Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Ранние всходы

н это сделать.

   - Я решительно ничего не понимаю, дядя...

   - Очень просто, я тебя не выпущу из своей квартиры. Катя уже уехала за твоими вещами...

   Честюнина отвернулась к окну, закрыла лицо руками и заплакала.

   - Плачь, Маша,- это помогает... А что касается того господина, то я могу к нему сам съездить и объясниться, или ты сама ему напишешь, что твой дядя самодур, изверг и палач вообще. Если есть женская равноправность, то должна быть и равноправность старого дяди. Понимаешь: я этого хочу! Да, да и еще раз да... А впрочем, мы с тобой поговорим подробно потом, когда успокоишься.

   Девушка продолжала стоять у окна.

   - Маша, ты обиделась на меня?

   - Да...

   - А разве может обидеть человек, который любит? А я тебя люблю, как родную дочь... Потом, у тебя нет отца, мать далеко - некому о тебе позаботиться. Немножко я виноват, что как-то упустил тебя из виду... А теперь я в тебя вцеплюсь, как коршун. У меня, брат, всё вот как обдумано... Комар носу не подточит.

   - И я всё-таки не останусь, дядя...

   - А разве я тебя спрашиваю об этом?

   - Я выхожу замуж...

   - Замуж? Что-то как будто я такой науки не слыхал... Да и не стоило за этим ездить в Петербург. Одним словом, об этом еше поговорим, когда перестанешь плакать и сердиться. Ведь ты сердишься на меня? Да и как же не сердиться, когда старик-дядя окончательно взбесился...

   Катя, действительно, привезла вещи Честюниной и сейчас же устроила её в комнате Эжена.

   - Это я тебя предала,- коротко объяснила она арестованной гостье.- Парасковея Пятница кланяется... Я ей что-то врала, но она догадалась, в чем дело.

   - Я вас всех ненавижу,- ответила Честюнина.- А с тобой и разговаривать не желаю...

   - А всё-таки я ловко придумала!.. Тогда я на островах уговаривала тебя добром, а ты нуль внимания... Вот я и устроила штуку. Маму с Эженом мы проводили на всё лето, а сами будем жить в Павловске. И ты с нами... К осени, надеюсь, ты выздоровеешь. Не правда ли? В Павловск мы переезжаем на-днях... Какая там музыка, сколько публики!.. Я ужасно люблю Павловск...

   Честюнина забилась в свою комнату и пролежала в постели весь день. Она больше не плакала, а перемучивалась молча. Её до глубины души возмущала проделанная с ней комедия. Конечно, она могла вернуться к себе, но ей не хотелось обидеть дядю. Отчего он не поговорил с ней просто, как говорят с взрослым разумным человеком? Она начинала себя чувствовать нашалившей девочкой, которую поставили в угол.

   Вечером, когда Катя куда-то уехала, она отправилась в кабинет к дяде и высказала откровенно ему всё. Старик выслушал её до конца терпеливо, не моргнув глазом, и только спросил:

   - Ты всё сказала, Маша? Отлично... Я согласен, что можно было всё устроить иначе, но ведь здесь только вопрос формы. Есть такие вещи, где приходится действовать решительно. Да... У тебя свои взгляды, значит, и у меня могут быть свои. Представь себе, что я не согласен с твоим поведением, и очень может быть, что через некоторое время ты сама же будешь меня благодарить. В последнем я глубоко убежден, а перед тобой целое лето для того, чтобы одуматься. Я мечтал летом ехать с тобой в Сузумье, но пришлось отложить эту поездку, и мы недурно проведем лето в Павловске. Там и погулять есть где, заниматься можешь, сколько душе угодно... Осенью я тебя отпущу с миром, и делай сама, как знаешь. Ты согласна?

   - Дядя, одна только просьба: можно мне съездить туда... проститься?

   - Вот этого-то и нельзя, милая. Конечно, ты можешь это сделать без моего согласия, но этого ты и не сделаешь. Выдержи характер... Потом, что за прощания - ведь это предрассудок старых людей. Впрочем, как знаешь.

   Через три дня Анохины переехали в Павловск. Честюнина так и не видала Жиличко, а написала ему письмо, в котором говорила о непредвиденных обстоятельствах, о болезни дяди, о том, что это даже хорошо, чтобы иметь время одуматься и проверить себя. Письмо вышло неестественное и какое-то глупое, но другого она не могла написать.

   В Павловске первое, что поразило Честюнину, это чудный Павловский парк. Ничего подобного она не видала и не могла даже приблизительно представить себе такой безумной роскоши. Катя в первый же день выводила ее по всем главным аллеям, показала все красивые уголки, но Честюниной понравилась больше дальняя часть парка, где разбегались почти деревенские дорожки. Это напоминало уже далекую родину, родной лес... Вот куда можно будет уходить на целые дни, пока кончится назначенный дядей период испытания. Ни в себе, ни в Жиличко она, конечно, не сомневалась, и её теперь даже забавляла выдумка старика, взявшего на себя неблагодарную роль няньки. Пройдя по парку, Честюнина опять чувствовала себя девочкой, а деревья казались ей старыми хорошими знакомыми. А тут и зеленая трава-мурава, и лесные дикие цветочки, и синее небо над головой... Дышится так легко, и хочется жить.

   Старик-дядя был как-то особенно ласков с племянницей, как бывают ласковы с больными детьми. Он любил гулять с ней по парку и каждый вечер тащил на музыку. Сначала девушка чувствовала себя неловко в этой разодетой и шумливой толпе, а потом быстро привыкла. Дядя ужасно любил музыку и высиживал терпеливо все отделения.

   - Это у меня что-то вроде службы искусству,- шутил он над самим собой.

   Однажды, это было недели через две, когда Честюнина возвращалась вечером с вокзала домой вдвоем с дядей, она тихо проговорила:

   - Дядя, знаешь... кажется, я начинаю просыпаться...

   Он молча поцеловал её в лоб и ничего не сказал.

  

  

   Поведение Кати приняло очень подозрительный характер, что очень беспокоило Честюнину. Катя уже давно пользовалась дома полной свободой и теперь часто исчезала на целые дни. Она ограничивалась тем, что предупреждала отца в очень категорической форме:

   - Папа, я сегодня уезжаю в Озерки и, вероятно, останусь там ночевать.

   Василий Васильич сначала не обращал внимания на такие отлучки, потому что в Озерках жила тетка, родная сестра Елены Федоровны. Между семьями давно установились какие-то нелепые, натянутые отношения, и Елена Федоровна не желала видеть сестру, которая, по её мнению, сделала непростительную глупость, потому что против её желания вышла замуж за очень небогатого офицера. Так сестры и не встречались, но это не мешало детям бывать друг у друга. Честюнина по лицу Кати давно заметила, что та что-то скрывает, но молчала. Ей было только жаль старого дядю, который волновался молча и тяжело вздыхал, когда они вдвоем садились обедать. Пустой стул, на котором обыкновенно сидела Катя, являлся немым свидетелем этого отцовского беспокойства. Василий Васильич требовал, чтобы прибор Кати ставился всегда, хотя бы её и не было дома.

   Переговорить с Катей откровенно с глазу на глаз Честюнина тоже не решалась. Катя не выносила расспросов и считала всякое вторжение в её дела за личное оскорбление. Это было её самым больным местом, и она ревниво берегла свою девичью волю.

   - Помилуйте, ведь нам решительно всё запрещено,- роптала она.- И то нельзя, и это невозможно, и третье не принято... Позвольте же мне быть человеком хотя с глазу на глаз с самой собой. Ведь это ужасно, когда меня будут пытать, что я думаю. Я хочу иметь в душе у себя такой уголок, куда никто не смеет проникнуть.

   - Кажется, никто не выражает желания проникнуть в твою душу,- иронически замечал отец.

   - Если бы это было так... Меня всю коробит, папа, когда я возвращаюсь откуда-нибудь и читаю на твоем лице немой вопрос: где была?

   - Мне кажется, что вопрос самый естественный...

   - Отчего же ты не спрашиваешь Эжена, где он пропадает?

   - Во-первых, я это отлично знаю, потому что мне же приходится уплачивать по его счетам, а потом он мужчина...

   - Нет, он человек, папа, а я несчастное существо, которое называется барышней...

   Таинственные исчезновения Кати продолжались почти целый месяц, а потом она не выдержала и сделала "исповедишку" Честюниной, взяв с неё слово, что это останется между ними...

   - Поклянись мне, Маня...

   - Послушай, Катя, это смешно.

   - Ну, дай честное слово.

   - А если я и без твоей исповедишки догадываюсь, в чем дело?

   Катя чуть-чуть не обиделась, но сдержала себя, потому что уже давно томилась жаждой поделиться с кем-нибудь своей тайной. Она потащила Честюнину в парк, в самую глухую аллею, и там, не без торжества, показала ей афишу летнего театра в Озерках.

   - Я так и знала...- говорила Честюнина, просматривая действующих лиц.- Ты, конечно, выступила под псевдонимом?

   - Конечно... Тебе нравится фамилия: Терекова? Самые поэтические фамилии делались по названию рек. Онегин, Печорин... А теперь будет Терекова. Я сама догадалась придумать это. Мне хотелось что-нибудь такое бурное, дикое... "Браво, Терекова!.. Бис, Терекова! Ура, Терекова!.." Мне уж завидуют... Ну, посмотри, какие тут фамилии: Смирнова, Травина, Мосягина... Разве можно с такими фамилиями иметь хоть какой-нибудь успех?

   В увлечении своим псевдонимом Катя даже поцеловала афишу.

   - Для начала совсем недурно, Манюрочка... Я уж познакомилась с двумя газетными рецензентами. Обещали написать обо мне, как только я выступлю в подходящей роли.

   - А сейчас?

   - Сейчас я только в приготовительном классе... на выходных ролях. Представь себе, режиссер говорит, что я еще не умею ходить по сцене и руки не знаю куда девать. Это я-то?!. Он такой смешной и ко всем придирается... В сущности, против меня интригует примадонна. Важнюшка и ломушка ужасная.. Паузит, пропускает реплики, забывает места...

   Катя уже говорила закулисным жаргоном и была счастлива до того, что теряла всякое чувство действительности. Все люди казались такими маленькими, ничтожными и вообще несчастненькими. Она жила в радужном тумане своих снов наяву.

   - Мы с тобой вместе поедем в Озерки,- упрашивала Катя.- Будто к тетушке... Понимаешь? Я хочу тебе показать всё... Ах, как интересно, если бы только знала!.. Если стоит жить на свете, так только для этого...

   - Нельзя же быть всем актрисами, Катя.

   - А это называется счастьем, Маня... Счастье - дар богов. Право, поедем в следующее воскресенье... А какой у нас комик Рюшкин - он смешит меня до слез. И сам ведь не смеется... Знаешь, что он сказал, когда увидел меня в первый раз: "Это что за чортова кукла?.." Ха-ха!.. Я даже хотела обидеться, как все новички, но выдержала характер...

   - Кто же тебе из актеров нравится?

   - Ишь, какая хитрушка... Так вот и сказала. Будешь всё знать - скоро состаришься.

   - Значит, есть такой?

   - Пока я еще и сама не знаю... Кажется, что в этом роде что-то такое вообще... Одним словом, ничего не знаю. У нас первый любовник Бурцев... Ужасно важничает. Я его ненавижу... Рюшкин говорит, что у него ужасно умное выражение в ногах.

   Честюнину очень заинтересовал этот случай побывать за кулисами. Она вообще мало бывала в театре, а тут можно было видеть решительно всё.

   - Знаешь, я тебя рекомендую, как переписчицу моих ролей,- предлагала Катя.- Ты даже можешь взять там работу... Я поговорю с режиссером или с Рюшкиным.

   - Для чего же еще эта комедия?

   - Да так просто. Ведь ты хотела искать работы... Вот тебе прекрасный случай заработать рублей пять.

   Дядя очень обрадовался, когда Честюнина сказала ему, что едет в Озерки вместе с Катей. Прямо он ничего не высказал, а только крепко пожал ей руку. Может быть, с намерением, а может быть и случайно, провожая девушек на вокзал, он добродушно проговорил:

   - Не поехать ли и мне с вами?

   Катя даже изменилась в лице, но отец прибавил сам:

   - Впрочем, по пословице, в церковь ходят по звону, а в гости по зову.

   Эта ничтожная сценка неприятно подействовала на Честюнину, которая почувствовала себя невольной сообщницей взбалмошной сестры.

   - Катя, ты не любишь отца, а он такой хороший!.. Отчего ты ему не расскажешь всего откровенно?

   - Потому, сударыня, что очень его люблю и не желаю тревожить старичка напрасно... Зачем ему беспокоиться прежде времени?.. Потом, я горда. А вот когда я прославлюсь, тогда другое дело. У стариков есть свои предубеждения, через которые не перелезешь. Ты обратила внимание, какими высокими заборами огорожены старые дома?.. Так и тут...

   Катя ужасно волновалась до самого Финляндского вокзала. Она боялась опоздать на репетицию. Но всё сошло благополучно. На вокзале пришлось еще ждать целых полчаса, так что Катя забралась в дамскую уборную и успела "пройти" свою роль несколько раз. Роль была маленькая, но старавшаяся девушка путала реплики, сбивалась и приходила в отчаяние. Это было, наконец, смешно, и Честюнина всю дорогу шутила над ней, чтобы этим путем придать бодрости.

   - Погибаю в цвете лет...- уныло повторяла Катя, когда поезд подходил, наконец, к Озеркам.- А сердце так и замирает, точно я что-нибудь украла и меня ловят. Вся надежда на капельдинера, который, кажется, сочувствует моему критическому положению.

   Впрочем, волнение подруги передалось и Честюниной, когда они вошли в самый театр. Громадная зала тонула в таинственной полутьме, звонко раздавались шаги, а там, в глубине, на сцене, двигались какие-то черные тени, напоминавшие тех человечков из черной бумаги, которых вырезывают дети.

   - Садись вот сюда в ложу и жди меня,- шепнула Катя, толкая Честюнину в одну из лож правой стороны, мимо которых шел проход за кулисы.- А вот и мой добрый гений!..

   К Кате трусцой бежал бритый капельдинер и с предупреждающей улыбкой слуги старой школы говорил:

   - Вас, mademoiselle Терекова, спрашивал режиссер...

   - Сейчас, сейчас... Манюрочка, молись за мою грешную душу! Она так много любила и так мало жила...

   Честюнину охватило такое жуткое чувство, когда она осталась одна. Нечто подобное она испытывала в раннем детстве, когда из шалости забегала в темную комнату. Теперь она искренно жалела эту милую Катю, точно ей грозила какая-то неотвратимая опасность. Вот она скрылась в дверях, на которых был вывешен аншлаг: "Вход посторонним лицам воспрещается", вот её грациозная фигурка показалась уже на сцене, вот к ней подошел какой-то господин в черной шапочке, сдвинутой на затылок... Где-то раздался монотонный речитатив, точно жужжала муха - это в один тон говорил свою роль молодой человек в цилиндре. Он, видимо, сердился, когда режиссер, сидевший за отдельным столиком, останавливал его и наставлял. Потом показалась высокая дама в ротонде и громадной модной шляпе. Она знала лучше свою роль, чем молодой человек в цилиндре, и читала роль с выражением. Честюнина вслушалась и вся застыла. Ведь это говорила она, Марья Честюнина... Да, это были её мысли и её чувства.

   Честюнина совсем забыла название пьесы и имя неизвестного автора, но это не мешало ей чувствовать каждое слово монолога. Ей даже сделалось страшно, точно чья-то посторонняя рука раскрыла её собственную душу, и все, целый театр, видели, что это её душа. Примадонна рассказывала о любви к двоим, о неудовлетворенном женском чувстве, о неизбежных сомнениях пред решительным шагом, о том, что как женщина, так и мужчина в любимом существе любят создание собственного воображения, лучшую часть самого себя, то, что остается никогда недостижимым и что служит неиссякаемым источником страданий. И как хорошо, тепло и умно всё это было высказано. Что же это такое наконец? Честюнина даже закрыла глаза, как человек, который ожидает смертного удара.

   - С нас слишком много требуют и слишком мало любят...- неслось со сцены...- Мы приучаемся страдать молча, приучаемся скрывать наши женские чувства, чтобы не показаться смешными, и в конце концов отдаемся призыву чувства...

   Честюнину немного кольнуло только одно, именно, что все эти хорошие слова относятся к молодому человеку в цилиндре, которого она почему-то невзлюбила с первого раза. Стоило тратить хорошие слова для такого хлыща... Девушка смешивала действующих лиц с актерами. Но, с другой стороны, при чем тут, в этой вечной драме женской жизни, какой-нибудь Иван Петрович или Петр Иваныч?.. Получалось что-то вульгарное и обидное. А молодой человек в цилиндре положительно напоминал Эжена,- так же цедил слова сквозь зубы, так же раскачивался на ногах, так же "паузил".

   Катя появилась в роли бедной молоденькой девушки, и Честюнина не узнала её голоса. Она страшно волновалась, глотала слова и не давала договаривать реплик. Режиссер останавливал её несколько раз, заставлял повторять, хватал за руку и ставил на то место, где она должна была говорить. Роль была самая незначительная и совсем не соответствовала бурному темпераменту артистки Терековой. В результате этой пытки будущая знаменитость заговорила таким тоном, каким отвечает гимназистка на экзаменах самому строгому учителю.

   Дальше пьеса была испорчена автором самым добросовестным образом, и все действующие лица начали делать и говорить самые невозможные глупости. Вероятно, и в жизни бывает то же самое... Одно умное место выкупается тысячью искупительных глупостей.

   - Идем на сцену,- проговорила неожиданно появившаяся Катя.- Я тебя познакомлю с нашими...

   - А если я не желаю?

   - Ты? не желаешь?

   - Очень просто... Я не желаю терять иллюзии.

   - Даже с Рюшкиным не хочешь познакомиться?

   Катя вдруг обиделась за всю труппу. Помилуйте, какая-нибудь несчастная курсистка и вдруг: не желаю.

  

  

   Честюниной не понравилось в Озерках. Она осталась на спектакль, но теперь пьеса на неё уже не произвела того впечатления, как при читке на репетиции. Катя провела свою роль совсем плохо, как играют любители, и никак не могла попасть в тон.

   - Мы едем, конечно, домой? - спрашивала Честюнина, когда Катя в третий антракт вышла в сад.

   - Нет... После спектакля у нас будет маленький ужин. Будут только свои, и я не могу отказаться.

   - Ах, Катя, Катя... Тебя больше всего интересуют репетиции и эти маленькие ужины, а не искусство.

   - Ты находишь, что я скверно провела свою роль?

   - Никуда не годится...

   - Я не виновата, что мне дают такие скверные роли. Я, действительно, терялась... Всё дело, видишь ли, в том, что против меня интригуют, как я уже говорила тебе. Ну, да это пустяки... Она уж стара, как пожарная лошадь, и не выносит молоденького личика... Рюшкин говорит, что её ненависть самая лучшая рекомендация для начинающей артистки, а она меня возненавидела с первого раза. Теперь поняла? Я на зло ей и ужинать осталась. Меня пригласил Рюшкин... Ты всё-таки едешь?

   - Всё-таки еду...

   Катя задумалась и прибавила другим тоном:

   - Знаешь, мне жаль папу... Он такой добрый. Но что же мне делать, когда

  

   Не рыбачий парус белый -

   Корабли мне снятся.

  

   В Павловск Честюнина возвращалась одна. Ей опять сделалось жаль Кати, а по пути она раздумалась и о себе, чего в последнее время избегала самым старательным образом. На эти "собственные" мысли её навело случайное обстоятельство. С Финляндского вокзала она проезжала мимо медицинской академии, и мысль невольно вернулась к недавнему прошлому. Боже мой, как всё было недавно и вместе давно. Где теперь Жиличко? Он на её письмо не ответил. Что поделывает Парасковея Пятница? Честюниной страстно захотелось побывать на Сампсониевском проспекте, взглянуть на свою комнату, в которой столько было пережито, поговорить с милейшей Парасковеей Пятницей. Но было поздно, и нужно было поспевать на Царскосельский вокзал. Будь это день, она, быть может, и не удержалась бы. Боже мой, от каких пустяков зависит всё в жизни... Если бы не вмешательство дяди, история с Жиличко могла разыграться самым серьезным образом, а между тем она его не любила, в чем убеждалась всё больше и больше. Это была какая-то сумасшедшая вспышка, что-то вроде тех детских болезней, которые налетают вихрем и вихрем улетают. Да и он, наверно, уже успел её забыть... В душе Честюниной невольно шевельнулось ревнивое чувство, и она почему-то припомнила одну курсистку, с которой Жиличко ходил в театр. По ассоциации идей она припомнила последнее письмо Нестерова. Где-то он, этот земский человек? Тоже, вероятно, успел её забыть... Почему-то ей казалось, что Нестеров такой маленький-маленький, какими люди кажутся на далеком расстоянии. И все эти мысли и воспоминания прикрывались сейчас страстным шопотом Озерковской примадонны, а из-за него поднималось что-то новое, та сладкая и манящая тоска, которую она испытывала в детстве, когда провожала кого-нибудь на пароходную пристань.

   Жизнь в Павловске сильно повлияла на Честюнину, точно она пришла в себя после какого-то сна. Это было странное ощущение человека, который постепенно находил самого себя. Да, именно находил, потому что самих себя мы меньше всего знаем. Она теперь целые дни проводила в парке, который полюбила, как что-то родное. Эти громадные деревья точно слушали её и только изредка по-стариковски начинали ворчать любовно и тихо, как ворчат на маленьких детей. Ей хотелось иногда рассказать им всё, чем была полна душа. Но это почти молитвенное настроение постоянно нарушалось гулявшей в парке публикой. Честюнина никак не могла привыкнуть именно к этой дачной, разодетой по-праздничному публике и забиралась в самые далекие аллеи, где уже никого нельзя было встретить. Прежде всего, она чувствовала себя совершенно чужой в этом избранном обществе, и дядя постоянно подшучивал над ней на эту тему.

   - Такие же люди, как и мы с тобой, Маша... Собственно коренных петербуржцев совсем мало, а больше всего провинциалы. Наживут денег в провинции правдами и неправдами и едут проживать их в Петербург.

   Старик знал почти всех, особенно тех ветхих старичков, которые по докторскому приказанию в солнечные дни выползали в парк, опираясь на палки и тяжело шаркая ногами. В свое время эти старцы делали большие дела, а теперь тихо догнивали по роскошным дачам, великодушно уступая свое место молодому поколению. Дельцы-хищники, умевшие воспользоваться каким-нибудь случаем, и люди совершенно неизвестных профессий, умевшие, повидимому, только проживать деньги.

   - Да, нужно было много и долго грабить всю Россию, чтобы вот эти старички могли разогревать на солнце в Павловском парке свои застарелые ревматизмы и параличи,- объяснял Анохин.

   - Как же ты, дядя, говоришь, что они такие же, как мы с тобой?

   - Я хочу этим сказать, что не следует стесняться этой показной роскошью. Ты скучаешь о своем Сузумье?

   - Говоря откровенно, нет... Меня даже огорчает это. Собственно я очень соскучилась о матери и братьях, но ехать сейчас домой не желала бы. Мне здесь так хорошо и спокойно... Я люблю думать, как, по окончании курса, поеду в свою провинцию женщиной-врачом. Это золотая мечта...

   Она не договаривала главного, почему не желала сейчас ехать домой,- именно, из страха встретиться с Нестеровым. Да, это уже был страх, и она ловила себя на этом. В сущности, ведь она ничего дурного не сделала, а всё-таки было бы тяжело увидеть его, объясняться и говорить жалкие слова. Это был даже не страх, а простое малодушие. Честюниной нравилось сейчас больше всего то, что её здесь не знает решительно ни одна живая душа и никому до неё никакого нет дела. Что может быть лучше? И это одиночество дает только один Петербург. А давно ли она ехала сюда такой наивной, с самыми фантастическими представлениями о столице, своих курсах и всем обиходе новой жизни? Главной, захватывавшей её новостью оставалась попрежнему одна святая наука, и Честюнина делала самый строгий подсчет каждому прожитому дню. Ей было ужасно совестно, что она пропустила без занятий недели две, и теперь старалась наверстать потерянное время. Ах, как было нужно сделать много и как быстро летело неумолимое время!.. Впрочем, Честюнина была довольна своими успехами в новых языках, особенно в немецком, что для занятий медициной являлось краеугольным камнем. При всем нежелании с кем-нибудь знакомиться, Честюнина всё-таки познакомилась с одной оригинальной парой. Это были молодые люди. Он сильно прихрамывал и ходил, опираясь на палку. Она, совсем молодая и красивая какой-то особенной холодной красотой, постоянно сопровождала его. Сначала Честюнина приняла их за влюбленную парочку, нарушавшую её одиночество в разных глухих уголках довольно бессовестным образом. Выходило что-то вроде преследования. Она их встречала каждый день и напрасно разыскивала новые уголки. Таинственная парочка появлялась как на зло. Это, наконец, выходило смешно. Раз при такой встрече он вежливо раскланялся и проговорил:

   - Простите, пожалуйста, что мы преследуем вас по пятам. Это какое-то роковое совпадение, и нам лучше уговориться, чтобы не встречаться. Разделимте парк на две половины...

   - Зачем делить? - смутилась Честюнина.- Вы мне нисколько не мешаете.

   Она просто и внимательно посмотрела на Честюнину и проговорила:

   - Если не ошибаюсь, вы курсистка?

   - Да...

   - Вот видишь, Сергей,- обратилась она к нему.- А ты еще спорил со мной...

   - Да, да... Но я уже привык постоянно ошибаться,- добродушно согласился он и, протягивая руку, прибавил: - Давайте лучше познакомимтесь, барышня. Приват-доцент Брусницын, а это моя родная сестра, Елена Петровна... Вы ничего не имеете против этого?

   Честюнина заметила, что он необыкновенно хорошо улыбался и что вообще его лицо было такое простое и умное, хотя и болезненное. Он носил сильно увеличивавшие очки и длинные волосы.

   - Нас почти все принимают за мужа и жену,- объяснила Елена Петровна с немного больной улыбкой.

   Этим первая встреча и ограничилась. Затем они стали раскланиваться издали, как знакомые. А кончилось это случайное знакомство тем, что Елена Петровна первая остановила Честюнину и проговорила своим серьезным тоном:

   - Мы опять спорили о вас с братом... да. Вопрос шел о том, почему вы всегда одна и почему скрываетесь от всех. Брат объяснял это особенным складом характера, а я уверена, что здесь дело совсем не в характере.

   - Правы и вы и ваш брат...

   Девушки незаметно шли по аллее все дальше и дальше. Елена Петровна почему-то волновалась и заговорила о брате. Его специальность - ботаника, и он скоро займет кафедру в одном из провинциальных университетов, а сейчас усиленно готовится к защите своей докторской диссертации.

   - О, это совсем особенный человек,- повторяла она с какой-то материнской гордостью.- Его нельзя не любить... И потом у него такое горе.

   Из этого объяснения Честюнина поняла только одно, именно, что эта странная девушка влюблена в своего особенного брата, как только может любить сестра. Это ей очень понравилось.

   - Ах, я заболталась с вами,- спохватилась Елена Петровна.- Сергей сидит один, а его нельзя оставлять одного... Ведь он совершенный ребенок и будет сидеть на одном месте целый день, пока я не вернусь.

  

  

   Эта странная чета произвела на Честюнину громадное впечатление, причины которого она в полном объеме даже не могла объяснить,- она только чувствовала, что это, действительно, совсем особенные люди и что в них лично для неё есть что-то бесконечно близкое. Брусницыны занимали в Павловске две комнаты. Сергей Петрович не мог жить без природы, которая олицетворялась сейчас Павловским парком, а Елена Петровна любила музыку. Жили они очень скромно и решительно ничего себе не позволяли как по части комфорта, так и по части удовольствий. Брат был поглощен своей ботаникой, а сестра была поглощена братом. Она ходила за ним, как тень, и, кажется, окончательно отрешилась от всяких личных интересов. Это была девушка-пестун.

   - Как же он может жить без меня? - обиженно удивлялась Елена Петровна на какое-то неловкое замечание Честюниной.

   Рядом с этим чисто-женским героизмом уживались совершенно непонятные для Честюниной мысли. Елена Петровна стерегла в брате не только брата, а и последнего представителя вымиравшего дворянского рода Брусницыных. И тут же как-то связывались научные занятия, как единственный почетный труд. Сергей Петрович совершенно не заботился о своей генеалогии и целых десять лет занимался изучением каких-то болотных растений.

   - Почему вы выбрали своей темой именно болотные растения? - удивлялась Честюнина.

   - По многим причинам, Марья Гавриловна,- спокойно объяснял Брусницын.- Одна из главных та, что, по моему мнению, первые зачатки органической жизни проявились именно в водяных растениях, и в них еще посейчас сохраняются самые архаические формы. Это раз. А второе то, что болотные растения занимают переходную ступень между чисто-водяными и чисто-сухопутными. Это очень важно, потому что именно по таким переходным формам легче всего проследить нараставший органический прогресс. Это научная сторона дела, а есть и практическая. До сих пор культурными растениями служили, главным образом, сухопутные злаки, а болотные и водяные растения совершенно пропадали. Между тем, обратите внимание, самая богатая растительность сосредоточивается именно в сырых болотистых местах, и если бы удалось культивировать пять-шесть растений, годных для пищи человека или домашних животных, или как сырой материал для технических целей, то из этого получились бы неисчислимые результаты, особенно у нас, в России, где болота занимают чуть не четвертую часть территории. В переводе это составит миллиарды рублей и постоянный заработок для десятков тысяч рук...

   Брусницын умел говорить о самых трудных вещах с необыкновенной простотой, и Честюнина слушала его с увлечением. Это был не бабий пророк, а человек настоящей науки. Елена Петровна просто упивалась его рассуждениями и молча требовала восторгов от других. Она потихоньку от брата показала Честюниной его комнату, заваленную книгами, и благоговейным шопотом сообщила:

   - Он здесь работает...

   Честюнина, конечно, рассказала Кате о своих новых знакомых, и будущая драматическая знаменитость заинтересовалась будущим знаменитым ботаником. Когда она увидела Брусницына на прогулке в парке, то сразу разочаровалась и совершенно равнодушно проговорила:

   - Я думала, действительно, что-нибудь интересное, а это просто какая-то ученая обезьяна... Ты не обижайся, Маня, но, к сожалению, я на этот раз права, у меня глаз верный...

   - А я с тобой не желаю разговаривать,- обиделась Честюнина.

   Катя прищурила глаза и засмеялась.

   - Опять тоска, опять любовь, Манюрочка?..

   Честюнина только пожала плечами и покраснела. Самое слово "любовь" ей теперь казалось таким вульгарным и пошлым. Если кто умел и мог любить, так это одна Елена Петровна, и она одна имела право на такое слово.

   Раз Брусницыны и Честюнина сидели в парке. День был жаркий, и всё кругом точно застыло от истомы. На Сергея Петровича жар действовал, наоборот, возбуждающим образом, и он сегодня был особенно в ударе. Елена Петровна уже несколько раз предупредительно толкала Честюнину локтем, что в переводе значило: "Слушайте! ради бога, слушайте, как он говорит". Брусницын был доволен своей рабской аудиторией и не говорил, а думал вслух.

   - По моему мнению, в девятнадцатом веке наука захватила даже область настоящей поэзии. Да... Истинными поэтами являются только одни ученые, окрыленные величайшей фантазией, чуткие, полные какого-то почти религиозного предвидения. Сердце мира билось именно в ученых кабинетах и лабораториях... По сравнению с этой могучей ученой поэзией так называемое искусство покажется жалкой игрушкой. Все стихи, картины, статуи, музыкальные произведения, появившиеся за этот срок, ничего не стоят... Выдающегося ничего нет, потому что вся сила великого века сконцентрировалась, как в фокусе, в одной науке. Искусство девятнадцатого века будет забыто, как забываются детские игрушки, а наука останется вечно. Даже истинное геройство перешло в неё же. Припомните смелых исследователей полярнйх стран, отважных аэронавтов, людей, которые работают над страшными взрывчатыми соединениями или смело жертвуют собой в борьбе с ужасными заразными и эпидемическими болезнями...

   Елена Петровна со страхом заметила, как шел по аллее какой-то господин. Он шел прямо на них и, конечно, помешает ему продолжать. Девушка с тревогой смотрела на приближавшегося и вперед его ненавидела. Разве не стало других аллей для таких дурацких прогулок? Кажется, ясно. А господин подходил всё ближе и ближе и еще имеет нахальство рассматривать их. Его дерзость дошла до того, что, не доходя нескольких шагов, он остановился, перевел дух и проговорил:

   - Марья Гавриловна...

   Честюнина вздрогнула при одном звуке знакомого голоса. Это был он, Андрей... Она переконфузилась, покраснела, растерянно простилась с друзьями и пошла к нему. Елена Петровна проводила её злыми глазами, как существо низшего зоологического порядка.

   "О, несчастная..." - подумала она и сразу поняла, почему эта курсистка скрывалась по глухим аллеям.

   Первое ощущение, которое вернуло Честюнину к чувству действительности - были его холодные руки. Она слышала, как он тяжело дышал.

   - Давно ли вы здесь? - спросила она, не узнавая собственного голоса.

   - Давно... то-есть я приехал вчера...- отвечал он тоже не своим голосом.

   - Как вы попали сюда? Зачем вы желали видеть?

   Вместо ответа Андрей оглянулся назад и со злобой посмотрел на гениального ботаника. Так вот он какой... Зачем же Парасковея Пятница обманывала, уверяя, что Жиличко уехал на лето домой? В следующий момент он овладел собой и как-то громко проговорил:

   - Я хотел видеть вас... Только видеть, и ничего больше. Не бойтесь, объяснений не будет и жалких слов тоже. Но я не мог вас не видеть... Это сильнее меня...

   Он сильно изменился за этот год, похудел и казался выше. В выражении бледного лица, обрамленного пушистой русой бородкой, сказывалось что-то больное. Раньше Честюнина боялась этой встречи, а теперь ей вдруг сделалось его жаль. Он такой большой и такой беспомощный... Ей хотелось сказать ему что-нибудь хорошее и доброе, но не било таких слов. Она шла рядом с ним в своем темном платье, как тень, и ненавидела себя. Настал день расплаты...

   - Вы нас совсем забыли, Марья Гавриловна,- заговорил он, сдерживая волнение.- Мама вам кланяется... Я был у ней перед самым отъездом. Все здоровы...

   - На будущее лето я приеду в Сузумье, а нынче я... то-есть я... Мы приедем вместе с дядей.

   Дальше им нечего было говорить, и оба напрасно подбирали про себя слова. Потом он вдруг остановился и проговорил как-то залпом:

   - Ведь вы потому ае приехали нынче в Сузумье, Марья Гавриловна, что не хотели встречаться со мной? Да?

   - Не будем говорить об этом...

   Он помолчал и неожиданно прибавил:

   - Я, кажется, помешал вам...

   - Именно?

   - Вы сидели в обществе людей, которые для вас дороги...

   - О, да... Это мои новые знакомые по Павловску.

   Она даже улыбнулась. Он ревновал её к Брусницыну, которого принял за Жиличко. Наболтала всё Парасковея Пятница - это верно. Она чувствовала, что он ей не верит, и объяснила фальшивым тоном, каким лгут неопытные люди:

   - Это приват-доцент Брусницын, а дама - его сестра. Очень интересные люди...

   Без жалких слов всё-таки не обошлось. Они вырвались сами собой и полились бурным потоком.

   - Маруся, что с вами случилось? Разве вы были такой, когда уезжали сюда? Вы забыли свои обещания, всё то, что писали в первых письмах...

   - Я уже просила вас не подымать таких вопросов. Есть вещи непоправимые...

   Он отшатнулся от неё, как от зачумленной, и посмотрел такими дикими глазами.

   - Значит, вы, Маруся... вы принадлежите другому?

   Он едва выговорил последнюю фразу, точно она приросла к языку.

   - Вы угадали, Андрей...- спокойно ответила она.- Я принадлежу другому, и этот другой я сама.

   Он облегченно вздохнул, но не поверил. Разве можно кому-нибудь и чему-нибудь верить после всего того, что случилось... Ему казалось, что даже воздух вот этого парка насыщен ложью.

   - Благодарю вас, Маруся... Да, благодарю вас. Я ехал в Петербург с самым гадким чувством и рад, что ошибся. О, какое счастье иногда ошибаться... Я теперь опять могу думать о вас, как раньше, то-есть не совсем так, но у меня остается что-то вроде надежды... Нет, я говорю не то. Не дай бег дожить вам когда-нибудь до ревности... И как я рад видеть вас свободной, такой же, какой я вас знал, то-есть совсем не такой... Ах, я опять говорю не то!.. Мне было больно думать, что другой около вас, что этот другой смотрит на вас, слушает ваш голос... И я заживо хоронил себя. Да, мне было жаль себя, свое чувство... Виноват, я не буду ничего говорить о своих чувствах. Мне хотелось хоть издали увидать вас, услышать ваш голос... Знаете, когда близкий человек около вас, вы его всё-таки мало замечаете, а когда он умирает... Боже мой, чего бы не дал, чтобы этот дорогой покойник прошел хоть издали!..

   - Это вы меня в покойники записали?

   - Да...- с твердостью ответил он.- Ведь я понимаю, что вы умерли для меня. И всё-таки еду сюда, чтобы своими глазами убедиться в этой печальной истине, нет, я лгу - я обманываю себя несбыточными надеждами и вижу вас сейчас как во сне.

   Потом он плакал, о чем-то умолял и в то же время клялся, что ему ничего не нужно, потом в чем-то укорял, кому-то грозил, кому-то не верил и опять плакал. Это была самая жалкая сцена, какой Честюнина даже не могла себе представить. Ей уже не было его жаль. Она выслушала всё до конца, не проронив ни одного слова.

   - Что же вы молчите, Маруся? Вы меня презираете?..

   - Нет, зачем же... Мне интересно знать одно, когда вы думаете уехать домой? Вы не обижайтесь, что я так прямо ставлю вопрос, но я говорю в ваших же интересах...

   - В моих интересах?!. Нет, я останусь здесь. Я найду себе место в Петербурге и буду для вас вечным живым упреком... У меня больше ничего нет, я весь здесь.

   - Это угроза?

   - Разве я могу угрожать?!.. Боже, боже!..

   - Послушайте, не будьте ребенком, Андрей Ильич... Я уж сказала вам, что есть вещи непоправимые, и зачем вы поднимаете покойников из могил? Пользуюсь вашим сравнением...

   - Но ведь у большинства покойников остается надежда на вечную жизнь...

   - Я не могу говорить с вами. Да вы сейчас и не поймете меня... К чему все эти объяснения вообще?

   У него в глазах являлось что-то сумасшедшее, и она начала его бояться. Разве нормальные люди так говорят?

   - Я больше не могу...- решительно заявила она.- Мы договорим в другой раз. Для нынешнего дня достаточно...

   Она подала ему руку и быстро пошла по аллее, залитой ярким солнцем. Он снял шляпу и стоял на одном месте, как ошеломленный. А она уходила всё дальше и дальше и ни разу не оглянулась. Где-то весело чиликала птичка, кто-то проходил мимо него по аллее, а он всё стоял, пошатываясь, как пьяный.

   - Так вот как...- думал он вслух, повертывая шляпу в руках.- Хорошо. Не верю... Слышишь: не верю!.. Ни одному слову не верю... О, я покажу, что значит обманывать, и убью вот первого этого проклятого ботаника.

   Он повернулся и сделал несколько шагов по тому направлению, где должен был сидеть проклятый ботаник, но потом остановился, что-то сообразил и быстро зашагал к вокзалу. До поезда оставалось всего десять минут, и он боялся опоздать, хотя торопиться ему решительно не было никакого основания, да и ехать было некуда.

   А солнце светило так любовно, кругом было так много зелени, по аллеям мелькали счастливые парочки... Сколько хорошего он привез сюда с собой и не сказал ничего именно из этого хорошего, а всё время держал себя, как сумасшедший. Он даже пощупал свою голову, точно этим можно было убедиться в своем здравомыслии.

  

  

   Для Честюниной наступило ужасное время, ужасное в буквальном смысле этого слова. Каждое утро, когда она вставала с постели, её охватывал страх. Да, она теперь боялась подойти к своему окну и поднять штору, потому что каждое утро повторялась одна и та же картина: напротив по аллее шагал, как часовой, мужчина в черной шляпе... Потом он садился на скамейку, закуривал папиросу и так ждал неизвестно чего целые часы. Она начинала ненавидеть этого сумасшедшего, который давно обратил на себя внимание дачных дворников и каждую минуту мог её скомпрометировать. Получалось