Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Ранние всходы

о Кате и улыбался. Какая милая непоследовательность: мороженое, кофе, пирожки, цветы... А как она хорошо говорила о цветах! Не правда ли? И потом эта мысль о смерти... Ему вдруг сделалось её жаль, жаль именно такой, какой она сегодня была - ведь она тоже цветок. "Любуйтесь мной - я скоро умру"... А всего удивительнее то, что, скажи то же самое, что говорила она - скажи другой, вышло бы и нелепо, и глупо, и смешно.

   "Не правда ли, как странно устроен человек?" - подумал он её фразой.

   Через три дня Брусницын получил удивительнейшее письмо, какое только доставлял когда-нибудь петербургский почтамт:

   "Возлюбленный (так называли друг друга первые христиане, и если вам будет угодно когда-нибудь писать мне, то пишите: "возлюбленная", но только не сестра - у вас есть сестра, и я не желаю повторяться), белые цветы завяли... Я сегодня плакала над ними (причины неизвестны). Потом мне захотелось написать вам, но я решительно не знаю, о чем писать. Еще потом: я эти дни много думала о вас. Ах, как хорошо думала... Есть такие хорошие-хорошие мысли, которые трудно назвать словами. Как вы опишете розовый или синий цвет слепому? Собственно, это были не мысли, а настроение... я чувствую себя добрее, лучше и чище, когда такое настроение овладевает мной. Есть высший обиход мыслей и чувств, доступный только избранникам, есть высшие отношения, пред которыми всё остальное блекнет, как ваши белые цветы. А я так ими любовалась и думала о том, как хорошо вы тогда меня жалели, то-есть когда я уехала. Отчего я знаю последнее? Я в высшей степени суеверна, и у меня есть постоянно какое-нибудь роковое предчувствие - это уже область мистической мнительности. Жму вашу руку, возлюбленный. Ядовитый болотный цветочек Катя".

   В приписке стояло: "Знаете, цветы счастливее нас, потому что не знают самого ужасного чувства - скуки... Конечно, это кто-то сказал до меня, но, право, я сама это придумала".

   Брусницын перечитывал это сумасшедшее письмо десятки раз и находил в нем всё новый смысл. Потом, он ни слова не сказал о нем сестре - это, кажется, был еще первый пример его братской неискренности. Что-то мешало быть ему откровенным даже с ней, с этим добрым гением, а затем у него явилось желание остаться одному, с глазу на глаз только с самим собою. Брусницын носил письмо постоянно с собою, как талисман, и потихоньку перечитывал его среди своих занятий. Ему тоже хотелось написать Кате, и он тоже не знал, что ей писать. Немалым препятствием для осуществления этого намерения служило и то, что письмо могло попасть в руки погибавшего великого артиста. Оставалось думать о Кате и смутно чего-то ожидать. Последнее было безумием, и Брусницын начинал проверять состояние своих умственных способностей.

   Настроение получалось, во всяком случае, мучительное по своей полной безвыходности. Но из него вывело неожиданно новое письмо Кати, полученное ровно через неделю.

   "Пользуюсь правом, которое вы мне дали,- писала она, - и обращаюсь к вам, возлюбленный, с требованием, чтобы вы были сегодня вечером в той самой булочной Филиппова, где мы пили тогда кофе. Я приеду ровно в восемь часов вечера".

   Брусницын, конечно, был там, и, конечно, Елена Петровна ничего не знала об этом нарушении добрых нравов - больше, он почему-то счел нужным прямо обмануть её, сказав, что отправляется в какое-то ученое заседание. Для чего он сделал последнее - меньше всего мог объяснить он сам. Катя заставила подождать себя целых полчаса.

   - Как вы добры, Сергей Петрович,- говорила она, крепко пожимая его руку.

   Она была бледна и чем-то встревожена. Присев к столику и не снимая перчаток, она проговорила без всяких предисловий:

   - Что бы вы сказали, если бы вместо сегодняшнего письма к вам явилась я сама... и со всем багажом?

   - Что такое случилось?

   - Меня удержал только страх пред вашей милой чучелкой, которая выгнала бы меня в шею... Я ушла от мужа, и мне некуда деваться. Решительно некуда... К отцу я не могу вернуться, Манюрку ненавижу, близких знакомых нет...

   - Я позволю нескромный вопрос...

   - Почему я ушла от мужа? Ответ не нов и краток: негодяй... Чтобы убедиться в этом маленьком слове, мне нужно было полгода.

   - Послушайте, Екатерина Васильевна, вы человек увлекающийся и, вероятно, преувеличиваете... Да, это бывает.

   - Нет, всё кончено!..

   - Выслушайте меня... Вы раздражены, волнуетесь, преувеличиваете и делаетесь несправедливыми...

   - Очень благодарна...

   - Вот видите: вы даже на меня сердитесь, хотя я желаю вам только добра. Хотите, я сам съезжу к вашему мужу и переговорю с ним?..

   - Он вас убьет... Вы его не знаете: он всех убьет.

   После некоторых переговоров Катя согласилась, чтобы Брусницын съездил к мужу. Как оказалось, всё дело вышло из-за ревности. Великий артист поцеловал за кулисами какую-то хористку, и Катя это видела собственными глазами. Положим, что за кулисами многое позволяется, и муж объяснял, что это простой братский поцелуй, но Катя предвидела в будущем повторение таких братских чувств.

   Они сговорились встретиться через полтора часа здесь же, и Брусницын поехал на Выборгскую сторону. Его встретила Парасковея Пятница.

   - Мне бы нужно видеть господина Зазер-Романова,- заявил Брусницын.

   - А для чего его вам нужно?

   - Позвольте мне не отвечать на такой вопрос...

   Парасковея Пятница обиделась и молча указала на дверь.

   Любопытство было одним из недостатков Парасковеи Пятницы, и поэтому она осталась в коридоре. Она, как охотничья собака, чутьем слышала, что гость явился неспроста, и почему-то его появление связала сейчас же с исчезновением Кати. У женщин своя логика. И, действительно, скоро послышался крупный разговор, причем упоминалось имя Кати.

   - Я удивляюсь одному, почему именно вы явились посредником?- с гордостью спрашивал артист.- Кто дал вам такое право?

   - Я сам предложил Екатерине Васильевне... Но я тут ни при чем, и дело совсем не во мне.

   - Позвольте, я могу только удивляться вашей смелости... Вы, кажется, считаете меня за дурака, милостивый государь? Какое вам дело до того, целовал я или не целовал кого-нибудь за кулисами, и почему именно я должен давать объяснения именно вам?

   Объяснение было бурное, то-есть горячился артист, а гость оставался спокойным, как рыба. Потом последовало какое-то соглашение, и они вышли вместе, так что Парасковея Пятница имела полное основание удивляться и приняла гостя за режиссера.

   - В сущности, конечно, всегда нужно уступать женщине...- говорил артист, когда они садились на извозчика.

   - Непременно...- подтвердил Брусницын. - Она ждет вас в булочной, и вы извинитесь. Разве это трудно сделать?

   - Гм... Что же, я, собственно говоря, всегда готов... да...

  

  

   Зима пролетела совершенно незаметно. Честюнина усиленно готовилась к экзамену за первые два курса и невольно подводила итоги своим знаниям, что приводило её в отчаяние. В сущности, она, как и другие, хорошенько ничего не знала, а только нахватала вершков. Особенно огорчали её практические занятия анатомией, химией и гистологией,- не хватало времени, а каждая наука была интересна сама по себе. Ей особенно нравился профессор гистологии Бобров, энергичный, умный и суровый человек - последнее, впрочем, относилось к их женским курсам, а студенты на него не жаловались. А как он увлекательно читал свои лекции... Одна такая лекция, в которой он говорил о знаменитом французском ученом Биша, навсегда осталась у неё в памяти. Недоразумения происходили главным образом на практических занятиях, когда Бобров делался особенно требовательным и даже разносил курсисток за небрежную работу с микроскопом. Когда он появлялся, многие бросали свои препараты. Другая лекция, которая произвела на Честюнину еще более сильное впечатление, была по химии, и случайно читал её академик Зимин. Речь шла о водороде, как о металле в газообразном состоянии. Старик-ученый говорил о водороде с таким увлечением, больше - с какой-то страстной любовью, говорил просто и вместе картинно. Одна такая лекция стоила целого курса, потому что давала метод. Одно - быть ученым, а другое - уметь передать свои знания слушателям. Эти две лекции произвели глубокое впечатление на Честюнину и послужили поворотным пунктом в её жизни. Они являлись для неё чем-то вроде приговора. Да, её жизнь была здесь и нигде больше, и она чувствовала себя глубоко счастливой, а главное - спокойной, как человек, застраховавший свою жизнь.

   Через Брусницыных Честюнина, как мы уже говорили, познакомилась с университетскими начинающими учеными, к которым первое время относилась немного скептически. Недавнее студенчество в них быстро выветривалось, заменяясь новыми стремлениями, интересами и задачами. Тут уже не было молодых увлечений, охватывавших целый мир, горизонт сужался и цели были яснее, ближе и понятнее. Каждый работал в своем маленьком уголке, и эта работа постепенно заслоняла всё остальное. Это был своего рода ученый искус, черная работа, а горизонты только предчувствовались еще впереди. Типичнейшим представителем этой молодой науки оставался всё-таки Брусницын. Он должен был кончить свою работу к весне, но почему-то не кончил, что волновало и мучило Елену Петровну.

   - Я просто не узнаю брата,- жаловалась она Честюниной.- Какой-то он странный... Вообще, не понимаю.

   В первое время Елена Петровна относилась к Честюниной как-то подозрительно,- по крайней мере, так ей казалось,- но это чувство изгладилось и заменилось другим. Честюнина, в свою очередь, очень полюбила эту выдержанную строгую девушку, в которой каждое чувство, каждая мысль и каждое движение отличались необыкновенной цельностью. Елена Петровна не выносила никакой фальши и только страдала, когда слышала что-нибудь в этом роде. У неё постепенно развивался специально-женский пессимизм и терялась живая вера в людей. Мир представлялся ей в каком-то тумане, точно окутанный флером. Зачем люди злы, несправедливы, порочны? И как всё просто, если бы люди не лгали, не обманывали друг друга и не делали зла. Ведь это совсем не так трудно, потому что требуются только отрицательные достоинства.

   Интереснее всего были моменты, когда Елена Петровна обрушивала всё свое негодование на Эжена, как живое олицетворение всевозможного зла. Происходили удивительные сцепы, которые смешили Честюнину до слез. Эжен выслушивал всё с джентльменским терпением и возражал с самой изысканнейшей вежливостью, то-есть даже не возражал, а позволял себе говорить "последнее слово подсудимого".

   - Мужчина самое грубое существо, вернее - замаскированный зверь,- обличала Елена Петровна с методичностью и хладнокровием опытного прокурора.- В душе все мужчины относятся к нам с глубоким презрением, а их увлечения - только вспышки грубого эгоизма. Начать с того, что они не признают в нас человека, а только милую, более или менее забавную игрушку. Женщина имеет цену, только пока она молода и красива... Будь она гением, и на неё никто не взглянет, если она некрасива.

   - А женщины?

   - Женщины неизмеримо выше... Они ценят больше всего ум, талант, энергию, убеждения - вообще проявления гения в той или другой форме.

   - Елена Петровна, если бы женщине представилось выбрать между двумя мужчинами, приблизительно равноценными по нравственным достоинствам, но отличавшимися физическими качествами - полагаю, что преимущество было бы на стороне более красивого и молодого...

   - Само собой разумеется...

   - Ergo?

   - Ergo, всякое безобразие и даже старость есть результат тех пороков, каким мужчины предаются с момента своей юношеской самостоятельности. Мне даже делается страшно, когда я начинаю думать на эту тему... Начинаешь не верить даже самой себе.

   - Значит, вы отрицаете возможность исправления?

   - Совершенно... Всякое исправление предполагает собственное желание исправиться, а именно этого и недостает вам всем, Эжен. Вы когда-нибудь, например, задумывались, что вы такое?

   - То-есть как задумываться? Гм... Конечно, каждый человек думает о себе...

   - Я хочу сказать о ваших недостатках.

   - Ах, да... Но это старая история, как мир. К сожалению, Елена Петровна, я не могу вам представить некоторых соображений по психологии порока. Ведь по своему существу порок совсем уж не так дурен...

   - Замолчите, несчастный!..

   - Вот видите, с вами нельзя говорить серьезно.

   Елена Петровна говорила Эжену очень резкие вещи и удивлялась, что как-то не может рассердиться на него по-настоящему. Это уже был несомненный признак слабости, и, оставшись одна, она делала строгий выговор самой себе. В сущности, этого испорченного мальчишку не следует пускать в комнату, не то что разговаривать с ним, а тем более - спорить. А с другой стороны, в нем была какая-то такая безобидная наивность, которая совершенно обезоруживала. Если бы он получил другое воспитание и не вращался в испорченной среде разных шелопаев, право, из него мог бы выйти совсем недурной человек. Отсюда уже логически сам собой вытекал вопрос об исправлении Эжена, и Елена Петровна иногда думала об этом.

   Раз, во время одного спора с Эженом, Елена Петровна почувствовала на себе пристальный наблюдающий взгляд Честюниной и смутилась до того, что даже покраснела. Потом ей начало казаться, что Честюнина как-то особенно к ней ласкова и что она что-то такое знает, чего не решается высказать прямо. Последнего она и желала и боялась. Последнее случилось неожиданно, когда они ехали куда-то на извозчике.

   - Елена Петровна, вы никогда не любили?- спросила Честюнина, продолжая какую-то свою мысль.

   Елена Петровна вздрогнула и даже отодвинулась от неё, а потом ответила решительным тоном:

   - Нет... И не потому, что это не стоит, а так как-то, линия не выходила. Просто было некогда...

   Честюнина подумала и продолжала:

   - По-моему, нет ничего печальнее на свете, как эта хваленая любовь... Обиднее всего то, что это все-таки самый решительный момент в жизни каждого, и именно в такой решительный момент человек теряет и душевное настроение и самообладание и вообще делается невменяемым. Когда я встречаю влюбленную парочку, мне делается вперед больно...

  

  

   Настоящее веселье приходит тогда, когда его совсем не ждут. Честюнина совершенно не думала о том, как проведет лето - приходилось сдавать трудные экзамены за два курса и было не до размышлений о будущем. Правда, когда пахнуло больной петербургской весной, явилось смутное желание какой-то воли, простора и свежего воздуха. Кругом все говорили о переезде на дачу, о счастливых летних уголках, "о блаженной жизни первых человеков" вообще, как выражался Эжен. Только у Брусницыных не было ничего подобного. Увы!- диссертация не была кончена, и Елена Петровна глухо молчала, когда слышались летние разговоры. Честюнина понимала, что Сергею Петровичу предстояло провести целое лето в Петербурге - это было наказание за легкомысленное поведение зимой.

   - Мне Елена Петровна пропишет эпитимию...- сообщил Сергей Петрович по секрету Честюниной.- Буду искушать свою грешную душу летней пылью, жаром и духотой в пределах Васильевского острова. Ce que femme veut - Dieu le veut.

   - И вы вперед покорились своей судьбе?

   - А что сделаешь с женщиной?.. Мне-то всё равно, пожалуй, где ни сидеть, а жаль её... Она-то из-за чего будет чахнуть всё лето?.. А вы куда?

   - Никуда...

   Когда экзамены кончились, Честюниной очень хотелось увидать дядю. Ей было жаль старика, который не смел к ней показаться. Елене Федоровне угодно было ревновать его к родной племяннице... Эжен бывал в последнее время очень редко - у него тоже были экзамены.

   - Предки собираются за границу,- объяснил он как-то.- Меня мутерхен тоже хочет тащить с собой, а я...

   - Ты влюблен в Елену Петровну?..

   - Да... Я уже объяснял тебе, Мариэтта, что именно такого сорта женщины мне и нравятся: строгая, недоступная, карающая, неумолимая и жестокая. Я жажду сладкого рабства... Впрочем, у меня это в крови от предков: папахен несет иго всю жизнь. Собственно говоря, я не завидую старику и предчувствую, что устроюсь еще похуже. Представь себе меня мужем Елены Петровны... Если она так скрутила любезного братца, то что она сделает из мужа - страшно подумать! И всё-таки я её люблю, и меня так и тянет к ней, как робкого путешественника тянет заглянуть на дно пропасти.

   - Эжен, устрой мне свидание с предком... Мне его хочется видеть перед отъездом. Я хотела ему написать, но...

   - Боже тебя сохрани! Мутерхен все письма ревизует... Я много страдал из-за этого скромного занятия. Да, так я устрою тебе свидание, а ты... услуга за услугу... гм...

   - Именно?

   - Видишь ли, сам я не решаюсь, а ты, как будто шутя, переговори с Еленой Петровной... Понимаешь? Что бы она сказала, если бы я... гм...

   Честюнина смеялась до слез, слушая это робкое признание неопытного юноши. Эжен даже обиделся.

   - Чему же ты смеешься, Мариэтта? Нисколько не смешно... Я говорю совершенно серьезно. Знаешь, я и имя придумал: Эллис... Ведь красиво? Вот ты ничего не замечаешь, а когда мы пьем вместе чай, я смотрю на неё и повторяю: "Эллис... милая Эллис... сердитая Эллис... дорогая, чудная, божественная Эллис!.." Если бы она только подозревала, как я её называю... ха-ха!.. А потом какой я сон на-днях видел...

   - Чего же тебе еще нужно?.. Кажется, ты достиг уже вершины возможного на земле счастья...

   - Мариэтта, ты смеешься над самым святым чувством... Я буду умолять тебя на коленях: переговори с ней... То-есть не говори прямо - это глупо называть вещи своими именами, а так, попытай... Она говорит обо мне?

   - Да, и очень часто... Удивляется, что ты такой шелопай.

   - Боже мой, как я счастлив!.. Внимание погубило первую женщину.

   Свидание состоялось вечером в Румянцевском сквере, куда Анохин явился с портфелем. Дома он сказал, что едет в какую-то комиссию. Старик сильно изменился и смущенно проговорил:

   - Маша, ты, конечно, догадываешься, почему я не бываю у тебя... Глупее положение трудно придумать. Помнишь, как в прошлом году мы мечтали это лето провести в Сузумье? А я должен тащиться за границу, в какой-то дурацкий Франценсбад... Еще раз глупо и нелепо. Ты, конечно, едешь на лето домой?

   - Мне очень бы хотелось, дядя, но...

   - Гм... да... понимаю. Катя мне рассказывала... Да, пожалуй, действительно, не совсем удобно. Эти романы между друзьями детства всегда так кончаются... А если он хороший человек, Маша?

   - Я его не люблю, дядя... и никого не люблю. Да, кажется, и не в состоянии кого-нибудь любить...

   - Ну, это, положим, пустяки...

   - Нет, совершенно серьезно. И я так счастлива быть только самой собой... Что хочу, то и делаю, и никому не даю ни в чем отчета. Худо - мое, хорошо - мое...

   - Но ведь это скучно, Маша?..

   Старик подумал, взял её за руку и проговорил:

   - И не выходи замуж... да. Самое благоразумное... У тебя есть святое дело, которое наполнит всю жизнь. Я понимаю...

   - Дело делом, дядя, но я убедилась в том, что нужно иметь особую натуру для так называемого семейного счастья. А у меня именно этого и недостает... Ведь это величайшее счастье быть одиноким!..

   Анохин посмотрел на племянницу неверящими глазами и тяжело вздохнул. Господи, если бы ему ответила этими словами его собственная дочь!.. Чего бы он не дал!.. Старая отцовская рана раскрылась, всё то, что молчалось и только думалось.

   - Маша, где Катя?- тихо спросил старик каким-то не своим голосом.- Она мне зимой послала записку с Эженом... Мне кажется, что она ненормальна. Ты её давно видела?

   - Не особенно давно... Если в ней есть что ненормальное, так это то, что она теперь замужняя женщина.

   Старик схватился за голову и глухо застонал.

   - Замужняя женщина?.. О, господи...

   В следующую минуту он схватил Честюнину за руку и тихо проговорил:

   - Я всё пережил, Маша... Для меня сейчас Катя, как покойница... да, живая покойница. Я знаю её характер и знаю, что ко мне она не обратится никогда, что бы с ней ни было. Она придет к тебе в минуту горя... Маша, заклинаю тебя всем святым, не оставляй её!.. Что нужно - я всё сделаю для неё, но только, чтобы об этом никто не знал, а всех меньше сама Катя... Вот я сейчас сказал, что она умерла для меня, и соврал: для отца с матерью дети не умирают. И мне всё кажется, что она придет ко мне - нет, не придет, а вспомнит. Я даже во сне слышу её голос... Она мне всё кажется маленькой, беспомощной, и я всё её защищаю от чего-то...

   - Что же я должна делать, дядя?

   - Всё, что нужно... А главное, не оставляй её. Ты мне дашь честное слово, Маша... Я тебе только одной верю, как простой и хорошей русской девушке.

   - Я и без твоей просьбы, дядя, всё сделала бы... Ты меня, наконец, обижаешь.

   - Нет, мне нужно слышать от тебя честное слово... Да?

   - Честное слово, дядя... Я люблю Катю, как родную сестру. Она хорошая....

   - Хорошая? Вот в этом и вся её беда... Вся хорошая... Как отец я могу ошибаться, быть пристрастным, но - боже!- как я её люблю... Я постоянно думаю о ней, вижу её... Да нет, что тут говорить... Таких и слов нет, Маша.

   Они расстались очень грустно. Анохин начинал несколько раз прощаться и что-то припоминал еще.

   - Она любит конфеты, Маша... ты как будто от себя приноси ей...

   - Хороша

   - Потом... да... Ах, да, она любит разные тряпки... Роскоши я не выношу, но... Если ей что-нибудь нужно... да... Одним словом, сделай всё, Маша.

   Старик ушел из сквера, пошатываясь, как пьяный. Честюнина проводила его со слезами. Какой чудный, хороший, простой старик... Ведь такой любви нет цены, и если бы Катя могла когда-нибудь понять ее! У Честюниной оставалось какое-то недоверие к Кате... Слишком было много в ней совсем неудобных порывов, подкупавших яркостью красок, но всё это были минутные вспышки, и нельзя было поручиться за следующий день.

   Вопрос о лете разрешился совершенно неожиданно. Во-первых, явился Крюков, бледный, больной, несчастный. Он разыскал Честюнину, чтобы передать ей работу у профессора Трегубова.

   - Мне её давно обещали, теперь получил и не могу...- объяснил он с грустной улыбкой.- Вот и пришел предложить вам. Ведь вы с грехом пополам можете мараковать и по-французски и по-немецки?

   - Попробую....

   - Работа не трудная, но требует большой аккуратности. Должен вас предупредить, Марья Гавриловна, что Трегубов человек очень требовательный, хуже всякого немца... Вообще жила. Да... Я у него работал и не обращал внимания. Пусть его ворчит и ругается... Говорят, у него печень вся в дырьях - вот он и злится.

   Честюнина была рада этой работе, но маленькое затруднение получалось только в том, что Трегубов жил на даче в Озерках.

   - Что же, и вы наймите себе там же комнатку,- советовал Крюков.- Место очень хорошее...

   - Я знаю... Но ведь нужны деньги для дачи, а их у меня нет.

   Крюков подумал и совершенно серьезно проговорил:

   - У кого же нынче есть деньги?.. Вот и у меня нет... Должен оставаться на лето в Петербурге, а доктора советуют ехать в Крым или в Ментону. Дураки...

   Дамы отнеслись с большим участием к положению больного Крюкова, особенно Елена Петровна. Они придумывали всевозможные средства, как бы его устроить на лето. Главное затруднение заключалось в том, что денег он не возьмет, а под видом работы помощи тоже не примет. Судили-рядили и в конце концов обрушились на Сергея Петровича.

   - Ты - мужчина и должен его устроить,- решительно заявила Елена Петровна.- Бегать по редакциям с рекламами умеешь, мирить жен с мужьями тоже.

   - Что же я?.. Я, конечно, с большим удовольствием... Однако, Леля, при чем тут я? Должна быть, наконец, равноправность...

   - Презренный и ничтожный человек!.. Эгоист... Если бы дело шло о какой-нибудь юбке... Мне совестно говорить!..

   Сергей Петрович малодушно спасался за свой письменный стол и даже баррикадировал свою особу разными фолиантами. Мало ли бедных студентов и больных людей - что же он может сделать? Это только женский мозг мог придумать, что именно он должен благотворить студенту, который вдобавок еще обругает его за непрошенное вмешательство. Даже Честюнина, всегда спокойная и выдержанная, заметила ему:

   - Сергей Петрович, вы, конечно, придумаете что-нибудь... Мы с Еленой Петровной решительно ничего не могли изобрести.

   - Марья Гавриловна, и вы?!. Что же, по-вашему, у меня две головы, десять, сто? А меня вы, вероятно, принимаете за Наполеона, волшебника, Чингизхана?

  

  

   Выход нашелся сам собой. Честюниной приходилось ехать на дачу к Трегубову с Крюковым. Елена Петровна нашла, что Сергею Петровичу можно позволить подышать свежим воздухом один вечерок, и она внушительно посоветовала ему ехать с молодыми людьми.

   - Я вполне доверяю тебя Марье Гавриловне...

   - Как доверяют расстроенное фортепиано настройщику?

   Честюнина была тронута таким доверием и потащила за собой Елену. Петровну.

   - Поедемте все вместе, Елена Петровна... Ведь можно же себе позволить всего один вечерок? Ну, сделайте это для меня...

   Елена Петровна несколько времени колебалась, точно её уговаривали поджечь дом или что-нибудь в этом роде, и только по зрелом размышлении согласилась. Дело в том, что, пока Честюнина и Крюков будут вести переговоры с Трегубовым, Сергей Петрович останется один. Да, совершенно один... Разве за такого человека можно поручиться? Просто, пойдет в парк и заблудится.

   - Так я быть...- согласилась наконец Елена Петровна.

   День был солнечный, теплый, хороший. Все четверо заметно оживились, потому что Крюкову пришла счастливая мысль ехать от самого Васильевского острова до Выборгской стороны на ялике. Это простое обстоятельство всех развеселило, и Сергей Петрович даже вспомнил с радости, что ведь он хорошо знаком с этим Трегубовым и постоянно встречается.

   - Что же ты молчал до сих пор? - рассердилась Елена Петровна, то-есть, вернее сказать, хотела рассердиться, но Нева так красиво переливалась на солнце, мимо бежали так весело финляндские пароходики, яличник смотрел на господ и так весело-глупо улыбался, что сердиться было невозможно.

   Это хорошее настроение не оставляло всю компанию вплоть до Озерков, и, выходя из вагона, Сергей Петрович проговорил с некоторым изумлением:

   - Отчего мне сегодня все женщины кажутся хорошенькими?

   Всем сделалось окончательно весело, и даже смеялась Елена Петровна. Ей дорогой пришла счастливая мысль, которую она сейчас же и сообщила Честюниной, именно, отчего не пристроить Крюкова к Сергею Петровичу - стоит сказать только, что он запоздал с диссертацией и страшно спешит. А под видом работы можно и помочь ему совершенно незаметно. Честюнина одобрила этот план и прибавила, что можно даже так устроить, как будто Крюков делает одолжение. Он будет и завтракать и обедать у Брусницыных - одним словом, отлично.

   - Пока вы будете у Трегубова, я это всё устрою с братом,- шепнула Елена Петровна.- Он страшный эгоист, как все мужчины...

   Озерки только еще начинали застраиваться новенькими дачками, и молодая компания восхищалась каждой постройкой. Боже мой, есть же счастливцы, которые будут жить всё лето в сосновом лесу, будут купаться, будут кататься на лодках, будут дышать свежим воздухом и т. д. Им должно быть даже совестно немного, потому что другие лишены всего этого. Они раза два останавливались перед дачами и вслух мечтали. Кто будет жить на такой даче? - Он, вероятно, чиновник, а она хорошенькая глупенькая блондинка - в последнем все были уверены. По утрам в дачном садике будет гулять кормилица с ребенком, а по вечерам на террасе будут винтить. В скверные дни она будет капризничать, жаловаться на судьбу, находить себя самой несчастной женщиной (потому что у соседей дачи лучше) и устраивать жестокие сцены своему чиновнику.

   - Я почти вижу всё это...- уверял Крюков.- Потом у них не будет денег на переезд в город, и она будет ворчать...

   Особенно понравилась одна небольшая двухэтажная дачка, имевшая самый любезный, "приглашающий" вид, как выразился Крюков.

   - Господа, зайдемте и посмотрим,- предложил он, начиная уже школьничать.- Другие могут же смотреть дачи, отчего же и нам не позволить такой роскоши... Будто мы одна семья: два брата и две сестры.

   - Нет, будто две счастливых парочки,- поправил Сергей Петрович.- Mesdames, ваши руки... Пожалуйста, примите нежное выражение...

   Даже Елена Петровна не протестовала, подавая руку Крюкову. Когда явился дворник, всем хотелось расхохотаться. Сергей Петрович говорил неестественно громко, ковырял пальцем не высохшую хорошенько краску и задавал дворнику самые смешные вопросы, вроде того, откуда дует в Озерках ветер, нет ли бешеных собак, не играют ли соседи на флейте, не пьет ли запоем хозяин и т. д. Дворник понял, что господа шутят, надел фуражку и никак не мог ответить что-нибудь остроумное. Честюнина смеялась до слез и говорила Сергею Петровичу "ты".

   - Шутки вы шутите, господа хорошие,- прсговорил, наконец, дворник.- А я человек обязанный, например, пред своим хозяином... значит, воопче...

   - Ты это намекаешь о своем желании получить на чаек? - сурово спросил Сергей Петрович.- Нехорошо, мой друг... Мы не желаем портить твоего характера.

   Когда они уходили, у Честюниной мелькнула счастливая мысль превратить шутку в действительность.

   - А что, Сергей Петрович, если мы возьмем да и наймем эту дачу? В самом деле... Мы бы с Еленой Петровной поселились наверху, а вы с Крюковым внизу. Право, комбинация вышла бы не дурная.

   - C'est le mot...

   Составился экстренный военный совет. Дача стоила сто рублей, что на четверых составляло по 25 рублей. За целое лето совсем не дорого. Елена Петровна была совсем согласна и противоречила только из принципа.

   - Вы не забудьте, что от этого может зависеть судьба Крюкова,- шепнула Честюнина.

   - Я согласна...- решила Елена Петровна.

   Брусницын сейчас же выдал дворнику задаток, и дело было кончено в каких-нибудь полчаса.

   - Хорошие дела всегда делаются вдруг,- философствовал Сергей Петрович.- Кстати, в моем банке остается всего три рубля, господа, и, как на зло, мне хочется закусить, как и вам всем. Что мы будем делать?

   Все были в возбужденном состоянии, и всем казалось ужасно смешным, что у Сергея Петровича всего три рубля. Столько же нашлось у Честюниной, а у Крюкова и Елены Петровны вместе - рубль.

   - Господа, да ведь это целый английский банк!.. Ура!.. Мы даже можем позволить себе бутылку вина... Одним словом, получается зверство.

   Пока Честюнина и Крюков ходили к профессору, Елена Петровна занялась осуществлением своего плана.

   - Я рада, что всё так случилось,- говорила она.- Крюков будет тебе помогать...

   - Совсем мне не надо никакого Крюкова...- протестовал Брусницын.

   - Я сказала, что нужно... да... Тебе будет совестно ничего не делать, когда под носом будет помощник. Затем, я не знаю естественных наук, а он кое-что знает, потому что уже на третьем курсе...

   Брусницыну ничего не оставалось, как только согласиться. Если Елена Петровна хочет, то что же поделаешь?..

   Крюков и Честюнина вернулись довольно скоро. Всё дело с профессором было покончено в несколько минут. Теперь можно было ехать домой. Но всем хотелось остаться еще в Озерках.

   - Если бы где-нибудь пообедать...- соображал Сергей Петрович.- Но здесь нет ресторана...

   - Нет, есть...- вспомнила Честюнина.- Пойдемте в театр. Я там бывала прошлым летом с Катей... Там всё найдем.

   Все обрадовались еще раз. Начинал уже мучить голод. Конечно, было бы лучше закусить где-нибудь прямо на травке или в сосновом лесу, но никому не пришло в голову запастись в городе всем необходимым для этого. Елена Петровна немного нахмурилась, но не спорила. До театра было вдобавок недалеко, и это служило до некоторой степени смягчающим обстоятельством.

   - Теперь там никого нет,- заметила Честюнина, точно желая оправдаться в незольной вине.

   Но ей пришлось сейчас же раскаяться. Когда вся компания вышла на террасу, где стояли ресторанные столики, первое, что бросилось в глаза - был Эжен... Да, он сидел с какой-то дамой в самой невероятной шляпе и мужчиной в цилиндре. Эжен сразу узнал всю компанию и смело подошел прямо к Елене Петровне.

   - Вот удивительный случай, Елена Петровна...- бормотал он.- Вы не откажетесь присесть за наш столик? Всё свои: сестра и зять. У них сегодня была репетиция, а потом мы устроились тут провести время до спектакля... Здравствуйте, Мариэтта!.. Сергей Петрович, как поживаете?.. Господа, милости просим... Я кончил экзамены и теперь похожу на верблюда, нагруженного золотом. Мутерхен по предварительному соглашению выдала мне целых три красных билета...

   Компания немного смутилась, но отступать было неудобно. Сергей Петрович уже здоровался с Катей, Честюнина тоже подошла к ней. Катя подошла к Елене Петровне, стоявшей в нерешительности, и проговорила:

   - Елена Петровна, вы хотя и не особенно приятно удивлены этой встречей, но, надеюсь, не откажетесь посидеть с нами...

   - Мне решительно всё равно...- довольно сухо ответила Елена Петровна, рассматривая стоявший на их столике ананас и морозившуюся в мельхиоровом ведре бутылку шампанского.

   - Вот и отлично... Я вам представлю сейчас своего мужа.

   Артист подошел своим журавлиным театральным шагом и отрекомендовался. Елена Петровна ответила ему не без ядовитости:

   - Да, я много слышала о вас... как об артисте.

   Эжен трепетал за эту сцену и умоляюще смотрел на Честюнину, которая весело улыбалась.

   Первая неловкость этой неожиданной встречи скоро исчезла. Сергей Петрович всё время разговаривал с Катей, Эжен занимал Елену Петровну, Честюнина досталась великому артисту и Крюкову. Последний впал сразу в дурное настроение и с скрытым озлоблением посматривал на Эжена.

   - Несчастный вертихвост...- ворчал он.

   Катя смотрела с кошачьей ласковостью на Сергея Петровича и шептала вопреки всем светским приличиям:

   - Возлюбленный, вы меня забыли совсем. А я опять думала о вас.

   - Я тоже, Екатерина Васильевна.

   - Муж знает, что я вас называю возлюбленным, и я сказала бы это громко, если бы не боялась вашей чучелки... Это ужасная женщина.

   - Не ужаснее других...

   - Возлюбленный хочет быть злым... Посмотрите на Эжена. Ха-ха... Он без ума влюблен в чучелку... А вы не замечали?.. Братья в этом случае разделяют участь обманутых мужей и узнают горькую истину последними...

   Импровизированный на скорую руку обед прошел почти весело, если бы это веселье не отравлялось присутствием Крюкова. Он молчал и смотрел на всех с уничтожающим презрением, как огорченный в лучших чувствах философ.

   Честюнина с тревогой посматривала на Крюкова и начинала опасаться, как бы не вышло какого-нибудь неприятного инцидента.

   - Что вы сидите букой?- шепнула она ему.

   - Чему же мне радоваться?

   - Будьте, как все другие...

   - Благодарю вас... И без меня достаточно кавалеров, как ваш двоюродный братец. Обезьяна какая-то...

   - Не злитесь... Он немного шелопай, но не такой злой, как вы.

   В этот момент случилось нечто такое, что всех повергло в изумление. Эжен истощил все усилия, угощая свою даму - шампанского она не пила, к ананасу отнеслась довольно равнодушно. И вдруг после обеда Эжен предложил ей руку, и они отправились вдвоем в сад. Сергей Петрович изумленно посмотрел на Честюнину, а Катя сделала вид, что аплодирует. Возмущенный Крюков демонстративно поднялся, чтобы уйти, но его удержала Катя.

   - Злючка, куда?... Возлюбленный,- я теперь могу вас называть так громко,- объясните этому господину, что всё можно извинить, кроме бестактности. Манюрочка, возьми его за ухо... Крюков, будемте пить шампанское, а Эжен, всё равно, не заплатит.

   Все улыбающимися глазами следили за гуляющей вдали оригинальной парочкой, и только один Сергей Петрович понимал, что сестра устроила демонстрацию лично ему. Кажется, и Честюнина начинала об этом догадываться...

  

  

   В Петербург компания возвращалась уже впятером: присоединился на станции Эжен, преподнесший Елене Петровне чудный букет. Это внимание сконфузило девушку, не привыкшую к таким любезностям. Случилось как-то так, что еще в вагоне вся компания разбилась - первым ушел в уголок Сергей Петрович, чтобы помечтать о Кате с закрытыми глазами (он повторял про себя: "возлюбленный", и улыбался), Крюков утащил Честюнину в другое отделение, чтобы не видеть Эжена, и Елена Петровна незаметно осталась с глазу на глаз со своим кавалером. Но последнее её не смущало больше. Ей было как-то хорошо и немножко стыдно.

   - Говорите мне что-нибудь смешное, Эжен... Нет, придумайте самую большую глупость, какую вы только знаете.

   - Очень просто, Елена Петровна: взгляните на меня... Глупее ничего нельзя придумать. Если бы вы знали, как я всё время стараюсь придумать что-нибудь умное и - увы!- напрасно...

   - А вам хочется быть умным?

   - Сейчас - да...

   - Это, кажется, комплимент, если не ошибаюсь? Нет, это напрасно... Вы что-нибудь в другом роде. У меня явилась какая-то жажда слушать глупости...

   - И вы находите, что я могу быть в этом отношении на высоте положения?

   - Да ведь говорите же вы глупости другим женщинам, ну, и представьте себе, что я тоже другая женщина.

   - Не могу...

   - Вы хотите играть в милого мальчика?

   Елена Петровна почувствовала вдруг, что у неё горит лицо и что ей нечем дышать. Она высунулась в окно и подставила лицо навстречу ветру... Как хорошо лететь с такой быстротой, когда охватывает еще неиспытанная теплота. Елена Петровна совершенно не знала, что такое жить для себя, и с удивлением смотрела на Эжена. Потом у неё осталось в памяти, что букет дурманил ей голову своим ароматом,- Эжен понимал ботанику только в такой форме.

   - Зачем цветы так бессовестно красивы?- тихо говорила Елена Петровна, пряча лицо в букете.

   - Это их профессия...

   - Зачем они так быстро вянут?

   - Это их судьба...

   - Нет, это просто глупо... И как всё быстро... Нет, я хотела сказать совсем не то.

   То, что ей хотелось высказать, так и осталось невысказанным. Она только посмотрела из-за цветов на Эжена и подумала, что ведь этот шелопай Эжен совсем красивый. Правда, во взгляде есть что-то нечистое, потом привычка улыбаться самоуверенно,- за этим стоял целый рой легких побед и тех милых шалостей, которые так легко прощаются мужчине. Елену Петровну точно что кольнуло... Пред ней пронесся целый рой красивых молодых женщин, которые целовали вот эту беспутную голову и были счастливы минутой обладания. Да, их было много... В следующую минуту ей показалось, что её букет составлен не из цветов, а из таких головок, и она швырнула его в окно. Эжен был огорчен, точно Елена Петровна вместе с букетом выбросила и его в окно. Её лицо сделалось опять серьезным и строгим, а он опять изнемогал, напрасно стараясь придумать что-нибудь умное. Впрочем, поезд подходил уже к станции. По сторонам мелькали огороды с капустой, какие-то дурацкие сараи, будки и семафоры.

   На станции все сошлись вместе. Эжен почувствовал, что Елена Петровна взглянула на него вопросительн