Мстиславский Сергей Дмитриевич - Крыша мира

м, и Гассан не очень в русском языке силен. Но для нас это особого значения не имеет: я знаю местные языки, а по-таджикски говорю даже совсем хорошо, так как работал главным образом в горах - среди сплошного таджикского населения.

   За чаем говорили, однако, по-русски - этикет требует: ко мне пришли - на моем языке говорят.

   За год новостей много; самое главное - Гассанка женился; через три месяца ждет ребенка.

   - Ты что же меня не спросился, Гассан-бай? - говорю я нарочито сердито. - Это непорядок. Ну как я с тобой теперь поеду, какой ты теперь джигит! Все будешь на люльку оглядываться.

   Гассан прикрывает рукавом халата оскаленные улыбкой белые ровные зубы.

   - Э-э, пожалуйста, такого слова не скажи!..

   Это его любимая поговорка.

   - Ты лучше скажи настоящую правду: куда поедем?

   Маршрут у нас по дороге, общим советом, окончательно установлен: по Зеравшану сначала, потом в Фергану, оттуда на Гиссар, Каратегин и южнее.

   - В горы поедем - наши и бухарские, Гассан.

   Саллаэддин сдвигает на затылок белую, ровно-ровно свернутую чалму и говорит сварливо:

   - Зачем в горы? Чего горы придумал? Какая там езда? Ничего нету. Чего смотрел? Едем лучше в Карши или в Шахрисябс - там бек богатый, почетный бек, хорошо будет ехать: дастархан.

   - А ты знаешь, Салла, что в горах за Гиссаром?

   - Не знаю, таксыр. Не был.

   - Вот и я не знаю: значит, надо посмотреть.

   Саллаэддин презрительно сплевывает.

   - Все смотреть, чего не знаешь, спину собьешь на седле, байгуш останешься... Все будешь ездить. Ехать не туда, где не знаешь, а туда, где знаешь, что хорошо. Это - правильно будет, это - будет закон. А в горах - чего искал?

   - Старый-престарый череп будем искать, Салла.

   - Какая череп? - с трудом выговаривает Салла незнакомое слово.

   - Мертвую голову.

   - Тьфу! - Саллаэддин негодующе трясет бородой.

   Но и Гассан на этот раз хмурится.

   - Э-э, пожалуйста, такого слова не скажи...

   Сборы в путь затянулись. Во-первых, шла волокита с бумагами: надо было получить из губернаторской канцелярии разрешение на проезд по области, всякие предписания местным властям о содействии, "открытые листы" и т. д.; во-вторых - списаться с дипломатическим агентом нашим в Бухаре о командировании к одному из Гиссарских перевалов бухарского чиновника для сопровождения нас по владениям эмира. (Таков установленный порядок - без официального провожатого проезда по Бухаре нет.) Надо было, наконец, закупить лошадей, седла, ахтаны (вьюки) и куржумы (переметные сумы), арканы и всякую необходимую для похода утварь...

   Пока шли приготовления, показывали "новичкам" - Басову, Алчевскому, Фетисову - самаркандские достопримечательности. Да и Жорж - не все видел.

   Осмотрели чудесные, старой, тамерлановской стройки мечети и гробницу самого Тамерлана под голубым, спокойным и строгим куполом Гур-Эмира. Прост черный камень, драгоценная нефритовая глыба над могилой в сводчатом склепе: достойно, в рост своей славе, захоронен Тимур. Не оскорблен мишурой украшений и внешней пышности.

   Побывали в ночь на пятницу в загородной - на Афросиабе - мечети Шах-и-Зинда, на радении воющих дервишей. Лучшая это, пожалуй, из всех самаркандских мечетей - и по архитектуре, и по рисунку воистину сказочных изразцов. Строил ее над могилой Кусама-ибн-Аббаса, принесшего в Самарканд ислам, Абдул-Азиз-хан, сын Улуг-бек-Гургуна, сына Шахруха, сына Эмира-Тимура-Гургана, в XV веке.

   Не раз в том, в прошлом, году, запав от глаз молящихся в темном притворе, я следил, как разгорается радение; как медленно подымается с ковров, раскачивая тела, туго сомкнутый сплетенными руками круг дервишей под нарастающий до беснования священный напев. Подымется, завертится, ускоряя темп, в ритм хриплого гимна, порвет звенья живой цепи и рассыплет в безумной пляске десятки страшных теней по всему простору полутемной, лишь пасмурным огнем немногих свечей озаренной мечети. Вьются, падают в судорогах изнеможения... и сползаются опять, сплетаются руками в живое кольцо... чтобы вновь начать медлительное раскачивание тел, новую строфу нескончаемого, глушащего сознание гимна.

   Сколько раз видел я этот смерч пляски, слышал эти вскрики, зажатый за колоннами исступленной, славословящей, плачущей толпой... Видел из-под чалмы - ибо не безопасен (хотя и не запрещен) доступ неверному, гяуру, на эти ночные радения. Сколько раз! И все же каждую такую ночь - огромное напряжение нервов...

   Тем сильнее захватило радение наших "новичков", уже самым фактом переодевания в туземные костюмы особо настроенных. Басов, художник (он, кажется, не то теософ, не то оккультист), вернувшись, под утро же сел писать: о сущности экстаза. Прочел нам за чаем. Жорж хмурился и переспрашивал:

   - Как?

   Басов старательно повторял:

   "Превращение чувства в силу, жизни в мысль, превращение безумия в божественное упование не имеет ничего общего с борьбою между добром и злом... Оно имеет теперь дело с другой дуадой противоположностей, которая как непреодолимая преграда встает на пути. Но когда к ней приблизится возвысившийся дух, полный божественного упования, дух, обладающий даром бодрствующего ясновидения, то путь вновь открывается. Это происходит потому, что все отрицательное в природе становится положительным".

   Жорж спорил: с материалистической точки зрения. Я попросту ничего не понял.

   Но для контраста в тот же день повез всю компанию в "Пой-Кабак" - окраину туземного Самарканда: кварталы всякого рода притонов и поножовщины.

   Ездить туда можно только ночью. Днем - улицы пусты; наглухо - стучи, не достучишься - заперты калитки домов, досками заставлены террасы чой-ханэ (чайных) и лавок. Только в сумерках, когда зажгутся в кривых проулочках редкие, скупые, тусклые фонари, сотнями очертаний оживают дома и проезды. Очертаний - полупризрачных, ибо обычно здесь не ходят, здесь крадутся. И свет - случайный - факела или свечи - никогда не освещает лица на улице: никто не повертывается лицом к свету - люди кажут только свои очертанья, сами остаются темны...

   Сотни дуторов* перекликаются ползучим напевом из домов туземных гетер (тысячи их здесь). В домах этих за две-три серебряных монеты можно выпить чайник терпкого афганского чая, посмотреть пляску, послушать пение и чопорный разговор гостей... Тело не продают здешние женщины: они отдают его по выбору, - если приглянется кто из гостей. Но доход их - не в этом: плата за чай, подарок за пенье, за пляску, за проведенное в беседе время.

   _______________

   * Двуструнный инструмент с длинным грифом.

  

   Дальше в закоулки - сквозь щели ставен видны согнувшиеся над стаканом с костями оборванные фигуры игроков; еще дальше, еще глуше - совещающаяся над бутылью мутного, кислого пива воровская шайка: "красноногими" зовут их в Туркестане; дальше: на циновках, спиной привалясь к обмызганной, грязной стене, застыло чернеют полутрупы - курильщики опия. Для гашиша - помещение другое: он возбуждает, гашиш. Дав накуриться, хозяин выводит на улицу пьяных, одержимых гашишем. При встрече их видно далеко: идут, высоко поднимая ноги, соломинка на дороге кажется бревном, вывороченный из мостовой булыжник - скалою. На ровном месте - прыжок. Скрестить с ним взгляд - опасно: в дрожании губ неприметном - почудится смертельная обида. Но здесь у каждого на поясе нож.

   Туземный Самарканд трезв. Сарт, замеченный в нетрезвом состоянии, на неделю отправляется в арестный дом - миршабхану - без различия чина и звания. Пить дозволено только здесь, в темных кварталах. В ночь дребезжат поэтому по камням грязных, замусоренных мостовых коляски на кутеж приехавших молодых "баев" - "золотой молодежи" самаркандской. Здесь для них нет ни в чем запрета: и водка, и пиво, и вино... Но если кого-нибудь из них поднимет после утренний полицейский обход на улице или в арыке с перерезанным горлом, - тщетно стал бы искать отец убитого расследования и наказания за убийство. "Кто идет в эти темные кварталы, принимает их закон - закон ножа. Он сам за себя отвечает - никто больше".

   От красноногих - к прокаженным: их под Самаркандом целый поселок - Махау-кишлак. Выходят за милостыней на караванную дорогу, сидят длинным рядом, в белых одеждах, в белых повязках, чтобы далеко было видно. У каждого посох, трещотка и деревянная чашка, в которую бросают им на быстром ходу подаяние... Лица - страшные; у иных до кости проедено язвою мясо, череп обнажен, ни подбородка, ни губ - одни глаза смертию смотрят из-за желтеющих скуловых костей и надбровных дуг...

   И в кишлаке у них жуть: точно большая разрытая могила. Цветники усиливают сходство.

   При нас пришли от Махау-кишлака выборные на базар за покупками... Шли - широкой улицей расступалась перед ними толпа. У лавок с красным товаром присмотрели материю (весь ряд опустел на это время), сторговались. Купец отмерил бязь, бросил на середину дороги; прокаженные положили рядом деньги, тщательно отзванивая, броском на землю, каждую монету. Потом забрали товар и ушли. А купец - палочкой - долго-долго перетирал деньги накаленным песком дороги, перевертывая их со стороны на сторону. Наконец взял, обернув тряпкою руку, положил на стойку, в сторону, особой стопкой: в первую очередь пойдет покупателю в сдачу...

   Базар здесь бесконечен: на версты. Найти можно все, от иголки до верблюда, от древнейшей чеканки кумгана (медного кувшина для воды) до самоновейшей зингеровской швейной машинки "в рассрочку". Все племена, все расы. Конные, пешие, ишаки под вьюком, женщины под черными волосяными сетками, в серой одежде, строго одинаковой для всех - так, чтобы муж собственной жены не мог отличить от прочих женщин; бродячие монахи-дервиши в кожаных косматых колпаках; факир со змеями, афганец с ручной обезьяной, фокусники, мороженщики, полицейские - сплошной толпой движутся по широким торговым рядам; каждому производству - особый ряд, особая улица. И дико-странно: при движении этом - совершенная почти, поразительная тишина. Густая лессовая пыль глушит шаги и перестук копыт; голосов почти не слышно: громко говорить на улице непристойно. Тих поэтому многотысячный базар. И даже чой-ханэ, перемежающие лавки на каждом перекрестке базара, переполненные народом, странно, неприятно молчаливы.

   Только на перепелиных и петушиных боях теряет туземец свою степенность. Смотрели мы и эти бои.

   Вот и все: кажется, нечего больше "смотреть" в Самарканде.

   На всю предварительную волокиту ушло около двух недель. Отъезд удалось назначить лишь на десятое мая, в среду, в пять часов утра.

  

   Но выехать в этот день не удалось. Во вторник, под вечер, в наш номер, где мы уже закручивали последние куржумы, явились два офицера. Припомнилось: мы встречались как будто на танцах в военном собрании раз или два. Офицеры были в свежих кителях, при оружии и даже в белых перчатках. Не без некоторой торжественности передали они нам приглашение на стакан чаю к командиру Н-ского линейного стрелкового батальона. Батальон этот - здешняя, так сказать, гвардия.

   Мы невольно переглянулись с Жоржем: какое, в сущности, дело до нас батальонному командиру? Но старший из прибывших, адъютант, немедля рассеял наше недоумение.

   - Вы понимаете, - он закинул руку за аксельбант свободным и чуть игривым движением и пристукнул шпорой на лакированном сапоге, - мы, туркестанцы, экскюзе, немного верблюды, конечно. Но отпустить столичных гостей в далекое странствование по здешним гиблым местам без некоторых, так сказать, местных проводов - было бы совершенно неколлективно. Тем более, что... - неожиданно закончил он приятнейшим баритоном: - Тореадор - солдату друг и брат.

   При такой постановке вопроса нам, "тореадорам", ничего не оставалось, как, в свою очередь, надеть свежие кителя. Мы отправились все пятеро: офицеры таким же порядком ангажировали Фетисова, Басова и Алчевского.

   Батальонный - лысый, грузный, с обвисшими седыми усами полковник - встретил нас с радушием чрезвычайным. Вокруг стола с чаем, вареньем и фруктами - без всяких признаков спиртного - сидело человек десять офицеров, от морщинистого капитана до совсем безусого розово-коричневого подпоручика. Все - начисто выбритые, парадные. Дело принимало скверный оборот: что может быть хуже провинциального "раута"?

   Разговор, едва завязавшись, сразу перешел на охотничьи темы.

   - Вот он, - похвастался батальонный достопримечательным офицером, - шестерых уже тигров убил. Ей-богу, с места не встать.

   "Достопримечательный" - щетинистый штабс-капитан - учтиво и поспешно вынул изо рта посланный было туда ломоть хлеба с медом.

   - Так точно, - подтвердил он густым басом. - Но ничего особенного. У меня, знаете, штуцер - английской работы: черту лопатку пробьет, будь я четырежды сукин сын. Из такого ружья убить не штука. А вот был у нас при команде сартюга - из туземцев здешних - ну совершеннейшее, по-дамски говоря, дерьмо, так он из паршивенького, изволите ли видеть, мултучка - кремневое ружьишко - только ишаку под хвост совать, вся от него возможная поэзия - девятнадцать тигров убил. Как мух! Свидетель Николай-Чудотворец. Палил бы и сейчас, но погиб безвременно от культуры.

   - От культуры? - насторожился Жорж. - Что вы под этим разумеете, капитан?

   - От культуры, - уверенно повторил капитан под одобрительные кивки товарищей. - Обыкновенной - и даже сверх того: высочайше, так сказать, утвержденного образца. Дело в том, изволите видеть, что в ознаменование его деятельности (исключительный, прямо надо сказать, был охотник: водил нашу команду охотничью - я ей командир - и по кабанам и по тиграм; обложит зверя - прямо-таки на блюде подает, такая стерва!) подарил ему батальон, по случаю девятнадцатого тигра, винтовку на замен его мултука. Доволен был Ахметка - сказом не сказать! "Сколько, - говорит, - тигров бил, всегда хотел промеж глаз стрелить: боялся - пуля не возьмет. Теперь возьмет: казенная!" И что бы вы думали! Недели не прошло - обложил тигра. Пошли. Идем. Я ему говорю: "Ну, твой на сей раз выстрел, Ахметка: винтовку обновить". Смеется: "Мой выстрел. Своего бога молил, твоего бога молил, смотри, что будет".

   Он, сказать надо, и по религиозной части дошлый был, рассобачий сын. С отцом Георгием, священником нашим, прямо сказать, друзья. Батя и то смеялся: "По тигровому, - говорит, - делу нельзя иначе. По божественному разряду, говорит, требуется перестраховка".

   Подняли тигра. Ну, зверь! Давний, надо думать, людоед. Шкура вся, как есть, облезлая, - смотреть не на что. У людоедов, знаете, шерсть облезает вся: на ковер ее - никоим способом. Такие тигры от охотника, извините, не бегают. Сразу же - хвост по камышу, прицел к прыжку. Ну да и Ахметка - без прозева: ка-ак резнет его из берданки, накоротке... пятнадцати шагов не было: свалился тигр как подкошенный. Рад Ахметка, кричит: "Видал ваше родия, как я ему голову дырил!" А в тот миг тигр-то наш как перевалится на брюхо - раз! Не успели мы и затворами щелкнуть - смял Ахметку. Грешен и я: метнул спервоначалу в сторону: показалось - на меня. А тут счет, прямо сказать, на секунды.

   - Ушел тигр! - чуть руками не всплеснул Басов.

   - Нет, уходить зачем: уйти не дали, - спокойно сказал, вновь приступая к ломтю с медом, штабс-капитан. - Убили тут же, на Ахметке. Да Ахмета-то, собачьего сына, он уже успел задрать: всю шкуру спустил с черепа. Так и бросили. А все винтовка - с мултуком, с некультурным, этого бы не случилось. Бил бы по-старому: по убойному месту, а тут форснул культурой, а от нее, извините, одно оглушение.

   - Ну, ты опять о печальном, - томно проговорил приведший нас адъютант. - О людоеде, о культуре и прочем. Это и нам и гостям ни к чему.

   - Верно, - поддержал кто-то с дальнего края стола.

   - Отец командир! Время к закату, не пора ли к вечерней молитве строиться?

   - Время, точно! - крикнул батальонный. - Господа офицеры!

   По звуку команды офицеры мгновенно отставили стаканы с чаем и вытянулись.

   - Срочно, лично, секретно! - скороговоркой пропел адъютант, держа руку у козырька неведомо как оказавшейся у него на голове фуражки. - Запросить господ офицеров Н-ского линейного стрелкового Его Величества батальона: простую зорю или зорю с церемонией?

   - С церемонией, - подмигнул нам штабс-капитан, рассказывавший о тигре.

   И все на разные голоса согласно подтвердили:

   - С церемонией.

   - Онипчук! - крикнул командир. - Готовь с церемонией.

   - Слушаюсь, - отозвался голос из-за двери.

   Офицеры поспешно стали снимать кителя. Адъютант, посвистывая, отстегнул, будто невзначай, шпору.

   - Левченко, не лукавь! - погрозил ему пальцем батальонный.

   - На тигра в шпорах не полагается, - начал было Левченко.

   Но полковник неожиданно окрысился:

   - Устав знаешь? Тебе зачем шпоры даны: перед барышнями хляскать? А боевой случай - так ты без шпор? На тигра - так без шпор? Посажу на гауптвахту!

   - Позвольте, я не совсем понял: при чем тут, собственно, тигр? - осведомился вдруг забеспокоившийся Басов.

   - Как при чем? Сейчас мы вам тигра покажем. В натуральную величину. На задних-с лапках!

   - Да где же он у вас здесь? В клетке, что ли? Или... чучело?..

   - Чу-чело!.. Ты слышишь, Левченко? - задавился хохотом штабс-капитан. - Живехонький, дорогой мой. Вы думали: зоря с церемонией, в боевом-то, в гвардейском, так сказать, стрелковом батальоне - это что? Трень-брень, шуточки? Тигр-с, сударь! Не видели, не слышали? Увидите! Кому первому идти, господа? Или гостям без конкурсу?

   - Нет, зачем же? Надо поровну, по-товарищески. - Это - Фетисов.

   - Правильно. Первое правило игры. Савельев, давай жребий.

   Савельев, худенький поручик с хохолком, уже встряхивал в фуражке бумажные свернутые ярлычки. Онипчук, денщик, просунул голову в приотворенную дверь:

   - Готово, вашбродь!

   Мы, гости, все же тянули жребий первыми: бумажки оказались пустыми; за нами - офицеры, в порядке старшинства. Шли тоже пустышки. Наконец один из поручиков, развернув свою бумажку, кашлянул и прочитал:

   - "Тигр".

   - Твое счастье, Петруша. Пожалуйте, господа! - батальонный распахнул дверь в соседнюю комнату.

   Мы вошли, невольно осматриваясь. Но в комнате ничего особенного не было; бросалось в глаза лишь отсутствие мебели. Только по самой середине белел накрытый длинной скатертью стол, обставленный стульями. Перед каждым стулом - рюмка водки; посередине стола, шеренгой, тарелки с закусками и хлебом: бутылок не было. У дверей, навытяжку, Онипчук и еще какой-то солдат: винтовки у ноги.

   Все сели, кроме Петруши. Да ему и стула не было. Он пошептался с батальонным, перекрестился:

   - Ну, господи благослови.

   И вышел в охраняемую солдатами дверь.

   Машинально я протянул руку к стоявшей передо мною рюмке. Но сосед остановил:

   - Храни вас бог! Слушайте!

   Все замолкли, напрягая слух. Стало неспокойно. Не может быть спокойно, когда шестнадцать здоровых и крепких людей вслушиваются в тишину затаив дыхание.

   В соседней комнате - не той, из которой мы вышли, - послышалась какая-то возня, потом - дикое рычанье и неистовый вскрик, - мы узнали голос Петруши:

  

   - Т и г р и д е т!

  

   - Скорей, лезьте под стол, - шепнул сосед слева.

   - Под стол! - вспыхнул я было от обиды. Но, к удивлению моему, второй сосед мой, адъютант Левченко, без малейшего смущения, звякнув шпорами, легко юркнул под скатерть. Более того: сам полковник, улыбкою раздувая усы, подтягивал брюки, явственно собираясь последовать его примеру. И на той стороне сидевшие, один за другим, пропадали под столом. Полез и я. Через минуту - все шестнадцать были в сборе, на корточках, прикрываясь свисавшими полотнищами скатерти.

   Дверь хлопнула. Нагнувшись, я увидел приближавшиеся ноги в высоких сапогах. И затем - голос Петруши:

   - Раз!

   Он сделал шаг вдоль стола, лихо сомкнув каблуки.

   - Два!

   Еще шаг.

   - Три!

   Мы сидели не шевелясь. Ноги обошли стол. До нас долетало:

   - Десять... Одиннадцать...

   И довольное покряхтывание...

   - Последняя!

   Без всякой вежливости, боднув соседа головой, Левченко устремился из-под скатерти. Я за ним. У пустого стола сидел, несколько разрумянившись, Петруша и с аппетитом закусывал. Все шестнадцать рюмок были пусты.

   Левченко быстро сел на ближайший стул.

   - Скорее, занимайте место.

   Я поторопился сесть. Вовремя! Потому что со всех сторон, спеша и толкаясь, поднимались из-под стола фигуры. Кто запоздает - останется без места.

   Без места остался Фетисов, намеренно задержавшийся под столом. При общем смехе его отправили в соседнюю комнату - тигром. Онипчук с солдатом, отложив винтовки, внесли, одну за другой, три четвертных. Поставили у окна.

   - Заряжай.

   Старательно поддерживая бутыль, солдаты вновь наполнили рюмки.

   И едва налили - Фетисов не совсем уверенным голосом крикнул:

  

   - Т и г р и д е т!

  

   И все снова поскидывались со стульев. Надо отдать справедливость Петруше: несмотря на шестнадцать рюмок, он соскочил на пол с чрезвычайной, совершенно балетной легкостью.

   На Фетисова надежды у нас были плохи: управится ли он с шестнадцатью рюмками? Он и сам в себе, видимо, не был уверен. По крайней мере, его ноги в обтянутых брючках со штрипками подрыгивали, когда он подходил к столу.

   - Раз!

   Ноги стали отмеривать рюмки вокруг стола.

   - Четыре... пять... шесть...

   После восьмой - быстрота хода заметно изменилась. После двенадцатой - "тигр" потоптался на месте и внезапно спросил ставшим тоненьким голосом:

   - А закусывать можно? - на что капитан ответил басом из-под стола под хохот Петруши:

   - Ничего подобного! Только после шестнадцатой.

   - Последняя!

   Мы ринулись. Басов выскочил из-под стола в одном сапоге: Петруша держал его за ногу, дабы подвести под тигра. В завязавшейся борьбе поручик оказался в ремизе: возясь с Басовым, он потерял время и вылез последним - без места.

   - Успокоишься преждевременно, Мелхиседек, - просипел щетинистый капитан.

   - Почему Мел-хис-ти-сек? - старательно выговаривая слоги, спрашивал Фетисов. Он, видимо, осоловел, но бодрился.

   - Потому что ругается - длиннее не придумаешь. Ну и мастер! Как начнет - прямо на три версты расстояния. Артиллерию перестреляет. - И, в пример, поручик начал развертывать перед нами такое сложнейшее и действительно бесконечное ругательство, что окончить, пока наливали рюмки, ему не удалось.

   Мелхиседек рявкнул из соседней комнаты не своим голосом:

  

   - Т и г р и д е т!

  

   И мы, уже окончательно войдя в игру, нырнули под стол, сталкиваясь плечами и головами...

   Время шло. Тигры менялись. Иные прошли уже по три круга, другие по два. На спусках и подъемах все чаще случались столкновения и даже прямые катастрофы. Под столом было удушливо жарко от разомлевших тел и спиртного дыхания шестнадцати расслабленных ртов. Ноги сменявшихся тигров все медленнее и неувереннее огибали стол, иногда подозрительно долго застаиваясь на месте.

   - Эй ты, - кричал тогда из-под стола батальонный, - поджиливаешь, закусываешь!

   На что обвиняемый, лягнув ногою под стол, хрипел:

   - Докажи. Где ве-вещественные доказательства?

   В одном из туров я оказался рядом с Жоржем. За ним числилось уже тридцать две рюмки: для непьющего - порция. Глаза помутнели; он беспрестанно тер рукою лоб.

   - Ну как, Жоржик, дела обстоят с культурой? Твердо намеченный в бесконечность путь? - Я показал под стол рукою.

   Жорж посмотрел на меня слишком пристально, припоминая. И вдруг закивал головою:

   - Да-да, ты прав! Позор! - и, встав, сделал попытку завернуться в скатерть.

   Я схватил его за руки. Он отбивался:

   - Некультурно быть голым: я - голый! З-заверни меня, пожалуйста, скорей!

   Не знаю, удалось бы мне доказать ему, что он ни в малой мере не голый, но из соседней комнаты грянуло:

  

   - Т и г р и д е т!

  

   Мы опустились под стол и... там и остались.

   Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести мертвых тел, оказавшихся неспособными по магическому слову "последняя" вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие - пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул, внезапно разумным жестом, воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, "тяжелого веса", офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:

   - Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.

   Я попытался высвободиться. Но он держал как клещами.

   - Не пущу!

   - Бросьте эти глупости! Сейчас же!

   - Ударь меня по морде, - примирительно сказал он, наклоняя голову, - тогда пущу.

   - Зачем я вас буду бить? - окончательно рассердился я.

   - Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, - резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. - Только смирно сиди! Тебе - вредно волноваться... - И, икнув, прибавил: - Мне - тоже.

   - Га-га! - злорадствовал наверху у стола батальонный. - Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.

   После каждого успокоившегося под столом убиралась одна рюмка и один стул.

   По следующему туру - из строя выбыли трое; через тур - еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.

   Мелхиседек ушел из комнаты тигром. Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:

   - Ну и кладбище!

   Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена "тигров" казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный...

   Но Мелхиселек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза подряд лазал батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:

   - Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул! Ставь сюда бутыль. Рюмку!

   И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.

   Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные, слюнявые рты. Вспомнились горы - стало совсем противно.

   Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:

   - Ты что за человек?

   Я поклонился официальнейшим образом:

   - Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.

   - Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут в некотором роде... А товарищи ваши... фьють...

   - Ушли?

   - Нет, здесь, - с совершенным убеждением мотнул он ногою под стол. - Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!

   - Здесь, вашродь!

   - Заложить двуколку.

   - Слушаюсь.

   - Позвольте познакомиться, - уже вполне уверенно протянул мне руку полковник, - командир Н-ского стрелкового батальона. А это - поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут.

   Он приподнял скатерть.

   - Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?

   - Пять.

   - Ну, давайте искать.

   Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.

   - Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда к черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.

   Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.

   - Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!

   Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.

   - Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее - сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.

   Я посмотрел: действительно - лица у всех - бритые, бородатые и вовсе еще безволосые - были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты противным сходством.

   Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.

  

   Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.

   За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных - конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.

   К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.

   Два здания эти, так сказать, - форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку - до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.

   Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и "застрявших в здешнем гостеприимстве", как определил доктор. Иори от Пенджикента - рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.

   - Соблазн велик - помилуйте: какова... гм... растительность, - разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.

   - Пасека - вон видите: сладость! Пчелка жужжит... - И наклоняется к белому открытому плечу. - Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..

   - Позвольте и мне! - Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.

   Приставша сдвигает брови: она строгая. Да и присказочки доктора явственно шокируют ее при посторонних, заезжих. Я-то лично знаю ее еще с первой поездки, но остальные - внове. А скверные примеры заразительны: Фетисов уже подкручивает усы.

   В Пенджикенте работы нам нет: население здесь смешанное, обычного "равнинного" типа; мы тронулись дальше, не задерживаясь. Отъезд наш сдвинул с места и застоявшееся следствие: до Иори нам по дороге, - кстати, посмотрим вскрытие.

   Выехали в жар, в пыль. Версты две ехали караванной дорогой. Доктор ругал туземцев.

   - Противно, знаете. Живу сколько лет - не могу привыкнуть: до чего некультурны. Касторку, не поверите, норовят на сапоги смазать. И мелкий, по нравственности, народ. Не то что на Кавказе, например: Галуб, Аммалатбек, Шамиль или князь Багратион-Мухранский. Рыцарство! Прямо - его величества конвой! А здесь что - шушера. Взять хотя бы вскрытие, например. Дело, даже по русским деревенским условиям, надо сказать, щекотливое: по глупости, по темноте считается осквернением. А здесь того пуще: нас ведь, гяуров, они хуже собаки считают, собачьи эти дети. И вот, сколько мне по моей должности уездного врача этих вскрытий приходится производить (ведь, по существу говоря, вся и служба-то моя по судебным вскрытиям, лечить приходится мало - туземцы не идут, да и мне некогда), хоть бы те раз кто серьезное сопротивление оказал... Поломаются, конечно, иной раз шуметь начнут. Но достаточно одно только такое магическое слово сказать: миршабхана - и сразу благорастворение. А миршабхана-то всего-навсего: арестный дом, кутузка. Этим словом самого что ни на есть беспардонного сартюгу сразу приведешь к Иисусу: магизм - прямо можно сказать.

   Навстречу шел караван. Медленно, волоча мозолистые, корявые ноги, тащились верблюды, прядая облыселыми шеями. Караван вел туземец на ослике: он казался игрушкой, прицепленной к носу передового огромного верблюда, которого тянул за собой на длинном, сквозь ноздри пропущенном аркане...

   - Ах, напудрят, проклятые! - наморщился следователь, вбирая прыщавую шею в чесучовый воротник кителя.

   Из-под верблюжьих ног действительно клубами вздымалась тяжелая, вязкая лессовая пыль...

   - Кстати о магии, - продолжал доктор, толкнув своего иноходца и заезжая вперед (мы вытягивались гуськом, давая каравану дорогу). - Что за очаровательная женщина Марья Владимировна! И какой медиум! С нею и мною - на сеансах - случаются удивительные вещи!..

   Голос доносился уже из густого пыльного тумана, обволакивавшего нас так, что не было видно гривы собственного коня. Где-то вблизи тяжело топали верблюжьи ступни.

   - Помню, раз, - верещал визгливый фальцет, - я и она...

   Что-то грохнуло передо мною о землю. У самой головы своей я увидел внезапно вырвавшийся из тумана полосатый вьюк. В лицо ударил душный верблюжий запах. Я осадил коня и остановился.

   Пыль стала оседать. Караван прошел. На дороге я увидел доктора. Он стоял, весь, как чехлом, покрытый пылью, и ругался последними словами. Иноходец, в пыли тоже, тяжело раздувал бока.

   - Верблюд проклятый ударил, - разрешил мои сомнения доктор. - Как я к нему под хвост, изволите ли видеть, подъехал, - не могу понять...

   Труп, подлежавший вскрытию, был уже в могиле. Не доезжая селения, мы свернули поэтому прямо на кладбище: бугристый пустырь на песчаном отвале начинающегося за Пенджикентом невысокого, к земле притулившегося хребта.

   Кольцом из глиняных комьев склеенной ограды - такой, как дети строят, играя в крепость, - охвачено несколько десятков могильных холмов: низких, запавших между бугров отвала; ни зелени, ни камней намогильных, ни даже каких-либо отмет: все - ровные, забросанные комьями глины, каменьями, истлевшими, поломанными палками. Черными норами пестрит унылый, желтый откос.

   Нас уже ждали: на кладбище толпился народ. Аксакал - старшина - встретил нас на дороге.

   - Недобро, господин. Волнуется кишлак. Не хочет давать резать покойницу. Нет, говорит, закону.

   - Я им покажу закон, - процедил сквозь зубы следователь, отваливаясь в седле. - А меня гонять двести верст по жаре из-за какой-то там падали, - на это закон есть? Я для этого в университете четыре года над римским правом мозги калечил? Кто там насчет закона выражается, старшина? Дай-ка мне его сюда - я его подзаконю!

   Доктор подтолкнул меня локтем:

   - Вот сейчас увидите магию.

   По знаку старшины несколько человек отделились от толпы на могилах. Впереди - согнутый в плечах, старый, седобородый. Переводчик говорит: отец покойницы.

   - Нет закона, милостивые. Живой женщины не велит закон показывать чужому - не то что обнажать ее тело. А мертвую обнажать - душе, роду, вере надругательство. Русский закон - милостивый закон. Так нам всегда говорят, на сходах объявляют. Нет закона вынимать мертвых из могил, обнажать женщину перед чужими. Так и напиши в свою бумагу, человек суда.

   "Человек суда" с неожиданной по его тщедушию ловкостью наклонился с коня и схватил старика за сивую бороду.

   - Написал! Видал ижицу, сукин козел? Вот тебе закон! Пшел, показывай могилу. Или - в миршабхану, суток на тридцать: может, у тебя за это время новые зубы вырастут.

   Окружавшие, потупясь, молчали. Следователь выпустил бороду, обтер руку о челку лошади и, путаясь ногами, слез с седла. Старик, опустив голову, пошел к холмику, около которого тускло поблескивали заготовленные заступы - кетмени.

   - Я вам говорил, - торжествующе подмигнул доктор.

   - Понятые!

   Они оказались налицо.

   - Приступим! - Доктор подтянул брюки.

   Следователь огласил выдержку из дознания, определившего необходимость судебно-медицинского вскрытия: в самаркандскую судебную палату поступило заявление о том, что туземка Амин-Алиэ, скончавшаяся такого-то числа, умерла не своею смертью, а была убита мужем и его сестрою. Справедливость заявления надлежало проверить вскрытием.

   Толпа снова глухо зашумела.

   - Кто заявил! Измет, первая базарная сплетница... по злобе наговорила, язык змеей. Опроси сначала. Сам увидишь - не надо копать. Ей только на язык посмотреть - ложь увидишь. Не слухом. Глазом.

   - Кто говорит? - побагровев, крикнул доктор. - Старшина, записывай поименно: в миршабхану.

   И опять смолкло.

   - Куда отец запрятался? Тащи сивого козла! Бери кетмень, бородастенький... Подсобляй, ты!