Мстиславский Сергей Дмитриевич - Крыша мира

уральный конец, и все придет в окончательную первоначальность". Я - домой, за карту, стал искать, где здесь дыра подырее, чтобы ни один дьявол не нашел. Смотрю, наконец вижу...

   - Макшеват? - подсказал Жорж.

   - Натурально, Макшеват. Ну и задвинули. И доктор с нами увязался, тоже в целях противочумной страховки: высочество там какую-то мобилизацию задумало. Пришли в Макшеват. Старшина говорит - в мечети русские. Ах, радость - свидание на чужбине: поднялись к вам, не развьючиваясь.

   Мы с облегчением взялись за поданный Саллаэддином кумган с чаем.

   - Ну, а мы... - начал было я в свою очередь, но поручик перебил меня, застегивая на все пуговицы потрепанный китель:

   - Вас мы-с знаем. Помилуйте, чтобы в Самарканде приезжего из Петербурга не знать? Всю родословную-с вашу и все случаи местной вашей жизни. И даже - сквозь туман винный, сознаюсь - сам видел, в собрании военном, как вы с губернаторской дочкой (в шелковом адюльтере палевом была, ах, не передать!) шакон танцевали. Разрешите еще сорокаградусной.

   На тропе показался старшина. Воробьев нахмурился и сунул недопитую бутылку под ближайшую подушку (чай мы пили на террасе мечети, где квартировали).

   - Старое туркестанское, золотое, надо сказать, правило: при туземцах не пить. Не признают, по вере своей, вина: дураки. Но все-таки, если у него такой закон - не пхай ему горлышком в дыхало. При туземцах - одни фазаны пьют. Так-то... Здравствуй, старшина! Салям-алейкюм. Андрюш! Иди переводить. Деньги за баранов? Пиши расписку, джура, - там казначей разберет. Федосюк, присмотри за гололобым, чтобы не приписывал. Ну, а ты, адмирал макшеватский, рассказывай. Что у вас в горах хорошего? Золото бар (есть)?

   - Иок (нет), - испуганно замотал головой старшина.

   - Врешь, наверное. А уголь - бар?

   - Иок, - так же поспешно ответил горец.

   - Туры, кабаны?

   - Иок.

   - Так что же у вас есть?

   Старшина подумал, пожевал губами, прикидывая:

   - Святой есть.

   - Вот дерьма! Не переводи ему, Андрюшка, - чего губы оттопырил? Какой святой, почтеннейший?

   - Ходжа-Исхак святой, в пещере на горе.

   - В пещере на горе? А посмотреть можно? Спроси его по душам, Андрюша.

   - Отчего не можно, - переводит Андрюша (ефрейтор, серьга в ухе). - К святому для каждого путь: только трудно - ах, как очень трудно! Один идет - дойдет, другой пойдет - помрет.

   - Вот это - дело! Значит - закусили и пошли.

   Старшина замотал головой.

   - Нельзя сейчас, поздно, к ночи назад не будем. Завтра утром приведу людей, пойдем во славу Аллаха.

   - Ну, завтра, так завтра, - согласился поручик. - Нам торопиться некуда. Да и вам до завтра потерпеть можно? Как, например, насчет преферанса? Карты у нас с собой есть...

   Старшина, как обещал, на рассвете явился с шестью горцами подтянутыми, подоткнутыми, с посохами, как в дальнюю дорогу.

   - Зачем столько?

   - Очень дорога трудна: будет кто падать - помогать надо. Не будет падать - тащить надо.

   - Потащил одного такого, - обиделся Воробьев, - тоже, нашел падаль! Как бы я тебя не потащил к троякой матери...

   Андрюша и на этот раз не перевел.

   Пошли. На всякий случай засунули под блузы толстотный циркуль и ленту.

   Подъем начался сейчас же за селением. И, надо правду сказать, подъем жестокий, притом по самому солнцепеку.

   Поручик первоначально бодрился.

   - Ну и гололобые! Скажи на милость, в какое место святого утентюрили. Никакой приятности. По Четьи-Минеям легче. Там ежели пустыня, то обязательно голая баба или другой какой-нибудь сюжет. Не изволили читать? Обязательно прочтите, не пожалеете. Ах, какие анекдоты! Нам поп батальонный попробовал вычитывать: соборне читали, всем офицерским собором. Не дочитали: батальонный запретил. "Соблазн, говорит: хуже библии. У меня, говорит, эдак весь батальон сопьется".

   И пробовал вспомнить анекдот. Но круто загнулась тропа на скат вверх, конца не видно. Заложили проводники посохи под локти, размерили ход, медленно качаются плечи в лад подъему: признак верный - идти далеко и тяжко. Замолчал поручик: подхватило под ложечку.

   Часа через полтора сделали привал. Всухую: ни чаю, ни лепешек даже. Нельзя: к святому идем.

   После привала подымались уже молча: по трещине. Вытянулись гуськом: проводник, за ним я, опять проводник, Жорж, Гассан, Салла, горец, Воробьев, горец, доктор; два горца - в замке.

   Трещина западала все глубже. Мы шли среди хаоса сброшенных с круч осколков и заиндевевших белым стеклистым мохом, временем окатанных валунов. Грубые изображения туров и крестов метили тропу на скрещениях трещин.

   Путь уперся в скалу. Шедший передо мною горец остановился, снял обувь и знаком предложил мне сделать то же. Мы, очевидно, подошли к священному месту. Дождавшись, пока я стянул свои ботфорты и чулки, он легким движением поднялся на выступ скалы, преграждавшей нам дорогу, перебросился через ее невысокий гребень и исчез из глаз. Я перепрыгнул следом за ним - и чуть не вскрикнул.

   Я стоял на узком, покатом - градусов сорок - карнизе, от края которого, совершенно отвесно, уходила вниз гора. Такой же отвес вверх, от верхнего края. Карниз гладкий, словно отполированный. Он тянулся шагов на шестьдесят к черной, причудливо змеившейся трещине. К ней, быстрыми упругими шагами, балансируя всем телом, продвигался мой проводник.

   В первый момент я не мог сдвинуться с места: казалось, легче было бы пройти по канату, чем по этому крутому парапету, срывавшемуся в бездну, на дне которой спичечными головками чернели мачтовые сосны макшеватского бора. Тронусь - сорвусь... Но окрик за мной подымавшегося горца толкнул меня вперед. Я ступил: босая нога нащупала упор: должно быть, дождем выбитая ямка. И дальше - чуть заметные глазу царапинки и вымоины. Кожа ног, доподлинно, въедалась в эти зацепы. За шагом шаг - быстрее и увереннее. Передовой - уже у трещины - ждал, придерживаясь за выступ. Подпустив меня на два-три шага, он быстро полез вверх по неровным острым расколам; поднявшись, как по ступеням, на три человеческих роста, он закрепился на небольшой площадке и сбросил мне конец размотанной чалмы: "Обвяжись".

   Но после косого парапета - легким виделся подъем по этой каменной лестнице. Я отмахнулся от полотнища и полез вверх. На площадке - место двоим, не больше. Горец прилег и осторожно втянул свое тело в расселину, шедшую наклоном вверх - казалось, внутрь горы. Я пополз за ним. И на деле: уже через несколько шагов расселина закрылась за нами; царапая колени о выступы каменного хода, в совершенной темноте - мы протащились сажени четыре, быть может - больше: напряжение было слишком велико для правильного, спокойного учета. Наконец я скорее почувствовал, чем увидел, что горец встает на ноги. Поднял руку - свода над головою нет. Я приподнялся и чиркнул спичку. Мы были в пещере - пустой, покрытой по всему полу густым слоем серого - голубиного, по-видимому, помета. В глубине чернел, аркою, выход - очевидно, в другую пещеру, так как света за ним не было видно.

   Проводник торопливо достал из-за пазухи тоненькую восковую - совсем как в наших церквах - свечу и затеплил ее о мою догоравшую спичку. Красноватые дрожащие блики легли на темные порфировые стены, прорезанные по самой середине свода ослепительно-белой жилой мрамора. В углу, полузасыпанная пометом, желтела груда черепов - очень крупных, долихоцефалических; при мерцании свечи они казались черепами великанов!

   Сзади послышалось тяжелое, прерывистое дыхание. Я вспомнил о своих спутниках. Они подтягивались один за другим. Никто не сказал ни слова. Мы даже не посмотрели друг на друга.

   Кто-то из горцев размотал тряпицу: свечи св. Исхаку - по теньге свечка. Мы купили по одной; доктор, поколебавшись, взял две. Продавец отобрал у нас купленные свечи, оставшиеся снова замотал в тряпку, задвинул за пояс и, опустившись на колени, прополз под аркою, отделявшей нас от второй пещеры. Следом за ним, низко пригнувшись, прошли и мы.

   Вторая пещера была обширнее. И здесь - верхний свод пересекался бело-мраморной жилой и пол засыпан был сухим пометом голубей; самих птиц не было видно. Горцы столпились у восточной стены, у бугра, накрытого ветхой, рваной серою тканью. Покров сняли: мы увидели темное туловище, запрокинутую назад голову. Тело - по пояс в скале; левая рука висит вдоль ребер плетью, как переломленная; правой, круто согнутой в локте, Исхак упирался в скалу. Кисть истлела: четко белели на темном порфире фаланги пальцев.

   Горцы полукругом присели на пятки - к молитве. Купленные нами свечи поставили рядком вокруг коричневой, обвисшей лоскутами тлелой кожи спины святого, затонувшей в голубином помете. Тот, что вел меня, забормотал, торжественно и заунывно, незнакомую мне молитву. Он обрывал ее через размеренные промежутки, и горцы хором, тихими взволнованными голосами повторяли последние слова законченной молитвенной строфы:

   - "Милостив бог, многомилостив..."

   Полумрак пещеры, оскал зубов сквозь прорванную кожу щек многолетней мертвой головы этой; зыбкое мерцание свечей; заупокойные голоса молящихся - странной жутью застилали пещеру... Неожиданно поручик перекрестился: сразу стало смешно. Я вернулся к антропологии.

   Череп у Исхака длинноголовый: на глаз даже ультрадолихоцефалический: очевидно, из древних насельников (у современной гальчи - черепа "средиземноморские", брахицефалические). Волоса - светло-русые: пучки их сохранились на исчерна-темном темени. Левая рука сломана - при жизни еще. Вероятно - пастух или охотник, провалившийся в трещину: пытался выбраться и не мог; положение тела, особенно эта судорожно упертая в стену рука - свидетельствуют об отчаянном предсмертном напряжении.

   - Сколько ему на самом деле времени, как ты думаешь, Жорж?

   - Здорово много. Ведь провалился он через трещину вверху, что теперь заполнена мраморной жилой. На такое заполнение сколько надо лет...

   - Почему ты думаешь, что он оттуда?

   - А голуби? Через ту дыру, которой мы ползли, им лету нет... На межглазничное - внимание обратил?

   - Тридцать шесть, по-моему.

   - Араб или еврей; только не иранец...

   Прославление Исхака кончилось. Макшеватцы торопливо тушили молитвенные свечи и укутывали мощи. Их очертания гигантскими тенями плясали на стене при мертвенном огне единственной незатушенной свечи. Жорж вздохнул:

   - Ушел от циркуля Исхак.

   - Там еще пещера есть...

   Действительно, за нами еще пролом...

   Мы подошли к нему. Один из горцев поднял с пола камень и бросил за порог пещеры. Долго-долго спустя донесся до нас заглушенный, безмерно далеким показавшийся всплеск.

   Я взял свечу и шагнул за порог. Почти тотчас же за ним - срыв в пропасть: насколько хватало света - ее окраин не было видно. Я швырнул еще камень, прямо в обрыв. Опять - долгая жуткая тишина и, наконец, ясный далекий всплеск.

   Обратно мы тронулись тем же порядком. Но по трещине вниз меня спустили на размотанной чалме: предосторожность нелишняя, так как сойти на парапет с отвеса было еще опаснее, чем со стороны скалы при подъеме: под трещиной карниз не свыше полуаршина, дальше - скат.

   На самом карнизе я чувствовал себя уже уверенно, шел легко, следя за босыми ногами на два шага впереди шедшего горца.

   Мы были уже всего в каких-нибудь двух саженях от "обратной" скалы, когда позади нас раздался короткий, резкий, предостерегающий свист. Мой проводник оглянулся, присел - и, как кошка, прыжками бросился назад, огибая меня выше по парапету. Я оборотился за ним следом: в нескольких шагах сзади от меня, распластавшись на скользком камне, медленно сползал к обрыву всей тяжестью тела доктор. Два горца, быстро перебирая ногами, придерживали его; сзади, обгоняя застывшего, как и я, на месте Жоржа, бежали еще двое.

   Все закружилось, как в калейдоскопе. Я видел только в упор смотревшие на меня глаза доктора - неподвижные, тусклые, не видящие. Уже мертвые! В ушах дробно отдавался перебой ног, выплясывавших дикую сарабанду вокруг тяжелого тела. Я смотрел в эти мертвые зрачки: потянуло вниз. Неодолимо, безумно... Крепко упершись ногами в парапет, я продолжал смотреть еще напряженнее, еще пристальнее. Как на поединке. Под ногами надежный упор: камень перестал быть наклонным и скользким. Я стою прямо и твердо. Но знаю: если он сорвется - я спрыгну следом. Вон на эти, спичками торчащие на дне пропасти сосны.

   Он не сорвался. Его перехватили - за плечи сначала, за колени, за ноги. Машут мне рукой. Диким усилием воли оторвал я глаза от потухших зрачков и, шатаясь, дотянулся до скалы. Прикосновение рук к холодному камню словно разбудило. Я оттолкнулся обеими ногами и перебросился на тропу.

   Доктора подняли почти следом за мной. Он мешком упал на щебень тропинки. Опять приподняли за плечи: подержали, отпустили. Держится прямо, как каменный. А глаза - по-прежнему - не видят. Когда все собрались: и Жорж, и Гассан, и Салла, и откровенно уже, размашисто крестившийся Воробьев, - доктору придвинули сапоги. Надел, как автомат, встал, когда все встали. Спускался размеренным, твердым шагом в общей веренице. Не знаю, вернулся ли к нему голос. За те часы, что мы провели вместе (в ночь поручик увел свою команду: "Ну его к дьяволам, проклятущее место!"), он не сказал ни слова...

  

   Гассан засек наконец одиннадцатую зарубку на деревянной колонке мечети: карантин кончился. Можно трогаться в путь - ни у кого никаких признаков недомогания.

   Саллаэддин фуфырится:

   - Я говорил - не надо сидеть. Так скоро скакал, как воздух легкий, - что пристанет? А если что пристало, сейчас-сейчас в Токфане капитанам об руку обтерли. Откуда на нас, скажи, болезнь?

   Клык повел нас какою-то особо короткой, по его словам, дорогой, сразу же свернув в сторону от конной проезжей тропы - в горы. Короткое оказалось дальнее дальнего: так медленно, с таким трудом неимоверным одолевали лошади на одних пешеходов рассчитанные подъемы. К тому же еще - на этом пути не было жилья: две ночи пришлось провести у костров... Хорошо еще, что в арче недостатка не было - студены на высотах ночи.

   Насилу выбрались у самого почти перевала Мура опять на караванную дорогу. У приграничной меты (здесь с Бухарою граница) маячил конный. Оказалось - джигит бухарского чиновника, высланный нам навстречу. Богомольцы на обратном пути предупредили, в какой приблизительно день будем мы на перевале. Джигит ускакал вперед, пока мы, поодиночке, спускались со снежного ската. Перекатом, как на салазках, присев на подошвы, корпусом вперед, а сзади, осев на задние ноги - "в четыре полоза", катится лошадь на туго натянутом поводу. Так, откосом прямо, версты полторы до самой снеговой границы.

   Вьюки, те - попросту, идут самотеком: на кошму, ногой поддать: катятся; снизу, у камней, перенимают.

   Спуск прошел благополучно, только Саллаэддинов конь ободрал себе бабки о наст, провалившись уже у самого низа, да из вьюка вырвалась, скатилась в расселину фляга с формалином. Формалина у нас много, убыток невелик.

   Бухарцы встретили нас в селении у подножья перевала. Тот, что назначен эмиром сопровождать нас по бухарским владениям, носит уже высокий по-тамошнему чин - джейачи, капитан бухарской гвардии; это хорошо - ехать будет удобнее и работать легче. Местные власти считаются не с самым приказом о содействии, но с чином, который им этот приказ предъявит.

   Сам джевачи - немолодой уже, осанистый, плечистый, чернобородый, в пышном халате: широкие оранжевые полосы по желтоватому полю. Малиновый бархатный пояс, украшенный серебряными с чернью бляхами. К поясу привешены: с левого бока кривая раззолоченная сабля, с правого - тисненой кожи сумка с подвесами: знак чиновничьего его достоинства. В сумке фирман эмира - хороший фирман: всюду провести, все показать, что ни пожелает, принимать повсеместно, как личного гостя эмира.

   При джевачи три джигита. Я встретил его по всей строгости бухарского придворного этикета и тем сразу завоевал его благорасположение. Великую и подлую силу имеет обычай.

   Все было готово на случай, если бы мы пожелали немедленно выступить дальше.

   - Куда поедем отсюда?

   - В Каратаг, к беку гиссарскому.

   - Чох якши, очень, очень хорошо. Сегодня же ночью у бека будет гонец с вестью о вашем благословенном приезде.

   - Бек прежний? Тот же, что и в прошлом году? Я ведь был уже в Гиссаре в последнюю мою поездку.

   - Тот же, кушбеги, тот же, - кивает головою джевачи. - Все по-прежнему: и бек, и Рахметулла.

   - Как Рахметулла? - У Гассанки посыпались из рук куржумы.

   - Да, и Рахметулла, - опуская глаза, подтверждает джевачи. - Уже месяца три в прежней должности.

   - Чего вы всполошились? - удивляется Жорж. - Тебе-то не все равно, чи Рахметулла, чи кто?

   - Нет. С Рахметуллой история особая. Ее надо отдельно рассказать.

   Рахметулла - казанский татарин; вырос в России, кончил шесть классов гимназии; своевременно и благоразумно предпочел вместо прозябания на ограниченных правах где-нибудь в глухом Заволжье, с неизбежной и крутой солдатчиной и прочим, - перекинуться в Бухару, где его хорошее знание русского языка и высокий, для туземца, образовательный ценз сулили возможность блестящей служебной карьеры. И он действительно сделал ее: в прошлогоднюю поездку мою я застал его в Каратаге помощником гиссарского бека - первого, по рангу, бека Бухары.

   За дни моего пребывания в его сказочно-роскошном дворце мы много беседовали. Он приходил обычно после обеда в домашнем наряде, сменив тяжелую парчу парадной одежды и золотокованый пояс на легкий полупрозрачный халат, в белой простой тюбетейке, в туфлях на босу ногу, и часами рассказывал, попросту, "как товарищу по гимназии" (очень любил он это выражение), с каким трудом приходилось ему, безродному татарину, пробивать путь к высшей власти сквозь строй надутой своим родовым чванством бухарской знати. Здесь ведь знатность и богатство - все, а в борьбе - все средства дозволены. С увлечением разматывал он нити былых интриг, отмечавших ступени его подъема, - романтическая авантюрная история, в которой было все: и женитьба на дочери знатного, но утратившего, по слабости характера, влияние свое вельможи, подкупы, доносы, наговоры...

   - Убийства?

   Рахметулла щурил глаза, посмеиваясь:

   - Если бы человек был бессмертен, тогда можно было бы об убийстве говорить. Но поскольку каждому человеку суждена смерть... часом раньше, часом позже... разве это меняет дело? - И тотчас переводил разговор на культурную свою миссию, на темноту народных масс, которую он призван рассеять, на засилье родовой знати, на тяжесть феодальных порядков, стряхнуть которые пришло Бухаре время. Какой край! Золотое дно. Чего-чего только нет! И хлопок, и зерно, и золото, и уголь, и железо, и драгоценные камни... Он распахивал передо мной шкатулку с рубинами Бадахшанских копей... Крававо-красные крупные чистые камни... И народ здешний!.. Ведь ислам только поверху, чуть-чуть задел старую культуру. Она забылась, заглохла; заново открывают ее ныне молодые ученые бухарских медресе. Но в народе, в толще его - она жива. Разбудить, поднять, развернуть ее - не значит ли это воистину начать новую эпоху и двинуть ее по историческим путям, которыми шли здесь, в Срединной Азии, Тамерлан и Александр Македонский?

   Он говорил увлекательно. Я ему очень верил.

   Но едва я выехал за ворота столицы Гиссара, в первом же кишлаке туземцы, узнав о проезде фаранги с особым фирманом эмира, встретили меня у околицы: "Ара бар" - жалоба есть. На кого жалоба? На насилия и поборы Рахметуллы.

   Я изумился, но не дал жалобе веры. Туземцы любят посудиться, посутяжничать, прибедниться перед проезжим - этим объяснил я и заявление на Рахметуллу. Но чем дальше я ехал, тем упорнее и обстоятельнее становились жалобы. Я стал вести счет - с кого, когда, как и кто - за противодействие - сгинул в зинданах Каратага или попросту забит плетьми прислужников Рахметуллы. В конце концов сомнений не стало: Гиссар весь воистину стонал под хищнической рукой Рахметуллы - он не досказал мне самых ярких, самых кошмарных страниц своего романа. Узнал я и подлинную историю шкатулки с рубинами, которую показывал он мне в часы послеобеденного отдыха.

   Еще с дороги, в Гиссаре, я написал беку. В ответ - нарочный от Рахметуллы с просьбой задержать мой отъезд из гиссарских владений, пока он лично приедет повидать меня и все разъяснить. Но я не поддался уговору... По возвращении в Бухару я дал делу ход. Наш дипломатический агент представил эмиру переданные мне жалобщиками документы. Факты были бесспорны. Суд в Бухаре скор, закон недвусмыслен. Рахметулла признан был виновным. Приговор в таких случаях прост: осужденного в одном посконном халате выводят за ворота его дома и пускают на все четыре стороны нищим. Имущество его - включая жен - переходит в казну эмира.

   Так случилось и с Рахметуллой. Я уехал в Петербург и с тех пор о дальнейшей судьбе его ничего не слышал. Но, конечно, меньше всего рассчитывал я снова найти его в Каратаге восстановленным в правах. Как мы встретимся? Ведь Рахметулла знал, что дело поднято мною.

   - Надо в объезд идти - прямо на Каратегин или Дарваз, - советует озабоченный Гассан. - Как бы он с нами чего не сделал! Ты думаешь, забудет он, как ты его байгушем со двора выгнал? Расспрашивал я здешних, да и джевачи знает, как с жалобщиками расправился Рахметулла: сотнями сгноил в зинданах...

   - Как он вернулся?

   - Э! В Бухаре, знаешь, как дела делают! Деньги припрятать успел, дал - кому надо, тесть хлопотал, кушбеги хлопотал, ты уехал, русскому генералу какое дело... Вернули... Нужный человек - государственное дело знает. Такого - не каждый день найдешь. Э-эц, таксыр, лучше не ездить!

   Ехали к Каратагу теми же кишлаками, что и прошлый раз. Но теперь никто не останавливал моего коня на проезде: хмуро отжимались к стороне встречные жители.

   Под самым Каратагом - долго не было встречи. Бухарский этикет гаков: почетным приезжим бек высылает навстречу своих приближенных; чем знатнее гость - тем дальше от города ждут его бековские посланцы, тем больше их и тем знатнее они чином. Сам бек по закону не имеет права выезжать из цитадели во все время своего губернаторства.

   В прошлый мой приезд еще за несколько верст от города стояла первая застава: караул-беги с двумя десятками всадников. А у стен Каратага встретила нас вся городская знать с самим Рахметуллой во главе.

   Так было в прошлом году... а в нынешнем... Изгиб за изгибом ложится за нами дорога, вот уже и зубцы сторожевой башни видны, а встречи нет. Джевачи волнуется. Он встает на стременах, он смотрит вдаль, осматривается по сторонам, замедляет ход. Неуважение к нам и на него ложится. Но заявлять претензии беку Гиссара, первому сановнику ханства, не по чину ему, капитану, хотя в сумке у него и свернут, за большою печатью, широковещательный и грозный, великими полномочиями его облекающий фирман.

   Гассан зудит в ухо:

   - Что я тебе говорил, таксыр! Вот начинается! Где встреча? Когда это с нами бывало? Позор! Уже ворота видны, а встречи нету.

   Наконец у последнего поворота видим: скачут три всадника. Не доезжая до нас, сворачивают, по уставу, с дороги и кулями сваливаются с седел. Джевачи хмурит бровь, джевачи бьет нагайкой коня, крутя его на месте. Три всадника! Лучше бы никого...

   Сладко улыбаясь - ладони кверху, - бормочет приветствие старший из трех, седобородый. Те двое, впрочем, тоже из немолодых. Но парадные халаты их говорят, увы, о неважном их звании.

   Джафар-бей с тревогою смотрит на меня. Я знаю, чего он боится... Напрасно боится, потому что обычай бухарский я знаю не хуже его. Не глядя, проезжаю я мимо приветствующих, на ходу окликая джевачи.

   - Послан ли гонец на Дюшамбе - известить о нашем ночлеге? Поскольку в Каратаге - ясное дело - не знают о приезде нашем и бек не распорядился о приеме - мы едем дальше, минуя Каратаг.

   - Верное твое слово, - весь расплывается улыбкой джевачи, - подлинно: наш путь - мимо Каратага.

   - Бисмилла! - испуганно восклицает седобородый. Он бежит рядом, придерживаясь за мое стремя. Спутники его - за закраиной пути, путаясь в полах халатов, тащат в поводу лошадей. - Каратаг не пережил бы такого позора. Он готов к приему высокого гостя, но он ждал его с другой, с караванной дороги. Туда выслал бек, за целый таш от города, триста всадников. Но тура-шамол, - Гиссар не забыл твоего прозвища, государь мой вихрь, - погнушался легким путем: ему, как буй-туру, нужны обрывы и выси, с которых он мог бы насмеяться над куриным лётом орла: он пришел поэтому иной - неожиданной нам дорогой. И так как ходит он быстро, как барс, - высланная встреча не успела вернуться. И бек наспех отправил нас троих, ближайших слуг своих, старых - посмотри на мою бороду, таксыр... Послал, потому что мы были ближе всех, а он торопился - так стремительно твое приближение, о, тура-шамол! Он сказал: вас мало, но вы седы. Приятен молодости почет, воздаваемый стариком.

   - Ты лжешь, старик, не за трех - воистину за всех триста. Как мог я с перевала попасть на караванную дорогу? И если бы сейчас выехать на нее - на четыре таша не найдешь ты на ней ничего, кроме верблюжьего помета. Каратаг не ждет меня. Что же! Я смеюсь и еду мимо!

   Каратагец, выпустив стремя, подбежал к своим; все трое взбросились на коней и, обогнав нас, вскачь помчались к воротам.

   - Ты будешь большим министром, таксыр! - восторженно кланяется джевачи. - Или я умом ниже ишака, или мы будем ночевать в Каратаге... Только не давай коню хода, таксыр.

   Противно это: три - или триста. Но уступи я в этом вопросе - и завтра же, несмотря ни на какие фирманы, мне обломают о голову мои антропометрические циркули.

   Джевачи оказался провидцем. Еще шагов триста оставалось нам до угловой башни, когда из городских ворот выехала густая толпа всадников в великолепных халатах. Впереди, на огромном, тяжелом коне, от холки до хвоста закрытом бархатным, расшитым золотом и шелками покровом, ехал Рахметулла. Я сразу узнал его - по всей Бухаре знаменитый - кованый золотой пояс.

   Мы съехались. С любезнейшей улыбкой, на чистом русском языке, приветствовал он нас.

   - Хлеб-соль! Бек будет несказанно рад снова видеть вас за своей трапезой. И я буду рад вспомнить с вами прошлогодние наши беседы.

   Ни в голосе, ни в лице ни намека на то, что легло между нами с прошлого года. Только еще больше надменности в уверенном взгляде, в осанке.

   Я ответил общепринятой формулой, спросил о здоровье бека и, чтобы не подавать руки, загорячил коня, делая вид, что не могу сдержать его даже обеими руками. Рахметулла медленно поворотил за мною тяжелого жеребца. Когда мы поравнялись, он сказал с едва приметной насмешкой:

   - В прошлом году, когда вы скакали в Хазрете, вы лучше как будто владели конем.

   Действительно: хорошо скакали мы с Гассаном тогда, на байге в Хазрете; три дня шло состязание; участников - до двух тысяч.

   - У меня малярия. Я еле держусь в седле.

   - Въезжать ли? Что ты скажешь, Гассан?

   - Как не въезжать - почему так?

   - Есть хлеб заведомого взяточника и вора? Противно, не хочу.

   Гассан трясет головой.

   - Так говорить - голодом помрешь. Кто не воровал, кто не грабил - скажи, пожалуйста? Бек - грабил, купец - грабил, бай всякий, богач - грабил... Что ж ты, у байгушей одних будешь есть? Так у них у самих есть нечего.

   - Практическая философия, - усмехается Жорж, но морщится.

   - Пожалуйста, такого слова не скажи, - вскидывается Гассан-бай. - Тихий, а какое скверное слово знаешь. Ты меня слушай: говорю верно. Да и не хозяин нам Рахметулла: эмир платит, мы его гости - приказом бека, его расходом принимает нас Рахметулла.

   Рассуждать, в сущности, впрочем, и не о чем - раз уж мы приехали в Каратаг...

   Помещение было отведено нам в том же дворце Рахметуллы. Тот же покой, те же роскошные ковры, широкие, шелковыми одеялами застланные постели и бесконечный стол под пышным дастарханом. И даже те же кресла - редкость в туземном обиходе, - обитые рытым бархатом.

   Расположились по-прошлогоднему. Оттрапезовали, растянулись на постелях. Гассан принес сплетни: потолкался среди дворцовой челяди.

   - Все знает татарин: и как ты жалобы принимал, и что ты в Бухаре говорил. И еще рассказывают: как вывели тогда Рахметуллу, босого, за ворота, сказал - все слышали: "Залети мне еще раз под руку тот ворон - второй раз не выпущу. Только бы словить его!"

   - Кого ты собираешься ловить, Гассан-бай?

   Мы невольно вздрогнули. Рахметулла в домашнем наряде - легком халате, из-под которого до щиколотки спускались белые просторные шаровары, в туфлях на босу ногу - совсем, совсем такой, как в прошлый мой приезд, - стоял в дверях комнаты.

   - Он собирался рассказать мне сказку, Рахметулла, - поспешил я вмешаться, - сказку о кальмурге-ястребе, вороне и лисице.

   - Я люблю слушать сказки, - прищурился татарин. - Жизнь учит значению их. И сказываются они не просто: всегда к случаю. По сказке читаешь мысль человека. Скажи же нам твою мысль, Гассан-бай!

   Он опустился на шелковые подушки, быстро подброшенные на ковер слугами, вошедшими следом: они несли виноград и дыни.

   Сказку о кальмурге мы записывали недавно в Мачинской волости; Гассан не мог не помнить ее. И действительно: без смущения кивнул он головою, в знак готовности исполнить желание Рахметуллы.

  

   - Жил-был кальмург-ястреб. Вывел он на вершине дерева, высокого, как... цитадель в Каратаге, птенцов. Много птенцов: столько - сколько кишлаков в Гиссаре.

   И вот приходит к нему однажды лисица, не тамошних мест: никогда не видывал кальмург такого зверя. Пришла и говорит: "Брось мне одного твоего детеныша - я его съем". - "Не дам, - отвечает ястреб. - Он, малый, мне дорог, как дорог беку беднейший даже кишлак его родовой вотчины: кто даст родных на съедение чужеземцу?"...

   - Ты где же эту сказку слышал, Гассан-бай? - прервал, еще более пришурясь, Рахметулла. - На Зеравшане или в веселом квартале Самарканда... от красноногих?

   - Нет, здесь, в Гиссаре, таксыр, - вызовом блеснул глазами Гассан. - На пути от перевала сюда повторяли мне эту сказку.

   - Тем забавнее, - улыбнулся татарин. - Продолжай: ты складно говоришь... На пользу тебе пошла езда с тура-шамолом.

   - Так вот, - продолжал Гассан, - ястреб говорит: "Не дам". А лиса ему: "Не дашь - всех загубишь. Дерево-то твое чуть-чуть стоит. Вот-вот свалится - всех передавит. Я знаю, как дерево укрепить. Дашь птенца - сделаю".

   Испугался ястреб: а ну как в самом деле - что я в дереве понимаю! Бросил птенца. Лисица съела, походила, походила, похлопотала чего-то в кустах, выходит опять.

   "Ну что: стоит? Видишь?"

   "Вижу, - отвечает ястреб - совсем толк потерял. - Стоит твердо".

   "То-то! Давай еще птенца. А то свалится".

   Бросил ястреб второго, потом третьего... много перебросал.

   Увидел залетный ворон, как жрет лисица ястребиных птенцов. Удивился, спрашивает ястреба:

   "Ты что же это своими детьми вонючую тварь кормишь?"...

   Скулы Рахметуллы дрогнули.

   - Повтори, я не расслышал, Гассан-бай: как ты сказал - "вонючую тварь"?

   - Доподлинно: "вонючую тварь", - радостно осклабясь, закивал головою Гассанка. - Именно так и сказал ворон ястребу: "вонючую тварь". А ястреб ему: "Как не кормить. Она грозится, что без нее мое дерево свалится, всех птенцов передавит. А так - хоть которые-нибудь живыми останутся".

   "Гони ты ее в шею, - говорит ворон, - я ее знаю, обманщица она и воровка. Не давай ей птенцов, нипочем".

   Сказал - улетел.

   Приходит опять лисица - требует птенца. А ястреб ей:

   "Не дам тебе больше моих детей огладывать. Пошла прочь, с чем пришла, ободранная!"

   "Кто же это тебя научил уму-разуму?" - спрашивает лисица.

   "Сам научился".

   "Ну, это ты, ястреб, врешь. Признавайся, кто тебя научил: может быть, он и меня научит".

   Ястреб был прост. Сказал: "Ворон"...

   "Сквитаемся!" - думает лиса. Ушла в дикое место, в чащу, где ворон летает, запряталась так, что и признака лисьего нет, и высунула на тропу язык. Летит ворон, видит: лежит на дороге язык: что слаще! Спустился - потянул клювом, а лиса его - хап! - за шею...

   - Та-ак! - протянул Рахметулла. - На язык поймался мудрый ворон?

   - Сказ признает: было такое дело - многое может лисий язык. Поймала лиса ворона... "Насказал ястребу, наскажешь еще кому: я тебя лучше съем".

   "Не ешь меня здесь, лиса", - стал уговаривать ворон.

   "Скажи, пожалуйста! А где же прикажешь тебя съесть?"

   "Где-нибудь на высоком месте, чтобы весь мир увидеть мог, какой твой великий подвиг, как ты меня, ворона, ешь".

   "Это ты, пожалуй, дело говоришь", - согласилась лиса. Вынесла ворона на высокое, на открытое место.

   "Ну вот, сделала по-твоему. Теперь съем!"

   "Ешь, такая уж, видно, моя судьба, - говорит ворон. - Только, пожалуйста, прочти прежде молитву: я перед смертью послушаю".

   "Аллах акбар..." - начала лиса, разинув рот. А ворон в тот же миг взвился под самое поднебесье. Хватилась лиса - да поздно. Ударила себя хвостом но облезлому боку. Говорит:

   "Надо было сначала голову откусить, а потом и молитву читать. А теперь второй раз не поймаешь!"

  

   - Хорошая сказка, - весело рассмеялся Рахметулла. - Спасибо, Гассан-бай, за науку. Но сказка твоя - о глупой лисе. Я знаю сказку - о лисе умной. Вы, может быть, запишете ее, таксыр: вы ведь собираете песни и сказки?

   - С радостью... если только я уже не знаю ее, таксыр.

   - Нет, это новая... и здешняя, тоже гиссарская сказка. Вы пишите?

  

   - Шел однажды человек по горам, видит - змея на дороге. Нездешняя - неведомо откуда заползла. Устала. Еле шевелится. Трудно ей - степной - по горной тропе. Гибнет. Заметила человека. Говорит:

   "Зацепи меня на свой аркан, на шелковый, дотащи меня до вольного простора, чтобы мне жить".

   "Нет, - говорит человек. - Знаю я вашу змеиную повадку. Я тебя вызволю, а ты меня ужалишь".

   "Клянусь тебе семенем змеиным - не ужалю".

   Поверил человек, зацепил змею на шелковый аркан, накормил, напоил, дотащил на себе до вольного простора.

   "Ну, - говорит, - змея, вылезай теперь из моего аркана, ползи себе с миром".

   "Как не так, - отвечает змея. - И аркана твоего шелкового не отдам и тебя самого насмерть ужалю".

   И нацелилась зубом.

   Видит человек - гибель пришла. Взмолился:

   "Нельзя так - обычая нет. Не кусай меня без свидетелей".

   "Ладно, - говорит змея. - Обычай - за меня. Пойдем свидетелей искать".

   Пришли к Иве придорожной. У дороги стоит, много видит, обычай знает.

   "Скажи, - спрашивает человек, - вот я оказал ей гостеприимство. Чем платят за добро?"

   Качнулась Ива всеми ветками:

   "Обычай - тверд: за добро платят злом".

   "Ага, - злорадствует змея. - Удостоверился? Подставляй шею!" - и нацелилась зубом.

   Упросил, однако, человек пойти дальше: по обычаю - не меньше двух свидетелей надо.

   Пошли дальше. Встретили лису. Лиса спрашивает:

   "Что за чудеса? Кто кого поймал - не разобрать: человек змею или змея человека?"

   Человек отвечает:

   "Я ее обнял, а она меня душит. Гибели моей хочет, так как за добро - платят злом".

   "Правильно, - говорит лиса. - Хорошо рассудила змея. И сама она - ах, хорошая! Ну-ка, вылезь из петли, брось аркан, проползи - я на тебя посмотрю хорошенько".

   Змея выскользнула из аркана и поползла, щеголяя.

   "Человек, бей ее палкой!" - крикнула лиса. Человек ударил змею палкой и убил. Так он избавился от опасности и вернулся в прежнее свое жилище, славя бога. Велик Аллах!..

  

   - Не кажется ли вам эта сказка более согласованной с жизнью, чем детская сказочка Гассана, дорогой мой тура-шамол?

   - Ничуть, - отвечал я, прихлебывая чай. - Палка - малоубедительный в моих глазах довод. И от замены умного ворона глупой и дохлой змеей я не вижу выигрыша в смысле: две эти сказки говорят, конечно, об одном, но т о л ь к о первая кажется мне взятой из жизни, вторая - пустой вымысел без силы.

   - Мы не в последний раз видимся, - тонко улыбнулся Рахметулла. - Найдется время еще и для третьей сказки. Когда-то я недурно сочинял их. Я постараюсь составить на досуге новую, в которой будет опять и вонючая, облезлая лисица, столь полюбившаяся острому вашему уму, и умный залетный ворон... Я придумаю более убедительный для вас конец.

   Я поклонился и взял ломоть ароматной чарджуйской дыни.

   - Вы не придерживаетесь врачебного предрассудка - не есть дынь во время малярии? - подозрительно приподнял брови татарин.

   Я поспешил сгладить свою оплошность:

   - Человек падок на соблазн. К тому же я жду припадка, как обычно, только с четырех часов дня.

   - С четырех часов? Как же быть... На это время бек надеялся видеть вас у себя на обеде.

   - Желание видеть бека превозможет болезнь: я найду в себе силы продержаться в седле, пока мы будем подыматься в родовое гнездо... кальмургов Гиссара... Подъем на холмы не так крут. Притом мы не можем откладывать свидания. Не позже как послезавтра я рассчитываю выехать из Каратага, таксыр.

   Татарин поднял на меня острые, испытующие глаза, словно соображая.

   - Отчего бы вам не отдохнуть в Каратаге, у нас? Здесь сады - прохладно и тихо. Местность здоровая. А для облегчения ваших работ мы примем все меры.

   - Спасибо, но я достаточно уже работал в Гиссаре: времени мало, а болезнь вынуждает меня к малым переходам.

   Рахметулла встал.

   - Если так, извините меня, мне придется немедля отдать некоторые распоряжения. Мы не ждали столь скорого вашего отлета.

   Он вышел, бесшумно ступая по мягкому ковру.

   - Жаль уезжать, - сладко потянулся Жорж, закидывая руки под голову. - Смотри - виноград какой. Из-за него одного стоило бы остаться. И задирали Рахметуллу вы, по-моему, зря. Может быть, ему на пользу пошла прошлогодняя переделка: на прием, во всяком случае, пожаловаться нельзя. Ты-то чего расхрабрился, Гассанка?

   - А мне что? Говорю или молчу - судьба у меня одна: отвечать не мне, а таксыру. Говорил я, а слушал он тебя. Разве не верно? И сказку не мне он сочинил, а тебе - сколько я ни старался.

   Мы рассмеялись.

   - Умная ты все-таки бестия! А от третьей сказки нам во всяком случае не уйти, Жорж.

   - Черт вас знает! Пожалуй, что и так. А зачем ты ему наплел про малярию