Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Ранние всходы

трович, улыбающийся и довольный, и крепко пожал руку Честюниной. Он только что разговаривал с известным профессором и так же просто, как с ней, и Честюнмна прониклась к нему особенным уважением. В этом святилище науки Брусницын был своим человеком.

   - Отчего вы к нам не зайдете, Марья Гавриловна?- спрашивал Брусницын, продолжая улыбаться.- Это нехорошо так скоро забывать своих знакомых...

   Это заседание произвело на Честюнину глубокое впечатление. Дорогой хлеб науки фигурировал в лицах. Каждый человек представлял собой определенную научную величину. Имена были ей известны еще в гимназии, и теперь она смотрела на их живых носителей, затаив дыхание. Скромная обстановка всего заседания тоже гармонировала с важностью его цели. Наука не нуждается в обстановке, как честная женщина. Елена Петровна называла каждого, кто входил, и немного поморщилась, когда шмыгающей походкой прошел мимо них молодой человек с богатой шевелюрой.

   - Это Иванов...- шепнула она.- Он сегодня тоже делает доклад.

   Честюнина скоро поняла, в чем заключалась причина этого недовольства. Иванов являлся сильным соперником. У него был интересный доклад по вопросу о дыхании растений, причем докладчик очень эффектно иллюстрировал некоторые опыты. Его наградили аплодисментами. Следующим номером выступил Брусницын. Он читал довольно плохо, но доклад был интересен и вызвал ученые прения. Ученые люди так мило спорили о самых мудреных вещах, как просто банковские кассиры считают сотни тысяч и миллионы. За каждым приводимым фактом стоял многолетний упорный труд, за каждой счастливой мыслью целая история, за ученой проблемой преемственность идей. Честюниной казалось, что она попала в какой-то иной мир, такой светлый и такой далекий от мелочей и тины настоящей жизни. Её серьезно огорчило, когда заседание кончилось и ученые мужи превратились в обыкновенных людей. Что-то точно закрылось, и Честюнина опять почувствовала себя на земле.

   Домой Брусницыны и Честюнина отправились пешком. Последняя шла молча, переживая полученные впечатления. Она почему-то думала теперь о сестре Кате, которая была лишена способности наслаждаться такими вещами, как сегодняшнее заседание. Ясно, что люди устроены не одинаково и уже в характере их вкусов сказывается их будущее. Одни живут, а другие только наблюдают жизнь. Вот все эти ученые люди именно отдали себя последнему.

   - Марья Гавриловна, вы довольны сегодняшним заседанием?- спрашивал Брусницын, предлагая руку.

   - О, да... Я очень, очень вам благодарна за приглашение. Я еще не могу хорошенько очнуться... Знаете, я сидела и завидовала вам.

   - Но ведь и вы можете итти по той же дороге... Всё дело только в желании, а дорога открыта.

   - Одного желания еще недостаточно. Признаться сказать, я сильно сомневаюсь, чтобы женщина могла в этом случае итти наравне с мужчиной. Исключения в счет не могут итти...

   - Ну, это наследственный женский страх, который пройдет сам собой.

   Когда Честюнина хотела повернуть к себе, Бруоницын проговорил:

   - Идемте к нам чай пить... Всего еще одиннадцать часов. Поболтаем... Это совсем близко...

   - Что же, я с удовольствием.

  

  

   Брусницыны жили в меблированных комнатах. У него была большая и светлая комната, а она занимала какую-то маленькую конурку. В его комнате уже ждал накрытый для вечернего чая стол. Обстановка состояла из шкапов с книгами, письменного стола и кровати. Третий стул пришлось привести из комнаты Елены Петровны. От всей обстановки так и пахнуло ученым подвижничеством и интеллигентным монашеством. Даже любящая женская рука, присутствие которой чувствовалось в каждой мелочи, не нарушала этого подвижнически-монашеского стиля - это была рука сестры. Исключение представлял только женский портрет, стоявший на письменном столе.

   - У нас еще есть свободная комната - переезжайте,- предлагала Елена Петровна, заваривая чай.- Главное достоинство наших номеров - абсолютная тишина. Вам у дяди, Марья Гавриловна, не думаю, чтобы было удобно...

   - Я там на время... Такой особенный случай вышел... Я очень люблю старика, а у него большое горе.

   - Горе? - переспросил Брусницын, прихлебывая чай из стакана.

   - Да... Разыгрался довольно грустный роман. Вы, может быть, помните девушку, которая гуляла со мной в Павловском парке? Очень бойкая и веселая особа и таиая милая...

   Честюнина почувствовала себя точно дома и рассказала роман Кати. Ведь эти люди были почти родные, и она выдала чужую семейную тайну. Но она не успела даже раскаяться в последнем, потому что Брусницын пошел к столу, принес портрет и, подавая его гостье, проговорил:

   - Моя жена... актриса. Тоже был роман... Да. Но, к счастью или несчастью, он скоро кончился... Все почему-то считают меня неспособным к нежным чувствам, а вот вам целый роман... И еще какой: хотел отравляться.

   Честюнина только теперь припомнила, как Елена Петровна намекала ей о каком-то горе брата - оно было налицо. Сейчас Елена Петровна наклонила голову над своей чашкой и методически размешивала таявший сахар с таким видом, точно производила какой-нибудь химический опыт. Искренний тон Честюниной подействовал на Брусницына заразительно, и он рассказал свой роман просто и спокойно, как говорят о близких людях.

   - Меня поразило совпадение,- объяснял он.- Там - актер, здесь - актриса... Ах, как мне это знакомо и близко!.. И я думаю, что роман вашей сестры закончится так же скоро, как и мой. Желаю ей, конечно, счастья, но не верю в него, потому что там, на сцене, такая разрушающая обстановка, свои традиции, привычки - одним словом, специфическая атмосфера.

   Роман Брусницына был очень несложен. Он встретил сестру одного университетского приятеля, красивую и бойкую девушку, которая училась на каких-то театральных курсах. На последнее он, конечно, не обратил внимания, увлекся и женился.

   - Что это только было!- удивлялся Брусницын самому себе.- Представьте вы себе меня, с моей фигурой, отыскивающего в гостином дворе искусственные цветы, завивающего в парикмахерской дамские парики... А сколько я переносил за кулисы картонок с разными тряпками, как я ухаживал за господами театральными рецензентами, как я дежурил на репетициях...- Да, да, всё это было, и я даже как-то сейчас не верю самому себе, что это было. А ревность?.. О, я прошел хорошую школу... Нет, это такое ужасное и несправедливое чувство... Представьте себе меня, подкарауливающего жену на улице, меня, перехватывающего её письма... Удивительно, что человек в самый главный момент своей жизни делается сумасшедшим. Разве это был я?.. Теперь я говорю об этом спокойно, потому что сделался опять самим собой... И ведь я считал её умнее всех людей на свете, честнее, лучше. Из-за нее рассорился с сестрой, чуть не бросил своей науки и даже хотел поступить на сцену...

   Он рассказывал о себе с юмором, так что даже Елена Петровна раза два улыбнулась. Так рассказывают путешественники о своих смелых и комических приключениях, когда вернутся домой, под родную кровлю. Свое незнание жизни и людей, доверчивость и увлечения Брусницын передал с беспристрастием летописца.

   - И вдруг ничего нет...- с грустью закончил он.- Виноват: остались болотные растения, которые не умеют изменять, но ревность возбуждать могут. Сегодня, например, Елена Петровна сильно ревновала Иванова, как бы он не заехал в мое болото... Но он точно предчувствовал и скромно ограничился сушей. В науке, Марья Гавриловна, есть свои увлечения, страсти и даже несправедливость...

   Домой Честюнина возвращалась уже в первом часу, унося с собой такое хорошее настроение. Какие милые люди эти Брусницыны, особенно он, соединявший в себе громадную наблюдательность и еще более громадную наивность, как все чистые люди. Как легко дышится в этих монашеских кельях и как далеко от них всё остальное, что волнует и губит людей. Честюнина чувствовала себя самое лучше и чище, потому что встретила именно то родное, к чему всегда рвалась всей душой.

   Под этим настроением Честюнина вернулась и домой. Отворявший ей подъезд швейцар Григорий осклабился и проговорил всего одно слово:

   - Приехадчи...

   - Кто?

   - Сами-с, генеральша...

   Елену Федоровну ждали только через две недели, и Честюнина была не особенно приятно поражена этим известием. Её беспокоила участь бедного дяди. Она быстро поднялась по лестнице и в передней уже встретила следы заграничного нашествия. Стояли дорожные сундуки, картонки, саквояжи - Елена Федоровна иначе не могла ездить.

   В гостиной расхаживал Эжен, разодетый, как попугай - какая-то невоообразимо пестрая пара, красный галстук, красные башмаки, в зубах какая-то длинная соломина. Он издали сделал предупредительный жест.

   - Предки бунтуют...- объяснил он шопотом, указывая на кабинет.

   - Ты получил мое письмо?

   - Даже очень... И благодаря ему мы вылетели из-за границы двумя неделями раньше. А всё ты виновата, Marie... Ах, уж эти проклятые письма - они мне отравляют всю жизнь.

   - Но ведь я тебя просила только подготовить Елену Федоровну?

   - Я и хотел и даже повел дело, как Бисмарк, но мутерхен, по своей привычке, сделала у меня обыск, и... и вот мы вылетели бомбой. Я, конечно, уважаю предков, но в большом количестве они иногда надоедают... Я вполне понимаю, почему сбежала Катя. И я бы с удовольствием сбежал, если бы нашлась какая-нибудь сумасшедшая, хорошенькая и молоденькая актрисочка, которая выкрала бы меня от предков...

   На этот разговор вполголоса в дверях кабинета показалась сама Елена Федоровна. Когда Честюнина подошла поздороваться, она не подала руки, а показала свои часы.

   - Скоро час... Где вы изволили пропадать, сударыня?

   - Я... я была в ученом заседании.

   - До часу?.. Ха-ха... Так может лгать моя горничная, сударыня, а вам стыдно. Я еще не совсем сошла с ума... Впрочем, мне нужно поговорить с вами.

   Она пропустила Честюнину в кабинет и плотно приперла за собой дверь. Эжен оставался посреди гостиной и улыбался. Он отлично знал, что значит разговор милых предков... Задаст жару и пару мутерхен. Кстати, Эжен пожалел, что не успел перехватить деньжонок у Marie, a то теперь самая бы пора махнуть на острова и отдохнуть душой.

   Пропустив племянницу вперед, Елена Федоровна с каким-то шипеньем накинулась на мужа.

   - Вот полюбуйтесь на плоды вашего воспитания, Василий Васильич... Родная дочь сбежала, а племянница возвращается домой в час ночи. Очень мило....

   Василий Васильич стоял у окна и молчал.

   - Стоило мне уехать на три месяца, как вы здесь все посходили с ума. Разве Катя посмела бы при мне наделать таких глупостей... Впрочем, о ней потом. Она еще ребенок и находилась под дурным влиянием. Mademoiselle Честюнина, как вы полагаете относительно этого вопроса?

   - При чем же тут Маша?- вступился Василий Васильич, набираясь храбрости.- Я полагаю, что каждый отвечает за себя, и Катя не маленькая...

   - Однако достаточно было переехать mademoiselle Честюниной к нам на дачу, как бедная Катя совсем потеряла голову... О, я отлично понимаю, как происходило всё дело. Яд разврата был занесен, и этого было достаточно. Помилуйте, женский вопрос, равноправность - и вот вам результат. Да... Боже мой, до чего я дожила?! Мы вас приняли, mademoiselle Честюнина, к себе в дом из милости, то-есть Василий Васильич. Я не буду скрывать, что была против этого, и была права... Результаты, к сожалению, налицо. Вы внесли, заразу в наш дом...

   - Елена Федоровна, позвольте мне уйти...- спокойно ответила Честюнина.- Я не считаю нужным оправдываться в чем-нибудь. Вы меня оскорбляете совершенно незаслуженно...

   Девушка повернулась и вышла. Елена Федоровна широко раскрытыми глазами посмотрела ей вслед, потом посмотрела на мужа и проговорила с зловещим спокойствием:

   - О, я только теперь поняла всё...

  

  

   Почему ничтожные по существу обстоятельства иногда имеют такое решающее значение? Почему случайность играет такую обидную роль в нашей жизни? Почему мы не можем предусмотреть и предугадать этих случайностей и решающих пустяков, несмотря ни на какую проницательность? Мы говорим о законах, по которым выстраивается вся органическая жизнь, мы предсказываем за десятки лет затмения солнца или появление кометы, мы предчувствуем стоящие на очереди великие открытия - и мы же не видим дальше своего носа, когда дело касается таких вещей, которые неизмеримо дороже для каждого и солнечного затмения, и новой кометы, и новых законов в природе, и всяких открытий - это вечный вопрос о личном счастье. Все к нему стремятся самым упорным образом и не могут предсказать завтрашний день. Есть что-то обидное в самой природе вещей, что заставляет нас постоянно чувствовать и признавать собственное ничтожество.

   Эти мысли о ничтожестве собственного существования приходили в голову Честюниной всё чаще и чаще, может быть, потому, что она чувствовала себя счастливой, счастливой до глупости. Ведь совершенная случайность её знакомство в Павловске с Брусницыными, совершенная случайность замужество Кати, совершенная случайность, что тетка Елена Федоровна обвинила её во всем, а благодаря этим случайностям она теперь живет в комнате рядом с Брусницыными, каждый день встречается с ними и чувствует, что в её жизнь ворвалось какое-то новое течение и что оно окончательно её захватывает. До сих пор она, собственно, только стремилась к работе, но по-настоящему работать не умела... Да и где было научиться этому искусству, которое дается каждому только длинным рядом ошибок. Она много читала - это правда, но в чтении не было строгой системы, не было выдержки. То же самое и в занятиях по академии... Ведь все науки хороши, каждая по-своему, и трудно было остановиться на какой-нибудь одной, а между тем приходилось делать выбор, потому что без специализирования нельзя было итти дальше необходимого общего образования. Честюнина не могла не завидовать Брусницыну, который остановился на своих болотных растениях и больше ничего не хотел знать. На эту тему у них теперь часто велись разговоры.

   - Меня это пугает, Сергей Петрович,- говорила Честюнина.- Всякая специализация делает человека односторонним поневоле...

   - Объять необъятное невозможно, Марья Гавриловна. Необходимо остановиться на чем-нибудь одном... Если бы я был на вашем месте, я выбрал бы своей специальностью детские болезни и упорно шел бы к этой цели. Говорю так потому, что не могу слышать равнодушно, когда плачет ребенок. Мне кажется каждый раз, что именно я в чем-то виноват и что он, этот ребенок, плачет именно от меня. Это мой больной пунктик...

   - А вы думали о том, что детскому врачу еще труднее, чем врачу для взрослых? Взрослый может, по крайней мере, объяснить, что у него болит и как болит, а ребенок только плачет...

   - Всякий работает в пределах возможного... Затем, медицина в собственном смысле пока еще не наука, а искусство. Всё дело в таланте... Талантливый врач так же чувствует болезнь, как охотничья собака чует дичь.

   - Кто же возьмет на себя смелость сказать, что именно он такой талант и есть?..

   - Это делается само собой... Как талант, геройство и другие почтенные качества меньше всего сознаются и чувствуются именно носителями этих качеств. Ведь здоровый человек не замечает собственного здоровья....

   Такие разговоры происходили обыкновенно за вечерним чаем, когда все чувствовали себя вправе немного отдохнуть. Елена Петровна большею частью молчала и слушала только брата. Её удивляла смелость Честюниной, решавшейся спорить с ним. Да, спорить с ним, который даже не сознавал своей силы. Молчаливое присутствие Елены Петровны иногда смущало Честюнину, точно, с ними за одним столом сидела какая-то тень не из здешнего мира. Это чувство постепенно увеличивалось и смущало её, особенно, когда Елена Петровна наблюдала её. Раз Честюнина не утерпела и спросила откровенно:

   - Почему вы, Елена Петровна, так пристально смотрите на меня?

   - Я?!. Вероятно, вам это показалось...

   - Нет, я это чувствую... И странно, что я начинаю чувствовать себя в эти моменты виноватой неизвестно в чем.

   Елена Петровна улыбнулась и ничего не ответила. Ей нравилось, что она может заставить себя чувствовать. К Честюниной она, действительно, присматривалась всё время с особенным вниманием и всё еще не могла решить про себя, что за человек эта немного странная девушка. Главный вопрос шел об искренности, потому что Елена Петровна не выносила фальши ни в чем. Она делалась ригористкой и нетерпимой, и всё это падало главным образом на знаменитого брата. Честюнина знала даже моменты, когда этот знаменитый брат начинал бунтовать, напрасно стараясь свергнуть добровольное иго. Со стороны всё это было смешно, а в действительности разыгрывалось что-то вроде семейных сцен. Сергей Петрович кричал тонким голосом, разбрасывал по полу свои книги, грозил, что убежит из Петербурга куда глаза глядят, и кончал тем, что, после длинной драматической паузы, начинал просить у сестры прощения и мирился с ней на условиях, еще более тяжких, чем до бунта. Она распределяла его время, она выбирала знакомых, она накладывала свою руку на всё, и Сергей Петрович мог только про себя размышлять о своем позорном рабстве. Раз, взбешенный до последней степени, он ворвался в комнату Честюниной и, размахивая руками и драматически заикаясь, долго не мог успокоиться.

   - Это какой-то просвещенный деспотизм... это... это... это, наконец, самое позорное рабство, когда у человека стоят над душой и не дают дохнуть. Остается связать мне руки и вывести на продажу, как настоящего раба...

   Увлекшись собственным негодованием, Сергей Петрович только теперь заметил, что на диване сидит какой-то молодой человек и слушает его с почтительной улыбкой.

   - Это мой двоюродный брат Эжен,- отрекомендовала его Честюнина.- Евгений Васильевич Анохин, другими словами...

   - Очень рад... очень...- бормотал Брусницын, разглядывая своими близорукими глазами Эжена.- Это еще хорошо, что вы только двоюродный, а если бы имели несчастье быть родным братом...

   - У меня есть сестра Катя...

   - Катя? Позвольте, это та самая Катя, которая называет меня чучелом, а мою сестру чучелкой? Она теперь актриса? О, очень рад познакомиться... Могу вам только позавидовать, молодой человек.

   Присутствие Эжена как-то сразу успокоило Сергея Петровича, и он остался даже пить чай, чего никогда раньше не делал. Когда в коридоре слышались шаги, он улыбался и говорил Честюниной вполголоса:

   - Я уверен, что это она... да. Она и вам устроит сцену, вот увидите...

   - Нет, уж благодарю вас. Я сейчас пойду и приглашу Елену Петровну пить чай вместе с нами.

   - Не пойдет!..

   Елена Петровна, действительно, не пошла. Она сердито шагала по коридору и сказала Честюниной несколько колкостей.

   - Послушайте, Елена Петровна, ведь я не виновата, что вы ссоритесь с братом. Поставьте себя на мое место и подумайте, что вы говорите... Потом, разве можно сердиться на Сергея Петровича? Это совершенный ребенок...

   - Вы думаете? Ха-ха... Этот ребенок очень дурно себя ведет...

   Честюниной приходилось теперь играть роль посредника, когда брат и сестра ссорились. Сначала это её забавляло, а потом начало надоедать, как надоедает повторение одного и того же мотива. Впрочем, к ней на выручку явился совершенно неожиданно Эжен, которого Сергей Петрович полюбил с первого раза. Трудно было себе представить двух человек более противоположного характера, а между тем они отлично дополняли друг друга. Всего удивительнее было то, что Эжен не скучал в обществе ботаника и через неделю самым серьезным образом заявил Честюниной:

   - Мариэтта, я погибаю...

   - Именно?

   - Мариэтта, я влюблен в Елену Петровну!..

   - Поздравляю....

   - Ты не смейся: я говорю серьезно. Мне надоело вести рассеянную жизнь, а это святая девушка... Понимаешь: sainte, в своем роде Жанна д'Арк.

   - Что же, можешь сделать предложение...

   - А если я боюсь?.. Я могу любить только строгую женщину, которой буду бояться... А в Елене Петровне именно есть то, что на меня производит впечатление. Ты, пожалуйста, не смейся... Притом ты решительно ничего не понимаешь в подобных делах, хотя и проделала некоторые научные опыты. При случае скажи Елене Петровне, что я того... то-есть ты объясни всё в шутливом тоне...

   - Перестань говорить глупости... Можно подумать, что ты собираешься занять денег у Елены Петровны.

   Взглянув в лицо Эжену, Честюнина только всплеснула руками: она увидела, что он уже успел это устроить.

   - Успокойся, пожалуйста, не у неё занял...- объяснял Эжен с виноватой улыбкой.- А у него, у чучела, как говорит Катя. Ну, скажи на милость, для чего ему деньги, чучелу? Совершенно излишний балласт, притом я выбрал такой момент, когда чучелки не было дома.

   - Ах, Эжен, Эжен!..

   - Подожди, я еще буду впоследствии министром финансов. Вот увидишь... Я по натуре финансист. Кстати, Мариэтта...

   - Ты, кажется, хочешь посвятить меня в какую-то финансовую тайну?

   - Неужели у тебя не найдется несчастных трех рублей? У предков мне кредит закрыт окончательно, что я считаю прямо противоестественным...

   Эжен обладал способностью приставать до того, что от него приходилось откупаться, и Честюнина часто отдавала ему последние гроши, не рассчитывая, конечно, на возврат, как было и сейчас. Разве можно было обижаться на Эжена?

   - Это петербургское болотное растение,- охарактеризовал его Сергей Петрович.

   Дядю Честюнина видела только раз, и то мельком. Старик сильно опустился и казался таким жалким. У Честюниной не повернулся язык спросить его о домашних делах. Они постояли на тротуаре несколько минут, поговорили о чем-то постороннем и разошлись. О Кате известия получались только через Эжена, котфый навещал сестру.

   - Она теперь вся поглощена семейным счастьем,- коротко объяснял Эжен.- Да... А муж прекрасный человек, и я решительно не понимаю, что предки имеют против него. Восхитительный мужчина... Мы с ним как-то вместе ездили закладывать Катин браслет - помнишь, с сапфиром? Ну, я ему помог, а потом мы завернули к Кюба...

   - Что же Катя?

   - Катя, брат, настоящая женщина: каждый шаг мужа для неё священен... Она была даже рада, что могла доставить мужу случай немного развлечься.

  

  

   У Брусницыных по вечерам иногда собирались "свои", т.-е. университетские. Большинство - готовившиеся к магистерскому экзамену, или работавшие над диссертацией, или доценты. Это был особый мирок, поглощенный своими университетскими интересами. Честюнину особенно интересовали эти будущие ученые, профессора и подвижники науки, представлявшие собой вторую стадию студенчества. Она мысленно сравнивала этих университетских людей со студенческим миром, и сравнение было не в пользу первых. Здесь чувствовалось уже какое-то охлаждение, интересы суживались, и на первый план выдвигалось свое я. Карьеристами назвать их было нельзя, но было что-то в этом роде, хотя и прикрытое хорошими словами. Там, в студенческих кружках охватывала молодая теплота, а здесь уже начиналась рассудочность. При случае "свои" не щадили друг друга и открывали карты: один имел сильную поддержку в знаменитом профессоре, другой прокладывал дорогу докладами и сообщениями по ученым обществам, третий рассчитывал на выдающуюся работу - у каждого был свой метод борьбы за ученое существование. Глядя на них, Честюниной как-то не верилось, что вот эти корректные, выдержанные молодые люди еще недавно были студентами, шумели по аудиториям, спорили и горячились в своем студенческом кружке и вообще увлекались.

   - Вы не видали, Марья Гавриловна, как объезжают молодых лошадей? - объяснял Брусницын.- То же самое... Сначала молодая лошадка брыкается, бунтует, а потом успокоится и привыкает к своим оглоблям. У каждого из нас есть такие оглобли... Вероятно, теперь вы иногда критикуете и даже осуждаете нас, университетских, а придет время - и сами будете такой же.

   - Нет, такой не буду, Сергей Петрович. Это не значит, что я считаю себя каким-то счастливым исключением,- просто, я не могу быть именно такой.

   - Вы соскучились о своих студенческих кружках?

   - Да...

   Брусницын подумал и добродушно прибавил:

   - Вы правы, Марья Гавриловна, с той поправкой, что молодость не повторяется, а с ней и молодая искренность, и порывы, и счастливая самоуверенность, и всё то, чем красна каждая весна.

   Последнее Честюнина уже могла проверить собственным опытом. Бывая в академии на лекциях, она уже не испытывала того волнения, как в прошлом году. Да и другие слушательницы тоже. Это было не разочарование и не усталость, а что-то другое, чему нельзя подобрать определенного названия.

   - А ведь мы уже старенькие, Честюнина,- говорила раз Морозова, когда они вместе гуляли по коридору.- Вот посмотрите на новеньких первокурсниц... Как они торопятся, суетятся, какой деловой вид у каждой - ведь и мы были такими же.

   Морозова рассказывала последние кружковые новости - в собственном смысле нового ничего не было, а только повторялось старое. Кстати, неизвестно куда исчез Крюков. Говорят, что он совсем бросил академию. Впрочем, он всегда отличался легкомыслием, и наука немного потеряла в нем. Гении и бабьи пророки всё в том же положении,- Морозова не могла обойтись без ядовитого словца. Её слова попадали в цель, потому что Честюнина уже начала чувствовать себя немного чужой среди увлекавшейся зеленой молодежи, принесшей в столицу такой запас нетронутых молодых сил. Это чувство особенно усилилось, когда она случайно попала в кружок Бурмистрова. Там было всё по-старому, те же разговоры и те же поклонницы гениального человека. Да, всё было то же, а Честюнина слушала молодых ораторов и думала про себя, что из них выйдет лет через десять. Это старческое настроение огорчало её, но она не могла от него отделаться. Неужели в этом и заключается тот опыт жизни, которым грозят юности все старики? И он будет расти с каждым годом, пока человек не достигнет той степени мудрости, когда от него останется одна труха. А главное, не было уже того настроения, которое её охватывало еще в прошлом году. После этого печального опыта Честюнина вернулась домой в самом грустном настроении и обвинила себя в том старчестве, о котором говорила Морозова. Не старилась и оставалась вечно-молодой одна наука, и Честюнина с каким-то особенным азартом накидывалась на занятия. Это был её дом, где чувствовалось так легко и бодро.

   Судьба Кати беспокоила Честюнину, но девушка не решалась отправиться на квартиру Парасковеи Пятницы, где для неё оставались еще тяжелые воспоминания. Сама Катя не подавала о себе никаких известий, кроме поклонов, которые привозил Эжен. Но незадолго до рождества Честюнина неожиданно встретила её на улице. Катя ехала на извозчике, выскочила из саней и бросилась её обнимать.

   - Нехорошая, нехорошая...- повторяла она.- Разве можно так забывать сестру? Я думала, что ты умерла, вывихнула ногу или вышла замуж за этого чучелу ботаника...

   -- Первого и второго нет, а третьего не будет...

   - Ну, это твое дело. Мне что-то рассказывал Эжен... Ах, виновата, это он влюблен в эту чучелку. Ха-ха... А знаешь, я собралась к тебе, Манюрочка. У меня есть очень и очень серьезное дело... да. Знаешь, откуда я теперь еду?

   - С репетиции, конечно...

   - А вот и не угадала... Еду сейчас из редакции одной газеты, в которой разнесли мужа. Ездила объясняться, но опять не застала редактора. Подозреваю, что он просто прячется. А уж я бы его так отчитала, так отчитала! Представь себе, они не признают никакого таланта у Валерия... Ни-ка-ко-го!.. Как тебе это нравится?.. У Валерия нет таланта?!

   - Мне кажется, Катя, что лучше было бы твоему мужу самому объясниться с редактором...

   - Ах, ты ничего не понимаешь, Манюрочка... Во-первых, всякий артист самолюбив, а во-вторых, он и не подозревает о моих хлопотах. Валерий ни за что на свете не позволил бы такие объяснения - он слишком горд для этого. Есть, Манюрочка, благородная гордость артиста... Да. Я этого раньше совсем не понимала...

   Катя ужасно торопилась, несколько раз начинала прощаться и кончила тем, что отпустила своего извозчика и поехала к Честюниной. Ей нужно было выговориться и излить свою душу. Честюнина была очень рада её видеть и рассматривала такими глазами, точно Катя вернулась из какого-то далекого путешествия. Катя болтала всю дорогу, смеялась, бранила какого-то антрепренера и непременно хотела ехать опять в редакцию.

   Когда они подъехали уже к самой квартире, Катя заявила:

   - Манюрка, знаешь, что я тебе скажу?..

   - Я слушаю...

   - Я давно не видала тебя, а сегодня смотрю и... Ведь ты красавица, глупая моя Манюрочка! И настоящая красавица, строгая славянка... Черты лица не совсем правильны, но это придает только пикантность. Поверни немного голову... вот так... Прелесть! Чему ты смеешься, дурочка? Вот спросим извозчика.. Извозчик, которая барышня красивее?

   Извозчик повернул, улыбавшееся лицо, почесал в затылке и проговорил:

   - Которая красивее? А обе никуда не годитесь...

   - Вот тебе раз!.. Почему же не годимся?

   - Какая же красота, ежели вдвоем-то фунта не подымете? Главная причина, что господская кость жидкая...

   Катя расхохоталась до слез.

   - Вот это так анатомия: жидкая кость. А впрочем, почему бы истине не изрекаться устами петербургского Ваньки... Вот тебе, Ванька, гривенник на чай.

   Поднимаясь по лестнице, Катя продолжала болтать.

   - Знаешь, Манюра, если б я была мужчиной, я влюбилась бы в тебя... И никому бы не отдала. Какие глупые эти мужчины вообще, и чего смотрит твой чучелистый ботаник. Нужно быть окончательно слепым, чтобы упустить такую женщину... Настоящие красавицы не те, у которых академически-правильные лица, а те, у которых есть внутренняя красота. Бог справедлив и дал женщине красоту, чтобы пополнить кое-какие недостатки.

   Когда они вошли в комнату, этот гимн красоте неожиданно превратился в довольно неприятное объяснение, как это могло быть только у Кати.

   - Знаешь, Манюрочка, у меня мелькнула счастливая мысль,- заявила она восторженно.- Поезжай ты в редакцию и объяснись.

   - Я?!.

   - Да, да, именно ты... Представь себе положение редактора, когда ьойдет такая девушка, как ты, и объяснит ему всю его подлось. Я уверена, что он просто не понимает, что делает, а ты ему и объяснишь всё. У тебя, знаешь, такой внушительный. вид весталки с Выборгской стороны... Ты ему скажи, что Зазер-Романов выдающийся талант, что он скоро прогремит на всю Россию, что ему нужно сделать только первый шаг к славе... Одним словом, ты это сумеешь сделать.

   - Ты это, конечно, не серьезно?

   - Совершенно серьезно...

   - Не могу, к сожалению...

   - Ты не можешь?.. А если я буду просить тебя на коленях?.. Если я не уйду отсюда?.. Я тебя сама завезу в редакцию и подожду на тротуаре...

   - Катя, ты сошла с ума...

   - А если от этого зависит вся моя жизнь?...

   - Еще раз: не могу.

   - Нет, ты не хочешь!.. Ты - эгоистка, ты - бесчувственная, ты... ты... Одним словом, я тебя не хочу больше знать и отрекаюсь от тебя навсегда. Вот до чего ты меня довела, несчастная...

   Катя наговорила еще каких-то дерзостей, повернулась и, не прощаясь, вышла из комнаты. Но из коридора она вернулась, вспомнив, что позабыла хлопнуть дверью. Приоткрыв дверь, она просунула голову и заявила:

   - Если бы был Крюков, он бы всё это сделал. Вот тебе...

   Удар двери был настолько силен, что из соседнего номера показалась голова Брусницына. Он посмотрел на Катю удивленными глазами и спросил:

   - Это вы?

   - Да я... то-есть не я, а дверь.

   - Но ведь так можно её и сломать...

   - А вам её жаль, то-есть дверь?.. Какой вы добрый... Вот дверь жалеете, а когда человека преследуют и губят - вам всё равно. Вы все бесчувственные... Ну, что ей стоит заехать в редакцию? Я подождала бы её на тротуаре... Понимаете: всего несколько слов. Но это какое-то чудовище, девица без сердца, медицинский препарат, северный полюс в юбке, синий чулок... Еще никогда и никто в жизни так меня не оскорблял! Понимаете?

   Ботаник смотрел на разгорячившуюся даму и ничего не мог понять, что её еще более разозлило.

   - Позвольте, мне кажется, что я вас где-то встречал,- неожиданно заявил он и улыбнулся уже совсем не к месту.

   - Очень даже просто: я сестра вашей Марьи Гавриловны...

   - Ах, да... Это вы меня называете чучелом, а сестру чучелкой? Да, припомнил... Но, позвольте, почему же вы называете Марью Гавриловну нашей?

   - Как я это объясню вам, когда вы всё равно ничего не поймете...

   - Вы думаете, что не пойму?

   - Я убеждена... Идите и скажите вашей Марье Гавриловне, что она просто дрянь и больше ничего. Идите сейчас... Что же вы стоите?

   - Позвольте... Я всё-таки ничего не понимаю, сударыня.

   В ответ послышался истерический плач. Брусницын взял Катю за руку и повел к себе в комнату.

   - Вы успокойтесь, ради бога,- уговаривал он.- Выпейте воды... Если Марья Гавриловна не могла вам помочь, так, может быть, это могу сделать я. Во всяком случае, не следует падать духом...

   Катя сидела на "ученом кресле" у письменного стола, пила воду, плакала и довольно бессвязно передала, в чем дело. Брусницын слушал её, подняв брови, и никак не мог припомнить, что нужно сделать еще, когда дама плачет.

   - Послушайте, сударыня, отчего вы мне не объяснили всего сразу? Да я сам съезжу в редакцию и переговорю... Знаете, мне не раз случалось иметь такие объяснения... гм... да... Да поедемте хоть сейчас. Впрочем, нет, у вас лицо заплаканное.

   - Вы - благородный человек, единственный благородный человек...

   Эта трогательная сцена была нарушена появлением "чучелки". Елена Петровна очень строго посмотрела на Катю, а когда брат заявил о своем намерении ехать в редакцию - только пожала плечами.

   - Вы меня презираете?- как-то по-детски спрашивала её Катя.

   - Я? Я вас вижу во второй раз и совсем не знаю,- с леденящей холодностью ответила Елена Петровна.

  

  

   Это было довольно курьезное путешествие. Катя страшно торопилась и попеременно называла Брусницына то Сергеем Петровичем, то Петром Сергеичем. Она раза два успела рассказать о неблагородном поступке Честюниной, обругала того же неизвестного антрепренера и кончила тем, что, когда они подъезжали к редакции, изъявила скромное желание съесть порцию мороженого.

   - Нет, мы сначала кончим дело,- протестовал Брусницын.

   Редакция газеты "Уголек" помещалась недалеко от Невского, и Катя осталась дожидаться на извозчике. Ей показалось, что прошла целая вечность, пока чучело вел переговоры. Когда он вышел на подъезд, она заявила:

   - Едемте к Филиппову пить кофе... У меня вся душа замерзла. Вы всё устроили?

   - Да... то-есть переговорил. Редактор был очень любезен и дал объяснение по существу. Представьте себе, он прежде всего спросил меня, видел ли я вашего мужа на сцене, и я очутился в самом неловком положении...

   - И вы не нашлись что-нибудь солгать? Ах, боже мой...

   - Но ведь я не знаю даже его амплуа?

   - Гамлет, Карл Моор, "Бедность не порок", "Две сиротки"...

   - А потом редактор объяснил мне, что... извините... что у вашего мужа никакого таланта нет, а только одни претензии.

   - Это он из зависти... Против мужа ведут интригу, и все газеты подкуплены. Я так и знала... да. Но это всё равно, Петр Сергеич... Вы ведь тоже хотите кофе?..

   Мысль о кофе теперь заслоняла решительно все остальные благородные побуждения, и Катя даже не могла рассердиться по-настоящему на жестокого редактора. Выпив кофе, она пришла в свое обычное благодушное настроение и весело проговорила:

   - Сергей Петрович, вы, вероятно, считаете меня сумасшедшей...

   Он добродушно улыбнулся, и Кате сделалось совсем весело. А ведь он славный, чучело... Брусницын приходил к тому же заключению, любуясь своей красивой дамой. Как она была хороша сейчас, эта милая взбалмошная Катя. Сколько подзадоривающей наивности, веселья, непосредственности - она не жила, а горела. Брусницыну хотелось, ей еще помочь в чем-нибудь, утешить, защитить и опять любоваться этим чудным женским лицом с детскими глазами. Ему доставляло наслаждение смотреть, как она ела пирожное, как брала свою чашку кофе, как поправляла выбивавшиеся из-под шапочки волосы и смеялась от каждого движения, точно вся состояла из одного веселья.

   - Я была так голодна, что готова была съесть Исаакиевский собор,- смеялась Катя, кончая кофе.- А вот съела три пирожка и больше не могу... Не правда ли, как странно устроен человек?

   - О, да... очень странно.

   - Вы меня проводите немного, Петр Сергеич?

   - С величайшим удовольствием.

   Катя смотрела на него улыбавшимися глазами и наслаждалась своей силой. Да, она уже чувствовала его в своей власти, и ей еще хотелось заставить его что-нибудь сделать такое, чего он никогда не делал. Они вышли из булочной под руку, как хорошие старые знакомые, и чучело был счастлив, чувствуя, как она крепко опирается на его руку.

   Они шли по Невскому, и Катя останавливалась перед каждым магазином. По пути она успела рассказать, как случайно познакомилась со своим мужем, чего ей стоило уйти из отцовского дома, как её любит муж, как он будет любить её еще больше, когда она сделается знаменитой артисткой, и т. д. и т. д.

   - Ах, цветы!.. Боже мой, сколько цветов, Сергей Петрович... Если бы вы знали, как я люблю цветы. Они ведь походят на женщин и так же скоро вянут. Если бы они могли говорить... Мне кажется, что в каждом цветочке скрыто что-то таинственное, какая-то быстро проходящая тайна, и мне хочется сказать за него: "любуйтесь мной - я скоро умру"... Потом мне хочется иногда плакать, когда я держу цветы в руках. Вы не знаете, почему?

   Он не знал, и её рука сделала нетерпеливое движение.

   - Как же вы не знаете, когда это уже ваша область, то-есть ботаника? Чему же вы учитесь?

   Он повел её в магазин, выбрал букет белых цветов и молча поднес ей. Катя покраснела от восторга и спрятала свое счастливое лицо в цветах. Когда они выходили из магазина, она проговорила с грустью:

   - Почему вы выбрали белые цветы? Они напоминают о смерти...

   - Можно переменить... Вернемтесь.

   - О, нет... Это судьба, а против судьбы нельзя итти.

   Усаживая Катю на извозчика, Бруспицын сказал каким-то виноватым голосом:

   - Если вам, Екатерина Васильевна, что-нибудь будет нужно,- я всегда к вашим услугам...

   - Вы это серьезно? да?- печально ответила она.- Вероятно, у меня такой вид, как у человека, который будет нуждаться в чужой помощи?..

   Когда Катя скрылась в живом потоке двигающихся по Невскому экипажей, Брусницын не знал, что ему делать. Он стоял и улыбался, еще полный полученными впечатлениями. Странно, что он старался представить её лицо и не мог - оно точно испарилось. Но её голос и смех еще стояли в его ушах, точно далекое эхо, и он даже прислушивался к нему. Куда мчатся эти экипажи? Куда бежит по панели публика? Почему начал падать легкий снежок? Он стоял и боялся шевельнуться, чтобы не потерять что-то такое хорошее и молодое, что его наполняло сейчас. А тут еще мысль о Васильевском острове, где сестра ждет его обедать. Это уже была проза.

   - Извозчик...

   - Куда прикажете, господин?

   - На Выборгскую...

   Брусницын опомнился, только когда они выехали на Неву. Извозчик, кажется, сошел с ума...

   - Ведь я тебя на Васильевский рядил?

   - Никак нет... На Выборгскую, господин.

   - Ты ошибаешься... Поворачивай на Васильевский.

   Всю дорогу Брусницын думал