Мстиславский Сергей Дмитриевич - Крыша мира

подкралась гиена".

   Но звук пронесся и замер, и они задремали; и мы сказали так: вспугнули, наверно, ката или вспугнули сокола.

   Если он был из джиннов, то великую беду натворил, придя ночью, а если он был человеком... Но ведь подобных дел - не сотворит человек.

  

   Он замолчал, призакрыв глаза, словно утомленный.

   - Мы знаем эту песню: френгский ученый записал ее давно уже в свою книгу. Прекрасная и гордая песня. Но звучит странно в роскоши твоего дворца. Тебе ли, человеку государства, исчисляющему налог, - петь эту песню?

   Ахметулла засмеялся - в первый раз за наше с ним знакомство.

   - Изречение Сирри-эл-Сакаты: "Самый сильный - тот, кто побеждает свою страсть; самый слабый - кто ей поддается". О Сирри рассказывают: во время отшельничьего его подвига дочь принесла ему кружку для охлаждения воды. Сирри задремал, и ему приснилась прекраснейшая гурия. Он спросил: "Кому ты предназначена?" - "Тому, кто пьет воду не охлажденной". Проснувшись, он разбил кружку вдребезги. Во дворце - искушении больше: поэтому место сильному - во дворце.

   Жорж почесал подбородок.

   - Победить страсть, чтобы овладеть гурией! Одно - стоит другого.

   - Закон рая, - беззаботно сказал, расправляя плечи, Ахметулла. - Ты читал Коран, таксыр?

   - Сура сорок восьмая: "По пяти сотен гурий каждому будет дано..."

   - Ты мог бы выдержать состязание в богословии с Бишр-абу-Насром! - весело кивнул мне князь. - Дозволь же закончить сегодняшний скромный ужин - чашей вина. Ты свободен от мусульманского запрета, государь мой вихрь. И для тебя - только для тебя - приказал я изготовить этот напиток!

   Он дал знак. Тихо позванивая оружием, высокий рыжебородый туземец поднес мне, на серебряном блюдце, тяжелую кованую чашу.

   - Наш славянский обычай таков: мы не потчуем гостя тем, что для нас самих запретно. Если вино - порок, зачем ты предлагаешь его мне? Если же правда, что еще со времен Соуджа, вашего пращура, не чужд бальджуанской знати обычай веселого пира, - разделим чашу. Один - я не буду пить.

   - Ваш обычай мудр, быть может - он лучше нашего. Но каждый блюдет свое. Пей, государь мой вихрь, и да приснится тебе сегодня прелестнейшая из гурий.

   Рыжебородый, по знаку Ахметуллы, вторично поднес к моей руке тяжелую чашу. Я принял ее. Ахметулла ленивым движением потянул с дастархана янтарную кисть винограда.

   - Чудесное вино, - сказал я, поднося к губам чашу. - Его запах прян и остр; оно гуще крови; еще не прикоснувшись, я ощущаю его аромат. Напиток редкостен. Но силен тот, кто преодолевает соблазн, как сказал Сирри. Я хочу быть сильным, я отставляю чашу, таксыр.

   - Сирри говорил еще: мгновение не повторится, - пристально глядя на меня, промолвил Ахметулла.

   - Я удержу его, - ответил я, не отводя взгляда. - Ты поймешь любознательность путника. Я исследую состав напитка, чтобы в свое время почествовать им высокого гостя, когда он, в дружеской беседе, склонится к моему столу.

   Ахметулла потянулся, томно оправляя под локтем шелковые подушки.

   - Ты так решил, государь мой вихрь?

   - Да, князь. Разве мне нужно говорить дважды?

   Он повел бровями. Челядь, склонившись, вышла.

   - А ты, Гассан-бай? Разве ты не слышал? Тебя зовут.

   Гассан склонился в свою очередь. Когда он выходил, за дверью - мне показалось - блеснула сталь.

   Ахметулла продолжал есть виноград, плавным движением тонких, хенной оттененных пальцев обрывая ягоды.

   - Как ты узнал, что чаша отравлена?

   - Я опознал рыжебородого. Я видел его у зиндана Рахметуллы: я памятлив на лица.

   Привстав, он протянул мне руку.

   - Разве я не говорил тебе, что ты - наш. Твой спутник - пусть он простит мне - лежал бы уже ничком на ковре.

   - За то, что поверил твоему гостеприимству?

   - Вопрос, недостойный тебя, - брезгливо сдвинул Ахметулла тонкие рисованные брови. - Разве я мог отказать Рахметулле? В таких услугах князья не отказывают друг другу.

   - "Закон тигров... вечный закон".

   - Истинно. И скажи мне, открытый разумом: если бы ты выпил чашу, - не был бы тем самым оправдан Рахметулла? Тебя ведь не случай спас. Ты - н е м о г выпить. Ты знаешь это, как знаю я.

   Он неожиданно звонко рассмеялся, сверкнув белыми, как слоновая кость, зубами.

   - Ведь правда: в Бальджуане есть чему поучиться правителю! Гей, коня, Джура-бай! Мы едем.

   Жорж писал до позднего часа: озлобленно. Ночью он разбудил меня.

   - Что ты?

   - Пойдем утром в Бугай на тигров.

   Я сбросил одеяло. Это - мысль!

   - Надо разбить суеверие, - взволнованно шептал Жорж. - Нельзя так, недопустимо! Ведь это - в десять раз хуже, чем у Рахметуллы. И эта белая гадина...

   - Он прав в одном: если уж бить - то в с е х тигров. Если уцелеет хоть один, - все сойдет на нет: слишком живуча порода.

   Жорж болезненно сморщился:

   - Опять крайность! Духовный максимализм. Тут не в физическом истреблении дело, а в предрассудке, в суеверии. По нем надо бить.

   - Нет, одного этого мало: именно - ф и з и ч е с к и истребить!

   - Всех?

   - Тигров? Тех? До последнего. А в Бугай все-таки пойдем. Буди Гассанку.

   Но Гассан уперся:

   - Гостеприимен Бальджуан. Да и не найдем мы тигров в Бугае: на версты камыши, озера и топи. Не скрадешь зверя: мы ведь и повадок его не знаем. Только с бальджуанцами поссоримся, обидим хозяев.

   Так и бросили, до утра. А к утру Жорж раздумал. Когда я на заре потянул его за ногу: "Ну что же, идем?" - он отвернулся к стене и пробормотал, кутаясь в шелковое надушенное одеяло:

   - Авантюра!

   Я бросил его и вернулся к себе.

   Широкая, в камыше пробитая, тропа: к водопою; лазурится сквозь зеленые жесткие просветы тихая гладь заводи. Хрустнул в стороне камыш. Осторожно раздвинув стебли, мы сошли с Гассаном в топь. Ноги вязнут по колено. Кругом по болоту, опять без шума, к тропе, саженях в десяти ниже. Затаились. Ждем. Вихорятся, обсыпаясь, метелки камышей. И вдруг - дрогнули, закачались. Трещат стебли, ломится зеленая стена. Он идет, не скрываясь, хозяином: от кого ему скрываться, здесь, на Бугае? Идет, лениво постукивая по сытым бокам пестрым упругим хвостом. Близко. Вздрогнул. Поднял голову, потянул ноздрями. Желтые круглые глаза потемнели, тяжелой складкой опала черная, в морщинах губа, обнажая огромные клыки. Припал на передние лапы. Я нажал на спуск. Брызнула в лицо илистая глина. Щелкнул затвором, сменил патрон. Нет... Гассан, как безумный, плясал вокруг распластанного поперек тропы тела. С выстрела! Чуда нет: ведь не дальше шести шагов. От тела шел еще пар, когда мы сдирали шкуру...

   Мы поднялись поздно и долго засиделись за утренним чаем. Только к дневному намазу стали собирать инструменты, сменили в фотографической камере пленки. Решили проехать к южному кварталу. Там осело несколько семейств афганских цыган-люли: негрского, уверяют, корня. Одного из них я видел случайно на базаре: действительно, если это не негры, то, во всяком случае, - негроиды.

   Пока седлали, из-за высокого тына донесся нарастающий гул. Явственно - приближалась толпа: хлест бьющих камень босых подошв, взлаивание дервишей и вскрики. Джигиты перестали седлать, прислушиваясь. Грузно качая неподпоясанный обвислый живот, выскочил, в затрапезном халате, домоправитель. Челядь спешно приперла ворота. Вскрики и гул подкатывались к самому дому.

   - Смерть урусам, погубителям Бальджуана!

   - Ого! Гассан, Салла!

   Но Гассан, бегом, уже вынес наши винтовки.

   По воротам частым тяжелым градом застучали камни. Домовая челядь растерянно металась по двору. Быстро осмотревшись, мы с Жоржем отбежали к особняком стоявшему - насупротив главного здания - крылу дворца. Один вход, одна лестница: отбиваться будет легко.

   На верхней ступени, у двери, прижавшись боком к стене, - старый, морщинами изрезанный, безусый, безбородый монгол. Трясясь дряблою кожей, он вытащил из-за пояса кривой тусклый ятаган. Я ударил его дулом ружья под колено. Старик охнул и сел. Дверь была приперта туземным, затейливо резаным замком. Через тын пестрой бурливой волной уже перебрасывались кричащие люди. Медлить было нельзя. Я нажал коленом, - одна из створок треснула. В полутьме раскрывшейся затаенной комнаты мелькнуло обнаженное женское тело. У входа - слева - огромный низкий диван. Мы завалили им полуразломленную дверь и припали к вырезам прикрытых ставень.

   Двор кишел людьми. Камни, ножи, палки - толпа случайная, с базара. Домоправитель беспомощно мотался в тесном кольце наступавших на него туземцев. Ему в упор что-то кричал рыжебородый.

   Взять на мушку?

   Чья-то рука тихо легла мне на плечо. Обернулся. Придерживая на груди наскоро наброшенный широкий халат, улыбаясь подведенными глазами, за мной стояла женщина. Да... ведь мы - на женской половине!

   - Отойди от окна. Они не войдут сюда: евнух опять стоит на страже у входа. Иди же скорее, фаранги. Я смотрела на тебя каждый раз, когда ты садился в седло во дворе. Ты - красавец...

   Она разжала руки. Под шелковой тканью - жадное, жаркое дрогнуло тело.

   Их было несколько там, в глубине, таких же, как эта, полуобнаженных.

   - Смерть урусам, оскорбителям веры!

   Народ прибывал: на той стороне с треском распахивались ставни. Дом обыскивали. Куда девались Гассан и Салла?

   В соседней комнате - медленно и зазывно пропели струны дутора.

   - Брось мултук, палавон. Идем. Я говорю тебе - опасности нет. Пусть воют. Мне имя - Сулайя. Красивее меня нет женщины в долине Великой реки - от самой Крыши Мира.

   Я отвел смуглую, жасмином пахнущую руку.

   - Оставь!

   - Сарбазы! - крикнул от прорези соседнего окна Жорж.

   Ударом прорезался сквозь гул сигнал рожка. Толпа расхлестнулась. Во двор, шестеро в ряд, отбивая шаг, входила бекская рота; у правофланговых не было пушистых помпонов в дулах настороженных ружей. Рота шла с примкнутыми штыками.

   - Очистить двор!

   Шеренги разомкнулись, топоча. Снова прокричал, глуша напев дутора, военный рожок.

   - На площадь, к мечети! Амиро-Сафид будет говорить! Слышите: великие барабаны!..

   Над городом ударили плавным медным голосом колокола.

   - Амиро-Сафид!.. Гей, выбирайся из дому! Урусы - во дворце Ахметуллы. Его бирючи кричат об этом по всем улицам. С амвона Алаи-Уруг объявит он решение бека об урусах... Скорей! Гони! Он уже в мечети!..

   Двор быстро пустел. Солдаты, пересмеиваясь, занимали входы. Из-под навеса, по ту сторону, где мешки с ячменем, выскользнули Саллаэддин и Гассан. Они подошли к офицерам.

   - Время! Идем, Жорж.

   - Да стой же. Неужто я напрасно зажгла курильницы?

   Дурманящий дым стлался над яркими - даже в полутьме - коврами. В соседней зале по-прежнему томились, плакали струны. В прорези арок полуобнаженные женские тени над алыми огнями разожженных углей...

   - Ударь в бубен, Нарда, - ты мастерица плясать!.. Уходишь?.. Так будь же ты проклят - вор единственного часа!

   Монгол у двери посторонился, осклабясь. Ятаган по-прежнему тускло блестел за поясом. Старик подергал обрубком языка, широко раскрыв нестарчески-крепкие челюсти.

   - А-ара!

   - Откуда ты, таксыр? - бросился к нам Гассан, едва мы выскользнули из-под навеса одинокой каменной лестницы.

   Два офицера, бродившие, запинаясь высокими каблуками сапог, по неровному плитняку двора, перед разломившейся шеренгой взвода, - подтянули кушаки. Пошептались. Старший подошел, приложив к барашковой круглой шапке с эмирской звездой - проросшую шерстью распяленную ладонь.

   - Благословение Аллаха на вас, высокий таксыр. Бек выслал нас на охрану, дабы народ не истребил вас за ваше богоотступничество.

   В открытые ворота махнул рукою часовой:

   - Бунчук Амиро-Сафида!

   Офицеры вприпрыжку уже бежали к быстро ровнявшемуся фронту.

   - На краул!

   Медленно въехал, окруженный телохранителями, Ахметулла: на белом коне, в серебряном парчовом халате. Он легко сошел с седла; поводья перехватил Гассан. В рядах свиты был и наш джевачи.

   - Вы, как в сказке, накрылись шапкою-невидимкой, - улыбаясь заговорил он, пока, следуя за ним, мы поднимались по ступеням во внутренние покои. - У рыжебородого чутье, но и он не открыл вас. Кому из моих людей (это ведь мой дворец - дворец моих женщин) дать награду за то, что вы были укрыты от ишачьего набега? В крупном стаде - опасен даже ишак!

   - Я ничего не понимаю в случившемся, князь.

   - Игра Рахметуллы, - небрежно отвечал бальджуанец, опускаясь на подушки. Слуги спешно сменяли смятый, разбросанный дастархан. - Рыжебородый поднял народ, заверив клятвою, что вы сегодня на заре убили в Бугае тигра - и тем обрекли Бальджуан. Триста коров выгнали бальджуанцы к Бугаю на умилостивление князей камыша. Но жертва была бы не полна, если бы жертвенник не окропили вашей кровью - не правда ли?

   - Неужели так легковерны бальджуанцы?

   - Народ видел поутру твоего коня на водопое: он был накрыт тигровой шкурой. Ему не надо было верить: он видел сам.

   - Но ты разубедил народ? Ты ведь знаешь, что сегодня утром я не отлучался из дворца?

   - Ты слишком быстр на вопросы. Подумав, ты ответил бы сам. Конечно же, я ответил народу: "Фаранги, по незнанию своему, навели на Бальджуан беду. Но на трое суток, постясь, станет сам Амиро-Сафид на молитву. Бальджуан может по-прежнему жить беспечно. Тигры останутся на Бугае". Ты думаешь, слабее станет после этого наша власть?

   - Да, но нам закрыт с этого часа доступ к бальджуанцам.

   - Зачем они вам? - прищурился Ахметулла. - Народ всюду одинаков. И, я не скрою, ваши вопросы волнуют наших добрых ишачков. Уже пошли слухи о задуманном эмиром налоге: вы ведь записывали, сколько собрано богары? Вам лучше уехать. То же думает и ваш джевачи. Сегодня - он удостоверит - нам удалось отстоять вас, спешно выслав на вашу защиту сарбазов. Но как остеречь вас от случайного удара - где-нибудь на улице или в переходах дворца. Нет, по искренней дружбе, вам лучше уехать... Ваш путь теперь к керкам или на север?

   - На восток. Мы хотим пройти Дарвазом на Рошан и Шугнаи, к Крыше Мира.

   - Туда путь через Каратегин: подымитесь на север. Восточными путями вы не пройдете. Народ говорит: там дивья застава. Это сказка, конечно, но путей там действительно нет.

   - Но ведь живут же там люди?

   Ахметулла пожал плечами.

   - Если это называть людьми! Впрочем, в Кала-и-Хумбе есть даже бек... Из тамошних голодранцев. Ваша воля: хотите - идите в Кала-и-Хумб. Я прикажу дать проводников. И сам провожу вас до заставы... на случай, если еще что-нибудь придумал рыжебородый. За городскою чертой забудьте о нем: на востоке у Рахметуллы нет ни друзей, ни рабов.

   - Почему?

   Амиро-Сафид, смеясь, погладил бороду.

   - Я уже сказал тебе: там дивья застава. Да, когда будешь в Гарме (потому что - хочешь не хочешь - твой путь будет на север в Каратегин - ты не пройдешь востоком) - кланяйся старому беку: мы - родичи. Ну, что же? Седлай коней походной седловкой, Гассан-бай! Путь будет трудный.

   На выезде нас конвоировали сарбазы. Лавки были заперты, базар пуст. Редкие прохожие злобно провожали нас глазами. У порубежной башни мы трижды обнялись с Ахметуллой, накрест меняя руки.

  

   От Бальджуана мы двинулись на юго-восток. За первым же перевалом закрылись тучные пашни. Местность скудная, безводная. Горцы угрюмы. Нищета. Поселения - редки. Тропа трудна. День за день - глуше и мрачнее горы. Изголодавшиеся джигиты глухо роптали. Джафар-бей все чаще хватался за бок, уверяя, что у него сместилась печень:

   - Аллах мне свидетель, бьется в правом боку! Как больному угнаться за тура-шамолом!

   Я отмалчиваюсь, но он снова догоняет меня. Не говорит - поет...

   - Вернемся, таксыр. Уже снег ложится на перевалы: скоро через них не будет пути ни конному, ни пешему. Птица не перелетит, так жгуч ледяной воздух вершин в зимние месяцы. Каменист и крут путь к Крыше Мира. И скучен, таксыр! Обрывы и скалы, орлы и дикие звери... Дикие звери и дикие люди: пустыня! В ущелья эти не заходят даже сборщики податей, - а ты знаешь, милостивый таксыр, каково рвение наших сборщиков: они найдут теньгу в шве одежды самого ободранного дервиша, да будет трижды благословен Аллах. Послушайся знания Джафара: вернемся в долину, где есть и плов, и виноград, и ястреба, с которыми ты так любишь охотиться, и простор для байги. И солнце греет ласково - не так, как в этих проклятых - да будет нам заступником Мухаммад - каменных ямах, пригодных лишь на то, чтобы кровавить ноги лошадям и людям. Поверь, по той дороге, по которой ты правишь путь, еще не ходил ни один фаранги.

   - Что мне до других! У меня свой путь, Джафар.

   Еще последний довод бросает, изнывая, джевачи:

   - Берегись, таксыр. Ты слышал: недобрые духи живут в ущельях, что ведут к Кала-и-Хумбу... Страшные дивы гнездятся в расселинах... И в самом Кала-и-Хумбе...

   - Ты расскажешь мне о них на привале, друг. Любо послушать сказку на отдыхе. А сейчас следи за конем: начинаются кручи. Сорвешься под откос - безо всякого дива!..

   Пропадает меж осыпи тропа. Скользят на скатанных камнях конские копыта; упираются лошади - слишком крут подъем. Приходится спешиться: в поводу охотнее идет по каменному бездорожью лошадь.

   Четыре дня шли мы по ущельям, перебрасываясь по временам через невысокие, но крутые хребты. Поселков не было - не было вообще признаков людского жилья. На пятый - в самый полдень - зачернел с зубчатого гребня, засекая горизонт темною крутою чертою, глубокий провал: мы подходили к Пянджу.

   Зачуяв воду, просят повода лошади. Мы идем крупным шагом. Обогнули последний увал - и осадили коней: перед нами, в котловине, сдавленной с трех сторон огромными скалистыми кряжами, лежал изумрудным щитом Кала-и-Хумб. Из зеленого моря - вздымался над самым Пянджем утес, венчанный цитаделью.

   - Воистину - Ирям, райский сад! - шепчет Гассан, жадно раскрыв глаза. - Сколько времени не видали мы зеленой листвы, таксыр! Не лжет молва о кала-и-хумбском саде. Райский сад - нет другого имени...

   Даже Джафар оживился. Правда - по другой причине: в городе есть бек - будет прием, будет угощение. Хоть немного отдохнем от походной жизни этих двух недель, от ночевок у костра, под холодной дымкой снеговеющих уже горных вершин.

   Один из джигитов, рискуя сломать шею, поскакал по осыпи вперед - предупредить о нашем приезде: позор будет беку, если не успеет встретить по чину гостей. Мы замедлили ход, чтобы дать время изготовиться к встрече.

   Но бек уже знал. Кала-и-Хумб увидел нас, еще когда мы стояли на перевале. В полуверсте от садов спешились с разубранных коней чиновники Кала-и-Хумба. Мы обменялись обычными приветствиями, но отказались принять дастархан при дороге: хотелось скорее в город, в зелень, под ветви деревьев, которых мы не видели с самого Бальджуана. Да и то - какая там зелень! Камыш...

   По узкой безлюдной улочке, сквозь строй высоких оград, сложенных из плитняка или огромных глыб, перепаянных закаменелою глиною, двинулись мы к цитадели... Встреча, теснясь, заскакала вперед, вытянулась пестрою цепью. Я ехал за Джафаром, впереди Жоржа.

   Стена к стене змеилась улица, квартал за кварталом. По-прежнему было безлюдно. Низко нависали над головой тяжелые ветви карагачей и раскидистых чинар. Душный волнующий запах крался сквозь камень застылых плит. Ариман все чаще встряхивал нетерпеливо гривой - как на трудном переходе. Минуя очередной перекресток, он закинулся: на земле, замуравленные краем в стену, лежали две огромные, из цельного порфира иссеченные чаши. Безотчетно - я натянул повод и свернул влево, в проулок, мимо отметивших его чаш.

   - Куда ты? - изумленно крикнул Жорж, останавливаясь.

   Я махнул ему рукой:

   - Сейчас догоню, - и дал Ариману шпоры.

   Доскакав до поворота - остановился. Тишина такая, как бывает только в горах: когда слышно, как камни дышат, как смотрится ящерица в ручей. Вправо, влево, впереди - крутым изворотом - те же насупленные, морщинистые, глухо молчащие стены. Затвор! Я оттолкнул коня к ближайшей ограде и, поднявшись на стременах, перегнулся через нее.

   Сад, весь в цветах. Поздних, ярких знойной яркостью осени. Странных цветах: нет у нас на севере таких тяжелых никнущих чашечек, таких твердых, как камыш, стеблей. Целое стадо павлинов, раскидывая усмешкой радужные свои перья, медленно шло ко мне по зеленой лужайке. А среди них, в белой шелковой рубахе, открывавшей руки, плечи, высокую строгую грудь, - вся как пена морская, белая, статная, в черном венце до пояса струящихся кудрявых волос, - стояла женщина. Женщина? Или в самом деле еще не умерла на земле сказка?!

   Увидела. Быстрее мысли я ссек, взмахом охотничьего ножа, нависшую надо мной душистую ветку - и бросил ее под ноги женщине. Но едва взблеснул - двумя лезвиями - над оградой - прямой широкий клинок, женщина вздрогнула, протянула руки и вся рванулась вперед с коротким звучным вскриком:

   - Искандер!

   Взбросив колено на седло, я готов был уже спрыгнуть в сад. Но в ту же минуту послышался быстрый топ мчащейся лошади и отчаянный вскрик Гассана:

   - Таксыр, что ты делаешь?

   Белая женщина, как тень, скользнула в цветочную завесу. По-прежнему переливались на солнце, рвавшемся сквозь листву, павлиньи хвосты.

   Гассан, стоя на стременах, задыхаясь следил за нею потемневшим застылым взглядом.

   - Ты играешь своей и нашими головами, таксыр! Там на дороге все остановились. Помощник бека выехал навстречу - а тебя нет. Если ты замедлишь, через минуту здесь будет три десятка всадников. Что ты им скажешь, таксыр? Скорее, скорее, ради Аллаха!

   Я повернул Аримана. Мы вихрем вынеслись на улицу. В конце ее, у базарной площади, глухо шумела толпа. Когда мы подскакали, Жорж сумрачно покачал головой, Джафар казался сильно расстроенным. Лишь заместитель бека, приземистый, седобородый, плотный, в малиновом шелковом халате, перетянутом широчайшим поясом с серебряными огромными бляхами, был непроницаемо спокоен. Он и виду не подавал, что беку, лицо которого представлял он на торжестве встречи, нанесена обида - заставившим его дожидаться молодым фаранги. Непроницаемо спокойно выслушал он объяснения Гассана о порвавшемся будто бы стременном ремне. И непроницаемо спокойно рассыпал перед нами сложную вязь напыщенного привета.

   "Почему - Искандер? - думал я, с усилием следя за извивами его цветистой речи. - Откуда могла взяться такая женщина - белокожая, черноокая - среди этих, - я оглянулся вокруг на переполненный людьми базар, чтоб проверить себя, - низкорослых, темно-бронзовых, до глаз заросших волосами - рыжими, русыми, только не черными - людей? И почему она так вздрогнула, когда увидела мой нож?"

   Заместитель бека кончил. Довольно бессвязно ответил я на приветствие, чуть не забыв осведомиться, в заключенье, о здоровье бека.

   - Что с тобой такое - солнечный удар, что ли? - язвительно шепчет, моргая очками, Жорж.

   Веселой, радостной волной ударила кровь в голову.

   - Солнечный удар? Да, да, именно солнечный удар. Как это у тебя хорошо сказалось, Жорж!

   Жорж передернул плечами. Но уже гукали бубны за поворотом, и снова развертывалась пестрой шелковой лентой, втягиваясь в проулок, конная толпа встречавших нас кала-и-хумбцев. Мы тронулись дальше сквозь густые ряды сбежавшихся на площадь туземцев. Я всматривался. Нет: всюду одни и те же - такие похожие друг на друга, как братья родные - широкоскулые бородатые темные лица, коренастые, коротконогие фигуры. Попадались и женщины: они вглядывались в нас, прикрываясь рукавом: чадры здесь не носят. И они - такие же скуластые, бронзовые, коротконогие...

   Искандер!

   Жорж рядом со мной. Улица сужается, стремена чиркают о выступы садовой ограды.

   - Перегнись через стену, - говорю я Жоржу. - Нет ли чего интересного?

   Жорж привстает на стременах - и в то же мгновение ввстречу доносится визгливый старушечий голос. Явно - это не благословение.

   - Вот ведьма, - отплевывается Жорж, опускаясь в седло. - Только на Востоке бывают такие страшные старухи!

   - Поделом тебе - не заглядывай в чужие сады... А павлинов не было?

   - Павлинов? Здесь, в восточном Дарвазе? Ты спятил!

   - А на Александра Македонского я похож?

   - Если ты не перестанешь, я тебя стащу с седла.

   - Ах ты, братик, братик... Какой ты глупый! Ничего-то ты не понимаешь... А сам сказал: "солнечный удар"!

   Пристально, ясные-ясные, до самой глуби ясные глаза. Да вижу же, вижу!..

   Коротким перекатом ударила барабанная дробь: почетный караул встречал нас у въезда в седую цитадель былых ханов Дарваза.

   Джафар наслаждался. Нам отвели три залы, огромных, застланных - коврами на нашей половине, циновками на половине нашей свиты. Парные часовые - где нужно и не нужно. И на дастархан не поскупился бек: пришлось-таки распустить пояса. Одних яиц Саллаэддин насчитал четыре сотни; семнадцать голов сахару... А дынь, винограда, персиков - и не пересчитать.

   На внутреннем дворе - тихий говор. Людно. Местная знать широким кругом топорщащихся халатов обсела нашего джевачи. И, прихлебывая чай из афганской синей чашечки, припадая к круговому чилиму, слышим, отводит он душу в рассказах о бухарском высшем свете и милостях его светлости, высокого эмира - да продлит Аллах его счастливые дни.

   Мы с Жоржем лежим на ковре - у двери-окна, распахнутого на обрыв скалы. К самому отвесу подходит стена бековского дворца; свесишь голову - виден бунтующий у подножья перекрытый пеною водоскатов Пяндж. Молчим и думаем. Каждый о своем...

   Вошел, шаркая туфлями на босых отдыхающих ногах, Джафар. Весь расплавлен улыбкой: "Может быть, будет милость ваша выпить чашку чая в кругу кала-и-хумбцев? Они никогда еще не принимали здесь столь почетных гостей: в этих стенах не бывали еще иностранцы".

   Не хочется вставать: так ласково-грозно бурлит Пяндж и снежные вершины на том берегу такие близкие и приветные. Ароматом тянет снизу, из кала-и-хумбских садов... Но н а д о идти... В предшествии джевачи спускаемся мы во внутренний дворик. Чинно, из рук в руки идет чашка с чаем, и, обтирая почтительно рукавом чубук, подносит нам оправленный в серебро и бирюзу чилим любимый слуга бека. Сам бек, по этикету, не может разделить с нами вечерней трапезы.

   Мы знаем, что рассказывать - о каких чудесах. И жадно слушают кала-и-хумбцы - слушают недоверчиво, как дивную сказку, - о повозках, что мчатся без лошадей, силой огня, по железным полосам, уложенным на землю; о шарах, поднимающих человека высоко над землею, выше орлиного полета, выше туч самих; о стеклянных светильниках, в которых бьется пленная молния - на части, малые части разъятая мудростью человека; и о других светильниках, освещающих тело человека насквозь, так что видно - сквозь кожу, сквозь живую плоть, сквозь сплетение кровью трепещущих жил - мельчайшие связки и кости. Рассказываем о стеклянных дворцах и стальных лодках, уходящих глубоко под воду, и об огромных кораблях, переносящих через моря тысячи людей, в комнатах просторных и светлых, под звуки музыки, под пение и пляску...

   - ...А в Кала-и-Хумбе? Что есть здесь, о чем могли бы мы рассказать, вернувшись на родину, когда т а м спросят нас: "Что видели?"

   Переглянулись наши собеседники... И первыми качнулись седые бороды:

   - Что может быть чудесного - для человека таких чудесных стран - в нашем краю, бедном и диком!..

   Но один - суровый, молодой, крепкий, все время не сводивший с нас темных, густыми бровями остороженных нелюбящих глаз, - отрывисто бросил - как вызов! - одно всего слово:

   "Пери".

   И все, словно с упреком, посмотрели на него.

   Джафар вздрогнул, потупился; к четкам за поясом потянулась рука:

   - Да будет с нами Аллах!

   - Что же ты скажешь нам о Пери, кала-и-хумбец?

   И опять укоризненно посмотрели на молодого старые седобородые старики. Он как будто колебался. Но Жорж улыбнулся... и тотчас сдвинул бешеным движением брови горец - "зазнаются хвастуны фаранги!". И начал:

   - Вы шли западными ущельями, фаранги; вы видели, стало быть, сады Кала-и-Хумба с Мертвого перевала, что между нами и бальджуанцами. Разве не чудом разостлан на этих скалах зеленый ковер? Чудо, подлинно: здесь место - Дива.

   ...Не было раньше по Пянджу поселений. Сквозь безводные ущелья Запада - не проходил никто; никто не искал Крыши Мира: отсюда - Заповедная к ней Тропа. Потому что не в горы - в низины шел тогдашний народ...

   Он опустил на глаза дрожащие, напряженные веки и добавил, шепотом почти, сквозь зубы:

   - К вашим чудесам, фаранги...

   ...Но вот однажды глянуло Солнце и видит: поднимаются по Пянджу люди. И тотчас послало Солнце Дива - загородить людям путь к Крыше Мира, чтобы не потоптали они Заповедную Тропу. И сказало Солнце Диву: "Мое слово - власть тебе вызывать все силы земли и неба и приказывать им, только бы не потоптана была тропа к Крыше Мира..."

   - Прости, - поднял руку Жорж (Гассан переводил ему слова кала-и-хумбца). - Но почему было так хлопотать солнцу? Ведь путь на Крышу Мира открыт - и от полночи, и от заката, и от полудня... со всех четырех стран света есть к ней подъем. Почему же именно эту тропу - путь по Пянджу - так оберегало солнце?

   Насмешка блеснула в глазах рассказчика:

   - Наши отцы говорили: дорог много, но путь один. Может быть - иному учат отцы в стране западных чудес?

   Жорж хотел ответить, но я перебил его:

   - Нет, ты не понял товарища. И он и я знаем: вершина - в тропе, а не в небе. Продолжай рассказ, мы слушаем.

   - Взмел вихрь Див, бросился по ущельям навстречу людям. Встретил их - далеко отсюда - на сто фарсангов к западу. Тринадцать коней; в доспехах белые воины. Их ведет - юноша светловолосый, как они, и стройный станом: прямой короткий ясный меч у бедра. По мечу - узнал Див Искандера...

   Привстав, я принял протянутый мне чилим. Сразу оборвалась речь. Поднял голову: рассказчик застылым, диким взглядом смотрел на мой пояс. Невольно положил руку на тяжелую черную рукоять: "прямой, короткий, ясный..."

   Круг слушателей дрогнул. Глаза беспокойно шарят по лицам.

   - Отчего ты замолчал, Джилга? Говори, если начал...

   - Взвыл от ужаса Див, узнав Искандера. Потому что он знал, как знали все - и дивы, и люди, и звери: заклят Искандер. Нет ему смерти - иной, кроме от собственной руки. Знал Див, как знали все - и дивы, и люди, и звери: нет преград желаниям Искандера: захотел - взял! И если он ступил на путь Искателем - он пройдет... Разве не прошел он уже землю из конца в конец - сквозь моря и пустыни и горы.

   Взвыл от ужаса Див. Взмахнул плащом, закрутил каменной метелью... стучат по шлемам и панцирям острые камни - но смеясь, с непокрытой головой, едет вперед Искандер.

   Запал за скалы Див. Стал волхвовать, стал вызывать жар земной из подземного огненного моря. Поползли - от ущелий вниз, к сердцу земному, как змеи, черные трещины; дозмеились до подземного огненного моря: взмыли вверх, к раскрытой земле, тяжелые багряные волны. На сто фарсангов - от жаркого дыхания их - сгибло все живое, до последней травинки. Залил ущелья жидкий огонь: по колено в огне тринадцать коней. Рвут с себя раскаленные доспехи и шлемы двенадцать всадников; без шлема и панциря ехал Искандер...

   Множит заклинания Див, зовет на помощь братьев - по одному на всадника, двенадцать счетом. Окунают братья в кровь земли вихревые плащи, как в покрывала завивают всадников - каждый каждого. И видит Див: темнеет кожа воинов Искандера и ссыхаются мышцы: коротким, круторебрым становится тело... Но не гаснут глаза, по-прежнему сильна в них жизнь, потому что смотрит на них заклятыми глазами своими Искандер... И выносят их кони - почернелые, как они (у одного Искандера белый конь его, опаленный огнем, чуть перекрылся солнечным цветом, словно растопленным золотом), - из огненных потоков - в снега Мертвого перевала. Захлебнулись растопленным снегом следом за ними поднимавшиеся волны огня. Схлынули назад, побежали по трещинам, обнажая дымящиеся камни скал. И бросился Див с братьями назад - на два дня конского пути, и здесь, где ныне стоит Кала-и-Хумб, свалился на землю, меж расселин и обрушенных скал, и стал думу думать: как преградить Искандеру путь... Силой нельзя - хитростью!

   Два дня искали решения дивы. И хлестало их неустанно бичом лучей, беззакатно стоя на небе, Солнце. Но страх - дурной советчик: ничего не придумали дивы. А Искандер - опять приближался.

   Когда завидели они спускающихся с перевала всадников - обратились двенадцать дивов в двенадцать горных козлов круторогих, чудесных, с мохнатыми ногами - и помчались по горам мимо всадников. Не стерпело сердце Искандера. Гикнул, понесся по скалам вдогонку, натягивает на скаку тугой лук.

   Долго кружили по скалам дивы, отводя Искандера от Заповедной Тропы - к Северной дороге: той, по которой идут на восток, в обход Крыше Мира, вьюки. И вывели наконец тринадцать коней на Северную дорогу. Но как только увидел Искандер широкий проезжий путь и ишачий след на нем - засмеялся, махнул рукой, вздыбил коня, повернул его опять к югу и стал по скалам подниматься назад - на покинутую тропу... Тщетно кружили дивы то горными козлами, то орлами, то черными медведями, корыстью охотника гор. Смеялся Искандер, не тянулась рука к колчану. Он упрямо правил путь к Пянджу: туда, где, под бичами Солнца, ждал его в ужасе и гневе Див.

   И когда снова увидел он на далеком перевале конские тени - на последнее, на страшное решился Див: он вызвал Пери - Красоту Мира...

   На страшное решился Див; ибо, если узнает человек Красоту, не будет над ним больше ни силы, ни смерти...

   Весь дрожа космами огромного тела, вызывал Див Пери. И, услышав его заклинания, само Солнце дрогнуло и ушло с неба на двенадцать и еще на двенадцать смен. Потому что решалась судьба Заповедной Тропы, и Крыши Мира, и дивов, и самого Солнца...

   Двадцать четыре смены висел над Пянджем и горами мрак без просвета: потому что только по зову Солнца выходят на небо месяц и звезды. Но Солнце не звало их. И была тьма... Такая тьма, что сами камни боялись пошевелить тяжелыми своими головами. И лишь по шелесту листьев, по аромату расцветших цветов, по тихому крекоту павлинов узнал Див, что дозвучали его заклинания, что пришла Пери...

   И вновь забагрянели зарей снега на перевалах. Глянул Див: пестрым душистым ковром оделись черные скалы. Странными цветами цветет луг - словно на синих, желтых, пурпурных чашечках их осела тьма, сквозь которую прорастали они под неслышными шагами Пери. И когда в чаще завороженных деревьев увидел Див ее несказанную красоту - ее черные косы над высокою белою грудью и глаза, которым имя: звезда! - потому что в них ночь, покоренная Солнцем, - Солнце и Земля, Сумрак и Огонь! - в дикой радости прыгнул он на ближайшую вершину, обломал гранитную глыбу и поставил ее, как жертвенник, посреди луга... Та скала, на которой ваш сегодняшний ночлег, фаранги!..

   Двадцать четыре смены выжидал солнца на снежном перевале Искандер: не найти во тьме тропы среди пропастей и обвалов. Тронул было копытом конь Искандера и прянул назад: ушел из-под ног каменный хребет. А по воздуху - нет коню полета. Стал дожидаться солнца Искандер, грея на мече руки.

   А когда наконец снова поднялось Солнце из потемной стужи - увидел Искандер зеленый ковер на мертвых вчера еще камнях и усмехнулся: "Западню строят дивы, ибо Крыша Мира еще далеко". И выслал вперед на разведку старшего из своих воинов.

   Подошел воин, поступью льва на добыче, к окраине волшебного сада. Видит: кивают тяжелыми лепестками диковинные, невиданные цветы; видит: радугой раскинулись по лугу широкохвостые павлины и странной музыкой дрожит, переливается воздух - словно земля поет; но напев земли - священный напев и для человека и для дива. И чувствует воин, что сердце в нем, не знавшее дрожи в сорока и еще сорока сражениях, стало вдруг мягким и плачущим тихими слезами. Припал губами к поющей земле.

   Далеко, призывно прозвучал турий рог Искандера... Но он показался воину перезвоном коровьего колокольчика: целовал воин землю и уже не помнил Искандера.

   Склонившись, отошел он на край луга и вонзил с мольбою меч в землю, вскапывая ее: первый ров садов Кала-и-Хумба.

   "Что-то случилось с воином, - думает Искандер, дожидаясь на перевале. - Он не отозвался на мой рог... Старейший - он мягок сердцем. Не надо было посылать его на неизвестное. Надо было послать - из злых".

   И подозвал Искандер другого воина: был тот жилист и худ, словно иссушенный внутренним огнем, огнем недобрым: так говорили глаза. Не было лучше его на воинские хитрости: не раз обманом, не обнажая меча, раскрывал он Искандеру врата вражеских городов. Ему указал Искандер на зеленые кущи. И змеей скользнул в расселину, радостно сверкнув глазами, злой воин.

   Он прополз опушку, приминая траву; видит: пугливым табуном пробежали мимо него какие-то большехвостые птицы; видит: роет канаву на окраине какой-то человек... Ни опасности, ни добычи. В чаще деревьев приметил он, наконец, белую одежду... Пери! И сердце в нем - иссушенное - дрогнуло жадным желанием. Одна в лесу девушка: можно потешиться над нею. Кто заступится за нее? Не та ли землеройка?

   Бросился к Пери злой воин. Но движением легким ускользнула она от его жадных рук - сквозь розовые кусты, сквозь заросли, к скале, что посреди сада. Сцепляют за нею свои ветви кусты, обрастая - на защиту ее - шипами; змеями обертываются корни - жалят воина и в голень, и в пяту. Но кровь воина не боится отравы: он сам смазывает ею наконечники своих отравленных стрел...

   На скалу подымается их бег. Издалека, предостережением грозным, прогремел по горам рог Искандера. Но лишь злобною улыбкой отозвался воин: "Труби, труби! Я не гончая - не отзовешь от добычи".

   Близко вершина. Скользнула Пери со скалы - и стала над пропастью, в воздухе, как на твердом камне. Не заметил ослепленный злым желанием воин - пригнулся, прыгнул... и закрутил, бросая о прибрежные камни, его в клочья разодранное т