Мстиславский Сергей Дмитриевич - Крыша мира

   Автора этой книги никак не назовешь забытым писателем. Сергей Дмитриевич Мстиславский умер в 1943 году. А его произведения выходят до сих пор, и общий тираж их только за последнее пятилетие приблизился к двум миллионам. Но издают и переиздают почему-то в основном только одну книгу - историко-революционный роман "Грач, птица весенняя", вышедший впервые в 1936 году. Главный герой его Николай Эрнестович Бауман.

   Вдесятеро меньший тираж пришелся в наше время на появившуюся чуть позже книгу о февральской революции - "Накануне. 1917 год".

   Но автору, когда он заканчивал работу над этими своими произведениями, было уже около шестидесяти. Что же, все, написанное и опубликованное им до 1936 года, кануло в тьму времен, ушло "на свалку истории", навсегда перешло в тот грустный разряд литературы, что далеко не в равном отношении оказывается разделен между фабриками по переработке макулатуры, редкими крупнейшими книгохранилищами и любителями "антиквариата"? Думаю, книга, которая лежит перед вами, свидетельствует: приговор не только подлежал обжалованию, он уже отменен. Надеюсь, творчество писателя в конце концов вернется к нам если не целиком - у кого из мастеров, за редкими исключениями, не бывало вещей относительно слабых, - то во всяком случае в достойнейшей своей части.

   И вместе с романами, повестями и рассказами вернется к нам сама жизнь этого человека, со всей ее нестандартностью. Известно, что планируется переиздание и некоторых воспоминаний Сергея Мстиславского, воспоминаний не писателя, а революционера, политического деятеля, командира и комиссара, а также его публицистика.

  

   Нельзя сказать, чтобы о революционных заслугах Мстиславского вовсе не вспоминали. В предисловиях или послесловиях к тем двум книгам, что переиздавались, в разного рода справочниках и после смерти писателя упоминалось, что он участвовал в первой русской революции (и был брошен в Петропавловскую крепость за подготовку восстания в финляндском военном округе), что занимал во время гражданской войны такие-то и такие-то посты. Затем цитировали сказанные Мстиславским в конце 30-х годов слова, - мол, книгой "Грач, птица весенняя" он, беспартийный, сдал экзамен на звание большевика. И, обычно, все...

   К какой же партии принадлежал автор этой книги о Баумане в пору, когда был подпольщиком и комиссаром? Теперь эту "страшную тайну" можно открыть: еще на рубеже нашего века примкнул Сергей Дмитриевич к партии социалистов-революционеров (эсеров). Эсером он стал вскоре после того, как пришел в революционное движение, эсером долго и оставался. А с середины 30-х годов все российские политические партии, кроме большевиков, были уже объявлены, в духе сталинского "Краткого курса истории ВКП(б)", не просто реакционными, буржуазными или мелкобуржуазными, но непременно - сознательными врагами рабочего класса, советской власти, Советской России, да еще продавшимися другим, еще более страшным врагам. Процитирую для примера хотя бы статью "Эсеры" из 11 тома Малой Советской энциклопедии, вышедшего в 1947 году.

   "Вместе с меньшевиками, анархистами, буржуазными националистами, в тайном союзе с изменниками и предателями - троцкистами и бухаринцами, по заданиям и на средства иностранных империалистов и иностранных разведок Э(серы) вели преступную - явную и тайную борьбу против Советской власти".

   В таком же духе вся история раскрашивалась уверенной рукой в однотонные красный и черный цвета. Забывали, например, о том, что большевики заключали практические союзы с эсерами во время первой русской революции, что в октябре 1917 года эта партия раскололась как раз из-за разного отношения ее членов к большевикам. И если правые эсеры после раскола активно выступали во многих районах страны против советской власти, входили в контрреволюционные правительства и т. п., то левые социалисты-революционеры вступили в союз с большевиками, поддержали советскую власть. Несколько позже их представители вошли в ленинское правительство как народные комиссары. Существовал двухпартийный правительственный блок.

   Левоэсеровский мятеж в июле 1918 года разорвал союз, который мог бы очень многое дать развитию нашего общества. Именно после разрыва ЦК левых эсеров с большевиками советская власть фактически превратилась в однопартийную (хотя во многих советах продолжали еще активно работать не только большевики, но и представители других партий; последние участвовали даже в съезде Советов, провозгласившем в декабре 1922 года образование Союза Советских Социалистических Республик). Тем самым оказалась устранена легальная внутрисоветская оппозиция; а ведь сам факт существования такой оппозиции мог помешать установлению форм однопартийной диктатуры, позволивших в конечном счете Сталину прийти к единоличной власти.

   Остается добавить, что значительная часть левых эсеров отказалась принять участие в июльском мятеже или вернулась после него к сотрудничеству с большевиками, немалое число бывших левых эсеров участвовало в гражданской войне за советскую власть, многие из них вступили в ряды большевиков.

   Далеко не просто обстоит дело и с некоторыми другими партиями. Так, анархистом был знаменитый "матрос Железняк" - Анатолий Григорьевич Железняков. Ленин, кстати сказать, высоко ценил идейного теоретика анархизма П. А. Кропоткина. Он же почтил память левого эсера П. П. Прошьяна как товарища по революционной борьбе, хоть тот и был одним из вождей июльского мятежа... Наконец, меньшевики тоже бывали не только противниками большевиков: во время наступления Деникина, угрожавшего гибелью советской власти, меньшевики объявили партийную мобилизацию в Красную Армию, причем порою становились в ней не только рядовыми или командирами, но и комиссарами. Слишком долго упрощалась наша история, чтобы вычеркнуть из нее такие страницы.

   Это сверхкраткое общеисторическое отступление прямо касается автора книги: без такой справки невозможно понять повороты судьбы Сергея Дмитриевича Мстиславского.

  

   Не собираюсь пересказывать книгу. Прошу, однако, заметить себе: "Крыша мира" имеет своего реального прототипа, и это автор романа. Сергей Дмитриевич Мстиславский (Мстиславский - псевдоним; впрочем, псевдонимов-масок у этого автора набирается тьма: он подписывался и Бахарь, и Белозерский, и Бирюк, и Северный, и С. Дмитриев, и С. М., и С. Д., и С. М-ский, и просто Сергей...).

   Отец писателя, Дмитрий Федорович Масловский, сделал достойную научную и военную карьеру, стал не только профессором Академии Генерального штаба и генерал-майором, но и основателем кафедры в этой Академии - кафедры русской военной истории. Труды старшего Масловского были отмечены премией Петербургской академии наук, что, разумеется, богачом его не сделало. Много "мешали" Дмитрию Федоровичу честность и принципиальность, нежелание соглашаться на унизительные компромиссы с жизнью. Как легко было бы ему пойти навстречу пожеланиям некоторых высокопоставленных лиц, обеспокоенных нелестными замечаниями историка о деяниях их сиятельных предков. Да вот - не пожелал прислушаться к доводам благоразумия упрямый генерал. И остался сын, после его смерти, при прекрасном воспитании и отличных светских связях, почти что без средств к существованию. Замечу, однако, что уважение бывших сослуживцев отца к памяти старшего Масловского сыграло немалую роль в жизни Сергея, не раз выручало его в опасных ситуациях.

   В "Крышу мира" он вступает студентом Санкт-Петербургского университета, бывалым участником антрополого-этнографических экспедиций в Среднюю Азию.

   Герой романа - аристократ по рождению (Масловские, что называется, хорошая дворянская семья, но не более того, а вот псевдоним Сергей возьмет взаймы у знатнейшей русской княжеской фамилии Мстиславских; были те Мстиславские потомками литовского великого князя Гедимина; в разговорах, если верить воспоминаниям Н. Я. Мандельштам, встречавшейся с С. Д. Мстиславским-Масловским в 1918 году, он именовал себя Рюриковичем по происхождению). Врожденный аристократизм героя в данном случае вполне уместен: он не мешает Сергею быть своим и для офицеров русского захолустного гарнизона, и для охотников-горцев или чумазых зобатых кузнецов Припамирья; зато заставляет наследственных азиатских правителей чувствовать в госте равного себе - чему способствует знание Сергеем всей гаммы сложных местных обычаев и правил поведения.

   Подлинно романтический герой, Сергей, по выражению самаркандского джигита, "конем правит, как святой Алий", одерживает победы на знаменитых спортивных играх степняков и горцев - байгах-козлодраниях; храбр он до безумия, находчив, как сам Одиссей, а хитроумием не уступит д'Артаньяну. Право же, эти имена не случайно приходят в голову: только этот Одиссей сам написал "Одиссею", не дожидаясь Гомера; этот д'Артаньян не пожелал оставить описание своих подвигов на долю Дюма из последующих столетий.

   Конечно, всякое сравнение хромает; наш герой думает не о возвращении димой и славе, как Одиссей, и не о блистательной карьере, как д'Артаньян, - Сергей революционер, он хочет уничтожить угнетение человека человеком, победить "тигров", одинаково притесняющих людей в центре России и Бухарском ханстве.

   Да, наш герой (автор - герой романа) не просто романтик, а романтик революционный; чужая боль ранит его, чужое рабство ощущается как собственное, и беды родины, народа и мира переживает Сергей Дмитриевич Масловский остро и резко. Однако смысл жизни для него - в немедленном действии, в непримиримой борьбе, которая обладает и собственной ценностью. Вот белые стихи, опубликованные уже тридцатишестилетним революционером:

   "На крови стоит мир, и жизнь есть борьба. И дорога перед тобою свободна только на полет копья, - если твоя рука сильна и глаз меток. Кто хочет жить? Бейтесь! Бейтесь - и, в награду, вы будете биться вечно. Ибо жизнь вечна!"

   Надо ли удивляться, что за десяток с небольшим лет до публикации этих стихов романтик и сорвиголова, нетерпеливо стремящийся к смертельной схватке с самодержавием, оказывается в партии террористов, партии немедленного и прямого действия, непосредственно угрожающего правящей верхушке? Но этот романтик еще и ученый - не только в романе подготовил молодой Масловский научные работы, появившиеся в высокопрестижных изданиях; в числе прочего за ним заслуга открытия для науки неизвестного прежде лингвистам языка - языка народа язгулемцев на Памире.

   Позже, во время революции 1905 - 1907 годов, на рабочих окраинах Петербурга Сергей Дмитриевич собирает вокруг себя тех рабочих, кто, не слишком хорошо разбираясь в революционных теориях, готов к немедленному революционному действию: объединившись в Боевой рабочий союз, они ведут почти открытую борьбу против черносотенцев. Председатель этого союза - Мстиславский.

   Но и этого мало. Поражение в войне с Японией, вопиющая бездарность царского правительства настроили против власти многих офицеров, в том числе не обязательно социалистов по убеждениям или хотя бы настроениям. Среди дореволюционного русского офицерства были, конечно, и тупые солдафоны и продажные бездарности. Но при всем при том служили в армии и истинные патриоты, о чем свидетельствует множество случаев, когда офицеры, в том числе в высших чинах, подавали в отставку во время событий первой русской революции, покидали ряды армии, лишаясь единственного иногда источника средств существования, - лишь бы не стрелять в свой народ. Несколько сот человек - от Санкт-Петербурга до Владивостока - объединяются в нелегальный Всероссийский офицерский союз. И в числе его руководителей оказывается библиотекарь Академии Генерального штаба; он же вскоре занимает место главного редактора подпольного журнала "Народная армия", этим союзом выпускаемого.

   Есть у новой организации очень любопытная особенность - сюда не принимают людей из "чужой" среды - солдат или штатских. Дело в том, что и солдафоны и военные интеллигенты одинаково высоко ценили офицерскую честь. Во всяком случае донос на своего собрата по службе был для огромного большинства офицеров просто немыслим. Жаловались же руководители российской охранной службы, что они имеют своих агентов во всех сословиях и политических группах, а вот среди офицерства с агентурой плохо. Именно на это надеялись - и, в общем, не напрасно - члены Всероссийского офицерского союза, категорически отказываясь допускать в свои ряды "шпаков". Масловский-то свой брат, да еще генеральский сын.

   Революция потерпела поражение. Размыло ряды и Всероссийского офицерского союза и Боевого рабочего союза, одних ублажила и успокоила вырванная у царя конституция, других смирили голод и полицейская угроза - или, напротив, привели к обычному разбою.

   Революционерами в среде, с которой Сергей привык иметь дело, остались немногие...

   А будущий автор романа "Крыша мира" попадает в Петропавловскую крепость. Его обвиняли в подготовке восстания в Финляндском военном округе; только, по позднейшему замечанию Сергея Дмитриевича, обвинение заключало в себе счастливую ошибку: как раз к подготовке восстания в Финляндском военном округе он причастен не был. И потому провел в тюремной камере не так уж много времени.

   Опять работа в Академии Генерального штаба, работа в журналах, подпольная работа. А в феврале 1917 года началась новая жизнь, опять пришла пора революций...

   В 1922 году выпустил Мстиславский книгу "Пять дней" - это отнюдь не роман, а просто документальный рассказ свидетеля и участника о некоторых событиях 1917 года. Так сказать, рассказ очевидца - до чего же, замечу, не любил это слово "очевидец" сам Мстиславский, для которого бездействовать - значило не существовать.

   Февральское восстание для большинства организованных революционеров в Петрограде было полной неожиданностью. Тому же Мстиславскому, например, казалось, что в стране, скованной военной дисциплиной, до революции очень далеко. Но она все-таки начинается. Сергей Масловский не кидается на бушующие улицы, как это сделал его друг поэт Александр Блок, - нет, он не хочет просто "присутствовать", он уверен, что понадобится товарищам по борьбе как военный руководитель. Найти же Сергея Дмитриевича товарищам будет легче, если он останется у телефона. Расчет оправдался. Нашли! Позвали. И вот он в стремительно сформированном штабе восстания, заседающем в 41-й и 42-й комнатах Таврического дворца, вместе с другими старыми революционерами, делегатами восставших воинских частей и заводов.

   Позже Мстиславский работает в военной секции Петроградского совета рабочих депутатов. И тут наступает момент, которым он гордился всю жизнь. 9 марта становится известно, что Временное правительство хочет отправить отрекшегося от трона Николая II через Архангельск в Англию. Совет - весь Петроградский Совет, все его депутаты, независимо от классовой и партийной принадлежности, равно большевики и анархисты, эсеры и меньшевики - считают, что тем самым открывается прямая дорога к монархическому перевороту. Да, бывший царь слаб, бездарен, но дело не в его характере и способностях - "...на первый же ход этой венценосной пешки потянутся по тем же, веками освященным правилам игры, и офицеры, и кони, и туры..." - пишет Сергей Дмитриевич. История всех революций свидетельствует, что, оказавшись за рубежом, короли и принцы становились центрами притяжения реакционных сил. Столько офицеров не шахматных, настоящих помнили о данной ими когда-то присяге - пусть и человеку, которого сами презирали.

   Дворянин по происхождению, Мстиславский знает, как относятся к дворянской чести лучшие - именно лучшие - из людей, оставшихся верными этому сословию; он уважает такое отношение и не склонен его недооценивать.

   Отъезд экс-царя нельзя допустить! Совет признает необходимым поручить охрану Николая II тем воинским частям, на которые может положиться Совет, отстранив войска, послушные Временному правительству.

   Обеспечить замену охраны доверяют Мстиславскому, торжественно именуемому в специальном мандате "чрезвычайным эмиссаром". Он едет с отрядом солдат на поезде в Царское Село. Занимает царскосельскую железнодорожную станцию - и отправляется в городскую ратушу, где его ждут два полковника - комендант города Царское Село и начальник местного гарнизона.

   Они сообщают, что царь находится в Александровском дворце, но категорически отказываются выполнять приказы Совета. Только вот трусят при этом почти откровенно. Не потому, что за Мстиславским его отряд (он, кстати, далеко, - остался на станции), - но потому, что если опасный гость обратится к их собственным солдатам, те, скорее всего, примут сторону представителя Петроградского Совета. Наконец находится выход, устраивающий обе стороны: полковники с удовольствием подчиняются, когда эмиссар Совета объявляет их арестованными. Сергей Дмитриевич ведет себя далее как герой романа - и даже романа приключенческого. Он берет с полковников честное слово, что останутся они в течение часа в комнате, где шли переговоры, и притом не дотронутся до телефонного аппарата.

   А сам - направляется в Александровский дворец, один, с револьвером в кармане.

   Бывшего царя охраняют десятки офицеров и сотни солдат, при нем еще сохраняется пышная свита во главе с церемониймейстером, чья фамилия - благодаря знаменитому предку жандарму - прозвучит знакомо для любого сегодняшнего школьника. Бенкендорф - вот какая у него фамилия.

   Офицеры охраны сначала отказываются даже разговаривать с наглецом, прорывающимся к царю. Потом не выдерживают его напора - да к тому же и они ведь боятся собственных солдат...

   Выясняется, что в Царском Селе стоит среди прочих частей 2-й стрелковый полк, которому Совет имеет основание доверять, - этот полк и принимает на себя ответственность за Николая II.

   А теперь - теперь Сергей Дмитриевич вспоминает, что есть правило, по которому при инспекции мест заключения инспектирующему предъявляют заключенных. И он требует, чтобы ему "предъявили" царя, именем которого вешали и расстреливали товарищей Сергея по революционной борьбе.

   Окружающие - в панике. Большинству их, возможно, кажется, что отчаянный одиночка, ворвавшийся во дворец и по-хозяйски распоряжающийся в нем, попросту намерен убить недавнего самодержца. Тем более, что имя видного социалиста-революционера успело за минувшие после революции дни стать весьма известным, эсеры же, всем ведомо, террористы...

   Имя чрезвычайного эмиссара знакомо - по отцу и деду Масловским - и Бенкендорфу, укоряющему пришельца: "Как вы, именно вы, с прошлым вашего рода..."

   Но убивать Николая II революционер не собирается. Более того, он находит, что это н е и м е е т с м ы с л а. Сергей Дмитриевич размышляет:

   "Ни арест, ни даже эшафот - не могут убить - и никогда не убивали - самодержавие: сколько раз в истории проходили монархи под лезвием таких испытаний - и каждый раз, как феникс из пепла погребальным казавшегося костра, вновь воскресала, обновленная в силе и блеске, монархия. Нет, надо иное. Тем и чудесен был давний наш террор, что он обменял на физиологию - былую мистику "помазанничества", и теперь - пусть, действительно, он пройдет передо мной - по моему слову - перед лицом всех, что смотрят сейчас со всех концов мира, не отрывая глаз, на революционную нашу арену - пусть он станет передо мной - простым эмиссаром революционных рабочих и солдат, - он, император "всея Великие и Малые и Белые России Самодержец", как арестант при проверке в его былых тюрьмах... Этого ему не забудут никогда: ни живому, ни мертвому..."

   И сам Мстиславский никогда не забывал этой сцены, возвращался к ней не раз.

   В 1922 году для него еще не пришло время работы над романами - но разве не виден в этих очерках революции именно романист, как и романтик - человек пылкий, любящий эффекты и символические сцены, довольно откровенно гордящийся и силой тех, кого представляет, и собственными решительностью и отвагой. Действительно: любой из офицеров, позволявших себя арестовывать и отстранять, мог выстрелить хотя бы с перепуга, не говоря уж об исполнении долга - каждый из них присягал когда-то царю, обязан верностью Временному правительству. Нет, сдались, отступили, убоялись.

   Большое значение придавал тогдашний Петроградский Совет происшедшему в Царском Селе. Официальное сообщение объявило, будто предварительно царский дворец охватили "кольцом броневиков, пулеметов, артиллерии".

   Очень удивился, прочтя такое, "чрезвычайный эмиссар".*

   _______________

   * Известна горькая судьба царской семьи в 1918 году. Вряд ли кто усомнится, что никакие высшие соображения не могут оправдать гибель невинных детей. Но в ней Мстиславский не повинен. И не будем забывать, сколько тысяч других невинных детей погибло в гражданскую войну в городах и деревнях по всей стране, по вольной или невольной вине каждой из противоборствующих сторон.

  

   "К чему это? - спросил я в душевной простоте составителя отчета. - Ведь вы же знаете, что на всем пути я прошел один, одним - "Именем Революции".

   И услышал в ответ:

   "Пустое! Так гораздо эффектнее. - Разве с массами можно так? Романтика! Это - для кисейных девиц годно, а не для рабочих и солдат".

   Да, у каждого свое понятие об эффектах.

   Наступает Октябрь. Мстиславский по-прежнему социалист-революционер; но при расколе партии становится левым эсером, более того, одним из вождей левых эсеров, вступающих с большевиками в союз.

   II съезд Советов, утвердивший своим голосованием приход к власти ленинского правительства, избирает Мстиславского во Всероссийский Центральный Исполнительный комитет (ВЦИК).

   Зимой 1917 - 1918 года Сергей Дмитриевич - председатель Комиссии ВЦИК по формированию партизанских войск. Затем становится комиссаром всех партизанских формирований и отрядов РСФСР. Весною 1918 года он командует фронтом Воронеж - Зверево, останавливая немецкое наступление на Россию с территории Украины.

   Мстиславский не был марксистом, по убеждениям он оставался крестьянским революционером, верен был еще старой программе действий и тем идеалам, которым служил; но раскол революционного движения был для него личной трагедией; он верно предвидел последствия этого раскола для русского общества и народа России.

   "Мы не вправе... отойти в сторону, очистить поле действий исключительно большевикам. Мы не вправе сделать это - ибо это значило бы очистить поле - не большевикам, но Каледину, Корнилову, всем тем темным силам, что ждут, затаив дыхание, именно такого момента.

   Не скрещивать руки, не отходить в сторону, не отмахиваться сомнениями от поставленных жизнью вопросов, не ждать "катастрофы", чтобы пожать плоды ее, нет... иного требует, к иному зовет наш революционный долг, нашей революционной совести, в самый водоворот событий, в самый огонь разгорающейся борьбы должны мы броситься - и спасти, спасти, чего бы это ни стоило нам, дело Революции, Дело Народа".

   Но по мере того как социалисты - не большевики отказывались от поддержки советского правительства, оно теряло некоторые части своей политической и социальной базы, оказывалось ослаблено - и вынуждено ко многим крайним мерам. После левоэсеровского мятежа ожесточение борьбы резко усилилось, поскольку получалось, что большевистской партии изменил единственный доселе верный союзник.

   Теперь мы хорошо знаем, как опасно ожесточение победителей для них самих, как вредно обходиться без тех, к чьей критике стоит прислушиваться.

   Отдадим должное Сергею Дмитриевичу Мстиславскому: он сразу понял, какими последствиями оборачивается для обеих сторон отход социалистических партий от сотрудничества с большевиками.

   Июль 1918 года - левоэсеровский мятеж. Товарищи Мстиславского по партии пытаются лишить большевиков власти. Но сам он по-прежнему за союз левых партий - а на Украине, где он в это время работал, этот союз оказался более прочным.

   В Киеве Петлюра сменяет гетмана, город занимают то красные, то деникинцы, то опять петлюровцы; гражданская война... Мстиславский ведет подпольную работу против Деникина (кстати, тот был когда-то членом Всероссийского офицерского союза...), воюет и с русскими контрреволюционерами и с белополяками, становится видным лицом в советском правительстве Украины, членом Реввоенсоветов армии, фронта...

   В первые мирные годы Мстиславский работает в профсоюзах, выпускает журналы на русском, английском, французском, немецком языках, он помощник главного редактора Большой Советской Энциклопедии, выступает как историк, политолог, публицист.

   В 1924 году, например, выпустил книгу "Классовая борьба в Германии". Там, между прочим, серьезное внимание уделено совсем юному в ту пору национал-социализму.

   Ему под пятьдесят. Время осмыслить прошлое, и Сергей Дмитриевич решает снова пережить его - уже в книге. Задумана пенталогия - "Роман моей жизни" в пяти частях. Первая из них перед Вами, вторая станет, как уже говорилось, следующей книгой серии.

   Собирался автор написать еще романы "У старцев", "Борьба за огонь", "Записки моего внука" (последняя книга должна была стать социальной утопией). Но эти планы так и не осуществились. Может быть, в тридцатые годы эсер, даже неординарный и вполне исправившийся, уже просто не мог стать героем напечатанного романа?

   Зато появились другие книги, где автор ведет свою речь уже не от первого лица: "Без себя" - о людях киевского подполья при Деникине - и еще романы, повести, рассказы, пьесы - о народовольцах и народных героях Кавказа, о старом офицерстве и молодых революционерах. А в 1936 году вышел "Грач, птица весенняя" - и стал Мстиславский на долгие десятилетия автором прежде всего этой книги. Хорошей книги, достойной, хоть писалась она не в лучшее для верного отражения истории время и несет неизгладимые отпечатки печальных обстоятельств истории.

  

   А с этой частью предисловия познакомиться лучше уже после того, как прочитан роман... Прочли? Думаю, вас не удивило появление в автобиографическом (!) романе "Крыша мира" бессмертной волшебницы - Пери, а потом старца, предсказывающего будущее. Да и вообще неужели студента Санкт-Петербургского университета и вправду могли принять за Искандера - Александра Македонского?

   Тут, наверное, тоже нужны некоторые пояснения.

   Помните, где происходит встреча Сергея с Пери? В Кала-и-Хумбе, столице Дарваза. Дополним художественное описание Мстиславского справкой о Дарвазе из старой русской энциклопедии Брокгауза и Ефрона:

   "...Крайняя юго-восточная провинция (бекство) Бухарского ханства, расположенная по обеим сторонам р. Пянджа (верхняя Аму-Дарья)... Дарваз изрезан высокими хребтами, глубокими ущельями, по которым текут быстрые, трудно проходимые реки, и, кроме чрезвычайно плохих, местами доступных только для опытных пешеходов тропинок, иных путей сообщения не имеет".

   Место, прямо скажем, созданное для чудес! Том энциклопедии, откуда я взял этот текст, вышел в 1893 году - незадолго до встречи Сергея с Пери.

   В чисто научной работе, опубликованной в 1901 году, Мстиславский констатирует: "Добрая половина среднеазиатских легенд приурочена к Дарвазу, добрая половина дарвазских легенд - к столице Дарваза, Кала-и-Хумбу".

   Как вы помните, Сергею и при Сергее часто рассказывали легенды. Вот и сам он в роли автора романа счел себя вправе сочинить еще одну. А в записях, сделанных для себя Мстиславский убежденно говорит о возможности и необходимости "сказочности в жизни", подчеркивая - в реальной жизни есть "все элементы сказки", "для воплощения, для конкретизации которой нужно только преодоление быта"...

   Его "сказка" вырастает из реальности, как его книги - из жизни автора.

   В 1940 году Сергей Дмитриевич писал в статье, опубликованной в журнале "Новый мир":

   "Пережитое дает ключ... Чтобы писать о любви, нет никакой необходимости идти в жизни от одной любовной интриги к другой... но кто никогда не любил, о любви никогда не напишет правды. Кто хоть недолгий час, но искренно, полной грудью дышал воздухом баррикад, уже держит "ключ" к правде и декабрьского восстания Пресни, и Парижской коммуны, и любого из восстания народа.

   Потому что только собственной жизнью, ее мастерством и ничем иным выдвигается собственная, своя тематика писателя: тема, которой писатель живет".

   А задолго до той статьи позволил себе обмолвиться более категорично: писатель, мол, должен жить так, чтобы он мог писать романы о собственной жизни. Сам Сергей Мстиславский жил именно так.

  

   Надлежит...

   Профессор поднял на лоб очки и пристукнул обручальным кольцом, влипшим в обрюзглый палец, по лежавшей перед нами карте, где к желтому пятну, перекрытому черными раскосыми литерами "Памиры", сползались извивами коричневые с синими и белыми крапинами червячки горных хребтов.

   - Надлежит искать здесь. Если положиться на Борханэ-Катэ (из древних персидских словарей это, по-моему, лучший) - центром ваших исканий должен быть южный Каратегин... Гиссар, быть может. Это совпадает и с вашими собственными измерениями, опубликованными в последней работе вашей о горных таджиках. Измерения эти уже близко подводят к разрешению основной задачи, поставленной вам: найти череп подлинного, беспримесного арийца, способный перекинуть мост... так сказать, черепным сводом - от ископаемых праарийских черепов к черепам европейской современности. От неандертальца - к Канту! Я завидую вам: задача захватывающего интереса. Если бы не моя очередная работа...

   Я представил себе нашего старичка в седле, с винтовкой за плечами, среди этих "червячков" в 20 000 футов над уровнем моря и невольно улыбнулся. Профессор, нахмурившись, сбросил движением бровей очки на крючковатый нос. Жорж, мой товарищ по факультету и спутник в предстоящей командировке, толкнул меля ногой. Я поспешил принять деловой вид.

   - Мы, конечно, положим ваши указания в основу, уважаемый профессор. Но в Фарсангэ-Джехангар имеются, как вам известно, указания, расходящиеся с данными Борханэ-Катэ. И, поскольку Фарсангэ - тринадцатого века, то есть древнее Борханэ, я полагал бы целесообразным прислушаться и к этому голосу. Тем более, что и в Сихэ-Цзюши, китайском сочинении, которое еще в седьмом веке цитировал Янь-Шугу, содержатся, в главе о Стране Дикого Лука, совершенно аналогичные, но существу, данные. Они заслуживают проверки. Я полагал бы поэтому искать дальше к югу. В Каратегине и Гиссаре я ведь уже работал в прошлом году: я не рассчитываю найти там новые для меня племенные типы.

   - Весьма, весьма возможно, - смягчившись, закивал профессор. - В таком случае действительно попытайтесь спуститься дальше на юг. То, что Бернс писал в свое время о сиаг-пушах...

   И снова тихим дробным дождем застучали ученые слова в такт помахивающему над картою пальцу. Я снова перестал слушать. И чуть не вздрогнул, когда профессор, закончив напутствие, привстал, протягивая руку для пожатия.

   - Еще одна формальность, профессор. На командировочном свидетельстве нужна ваша подпись.

   Профессор взял протянутый ему лист:

  

   13 апреля 1898 года С.-Петербург.

  

   Дано сие студентам Имп. С.-Петербургского Университета, Физико-Математического факультета, разряда естественных наук, шестого семестра, Георгию Васильевичу Маркову 4-му и Сергею...

  

   Он добормотал лист до конца, понюхал бородку пера, обмакнул и широким росчерком скрепил документ под завитушками подписи декана.

   - Все теперь? Ну-с, хотя по примете, распространенной среди всех арийских племен, и не принято желать охотникам удачи - позвольте пожелать вам всяческого успеха на вашей предстоящей охоте.

   - "Охоте за черепами", - засмеялся я.

   - Именно, - закивал профессор. - Очень удачная формулировка: символ, наводящий на параллель. Будучи в свое время мальчиком и начитавшись Майн Рида (у него как раз, помнится, именно такой есть роман: "Охотники за черепами"), я мечтал о приключениях в экзотическом смысле: сильвасы, пампасы, гверильясы, лампасы... пресвятый боже!.. Вы же, современные юноши, мечтаете об иных подвигах. Вы тоже едете, так сказать, в пампасы за черепами. Но ваше оружие уже не карабин, но антропометрический циркуль... И блуждание ваше - хе-хе - между индексами. Рост культуры - знамение победы знания, твердо наметившего в бесконечность путь! Привезите же нам черепной корень арийцев, положивший непроходимую пропасть между нами, носителями подлинной культуры, и, - он сморщил нос, - семитами. Это будет не только научной, но и общественной заслугой. У вас - все шансы на успех: знание восточных языков, знание литературы, исследовательский опыт и, могу засвидетельствовать, исключительная любовь к делу. Сочетание редкое. Счастливого пути и счастливой охоты!..

   - "Охота за черепами"... - раздумчиво сказал Жорж, когда мы очутились наконец на улице. - "Твердо намеченный в бесконечность путь"... Он все-таки не так глуп, профессор, хотя и мракобес.

   - Буквоед и пакостник. Ему и череп праарийский нужен, чтобы "подвести научный базис" под свое антиеврейство. Ты ведь знаешь, в чем эта его пресловутая "очередная работа"... В этом он живой. А во всем остальном - мертвый. Брось ты об этом. Не могу, скучно.

   - Что скучно? - удивленно глянул Жорж сквозь очки.

   - Да все: ловить зачем-то по ущельям, за четыре тысячи верст, разбежавшиеся из музея черепа, своевольно севшие на живые плечи, возвращать черепа эти циркулями на место - в столбцы толстейших "Трудов Антропологического Отдела", вычислять индексы, читать китайцев и персов, Бернса и Уйфальви и всю прочую дребедень... Ведь в этом вся наша... "наука"!

   - Опять ты за старое! - пожал плечами Жорж. - За чем же ты тогда едешь?

   - За тем же, за чем раньше ездил. Искать.

   - Чего искать?

   - Да говорил уже я тебе: не знаю. Только чтобы не то, что есть. Я и сейчас не могу сказать, что у меня... у нас... в жизни плохо. А что-то есть. Не живется, душно.

   - Перемени факультет... Я тебе советовал уже, в свое время... Или хотя бы только послушай лекции Петра Бернгардовича по политической экономии. Для меня они все поставили на место. И твердо. Раз навсегда.

   - Слушал. Те же... индексы...

   - Ну, тогда у тебя просто неврастения, - досадливо отмахнулся Жорж. - Болезнь века, мечтание ввысь. Запишись в декаденты. Ты с Блоком, студентом нашим, не дружишь часом? Я вас видел вместе, помнится.

   - С Блоком? Дружу? Не то слово: о нем - так не скажешь. Говорить - говорим. А что?

   - А вот что...

   Жорж отставил ногу и приложил руку к сердцу. Няньки шарахнулись: мы шли по Александровскому саду.

  

   "Моя сказка никем не разгадана,

   И тому, кто приблизится к ней,

   Станет душно от синего ладана,

   От узорных лампадных теней.

  

   Безответное чуждым мне кажется,

   Я открою рекущим: аминь.

   Только избранным пояс развяжется.

   Окружающий чресла богинь".

  

   - Гм!

   "Я открою ушедшим в познание.

   Опаленным в горниле огня,

   Кто придет на ночное свидание

   На исходе четвертого дня".

  

   Он ехидно прищурился:

   - Хорошо?

   - Хорошо. Только это - не мое совсем.

   - А по-моему, одно и то же: ерунда.

   - Однако ерунду эту, блоковскую, ты запомнил?

   - А что я со своей памятью сделаю? Принес мне кто-то: вот, дескать, у нас в университете новое солнце восходит - явление Пушкина... или как еще там словесники говорят. Прочитал - в память влезло, хотя и явственный вздор.

   Я засмеялся:

   - В этом-то вся и сила. Вот и я так: ищу по свету, что бы мне в память влезло.

   Жорж сокрушенно покачал головой.

   - Непутевый ты человек! А профессор еще тебя на кафедру прочит. Ну какой ты, к черту, профессор! Ищет сам не знает чего. Разве так можно наити?

   - Только так и можно найти, Жорж.

   - Ладно! Ты завтра к поезду-то не опоздай... искатель...

  

   В вагоне (сообщение прямое до Петровска) пятеро оказалось нас, командированных в Туркестан. Мы с Жоржем - естественники, Басов и Алчевский - художники (посланы для обмеров построек эпохи Тимура и Тимуридов). Пятый, Фетисов - юрист нашего же университета: имеет свидетельство о командировке "для обследования обычного права туземцев" от юридического общества, но исключительно, так он говорит, "для легкости циркуляции"; работать не предполагает, едет на свой счет. Белоподкладочник. Отъехать не успели, а он уже стреляет глазами по пассажиркам: видно птицу по полету...

   Узнав о маршруте нашем, напросились по русскому Туркестану ехать вместе. Сразу отказаться не сумели. Я теперь каюсь. С Жоржем ездить хорошо: он незаметный, "вещь в себе", как мы его зовем на курсе; не мешает - бурчит себе под нос. А художники эти и в особенности Фетисов - совсем нам чужие, ненужные.

   Путь от Петербурга до Самарканда долог. Трое суток в вагоне до Петровска, на Каспийском море. Сутки в Петровске, ждать парохода. Пристань, мол, персы-грузчики. Тюрьма над обрывом. Серая пыль на улице, в чахлом городском саду с заплеванными кругом скамейками и лимонадной будкою. Серая пыль над лазоревым морем: каторжники в кандалах дробят камень на прибрежном откосе.

   Пароход - прямым рейсом до Красноводска, поперек моря. Море несуразное: качает, как в полоскательной чашке - кругом: подкатит из-под кормы, вдоль правого борта, под нос, под левый борт, опять под корму. Мелкой дрожью, по-лихорадочному трясет пароход. Дам укачивает с места, без промаха. Едущих мало, и пассажир здесь какой-то особый, специфический. Шкипер говорит: "Настоящих людей, солидных, возить не приходится - не такой рейс: здесь, сколько ни плаваю, либо купец, либо шантрапа".

   Мы не купцы: стало быть, шантрапа. Тем более, что едем мы, для дешевизны, в трюме.

   Двое суток кудлатится, куражится над нами море. Наконец: берег, песок, высокие сыпучие дюны, пристань, таможенные, грузчики... Не персы уже: туркмены.

   И солнце... солнце!

   Поезд согласован с пароходом - ждать всего несколько часов. Опять трое суток в вагоне. За окнами бесконечные пески, барханы, стада джейранов, верблюжьи караваны, тощие заросли саксаула - жесткого, колючего кустарника. Станции маленькие, расцвеченные изразцами, туркмены в огромных барашковых шапках продают ведрами урюк (абрикосы) - пятачок ведро...

   Все это так знакомо, так уже за прежние поездки пригляделось...

   Ночи звездные, темные. На площадках вагонов, свесив ноги со ступенек, пары. Ночи напролет. Выйдешь из вагона проведать: все то же - "ищут Большую Медведицу".

   Молодежи в поезде вообще много: едут домой на летние вакации из университетов, из институтов. Перезнакомились, конечно, все. На остановках (стоим на станциях долго) выбегаем гурьбой, бродим по солончакам, танцуем на твердом, как асфальт, шоре...

   Насилу высвищет обратно в вагоны машинист. Здесь ведь нравы простые: дожидается пассажиров паровоз. Пока все не сядут, не тронется.

   Русские пассажиры, разумеется. Туземцы - не в счет. Для них и вагоны особые, вроде скотских, но с нарами в несколько ярусов: набито - не продохнуть. За билет с них, впрочем, взимают столько же, сколько с русских: по тарифу третьего класса.

   А в русские классные вагоны туземцев не пускают. И в вагон-ресторан тоже, само собой; хотя ресторан здесь загаженный до невероятия, безрессорный какой-то... Трясет. На стене, кнопкой, меню:

   Плат дижур.

   Силянки сивруги.

   Разврат с луком.

  

   Поди угадай, что дело идет о селянке, севрюге и розбрате.

   Только за Бухарой начинается зелень. Поля, сады, оросительные канавы - арыки, с мутной бегучей водой. Поезд набавляет ход. Зелени все больше, арыки чаще, паровоз отчаянно свистит на поворотах: на полотне то верблюды, то ишаки... На станциях горы фруктов, арбузов, дынь. Чалмы... Красные чембары солдат... Долгий, долгий радостный гудок. Самарканд. Приехали.

   Под вечер того же дня - не успели мы толком распаковаться - явились прошлогодние мои джигиты: Гассан и Саллаэддин. Здесь всякая весть передается устным порядком быстрее телеграфа: о приезде нашем знакомые, которых у меня в Самарканде с прошлых лет больше, чем нужно, узнали раньше, чем мы успели слезть с экипажа у подъезда гостиницы. Джигиты принесли обязательный в таких случаях "дастархан" - "хлеб-соль", приветственное угощение - фрукты, яйца, сахар, чай, лепешки...

   Гассан - мой любимец: совсем молодой, всего двадцать три года ему: крепкий, плечистый, сорвиголова. Это он научил меня приемам байги - любимой конной игры туземцев. Мы с ним всегда вместе скачем. Он - крепче меня, я - гибче и легче на скаку и конем правлю лучше. В байге - за мною верх. Но скачет он со мною всегда весело, без завидки. И на походе он - куда скажешь, без отказа. Я очень люблю Гассана.

   Второй мой джигит - Саллаэддин - совсем другого типа. Он уже пожилой, лет за сорок. Домовит, скуп; в рассуждении туг; не выпускает изо рта "насвоя" (жевательный табак здешний, порошком); степенен. Для представительства я его с собой и вожу: Гассанка часто мальчишничает. К тому же Саллаэддин мастер увязывать вьюки. По-русски говорит плоховато... Впроче