накануне чуть не до рассвета и был не в своей тарелке, но когда Хуза доложил ему о приходе Иешуа, Ирод, блистая своими чудесными зубами, весело расхохотался: хитрый шакал идумейский сразу понял ход прокуратора.

   - Понимаем, понимаем!.. - весело воскликнул он. - Ну, пусть арестованного введут... Понимаем!

   И когда перед ним в сопровождении караула и франтоватого Хузы встал истомленный Иешуа, Ирод долго смотрел на него, а потом, щеголяя своим галилейским произношением, - это должно было свидетельствовать о его близости к его возлюбленному народу - спросил:

   - Так это ты все баламутишь народ?..

   Иешуа тяжело вздохнул и тоскливо повел глазами. Ему хотелось есть, хотелось спать, ноги подгибались от нестерпимой усталости, все тело болело от побоев... Он устало молчал...

   - А, правда, ты умеешь делать всякие чудеса?.. - удерживая тяжелую отрыжку, продолжал Ирод. - Покажи мне несколько твоих штук и я, пожалуй, отпущу тебя... А?

   У Иешуа кружилась голова. Тоска смертная давила его. Он молча взглянул на этого сытого, в богатых одеждах человека с самодовольным, накрашенным лицом. Это - убийца Иоханана. Он содрогнулся, но молчал.

   - Ну, что же мы с ним делать будем? - с улыбкой обратился Ирод к Хузе. - А правду говорят, что ты воскресший из мертвых Иоханан?

   Иешуа, не подымая головы, молчал. Ирод не знал, что делать. Историю с Иохананом в народе еще помнили. Повторить такой опыт Ироду не хотелось: игра с огнем кончается не всегда безопасно. "Царь иудейский"? Это только смешно: хорош царь!.. А, кроме того, римские когорты свое дело всегда сделают - это знал и Ирод, и синедрион. Лучше всего подставить ножку этому гордецу Пилату, отослав узника к нему обратно: все-де в твоей власти, а мы-де люди маленькие! Ирод не мог не рассмеяться...

   - Ну, вот что, Хуза... - довольный придуманной штукой, сказал Ирод. - Отправь его обратно к прокуратору и скажи там, что Ирод-де допросил его, но ничего-де особенного не нашел. К тому же дело-де все происходило не в Галилее, а в Иудее, а кроме того, касается цезаря, то есть дело государственное, и потому тетрарх во всем-де полагается на твою мудрость... А теперь идите... И ко мне никого не пускай: я хочу выспаться хорошенько...

   И, громко зевая и посмеиваясь, он вялой походкой пошел во внутренние покои.

   - Идем! - строго сказал арестованному Хуза, не забывший еще грубого обращения с ним Иешуа при недавней встрече. - Поворачивайся!

   По широкой, мраморной лестнице из сада поднималась Саломея, тонкая и гибкая, как змея. В руках ее был пышный сноп чудесных росистых роз, которые она только что нарезала в саду. Увидав Иешуа, она широко раскрыла свои бездонные, мерцающие глаза и серебристо рассмеялась:

   - Ну, что? - прокартавила она. - Что я тебе говорила?!

   Он устало взглянул на нее. И, опять рассмеявшись и напевая какую-то песенку, широкой, мраморной лестницей она пошла во дворец...

   - Ну, что? - полетели из толпы крики. - Чем кончилось?

   - Ирод посылает преступника обратно к прокуратору... - значительно провозгласил Хуза.

   Толпа грозно зашумела: это что же, издеваются над ней, что ли? Что, не знают они, что ли, что скоро Пасха?.. И злоба ее обрушилась на Иешуа: если бы не суровый Пантерус со своими легионерами, ему, может быть, и несдобровать бы... И в вихре ругательств, свиста и всяческих издевательств шествие снова направилось к претории. Хуза уже чувствовал себя как бы обязанным руководить всем и деловито и громко разъяснял толпе, как и что. Те, принимая во внимание его дорогой плащ и золотые кольца на холеных руках, почтительно слушали и соглашались... Но толпа, неудержимо напирая сзади, бурным потоком несла всех к претории: озаренные солнцем S. P. Q. R. на ее фронтоне уже виднелись вдали.

   Пилат крепко выругался, но решил не сдаваться. Он снова поднялся на биму и, когда Пантерус покрыл своим могучим "silentium!" шум площади, Пилат громко крикнул:

   - И Ирод не нашел на узнике никакой вины!.. Я отпускаю вашего "царя иудейского", - с иронией подчеркнул он, - на все четыре стороны!..

   Переводчик тут же, по его знаку, прокричал его слова по-арамейски. Площадь сразу закипела. С исступленными лицами люди лезли к биме и, потрясая кулаками, кричали, как бешеные:

   - Как нет никакой вины?! Раз он называет себя царем иудейским, значит, он противник цезарю! Как же можешь ты покрывать такие дела?!

   Пилат смутился этой наглостью: злейшие враги цезаря, в одно мгновение сделавшись его преданными подданными, обвиняли его, Пилата, в попустительстве врагам цезаря! И он уже видел, как летит из Иерусалима новый донос на него Тиверию.

   - Нет у нас другого царя, как цезарь римский!.. - ревело вокруг бимы. - Если ты оправдаешь этого смутьяна, значит, ты неверный слуга своего цезаря!..

   Раздраженная толпа из самолюбия не хотела уже уступить своей добычи. Хуза просто из себя выходил. Иезекиил незаметно, издали, руководил своими крикунами. Но раздражался, полный ненависти к этой вонючей сволочи, и Пилат. Он снова энергичными шагами прошел в преторию.

   - Ты называл себя царем иудейским?.. - спросил он Иешуа.

   Тот бледно усмехнулся и поднял на него свои полные истомы глаза.

   - Царство мое не от мира сего... - едва выговорил он, и была теперь для него самого эта мысль далека и бледна, как полузабытый сон.

   Пилат прежде всего решительно ничего не понимал

   - Не от мира сего? - повторил он. - Какой же есть еще мир у тебя?

   Иешуа молчал.

   - Ну, это ты, любезный, взял довольно скверную привычку разговаривать с начальством таким образом... - сказал Пилат. - Ты что, из платоников, что ли?

   Иешуа молчал. Пилат беспомощно развел руками. Сердце никак не позволяло ему уступить.

   - Как же ты мне не отвечаешь?.. - обратился он к Иешуа. - Разве ты не знаешь, что я имею власть распять тебя и имею власть отпустить тебя?

   - Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не дано было тебе этого свыше... - потухшим, равнодушным голосом сказал Иешуа.

   Пилату надоели эти таинственные, непонятные слова, под которыми, по его мнению, ничего, кроме вздора, не было. Он приказал вывести Иешуа к народу, снова взошел на биму и поднял руку. Буйствующая толпа стихла.

   - Вот этот человек!.. - громко повторил Пилат. - Он не признает себя царем иудейским...

   Толпа бешено взревела:

   - Как не признает?! Разве не въехал он, обманщик, в город на ослице?! Это все видели! Что ты все покрываешь врагов цезаря?.. Он не признает!..

   Пилат поднял свою круглую, тяжелую, лобастую голову. Ему показалось, что он нашел средство освободить этого невинного и, может быть, полусумасшедшего человека.

   - Ну, вот что!.. - крикнул он. - У вас есть обычай отпускать для праздников кого-нибудь из преступников. Кого хотите вы, чтобы я отпустил: его или Варавву?

   - Варавву!.. - радостно рвануло по площади. - Варавву!

   Бессильный прокуратор в бешенстве крепко сжал кулаки и крикнул:

   - Ну, пусть будет по-вашему! Я умываю в этом деле руки...

   И он сделал вид, что моет руки...

   - Так!.. Пусть его кровь будет на нас и на детях наших! - исступленно ревели вонючие глотки. - На крест его!..

   - На крест!.. На крест!..

   На кровле дома Никодимова раздались рыдания, но за ревом толпы никто не слыхал их.

   Пилат, не глядя на Иешуа, прошел в преторию и отдал соответствующие распоряжения дежурному центуриону, а сам, расстроенный, полный отвращения, ушел к себе. Солдаты тотчас сорвали с Иешуа его вывалявшийся в земле, пропахший потом плащ и стали, по положению, бить его лозами. Потом одели его в какие-то красные лохмотья, на голову, вместо короны, положили венок из колючей акафы, в руки, вместо скипетра, дали палку и под рев толпы посадили на биму. И все, что было близко, плевало в лицо Иешуа, било его по землистым, ввалившимся щекам, било по голове, от чего колючки акафы впивались в тело, и в диком исступлении кричало: "Радуйся, царь иудейский! Осанна!" А задние, работая в тесноте локтями, с сумасшедшими глазами пробивались вперед, чтобы тоже ударить, тоже плюнуть... По истомленному, угасшему лицу побежали струйки крови... Пилат в глубине души надеялся, что зверь, потешившись, этим и удовлетворится, но, когда Иешуа с закатившимися глазами пошатнулся и едва не упал с бимы, со всех сторон раздались крики:

   - Будет! Довольно!.. Скоро праздник!.. На крест!.. Пилат опять выругался сквозь зубы и приказал центуриону распять галилеянина и двух повстанцев: Иону и Иегудиила. И в то время как одни легионеры, сорвав с Иешуа его "багряницу", переодевали его в его пыльные одежды, а другие выбирали кресты, - крестов во дворе претории было всегда довольно в запасе - Пантерус с помощью переводчика готовил на дощечке для креста надпись, - titulus - которая должна была быть прибита к кресту над головой казненного. Было решено написать на трех языках - латинском, греческом и еврейском - только четыре слова: Иешуа Назаретский, Царь Иудейский. Какими-то неведомыми путями все, что делалось во дворе, узнавалось на ликующей площади. И законники снова вытребовали прокуратора к колоннам.

   - Ты велел написать: Иешуа Назаретский, Царь Иудейский... - кричали вперебой они. - Какой же он царь иудейский? Это для нас позор! Напиши: Иешуа Назаретский, который выдавал себя за царя иудейского...

   - Что написал, то написал... - резко оборвал их Пилат. - Довольно болтовни!..

   Он ушел. Он был доволен. Вышло это нечаянно, но сколько яда: Jesus Nazarenus Rex Judaeorum! Великолепно! Такого плевка в морду этой сволочи нарочно не придумаешь... Пусть полюбуются все теперь на своего царя иудейского, растянутого на кресте!

   Со двора претории показалось шествие: конный центурион, а за ним, среди легионеров, шатаясь под тяжестью креста, вышел окровавленный Иешуа... На кровле дома Никодима среди рыданий и криков началось невообразимое смятение. Мириам магдальская вся побелела и рухнула среди рассыпанных умирающих анемонов...

  

  

   Было жарко и пыльно. Тяжелый крест - он был сколочен в форме буквы Т - был не по силам измученному Иешуа, и он часто падал с ним вместе на раскаленные камни. Легионеры били его древками копий и заставляли идти дальше. Сзади него, тоже под крестом, шел притихший, с большими, ничего не видящими глазами Иона, а за ним тяжелый, грубый Иегудиил, бросавший на толпу взгляды затравленного зверя... Вокруг беснующаяся толпа, торжествующая свою победу над ненавистным прокуратором и над этим презренным болтуном, который на ее "осанна!" ответил изменой. Давка была такова, что легионеры древками копий и ножнами мечей едва прочищали себе дорогу. И ни одного близкого лица, - все попрятались - но тысячи врагов, непонятно бессердечных. На углах улиц стояли законники и смеялись:

   - А, бывало, ругался: слепые вожди слепых!

   - Ха-ха-ха... Зрячий, а куда зашел!..

   - И других завел!.. Ха-ха-ха...

   - Других спасал, а себя спасти не может!.. Шествие, направлявшееся к Садовым воротам, огибало дом Каиафы. Первосвященник с сыном вышли на кровлю. Манасия был бледен: его ужасало то, что происходило на его глазах, но не меньше ужасало и то, что происходило в его душе. С одной стороны, жертва слепой и злой толпы внушала ему бесконечную жалость, сама толпа ненависть и презрение, но, с другой стороны, он никак не мог победить в себе среди этого ужаса радостной надежды, что теперь, когда соперник его уходит, Мириам, успокоившись, станет, может быть, его: скорбный путь на смерть для одного является путем к счастью для другого!

   Иешуа, споткнувшись, тяжело упал лицом на жаркие, пахнущие пылью камни. Крест тяжко придавил его. Воины, ругаясь, пинками заставляли его встать, но он не поднимался и только бессильно поводил головой. Шествие остановилось, сгрудилось. Воины отвалили с него крест, и он встал. Заливистый свист и уханье толпы усилились. Маленькая Сарра, вся в слезах, не помня себя, бросилась было к нему из толпы, чтобы отереть ему слезы, пот и кровь, но дюжий легионер, похожий не то на гладиатора, не то на быка, одним движением руки отшвырнул ее прочь... Толпа зареготала по-жеребячьи. Сделав усилие, Иешуа прошел под крестом еще несколько шагов и снова бессильно рухнул на камни. Торопившийся из садов домой к празднику Симон из Киренаики, по ремеслу садовник, ахнул:

   - Да есть в этих людях сердце или нет?!

   Он передал жене мотыгу и корзинку с остатками еды и уставшими за день ногами подбежал к распростертому Иешуа. Легионеры, нахмурившись, загородили ему путь копьями, но тот, умильно глядя в суровое, голубоглазое лицо центуриона под медной каской, знаками показывал:

   - Я... я... крест понесу... я... Можно?

   Центурион утвердительно кивнул головой и Симон, осторожно отвалив с Иешуа тяжелый крест, поднял самого Иешуа, предупредительно для чего-то обил с его плаща пыль и приставший собачий помет и, когда тот, шатаясь и ничего не видя, пошел вперед, Симон, сгорбившись, потащил за ним его крест...

   В белой бороде Каиафы затеплилась печальная улыбка.

   - Ты помнишь, - под рев удаляющейся толпы обернулся он к хмурому сыну, - как мы недавно беседовали с тобой о добре и зле?

   - Помню... - отвечал, подняв на него налитые страданием глаза, сын.

   - Ты видел поступок этого чернорабочего?.. - спросил старик. - Что же, добро он сделал или зло? Да ты не беспокойся, никакой ловушки я тебе не ставлю... - снова улыбнулся он. - Ты утверждал тогда, что человек судится по намерениям. Намерение этого простолюдина было, несомненно, доброе, не так ли?..

   - Да... - хмуро отвечал сын.

   - Так. Но по существу-то что он сделал? - спросил Каиафа. - Ведь он помог человеку - идти на крест. Ты вслушайся только: помог человеку идти на крест !.. И так, если разобраться, в жизни всегда... Нет, не наивными проповедями распутать ее страшные противоречия!..

   Шествие вышло из Садовых ворот и направилось к пологой, лысой Голгофе, поднимавшейся у самой дороги: в крестной казни главное было не смерть даже, а позор, и потому и распинали преступников, которые не заслуживали чести быть казненными от меча, непременно около дорог, чтобы люди могли посмеяться над ними. Место было голое, унылое. Безотрадное впечатление его усиливалось еще близостью городских свалок, с которых тянуло густой, сладкой, удушливой вонью, пресекавшей дыхание...

   Симон Киренеянин сбросил крест и, вытирая пот, осмотрелся вокруг растерянными глазами, точно удивляясь на себя. Легионеры быстро вырыли, по указанию центуриона, три ямы и вставили в них тяжелые, невысокие кресты. Пантерус поднес Иешуа первому чашу с вином, сдобренным ароматическими травами: этот напиток до некоторой степени ошеломлял осужденного и делал его страдания менее тяжелыми. Иногда богачки иерусалимские сами, из сострадания, подносили эту последнюю чашу осужденному, а когда таких благодетельниц не являлось, питье шло от казны. Иешуа бессознательно приняв чашу, прикоснулся было к ней запекшимися губами, но сейчас же возвратил ее Пантерусу обратно. Противно ему было это пряное питье. Иона выпил все, до дна, а Иегудиил - он до последней минуты ждал, что зелоты освободят его - так грубо оттолкнул чашу, что она покатилась по земле, за что он и получил сейчас же удар по лицу...

   Кресты были готовы...

   - Ну... - коротко уронил центурион.

   Легионеры развели казнимых к крестам и приказали им раздеться догола. Было нестерпимо стыдно и в то же время уже все равно. Толпа затаила дыхание. Голых узников легионеры с усилием подняли к перекладинам и проверили, хорошо ли приходится та деревяшка, которая была прибита посередине креста и проходила между ног казнимого, чтобы поддерживать его: иначе руки прорвались бы, и он сорвался бы с креста. Все было хорошо. Все молчали и еще более затаили дух - даже Хуза, уверенно дававший всем объяснения, о которых никто его не просил, и тот замолчал и, приоткрыв рот, неподвижно смотрел к крестам...

   Два легионера чуть приподняли Иешуа над землею, просунули между ног ему подставку, - ноги почти касались земли - а два других, вытянувшись, раскинули его ослабевшие руки вдоль перекладины... И поднялся молот, и грубый гвоздь, разрывая тело, пошел в дерево. Из руки брызнула в лицо легионера кровь, попала в глаза и в рот. Он вполголоса выругался, брезгливо отплевался, старательно вытерся и снова споро застучал молотком.

   - Ладно... Так хорошо будет...

   И взялись за ноги...

   От чрезвычайного истощения Иешуа, весь серый, костлявый, тяжко обвис всем телом. Из рук его и из ног быстро капала на выжженную землю кровь. Глаза закатились. Он тяжко хрипел - точно в высокую гору шел. На запах испражнений, которыми были покрыты кресты, - казнимые не могли удержаться от этого - со свалки налетели тучи зеленых мух. Они кружились вокруг крестов, лезли в нос, в глаза, в уши, в запекшийся рот и приводили казненных в бешенство, которое кончалось полным изнеможением и обмороком. Через несколько мгновений Иешуа пришел в себя и повел по сторонам померкшими, ввалившимися глазами. Иона и Иегудиил тоже уже висели на крестах, по обеим сторонам его, а воины, споря между собой, по жребию - как того и требовала справедливость - делили лохмотья казненных. В отдалении, как околдованная, стояла толпа. Но первое впечатление от казни уже начало рассеиваться. Хуза понемногу начинал разглагольствовать что-то, а потом и зубоскалы начали выказывать свое молодечество.

   - А, ну!.. - крикнул один из них, заметив, что Иешуа открыл глаза. - Грозил в три дня храм разрушить, а теперь что притих? Сойди-ка вот с креста на глазах у всех и поверим в тебя!..

   - Нет, они, гвоздочки-то, держат!.. - выкрикнул другой. - Гвоздочки это вещь прочная!..

   Засмеялись. Надвинулись ближе... И Иешуа меркнущими глазами смотрел в эту зловонную тучу непонятной ненависти, и в его затуманенном мозгу тускло встало воспоминание о другой толпе, которую он таким же вот весенним, радостным днем накормил на берегу солнечно смеющегося озера пятью хлебами. И это была одна и та же толпа!.. Это было так ужасно, что он застонал и снова в изнеможении беспредельном закрыл глаза...

   Он потерял сознание времени. Он знал, кто он, знал, где он, чувствовал нестерпимое присутствие людей, ощущал нестерпимый жар солнца, содрогался от ползавших по нем бесчисленных мух, но сознания времени не было: может быть, все это только что началось, а, может быть, это продолжалось уже долго и даже было всегда... Его мучила быстро нараставшая жажда, та нестерпимая жажда, которая терзает всех распятых и вызывает жестокую дрожь и судороги. Она палила, как огонь, и в этом мучительном огне исчезла даже боль от ран.

   - Пить... - мучительно простонал Иешуа.

   Пантерус, почти всю жизнь свою проведший в Палестине, понимал местное наречие. Он поглядел в страшное лицо Иешуа с точно сумасшедшими глазами, намочил губку в поска - напиток из воды с уксусом, который употребляли римляне на походе - и на конце ветки иссопа поднял его ко рту распятого. Тот жадно пососал ее. На минуту он почувствовал некоторое облегчение и долго мутными, страшными глазами глядел сквозь черную, звенящую сетку мух в белое видение враждебного города, посмотрел в пылающее небо и опять опустил глаза к толпе...

   Она оживленно болтала, она смеялась, она издевалась над казненными... Дети кидали в распятых каменьями и радовались всякому меткому удару... В ужасе он повел глазами на Иегудиила. Тот с дикой ненавистью, с кровью в белках, смотрел на него.

   - Ну, что, доволен?.. - прохрипел он. - Болтун проклятый! Если бы ты пошел за народом, не мы висели бы теперь на этих крестах! Связались с дураком!..

   Со стоном Иешуа повел глазами в сторону Ионы. Тот только что обмочил весь крест. И угасающим голосом, едва ворочая языком, Иона простонал:

   - Иешуа... Ежели правда, что ты там говорил... на счет будущей жизни... и на счет Бога там, то...

   Он не договорил: ловко пущенный каким-то мальчонкой камень с хрястом влип в его посиневшие губы. Кровь быстро закапала на грудь с резко выпяченными ребрами. Мучительно застонав, Иона с усилием выплюнул окровавленные зубы и потерял сознание.

   - А-а, паршивцы! - выведенный из терпения, выругался Пантерус. - Прочь отсюда!..

   И он сделал вид, что сейчас бросится за ребятами в погоню. Те с визгом унеслись в толпу. Иешуа из последних сил застонал, поднял мутные глаза в пылающее небо и коснеющим языком проговорил:

   - Отец, Отец, что же Ты оставил меня?!

   - А-а, запел!.. - пробежало по толпе. - Надо было, брат, раньше думать... Ну, однако, пора по домам: скоро праздник... Я пошел - кто со мной! Эх вы, болтуны, болтуны!..

   - Прости им, Отец!.. - надрывно, через силу выговорил Иешуа. - Они сами не знают, что делают...

   - Гады! Псы смердящие!.. - отплевывая жадных мух, хрипло рычал с креста Иегудиил на толпу. - Что зубы скалите, скоты подъяремные?! Завтра и вас так растянут, рабов безмозглых!..

   И он плевал на народ. В него роем полетели камни...

   - Ах!.. Сил больше нету!.. - истошно вырвалось у Ионы. - Добейте хоть меня поскорее!..

   Иешуа снова потерял сознание в каких-то огненных вихрях... Резкая боль в боку заставила его вдруг мучительно застонать и очнуться: то один из воинов, подумав, что он уже умер, пробуя, ткнул его копьем в ребра. Иешуа мутными глазами обвел сквозь пляшущую сеть нестерпимых мух лица значительно поредевшей толпы, которые точно плавали в тумане. Ни одного близкого, ни одного дружеского лица!.. Пустыня... Он не видел небольшой группы женщин, которые в последнее время любовно служили ему и теперь издали, сквозь горячий туман слез, смотрели на него и точно умирали душой в последней муке его. Тут была и тетка его, Мириам Клеопова. Она была совсем раздавлена горем: старший сын ее, Иаков, так пивший в последнее время, исчез без вести, и она опасалась, что он сам погубил себя, Рувима убили римляне, а тихий горбун, в испуге перед жизнью, тихо умирал. Была тут и исхудавшая, больная Иоанна, жена Хузы, которая чувствовала, что для нее все кончено, и галилеянка Ревекка, недавно приставшая к Иешуа, и Мириам магдальская... Мириам то ложил