Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Ранние всходы

о, и сразу понял, в чем заключается этот немой вопрос. Во-первых, он не предложил руки своей даме, а во-вторых, когда они подошли к пристани финляндского пароходства, Эжен проговорил:

   - До свиданья, господа...

   - Да ведь тебе с нами по пути?- удивилась Честюнина.

   - Нет, мне еще нужно проститься с одним товарищем, который завтра уезжает...

   Елена Петровна отвернулась и с улыбкой смотрела прищуренными глазами на рябившую в глазах зыбь Невы. Нет, этот Эжен, положительно, умный шелопай... Он понял её немой взгляд и жертвовал собой.

   - Я тоже остаюсь...- заявил Крюков сурово.- Меня ждет Парасковея Пятница. Она, вообще, бдит...

   Пароход отчалил, оставляя за собой двоившийся след, точно посеребренный лунным светом. Было уже около десяти часов, и на Петропавловской крепости уныло звонили куранты.

   Эжен стоял, провожая глазами быстро удалявшийся пароход. Крюков тоже стоял, мрачно выжидая, когда уйдет эта проклятая обезьяна.

   - Вам в которую сторону?- с изысканной вежливостью осведомился Эжен.

   - А вам в которую?- грубо ответил Крюков.

   - Мне как раз напротив...

   Эжен поклонился и зашагал по набережной к клиникам, соображая дорогой, куда бы ему, в самом деле, провалиться на этот вечер. Пройдя несколько сажен, он оглянулся - Крюков всё еще стоял у пристани и смотрел вслед пароходу, который превращался в одну черную точку с яркой звездой...

   - Эге, братику...- бормотал Эжен.- И все, братику, мы, мужчины, круглые дураки. Хха... Ты вот стоишь и мечтаешь о голубых глазах Мариэтты, а она ни о чем не думает. Впрочем, всё это вздор... Милая, дорогая Эллис!..

   Остановившись, Эжен послал воздушный поцелуй всему "легкому финляндскому пароходству", которое уносило теперь и его счастье и всё его будущее.

   Крюков выждал, когда Эжен совершенно скрылся из виду, и медленно побрел к себе на Сампсониевский проспект. Он, действительно, думал о Честюниной, думал и сердился. Да, зачем она знается со всеми этими шелопаями, до Сергея Петровича включительно? Серьезную девушку такие люди не должны интересовать... Всю дорогу, пока Крюков шел до своей квартиры, у него не выходил из головы Эжен, как иногда не выходит из памяти какой-нибудь дурацкий мотив или еще более дурацкая фраза.

   - Тьфу! Чорт...- ругался Крюков, отплевываясь.

   Брусницыны и Честюнина возвращались молча, занятые каждый своими мыслями. Елена Петровна смотрела на реку, плотно сжав губы. У неё на лице явилось обычное сдержанно-недовольное выражение, которое так было знакомо Сергею Петровичу. Он как-то начинал себя чувствовать виноватым, когда Елена Петровна так задумывалась. Но сейчас он ошибался относительно причины недовольства и был бы очень удивлен, если бы мог видеть ход её мыслей. Елена Петровна была недовольна собой, переживая мучительное чувство какой-то особенной пустоты. Её раздражало присутствие брата и Честюниной, а с другой стороны - она совсем не желала оставаться одной именно сейчас.

   - Я хочу чаю...- заявил Сергей Петрович, когда они поднимались по лестнице в свою квартиру.

   - Чаю?- машинально повторила Елена Петровна, точно просыпаясь.- Мы всегда в это время пьем чай... Вот и Марья Гавриловна не откажется.

   - Я с удовольствием, господа...

   За чаем говорили об Озерках и о нанятой даче. Относительно последней теперь все считали долгом удивляться. Ведь поехали совсем не за тем, чтобы искать дачу, а тут вдруг точно всех охватило какое-то дачное безумие.

   - Тебе, может быть, не нравится, Леля, что Катя с мужем тоже будут жить лето в Озерках?- спрашивал Сергей Петрович.

   - Ах, мне решительно всё равно... Да и какое мне дело до них? Пусть живут, где им нравится. Я буду рада, если тебе будет весело... Кстати, я давеча наблюдала эту Катю и, право, отказываюсь понять, что тебе может в ней нравиться. Прежде всего, она какая-то вся неестественная... Даже больше - каждый взгляд лжет, каждая улыбка тоже.

   - Ты ошибаешься, Леля...- смущенно объяснял Сергей Петрович.- В ней именно есть непосредственность, жизнь и правда, а эти качества действуют неотразимо.

   - Я всё-таки ничего не понимаю.

   Елена Петровна чувствовала себя немного усталой и ушла спать раньше обыкновенного. Ей почему-то своя комната показалась меньше, чем была раньше, и она с удивлением посмотрела кругом. Обстановки, в собственном смысле, не было, как в монашеской келье,- её заменяла дорогая простота в английском стиле.

   Улегшись в постель, девушка долго не могла заснуть. В голове без конца тянулись самые разнообразные мысли, и девушка опять вспомнила Эжена, который по одному ее взгляду понял, что она не желает, чтобы он её провожал. Вдруг ей пришла одна мысль, которая заставила её сесть на кровати.

   - Да ведь он хороший... совсем хороший...

   Девушка чувствовала, что она даже в темноте краснеет, что ей опять делается душно, что на глазах слезы, что что-то неиспытанное и громадное охватывает её и что она всех любит, даже эту неестественную Катю.

   - Боже мой, что это делается со мной? Я схожу с ума...

   Она бросилась в подушку головой и глухо зарыдала, счастливая собственными слезами.

  

  

   Профессор Трегубов называл себя корректным человеком. Он был еще молод, но устроил у себя самый строгий режим. Его жена ходила на цыпочках, когда он работал. Это была не работа, а священнодействие. Профессорский день был размерен с такой точностью, как последние минуты умирающего. Он вставал ни раньше, ни позже, как ровно в шесть часов тридцать минут. На ванну и туалет полагалось ровно двадцать четыре минуты, на то, чтобы выпить два стакана молока с эмской водой (непременно маленькими глотками, как говорит последнее слово науки) ровно шесть минут, на прогулку в садике ровно пятнадцать минут, а затем ровно в семь часов пятнадцать минут профессор садился за работу, и весь дом замирал до завтрака, когда он позволял себе посвятить двенадцать минут детям.

   - В месяц это составит триста шестьдесят минут,- высчитывал он.- То-есть, другими словами, шесть часов, а в год получится семьдесят два часа или трое суток... Кажется, достаточно?

   И т. д., и т. д., и т. д. Но, несмотря на все эти злоухищрения, профессор Трегубов постоянно был недоволен собой. Во-первых, ему вечно казалось, что другие работают больше его, а во-вторых, что он неизлечимо болен. Все знаменитости осматривали его, выслушивали, взвешивали, применяли все последние приемы самого точного диагноза и ничего не находили, а он только вздыхал, делал грустное лицо и говорил:

   - О, наука еще так несовершенна...

   Честюнина должна была приходить на работу ровно в девять часов и получала отпуск ровно в час. Раз она опоздала на целых семь минут, и профессор показал ей свои часы.

   - Вы взяли у меня ровно семь минут моего рабочего времени,- объяснил он с зловещим спокойствием.- Если это будет повторяться каждый день, то в месяц составит ровно двести десять минут, а в год... Впрочем, может быть, вы были больны?

   - Нет, профессор, я просто проспала...

   Он смерил её с ног до головы с молчаливым презрением, как существо низшей породы, и только пожал плечами. Если каждый будет просыпать семь минут его рабочего времени, это составит в день, месяц, год и т. д.

   Занятия у профессора были несложные и сами по себе не составляли особенного труда. Честюниной приходилось делать переводы из разных иностранных источников, переписывать, писать под диктовку (последнее полагалось в самом конце, когда профессорский мозг переполнялся отработанной кровью) - вообще особенно трудного ничего, но она уходила каждый раз страшно утомленная. Это утомление начиналось уже с первого момента, когда она переступала порог профессорского кабинета. Она как-то не могла дышать свободно в присутствии великого подвижника науки и чувствовала себя точно связанной по рукам и ногам. Ей казалось, что она вступает в какую-то ученую тюрьму, и она радовалась, как ребенок, когда оставляла её. Господи, ведь есть еще и зелень, и голубое небо, и разносчик, который орет благим матом, и стаи воробьев, и всё то, что составляет жизнь.

   Домой приходила Честюнина вся разбитая, озлобленная и несчастная, Елена Петровна встречала её с особенным участием, как больную.

   - Это какой-то великий инквизитор,- жаловалась Честюнина.

   - Что же он такое делает?

   - Ничего дурного. Но я его боюсь... Это нельзя объяснить, а нужно испытать. Настоящая пытка.

   Но зато как хорошо было у себя дома, в своем маленьком углу. Жизнь на даче в Озерках устроилась как-то особенно хорошо, а главное - весело. Никто не заботился об этом веселье, и всё-таки было весело. Елена Петровна помирилась даже с Катей, которая тоже поселилась в Озерках. Потом бывал постоянно Эжен и разные артисты. Крюков долго не мог "переваривать" Эжена, но потом смирился, как мирятся с любимой мозолью. Днем все работали, а вечер полагался на отдых. Интереснее всего было то, как Крюков помогал Сергею Петровичу. Редкий день обходился без горячего ученого спора. Оба горячились, начинали кричать и говорили друг другу иногда очень неприятные вещи, требовавшие дипломатического вмешательства "третьей державы" в лице Елены Петровны. Она выслушивала подробное изложение ученого состязания и говорила:

   - Вы, господа, оба неправы, к сожалению... Я могу вам посоветовать стакан холодной воды.

   Обе стороны, конечно, обижались на "третью державу" и переносили неудовольствие уже на неё. Впрочем, до открытого бунта дело еще не доходило, и стороны ограничивались тем, что потихоньку друг от друга жаловались Честюниной.

   В качестве больного, Крюков находился на особых условиях и страшно этим возмущался.

   - Вы, кажется, хотите сделать из меня богадельщика?! - дерзил он ухаживавшим за ним дамам.- Представьте себе, что я нисколько не нуждаюсь в ваших вниманиях...

   Дамы выслушивали все эти дерзости, но продолжали себя вести самым непростительным образом. За обедом лучшие куски оказывались на тарелке Крюкова, утром невидимая рука ставила на окно его комнаты кувшин молока, за завтраком появлялись его любимые ягоды с густыми сливками.

   Вообще в Озерках водворилась какая-то атмосфера любви, не захватывавшая только одну Честюнину. Последней, наоборот, было даже неприятно, что Крюков время от времени оказывал ей некоторые знаки внимания. Она не желала никаких волнений и была счастлива собственным одиночеством. Особенно она боялась далеких прогулок, какие любила устраивать Катя. Отправлялись обыкновенно вшестером: Катя с Сергеем Петровичем, Елена Петровна с Эженом, а на её долю доставался Крюков. Они бродили по сосновому лесу, катались на лодках, устраивали на траве завтраки и вообще веселились. В одну из таких прогулок Крюков был особенно мрачен и старался не смотреть на свою даму.

   - Вы, кажется, изволите на меня сердиться?- заметила наконец Честюнина.- Позвольте узнать, по крайней мере, чем я могла огорчить вас?

   - Вы? Вы слишком много о себе думаете... У меня могут быть свои личные причины...

   - Именно?

   - Если хотите непременно знать... да... У меня есть страшный враг, который отравляет мне жизнь, и этот враг я сам. Теперь вы довольны?

   - Ну, это пустяки... Простая мнительность, которую каждый из нас испытал в той или другой форме.

   - Очень хорошо. Охотно допускаю, что каждый по отношению к самому себе может быть очень пристрастным судьей. Да... Но вот, например, как вы смотрите на меня?

   - Во-первых, в такой форме нельзя предлагать вопросов... В положительном смысле ответ будет лестью, в отрицательном - оскорблением, и в том и другом случае не достигает своей цели.

   - Нет, это увертка, Марья Гавриловна... Мне необходимо знать ваше мнение.

   - Хорошо, я вам его сообщу... послезавтра.

   - Я буду ждать... во всяком случае, я не шучу.

   То, чего боялась Честюнина, начиналось. Она знала, к чему ведут подобные сцены, и старалась избегать Крюкова, что, живя на одной даче, было сделать довольно трудно. Наступил и роковой день. Честюнина хотела даже сказаться больной и просидеть целый день в своей комнате, но потом устыдилась такого малодушия и сама предложила Крюкову кататься вдвоем на лодке. Он видимо волновался и старался не смотреть на неё. Ей сделалось даже жаль его. Оба молчали, пока лодка не достигла середины озера. Крюков бросил весла и вопросительно посмотрел на свою даму.

   - Вы, кажется, хотите непременно слышать мое мнение?

   - О, да, непременно...

   - Одно условие: не обижаться.

   - Я слушаю...

   - Смотрите, не сердиться... Итак, я считаю вас очень хорошим мальчиком, которому еще нужно много-много учиться. Мужчина определяется гораздо позднее женщины, и из хорошего мальчика может выйти очень неудачный мужчина. Я смотрю на жизнь очень требовательно и считаю величайшим достоинством уменье владеть самим собой. Никто, конечно, не застрахован от ошибок и увлечений, особенно в известном возрасте, но это еще не значит, что их необходимо повторять целую жизнь. Да... Я говорю банальные вещи, и вам скучно меня слушать, но, к сожалению, я права. Вывод следующий: по моему мнению, вы еще только на дороге к необходимому совершенству...

   - И только?

   - Кажется, достаточно?

   - Да, совершенно...

   Он взялся за весла. Она видела, как у него затряслись губы и он напрасно старался подавить охватившее его волнение. Ей сделалось его жаль. Бедный, хороший мальчик...

   - А что вы думаете о самой себе?- спрашивал Крюков, когда они возвращались домой.- Себя-то вы, вероятно, считаете вполне определившейся?

   - Да... к сожалению. Я себя считаю неудачницей... Почему и как это случается, но таких людей все мы видали. Я говорю специально о личной жизни... Но я думаю, что, кроме личной жизни, есть еще и другая, и думаю, что можно совершенно обойтись без так называемого личного счастья. Бог с ним совсем... Вот сейчас, например, ведь я совершенно счастлива и ничего лучшего не желаю. А это, знаете, как называется? Сво-бо-дой... Свободой от самого себя.

   Через день Честюнина получила самое удивительное письмо, которое начиналось так: "Никто и никогда меня еще так не обидел, как вы, Марья Гавриловна... Вы знаете, о чем я говорю. Да, я в ваших глазах мальчишка, и мне тем тяжелее страдать, как могут страдать только определившиеся настоящие мужчины. Моя жизнь разбита и разбита той рукой, которую я боготворил. Вы посмеетесь над этими строками и будете еще раз правы, потому что любовь не знает пощады, у неё нет забвения"... И т. д.

   "И даже недостает смысла...- невольно подумала Честюнина.- Ах, бедный мальчик!"

   Всё это выходило очень глупо, совершенно нарушая установившийся порядок жизни. Честюниной тяжело и неловко было встречаться с Крюковым, и вместе с тем она не могла уехать из Озерков, потому что была привязана работой. В минуту какого-то отчаяния она призналась Кате во всём, не называя Крюкова по имени.

   - И не называй: я знаю его...- ответила Катя.- Я могу тебя удивить еще больше... Эжен сделал чучелке формальное предложение, и оно благосклонно принято. Но пока это величайший секрет... Представь себе эту счастливую парочку: Эжен и чучелка. Я чуть не умерла от смеха...

  

  

  

   Нет ничего печальнее, когда жилой дом пустеет, когда молодые силы отливают из него и остаются одни старики. Но еще печальнее, когда старики не умеют жить именно стариками, что чаще всего встречается в Петербурге. В столицах возрасты как-то сглаживаются, и самая старость делается понятием относительным, тем более, что столичная молодежь носит в себе печать преждевременной старости. В собственном смысле слова столицы не знают тех годовых праздников, которые так лихорадочно переживает провинция и точно так же не знают счастливой и беззаботной юности, как не знают уравновешенной и спокойной старости. Последняя здесь сказывается каким-то озлоблением, гнетущим унынием и общим разложением. Именно такую пору переживали теперь "предки", когда навсегда ушла Катя и Эжен женился. Елена Федоровна перенесла еще бегство Кати, потому что не любила дочь, но Эжену она не могла простить его женитьбы на Брусницыной. Последнюю она иначе не называла, как "старой кожей", потому что Елена Петровна была старше Эжена года на два, что, с точки зрения Елены Федоровны, было непростительно. Для неё было ясно одно, что эта коварная "старая кожа" навсегда погубила блестящего юношу, который имел все данные для карьеры невпример прочим.

   - Для полноты картины остается только умереть мне,- повторяла Елена Федоровна мужу.- Ведь я понимаю, что всех связываю... Родная дочь убежала из дому, сын погубил себя, наконец я мешаю тебе. Пожалуйста, не спорь... Нынче ведь это принято, что молодые люди женятся на старухах, а старики на подростках. И ты женишься на какой-нибудь стриженой курсистке...

   - Елена, что ты говоришь?- возмущался Василий Васильевич.

   - Говорю только то, что есть. Ты видишь, я нисколько не волнуюсь. На вещи нужно смотреть трезво, и я себя не обманываю. Да... Ты думаешь, такая стриженая не понимает, что в двадцать лет приятно быть генеральшей? Даже очень хорошо понимает... Я-то уж давно сыта своим генеральством, а стриженой любопытно. Извини, что о таком деликатном предмете выражаюсь немного вульгарно. Я совсем не желаю тебя оскорблять...

   Что было говорить на это? Елена Федоровна демонстрировала свои мрачные мысли какими-то таинственными сборами, как собираются в дальнюю дорогу, что-то такое записывала, высчитывала, прибирала и вообще приводила в самый строгий порядок. В переводе это означало: когда "стриженая" займет мое место, она увидит, как нужно жить порядочной женщине, которая для мужа является верным другом и настоящей помощницей. Все эти приготовления делались с самым зловеще-спокойным видом, и Елена Федоровна разнообразила их такими сценами.

   - Базиль, вот в этом отделении буфета лежит столовое серебро... Пожалуйста, не забудь. Столовое белье уложено в маленьком комодике... Мои вещи отдельно: я не желаю, чтобы стриженая носила мое белье и мои платья. Извини за откровенность, но лучше сказать вперед, чтобы потом не было недоразумений...

   Как ни привык Василий Васильевич к разным выходкам жены, но в последнее время их совместная жизнь сделалась невозможной. Он терял голову и не знал, кто сходит с ума,- жена или он сам. Сначала он объяснял всё неудачными семейными комбинациями, потом вечными женскими нервами, и наконец всякий источник объяснения исчерпался. Что можно было тут сказать? Он чувствовал себя самим собой только вечером, когда дневная пытка кончалась и он мог уйти к себе в кабинет. Ему делалось совестно, что он с радостью уходил на свою службу и мог там оставаться до обеда, а затем по вечерам куда-нибудь в комиссию. Но всё-таки оставалось целых три свободных часа. Это было самое проклятое время. Елена Федоровна в течение утра успевала придумать ему какой-нибудь новый сюрприз и потом тянула жилы с искусством великого инквизитора. Но нет такого положения, в котором не было бы своего утешения. Так и тут. Василий Васильич припомнил, что и у других жены не лучше, значит, на людях и смерть красна. Это было очень постыдное утешение, но другого выхода не предвиделось.

   Как старик себя ни сдерживал, но раз не вытерпел и вспылил.

   - Елена, это не жизнь, а пытка... Ты только поставь себя на мое место и подумай, что делаешь. Право, я ничем не заслужил такого отношения к себе... Я домой являюсь в роли какого-то преступника, осужденного на бессрочную каторгу.

   - Вот видишь, как я права,- ответила Елена Федоровна.- Когда из дома делается каторга, тогда... Одним словом, другая женщина могла бы сделать тебя счастливым.

   - При чем тут другая? Достаточно одной... О, господи! Какая это мука так жить, как живем мы...

   - О чем же я говорю, Базиль? Ведь я понимаю отлично, что лишняя в этом доме... Напрасно ты горячишься. Будем называть вещи их настоящими именами...

   - Знаешь, Елена, всё это отчего происходит? Причина самая простая... Тебе просто нечего делать, вот ты и придумываешь разные глупости. Извини, я тоже говорю правду, если на то пошло.

   Елена Федоровна выслушала всё это с ангельской кротостью и только заметила:

   - Ты прав, Базиль. Совершенно прав... Но тебе следовало жениться не на девушке из общества, а на кухарке. Кажется, уж достаточно занята работой, чтобы беспокоить других. Вон стриженые всё хлопочут о труде, о работе - каждая кухарка давно разрешила этот сложный вопрос. Одним словом, мы отлично понимаем друг друга...

   - Совсем не то, Елена... Впрочем, что же я говорю с тобой - разве ты можешь понять самую простую мысль?

   - Вы слишком вежливы и даже великодушно лишаете меня понимания.

   Конечно, Василий Васильич очень скоро раскаялся в своей вспыльчивости, и Елена Федоровна уже по праву приняла вид жертвы в окончательной форме. Она теперь ходила каким-то расслабленным шагом, говорила монашеским полушопотом, страдальчески опускала глаза и начала читать какие-то душеспасительные книги. Но всё, что относилось к нему лично, не удивляло Василия Васильича, а его огорчали отношения жены к детям. Если бы не она, он давно бы простил всё Кате, не говоря уже об Эжене, которого не считал совсем виноватым. Елена Федоровна потребовала от мужа категорического обещания, что он не будет иметь ни явных, ни тайных свиданий с детьми.

   - А если я их встречу где-нибудь случайно?- спрашивал Василий Васильич.

   - Такие случайные встречи бывают только у тех, кто их желает. Считаю долгом предупредить тебя об этом...

   Это было самое тяжелое условие, тем более, что Елена Петровна очень нравилась Анохину. Именно такую жену и нужно было Эжену. О сыне и дочери Василий Васильич узнавал только случайно, когда время от времени встречал на улице Честюнину. Впрочем, он скоро догадался, что она нарочно его поджидает, чтобы рассказать что-нибудь новое о Кате или Эжене.

   - Вы теперь Эжена и не узнаете,- рассказывала она.- Совсем другим человеком сделался...

   - Надолго, Маша?- сомневался старик.

   - Я думаю, что навсегда... Недаром есть поговорка, что женится - переменится.

   Василий Васильич только вздыхал. Он как-то боялся верить теперь чему-нибудь хорошему, если дело касалось его семьи. Ведь это только другие умеют жить по-человечески, а не Анохины. Он даже не расспрашивал Честюнину о детях, точно боялся услышать что-нибудь дурное. Эта убитость делала старика таким жалким и беспомощным. Раз - это было уже в конце зимы - Честюнина встретила дядю с таким лицом, что он невольно её спросил:

   - Что-нибудь случилось, Маша?

   - Да... Но не бойтесь, дядя, я ждала вас с хорошими вестями: готовьтесь скоро быть дедушкой.

   В первую минуту Анохин даже не понял, что ему говорила Честюнина, а потом точно испугался. - Неужели Катя?..- прошептал он.

   - Нет, Елена Петровна... Она это скрывала до последней возможности. И представьте себе, она ужасно боится Елены Федоровны...

   - Да, да, понимаю...

   - Всё-таки следует предупредить будущую бабушку. Эжен приходил ко мне уже несколько раз и умолял повести переговоры с "предками"...

   - Ах, не нужно, не нужно... Я это, Маша, как-нибудь сам устрою. Ведь не съест же она меня... Ну, а что Эжен?

   - Рад, конечно... Ног под собой не слышит и тоже всё о "предках" говорит. Вы его теперь не узнаете, дядя... Так смешно смотреть на них. Оба ничего не знают, волнуются, и оба счастливы до глупости. Всё отравляет только мысль о "предках"... Ввиду такого экстренного обстоятельства я готова отправиться к Елене Федоровне в качестве парламентера.

   - О, нет, нет... Она в таком состоянии, в таком... Одним словом, я боюсь, что она сошла с ума. Ах, боже мой, боже мой, вот положение... Маша, кланяйся Елене Петровне и скажи... нет, ничего не говори. Нет, скажи, что видела меня и что я её благословляю...

   Эта новость как-то совершенно изменила Василия Васильича. Он никак не ожидал, что она произведет на него такое захватывающее и подавляющее впечатление. Боже мой, что значат его личные огорчения, семейные сцены и всяческие неприятности, когда готовится величайшее событие: ведь с каждым человеком родится и умирает вселенная, как сказал Гейне. Он теперь посмотрел на себя и на жену совершенно другими глазами. Ему сделалось даже её жаль. Ведь она мучится сама... Жизнь - величайшая тайна, зачем же её отравлять по каплям? Каждый день - величайшее чудо, зачем же его затемнять? Василий Васильич думал без конца и улыбался. Боже мой, вот явится на свет маленькое существо, и всем сделается легко, потому что всё хотя на одно мгновение очнется от давящей житейской суеты и хоть на одно мгновение все будут охвачены сознанием величия жизни. Больше он не боялся жены. Для него было теперь всё ясно.

   Это было за обедом, когда Василий Васильич объявил Елене Федоровне решающую новость. Он проговорил спокойно и твердо:

   - Наш Эжен скоро будет отцом. Поздравляю тебя...

   Елена Федоровна только подняла брови. Её поразил тон, каким заговорил с ней муж. А он смотрел на неё и улыбался.

   - Да-с, я буду скоро дедушкой...

   Она демонстративно поднялась из-за стола и ушла к себе в комнату, а он провожал её улыбавшимися глазами.

   "Сердись, сердись, матушка,- думал Анохин.- Он-то ведь не спросит тебя ни о чем... Хе-хе!.. Эти надо мной легко тебе ломаться, а ему всё равно. Да..."

   Анохин был убежден, что явится именно он, а не она, и опять улыбался, счастливый собственной уверенностью. Ему теперь было всё равно, что бы ни говорила и что бы ни делала жена. Потом он удивлялся самому себе, что еще вчера не находил места в собственном доме, подавленный настроением жены. Как всё это глупо и нелепо... Если бы он не обращал внимания на её выходки, то ведь ничего бы и не было, а он волновался, выходил из себя и даже устраивал сцены. И представьте себе, что никому, решительно никому этого не нужно... Жизнь так проста, и можно прожить, право, недурно. Ему вдруг захотелось утешить, успокоить жену, сказать ей что-то такое хорошее, теплое, любящее, чтобы и она прониклась тем же настроением, каким сейчас был полон он.

   - Ты, кажется, с ума сошел, мой милый,- сухо заметила Елена Федоровна, когда муж в её присутствии предался самой шумной радости.- Тебе нужно посоветоваться с психиатром...

   - С кем угодно... Я даже готов расцеловать всю коллегию психиатров, всю медицинскую академию... Я даже посмотрел давеча на себя в зеркало и, знаешь, заметил, что у меня в лице явилось что-то такое... вообще солидное. И вдруг: дедушка! Ты только представь себе эту фигуру... ха-ха!.. "Дедушка! Дедушка!.." Есть. Понимаешь?..

  

  

   Утром на другой день Анохин проснулся в таком радостном настроении, что решил первым делом не итти на службу. Это случилось с ним еще в первый раз, что без всякой "уважительной причины" он не пошел на службу.

   - Да, здоров и не пойду...- думал он вслух, точно с кем спорил.- Возьму и не пойду. Ха-ха... Что вы с меня возьмете? Его превосходительство господин действительный статский советник не желает итти на службу... Вы думаете, он болен - ошибаетесь, милостивые государи.

   К чаю Елена Федоровна обыкновенно не выходила, а тут вышла, кислая, усталая, озлобленная. Василий Васильич поцеловал у неё руку и посмотрел улыбающимися глазами.

   - Вам весело?- кисло спросила она.- О, я вполне понимаю вашу радость, которую вы столько времени и так искусно скрывали... Когда я умру, тогда вы...

   - Никто не умрет, Елена... Мы с тобой будем бессмертны, потому что у нас будет внук. Назовем его Ванькой... Иван Евгеньич Анохин... Нынче всё Вадимы, да Евгении, да Борисы, а я хочу, чтобы был Ванька. Понимаете, сударыня, что сие значит? А я сегодня на службу не пойду... Не хочу, и конец делу. Его превосходительство загулял...

   Елена Федоровна слушала мужа и не верила собственным глазам. Базиль, действительно, помешался. И на чем может человек свихнуться - удивительно! Это уже настоящий "пунктик", как говорят модные дамские доктора. Она осторожно сделала мужу небольшой экзамен и убедилась, что во всем остальном он нормален, за исключением своего пунктика.

   - Знаешь, что я сделаю, старуха?- говорил Василий Васильич, кончив чай.- Ни за что не угадаешь... да. Возьму и пойду гулять. Хорошо?

   - Как гулять?

   - Да так... Надену шубу, калоши, шапку и пойду гулять, чорт возьми. Ведь другие гуляют, и я хочу гулять. Отчего, в самом деле, я не могу гулять?

   "Он совсем готов..." - с ужасом думала Елена Федоровна.

   У неё сейчас же составился план, как она устроит консилиум психиатров, и по пути придумала уже себе соответствующий костюм, костюм женщины, подавленной семейным несчастьем.

   - Ты не замечаешь во мне ничего особенного? - спрашивал Василий Васильич горничную Дашу, когда она в передней подавала ему шубу.

   - Никак нет-с, барин...

   Тот же вопрос был предложен швейцару Григорию, который оказался находчивее Даши и сделал вид "человека", уверенного, что ему дадут на чай. Барин отвалил ему целую рублевку и почему-то сказал:

   - А ты, братец, старайся...

   - Вот как стараемся, ваше высокопревосходительство. Значит, завсегда готовы...

   "А ведь этот Григорий хороший человек,- подумал Анохин.- Разве швейцар не может быть хорошим человеком? Даже очень просто... И горничная Даша тоже хорошая. Нужно ей дать на булавки, а то узнает, что швейцару "дадено", и будет дуться на барина".

   Василий Васильич вообще не выносил недовольных лиц.

   На улице Анохин встретил лихача Ефима, - он тоже оказался хорошим человеком, хотя ему и приходилось платить за Эжена и за Катю.

   - Ну что, Ефим? Как поживаешь?

   - Покорнююще благодарим, ваше превосходительство...

   Анохин пошел пешком прямо к Николаевскому мосту, и Ефим удивлялся, что хороший барин взял не ту "линию". Зимнее утро было такое хорошее, бодрое, с легким снежком. По тротуарам сновала разная утренняя публика, оживленная морозцем. Анохин вглядывался в лица и удивлялся, что попадаются всё такие хорошие люди. Особенно много таких хороших людей было на Николаевском мосту. Ученики академии художеств, швейки, самые простые мужики в полушубках - все были хорошие. Василий Васильич даже удивился, что раньше совсем не замечал, как много хороших людей в Петербурге, а на Васильевском острове в особенности. Он даже остановился, закурил папиросу (это было ему воспрещено докторами, но сегодня докторов не существовало) и глазел кругом, как убежавший из школы школьник. Ничего подобного он давно не испытывал, точно помолодел на тридцать лет.

   "Что же, и буду стоять вот тут,- подумал он с упрямством самостоятельного человека.- Я такой же человек, как и все другие, и ничем иным быть не желаю. Отлично..."

   Его несколько смутило, когда мимо прошел знакомый министерский курьер и сделал под козырек. Ему вспомнилась своя служба, чиновники, отбывание служебных часов, но это был всего один момент. Этого больше не существовало, то-есть на сегодняшний день.

   Легкий зимний морозец еще увеличил радостное настроение Анохина. Ведь, право, можно еще жить на свете и даже очень недурно жить, если смотреть на вещи прямо и просто. Ему вдруг захотелось с кем-нибудь поделиться этим открытием. Да, именно, жить просто... Он несколько раз повторял про себя эту фразу, точно хотел её выучить. Мимо него двигалась живая толпа пешеходов, напоминавшая издали вереницу муравьев. На всех лицах была написана деловитая озабоченность, какая охватывает петербуржцев по утрам. У каждого была своя забота, свои расчеты и соображения - каждый разрешал задачу сегодняшнего дня. Анохину хотелось остановить кого-нибудь, и он выбирал глазами подходящее лицо. Потом ему сделалось смешно над самим собой за подобную наивность. Получалось что-то вроде легонького помешательства.

   - Что же я тут торчу! - спохватился старик.- Нужно итти...

   Последняя мысль сама собой разрешила вопрос. Да, именно итти... Он вернулся на академическую набережную, полюбовался сфинксами, а потом круто повернул к Румянцевскому скверу. На Петропавловской крепости часы пробили одиннадцать. Однако как быстро летит время... По второй линии Анохин вышел на Средний проспект, потом повернул налево, делая круг. Здесь "хороших людей" было уже значительно меньше, сравнительно с Николаевским мостом, но всё-таки попадались. На углу одной линии Анохин остановился и подумал вслух:

   - А вот возьму и пойду... да. Дом номер сто двенадцать, квартира шестьдесят три... Вероятно, она дома и очень удивится. Я ей всё, всё скажу... Она будет очень рада.

   Через пять минут Анохин уже сидел в маленькой комнатке и смотрел улыбавшимися глазами на Честюнину.

   - Маша, ты думаешь, что я пришел к тебе потихоньку от жены? Представь себе, что нет... Положим, она не знает, куда я пошел, но я ей расскажу, что был у тебя. Мало того: я непременно желаю видеть Елену Петровну.

   - Дядя, тебе достанется...

   - А вот и нет. Ничего знать не хочу... Идем сейчас к ней. Ведь это, кажется, недалеко отсюда?

   - С удовольствием, дядя... Всего два шага.

   Дорогой Анохин объяснил племяннице главную мысль, которая занимала его всё утро. Да, нужно жить просто, по-хорошему, на совесть, как говорит швейцар Григорий, когда впадает в философское настроение. Честюнина узнала дальше, что этот Григорий очень почтенный и вообще хороший человек и что звание швейцара еще не обязывает быть только "человеком", который смотрит на весь мир с точки зрения получения на чаек.

   Анохины-потомки занимали две крошечных комнаты, а рядом занимал комнату Сергей Петрович, не ускользнувший от опеки сестры даже по выходе её замуж. Елена Петровна встретила гостя с большим изумлением и в первые минуты свидания не знала, что ей говорить и что делать.

   - Я давно собирался к вам...- сообщил Василий Васильич.- Но этого не хотела жена. Знаете, в характере каждой женщины есть известный деспотизм, и мы, в качестве сильного пола, должны с этим мириться поневоле, хотя и не всегда. Я этим совсем не хочу сказать, что и в вас подозреваю тоже деспота...

   Это было уже совсем смешно, и Честюнина заметила:

   - Дядя, я тебя совсем не узнаю сегодня...

   - От радости, голубчик... Вот Елена Петровна виновата...

   Последняя фраза заставила Елену Петровну вспыхнуть. Она вообще заметно помолодела и сделалась красивее, что её даже конфузило. Анохин опять почувствовал, что сказал лишнее, и молча поцеловал руку у "потомки". В этот момент вошел Сергей Петрович. Он всегда приходил "на голоса", как другие ходят "на огонек".

   - Ах, это вы...- здоровался он с Анохиным.- Вот кого не ожидал встретить. Впрочем, всё бывает на свете...

   - Да, и даже очень бывает...- рассеянно отвечал Василий Васильич, любуясь снохой - она была так мила в своем смущении.- Я, знаете, того.... Одним словом, не пошел на службу.

   - Скоро должен притти Евгений Васильич,- заметила Елена Петровна, чтобы переменить разговор.

   - Какой Евгений Васильич? - спросил Анохин.

   - Эжена больше нет,- объяснила Честюнина.

   - А... Что же, совершенно правильно. Пора быть Евгением Васильичем... Мне вообще не нравятся эти клички вместо настоящих имен. Нужно жить просто...

   Василий Васильич принялся очень красноречиво развивать свою теорию, повторяя то же самое, что говорил дорогой Честюниной. Сергей Петрович соглашался в принципе, но требовал более точной формулировки вопроса.

   - Вот и всегда так,- возмущался Анохин.- Вся голова уставлена полочками, и на каждой полочке формулировочка, то-есть мертвая фраза. Разве можно формулировать жизнь?

   - Однако вы же сами первый её формулируете...

   Завязался жаркий спор, причем противные стороны самым добросовестным образом старались не понимать друг друга. Елена Петровна безуспешно делала брату некоторые предупредительные знаки.

   - Позвольте, я вам объясню примером,- заявлял Василий Васильич, изнемогая от понесенных затрат энергии.- Зачем я пришел сюда? Что я сегодня думал целую ночь? Отчего я не пошел сегодня на службу? Очень просто... Я думал о будущем человеке, и мне сделалось страшно за него, особенно когда я припомнил собственное детство. Да... Я видел маленький домик особнячок, с мезонином, с палисадником, со своим огородиком, своей курочкой, коровкой и так далее. Разве я мог доставить это своим детям? Я платил полторы тысячи за квартиру, пятьсот рублей за дачу, имел абонемент в опере, посещал первые представления - и не имел самого необходимого. Кому нужны все эти глупости? А ребенку нужен свежий воздух, трудовая обстановка, отсутствие всякой роскоши, а главное, нужно, чтобы он видел настоящую жизнь. Мы сами убеждаем себя, что живем, а в сущности только притворяемся, да и притворяемся очень неискусно. Да что тут говорить, господа... Вот Елена Петровна отлично понимает меня.

   - Да, я понимаю...- ответила Елена Петровна убежденно.- И совершенно согласна с вами.

   - Вот видите? - обратился Василий Васильич к "публике".- Она меня понимает, потому что она теперь живет будущим... И я думал об этом будущем. Да... Я хорошо думал и поэтому пришел вот сюда, чтобы высказать всё.

   - А вы знаете, Василий Васильич, что эта теория собственного садика, собственной лошадки и собственного молочка ведет прямо к добрым порядкам доброй буржуазии? - заспорил Сергей Петрович.- По-моему, такое собственное маленькое довольство делает человека меньше, связывает его нитками и лишает главного - совести. Лучше уж самое нахальное богатство, как живой контраст вопиющей бедности, а тут успокаивающее ничтожество.

   За Василия Васильича горячо вступились дамы. Ведь сытый человек тоже доволен - значит, не нужно есть? Потом, это только выгодная для всякой работы обстановка, которая ни у кого и ничего не отнимает и никого не заставляет завидовать. Есть наконец старики и дети, которым необходим здоровый скромный покой и о которых приходится заботиться, а еще лучше, если первые сами позаботятся в свое время о собственном скромном обеспечении. Занятые этим спором, никто не заметил, как вошел Эжен и слушал, стоя у дверей. Он был сегодня особенно бледен и вызвал Честюнину, когда та оглянулась.

   - Что такое случилось, Эжен?

   - Да... случилось... Катя застрелилась... сейчас её отправили в клинику... Пока, ради бога, ничего не говори отцу.

  

  

   Катя, действительно, лежала в клинике Виллие, куда её перенесли из квартиры. Честюнина отправилась туда одна,- Эжен не хотел испугать жену и остался дома. Разыскать больную ей не составляло особенного труда, потому что в этих клиниках она до некоторой степени была уже своим человеком. Катя только что была принесена из операционной комнаты и еще не успела хорошенько очнуться от хлороформа. Когда Честюнина спросила одними глазами ординатора, он только покачал молча головой. Бедняжке выпал плохой номер... Когда она пришла в себя, то с удивлением оглянулась кругом и спросила:

   - Где я?

   - В клинике...- ответила Честюнина.- Ничего, рана не опасна.

   - Ах, это ты...- обрадовалась Катя, закрывая глаза от слабости.

   - Да я... Я буду дежурить около тебя.

   Катя выпростала руку из-под одеяла и молча пожала руку Честюниной.

   - Операция кончилась? - спросила она, не открывая глаз.

   - Да... Не будем сейчас говорить об этом. Тебе вредно волноваться. Не бойся, всё пройдет.

   Катя посмотрела на неё и слабо улыбнулась.

   - Мне? Бояться?.. А я так жаждала смерти... и даже умереть не умела... Боже мой, боже мой... Я тебе потом всё расскажу.

   - Да, да, потом, а сейчас нужно лежать спокойно.

   Катя посмотрела на неё с удивлением, но ничего не сказала, а только поморщилась.

   Потом больная забылась тревожным и тяжелым сном. Честюнина отправилась в дежурную и узнала, что больная в безнадежном положении.

   - Конечно, бывают случаи, что мертвые оживают,- заметил дежурный врач, точно желая её утешить.- Виноват, может быть, она ваша родственница?

   - Да, двоюродная сестра...

   - Так... гм... Бывают удивительные случаи. Организм замечательно здоровый, но пуля прошла около сердца и засела в позвоночнике... Всё дело