Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Ранние всходы

ь к ней слишком сурово. Эта взбалмошная девушка способна была на всё. Честюнина даже хотела в пятницу съездить на Васильевский остров навестить её, но Катя предупредила. Она явилась разодетая в пух и прах, веселая, задорно-свежая, и заявила:

   - Я за тобой, несчастный синий чулок... Будет тебе киснуть. Так и состаришься за своими книжками, а у меня есть билет в оперу. Понимаешь: целая ложа. Ох, чего только мне стоила эта ложа, если бы ты знала... Папа согласился дать денег с первого раза, а мама подняла целый скандал. Но я добилась своего...

   - Для чего же тебе ложу? Можно было взять кресло...

   - Ничего ты не понимаешь... Я девушка из общества, и мне неприлично одной ехать в кресла. Кстати, ведь ты никогда не бывала в опере и должна меня благодарить...

   - Что же, я действительно с удовольствием...

   - Фу! каким тоном говоришь, точно я тебя запрягаю, чтобы везти на тебе воду. Ну, одевайся... Где твоя роскошь?..

   Самый парадный костюм Маши привел Катю в отчаяние. Ведь невозможно же показываться в таких тряпках перед публикой... Но потом она сообразила, что в театре будут и другие такие же курсистки, так что с этим можно помириться.

   У ворот их ждал лихач Ефим. Катя всю дорогу болтала, как вырвавшаяся из клетки птица.

   - Знаешь, чем я извожу маму? Ха-ха... Самое простое средство. Возьму и замолчу. Нарочно верчусь у ней на глазах и молчу. Она может вынести эту пытку только один день, а на другой начинает волноваться и на третий сдается на капитуляцию. Так было и с ложей... Представь себе, какую физиономию сделает мама, когда ей придется еще платить Ефиму.

   - А какая сегодня опера?

   - Кажется, "Жизнь за царя"... Нет, виновата: "Фауст". Ты любишь "Фауста"?.. А как будет петь Рааб, Палечек, Крутикова... Вот увидишь.

   Честюнина давно мечтала попасть в оперу и была рада, что увидит именно "Фауста". Уже на подъезде её охватило лихорадочное настроение. Такая масса экипажей, яркое освещение, масса публики. Катя была здесь, повидимому, своим человеком. Её встретил знакомый капельдинер, принимавший платье, и другой капельдинер торопливо бросился отпирать ложу бельэтажа. Катя с небрежно-строгим видом заняла место у барьера и еще более небрежно принялась рассматривать публику в лорнет. Честюнина вся замерла в ожидании чего-то волшебного.

   - Неужели мы будем сидеть в ложе одни? - спросила она.

   - Нет, это неприлично... С нами будет сидеть Эжен... Эта каналья уже взял с меня взятку...

   Эжен, действительно, явился, надушенный, завитой, вылощенный... Он только что был в ложе напротив, где сидели две балетных звездочки.

   - Что за комиссия, создатель, быть братом двух взрослых сестер,- острил он.

   - Комиссия эта тебе стоит ровно десять рублей, которые ты уже получил,- резко оборвала его Катя.

   - Судьба ко мне несправедлива: она дала мне сестру Екатерину и постоянно лишает кредитного билета с портретом Екатерины. Поневоле приходится довольствоваться несчастными десятью рублями...

   Оркестр заиграл увертюру, и Честюнина больше ничего не слышала. Первое действие просто её ошеломило. Ведь это просто несправедливо давать столько поэзии... Какая музыка, какое пение, сколько чего-то захватывавшего и уносившего в счастливую радужную даль. Для таких минут стоило жить... Да, хорошо жить и стоит жить. Ей было и хорошо, и жутко, и она боялась расплакаться глупыми бабьими слезами.

   После одного действия, когда публика с каким-то ожесточением вызывала Рааб десятки раз, Катя обернулась к Честюниной, посмотрела на неё какими-то сумасшедшими глазами и проговорила сдавленным голосом:

   - Вот меня будут так же вызывать, Маня...

   - Тебя? Но у тебя нет голоса.

   - Я буду великой драматической артисткой... да... Иначе не стоит жить... Только, ради бога, это между нами. Я уже готовлюсь...

   Честюнина теперь понимала взбалмошную сестру, крепко сжала ее руку и ответила:

   - Я тебе предсказываю успех... У тебя есть главное: темперамент...

   Они возвращались из театра через Васильевский остров. Честюнина сидела молча, подавленная массой новых впечатлений, а Катя опять болтала.

   - Я тебе с удовольствием уступаю науку, Маня... Да, бери всю науку, а мне оставь искусство. О, святое искусство, полное таких счастливых грез, поэтических предчувствий и тайн сердца! Наука еще когда доползет до того, что всем нужно и дорого, а искусство уже дает то, чего не выразить никакими словами и формулами. Ведь каждая линия живет, каждая краска, жест, поза, малейшая модуляция голоса, и на всё это сейчас же получается живой ответ... Боже, помоги мне!... Я буду великой артисткой!..

   Домой Честюнина возвращалась в том же чаду, с каким выходила из театра. Действительность точно переставала существовать, а в ушах еще раздавались безумные слова Кати, счастливой своей молодой дерзостью.

   Опомнилась она только у себя в комнате, где на столе её ждало письмо Андрея. Увы! Сегодня в течение всего вечера она ни разу не вспомнила о нем, и это письмо точно служило ответом на её новую измену.

   "Милая Маруся, сижу один и жду Нового года... Где-то ты теперь?.. У меня в душе шевелятся нехорошие мысли... Знаешь, я внимательно перечитал сегодня все твои письма и пришел к некоторым заключениям: твой хохочущий студент Крюков просто идиот, а пророк Бурмистров противен. Меня удивляет, как это ты так легкомысленно заводишь новые знакомства..."

   Честюнина не дочитала письма, оставив эту прозу до завтра.

  

  

   "Милый Андрей, я даже не прошу у тебя прощения за свое молчание, а еще больше за свои глупые письма к тебе, которые, говоря откровенно, хуже даже молчания, потому что не выражают и тысячной доли того, о чем хотелось бы написать. Последнее меня просто мучит... Нужно так много написать, высказать, просто выговориться, как любит выражаться милая Парасковея Пятница. Я начинала писать десять писем и рвала их, потому что всё выходило как-то ужасно глупо. Наконец я нашла объяснение, Андрей: да, я слишком счастлива, а все счастливые люди невольно делаются эгоистами. В самом деле, что такое счастье? Это простая случайность. И вот тебе пример. Я поступила в академию без экзамена, потому что эта льгота была сделана для кончивших гимназию с золотой медалью, и, как говорят, на другой год эта льгота уже не повторится. Вот тебе и счастье... В одном кружке я встречаю двух девушек, которые приехали из Восточной Сибири и провалились на приемном экзамене. Ведь это обидно до слез - ехать такую даль, чтобы провалиться. Так и во всем, Андрей. Одним счастье, а другим неудачи, и этих других миллионы. Мне просто совестно делается за свое собственное счастье. Именно такое чувство я испытывала недавно, когда попала на бал, ежегодно устраиваемый в пользу недостаточных студентов-медиков. Кстати, эти господа студенты называют нас "бабами". "У баб читают гистологию", "баб экзаменуют по анатомии", "бабы занимаются химией"!.. Конечно, это пустяки, глупое слово, но меня сначала немножко коробило. Я до сих пор не считала себя бабой, и настоящая баба мне представлялась почти низшим существом. Ты, конечно, догадываешься, что бабами нас навеличивает ненавистный тебе Крюков. На этот раз ты прав. Я с ним даже поссорилась из-за этого слова. Да, тон был баб... Представь себе две тысячи студентов и курсисток - это в своем роде единственное зрелище. Точно какая-то морская волна движется из одной залы в другую, и всё молодые, такие хорошие лица. Кого-кого тут не было... Буквально со всех концов России, и подавляющее большинство провинциалы, которых сразу можно отличить: кавказцы, сибиряки, хохлы, поляки, русские, немцы, и так без конца. Ведь это трогательно, когда представишь себе это тяготение к знанию, к труду, к будущей деятельности на пользу своей далекой родины, которое привело сюда эти тысячи молодежи. Когда и нас не будет, явятся новые поколения на нашу смену, и так без конца, точно движется несметное войско. Когда я слушала студенческий хор и думала об этом, меня душили слезы - ты знаешь, я немного плакса. Право, эти мысли страшно волнуют и поднимают куда-то вверх. Да, я на этом пиру только гостья, и мое место сейчас же будет занято другой девушкой, которая, в свою очередь, тоже будет гостьей. Я ужасно люблю свою академию, люблю, как отца или мать, и я испытываю это любовное настроение каждое утро, когда иду на лекции. Да, это мой дом, моя вторая духовная родина, моя alma mater... Кто знает, что будет впереди, но это чувство останется навсегда, и мне жаль тех, которые его не испытали никогда. Без него жизнь не полна.

   Вот видишь, как я сбиваюсь всё на отвлеченные темы и общие рассуждения, а тебя интересует настоящее, то новое, что окружает меня. Но этого нового так много, что нужно написать целую книгу, чтобы изобразить всего один день. Моих новых знакомых ты отчасти знаешь... Кстати, мне совсем не нравится то раздражение, с которым ты пишешь о Крюкове и "бабьих пророках". Говоря откровенно, я просто тебя не узнаю. А еще сколько мы с тобой недавно говорили о терпимости, об уважении к чужим убеждениям, о широком взгляде на жизнь и людей. И вдруг в твоих письмах какое-то злопыхательство, как говорит Щедрин. Прежде всего, и студенты и курсистки люди, а все люди имеют свои достоинства и свои недостатки. Молодые люди имеют, может быть, меньше недостатков, но это не мешает им приобрести их впоследствии. Зачем же сейчас отравлять себе настоящее этими мрачными мыслями. Пока хорошо, и будем этим довольны. Но это так, между прочим. Я не могу сердиться на тебя и думаю, что в тебе говорит зависть... Прости меня, но это так. Недостает только личного свидания, чтобы вышла настоящая семейная сцена, какие устраивает ежедневно моя милая тетушка доброму дядюшке. Право, хорошо, что мы еще не муж и жена и обходимся без тех прав друг на друга, которые проявляются часто совсем некрасиво. Я повторяю это слово: "некрасиво", потому что есть великая душевная красота, гораздо большая, чем красота физическая. Из всех предметов, которые нам сейчас читают, меня больше всего поражает анатомия и, представь себе, поражает именно красотой... Говоря откровенно, я относилась раньше к этой науке несколько брезгливо: кости, мясо, внутренности - одним словом, разная гадость. Мне это и купец на железной дороге говорил, когда поезд подходил к самому Петербургу. Обстановка анатомического музея и особенно препаровочная тоже говорят не в пользу красоты, но это только чисто-внешнее впечатление. Анатомия открывает такой неизмеримый мир красоты, что невольно становишься втупик. Понимаешь, каждый человек - это, действительно, венец творения, последнее слово возможной на земле красоты. Нет такой ничтожной мелочи, которая не представлялась бы верхом совершенства. Каждая косточка, каждый мускул, каждый хрящик, сухожилие, сосуд, связка - всё устроено идеально хорошо. Мне кажется, что природа, создавшая человеческое тело, именно женщина, потому что только заботливая и любящая женская рука могла так заботливо и любовно распределить весь материал. Ты не можешь себе представить, какое чудо представляет собою каждая кость; все чудеса нашей текники, которыми мы так гордимся, детская игрушка перед внутренней структурой такой кости, в которой разрешается вопрос - с наименьшей затратой материала получить наибольшую устойчивость. А как мило связаны эти кости между собой, как чудно прикреплены к ним мускулы, как устроена система питания и как всё в общем гармонично, просто и красиво без конца, как всякое идеальное произведение. У меня нет таких слов, чтобы вполне выразить то, что я чувствую. Мне кажется,- нужно музыку, чтобы договорить то, на что не хватает слов, или, по меньшей мере, стихи. Ты не смейся - это не увлечение неофитки, а святая истина. Я подхожу прямо к вопросу о том, что будто бы естествознание убивает женщину, чувство красоты,- нет, неправда и тысячу раз неправда. А ботаника? Милый Андрей, если бы мы могли заниматься вместе этой чудной наукой... Я часто думаю об этом, и мне делается обидно, что моих восторгов некому разделить, а я привыкла думать вместе с тобой, больше - ты для меня являешься мерой всех вещей, и я мысленно каждый раз прикидываю тобой, как купец аршином. Ведь без тебя для меня ничего не существует. Впрочем, довольно. О себе опять ничего не сказала. Ну, до другого раза. Твоя Маруся".

   Это послание было написано поздно ночью, и благодаря этому обстоятельству Честюнина проспала дольше обыкновенного. Утром она едва успела напиться чаю и улетела на лекцию, забыв о письме. Парасковея Пятница сама убирала по утрам комнаты жильцов. Возьмет щетку, крыло, тряпку, закурит папиросу и начинает водворять порядок. Так было и сейчас. Вытирая пыль на столе у Честюниной, Парасковея Пятница невольно прочла первые слова письма: "Милый Андрей...".

   - Ага, вот оно в чем дело...- подумала она вслух, улыбаясь и дымя папиросой.- Так... А еще какой тихоней прикидывается. То-то каждый вторник письма получаются от какого-то брата... Вот тебе и брат. Ах, молодость, молодость...

   Парасковея Пятница умиленно вздохнула, закрыла глаза и присела на стул. Должно быть, все девушки на свете одинаковы. Сколько писем она написала Ивану Михайлычу... И все письма начинались вот так же: "Милый Иван".

   В следующий момент у Парасковеи Пятницы явилось неудержимое женское любопытство прочесть, что она пишет ему. Господи, как интересно... Целых восемь страниц исписано, и, наверно, всю душу излила. Ах, как интересно!.. Ведь этот первый лепет любви всё равно, что аромат распускающегося первого весеннего цветка... Конечно, читать чужие письма подлость, тем более любовные письма, а с другой - ничего, с другой стороны, нет, кроме той же подлости. Парасковея Пятница взяла исписанные листы почтовой бумаги, взвесила их на руке, улыбнулась и положила обратно на стол, счастливая этим актом самопожертвования. Но у ней вдруг явилась новая мысль. Она вспомнила, что Иван Михайлыч читал её письма всем товарищам, и когда она узнала об этом и, конечно, страшно рассердилась, ответил ей словами великого сердцеведа Шекспира:

   - "Если ты не помнишь и малейшей глупости, до которой когда-либо доводила тебя любовь твоя - не любил ты... Если ты не говорил, утомляя слушателя восхвалениями своей возлюбленной - не любил ты..."

   Разве это не правда? О, Иван Михайлыч умел любить и не скрывал этого из принципа позитивизма, формула которого у него была написана на стене над письменным столом. Парасковея Пятница присела к столу и в конце письма сделала postscriptum: "Во имя человечества - любовь наш принцип, порядок - основание, а прогресс - цель нашей деятельности. Жить для других. Парасковея Пятница".

   Оправдав себя вперед этими неопровержимыми истинами, Парасковея Пятница присела к столу, заложила нога за ногу, закурила новую папиросу и принялась за письмо. По мере чтения лицо у неё всё больше и больше распускалось в самую блаженную улыбку. Господи, как это мило... Тот там горячку порет, а она ему анатомию преподносит. Вот это называется любовное письмо... Потом Парасковея Пятница принялась хохотать до слез и даже упала на кровать. Что же это такое?

   - Тот-то, тот-то, милый Андрей, какую физиономию сделает, когда получит эту анатомию? О, ха-ха-ха... Ведь это называется у добрых людей: крышка. Ну, и девица...

   Она перечитала письмо раз пять, выкурила целый десяток папирос и продолжала хохотать, как сумасшедшая.

   - Ах, милая! Какая она милая, эта девица Маруся...- шептала она, целуя, письмо.

   Именно в этот момент в комнату вошла Честюнина. Одна лекция оказалась пустой, и она вернулась домой за забытым письмом. Увидав его в руках Парасковеи Пятницы, девушка покраснела и проговорила решительно:

   - Парасковея Игнатьевна, я не думала, что вы способны на что-нибудь подобное... и я считаю излишним объяснять вам, как это называется. Да...

   - Милая, да вы не сердитесь, а прочитайте, что я добавила к вашему письму от себя...

   - Послушайте, это... это уже верх... да верх нах...

   Парасковея Пятница не дала выговорить рокового слова и поцелуем закрыла сердитый рот. Честюнина прочла приписку и хотела разорвать письмо, но Парасковея Пятница не позволила.

   - Милочка, ради бога, не делайте этого... Ведь другого такого чудного письма не напишете ни за какие деньги. Вы лучше рассердитесь на меня, презирайте... Какая вы милая, чудная девушка!.. И отчего вы раньше мне ничего не сказали о своем романе? Как вам не стыдно? А вот я уж люблю этого милого Андрея... Право, люблю! Он тоже хороший, милый, чудный... Боже, как я люблю вас обоих, если бы вы знали, моя хорошая! А он сердится? С мужчинами это бывает, крошка, потому что они всё-таки эгоисты, и даже Иван Михайлыч иногда бывал эгоистом. Сам потом признавался мне... да... А тут у меня до вас жила одна курсистка, и у ней тоже был роман. Она сначала все скрывалась, вот как вы, ну, а потом, конечно, всё и раскрылось. Он - офицер, кончил свою академию и ужасно пылкий южанин... Они постоянно ссорились, и мне приходилось постоянно их мирить. Ах, сколько мне хлопот и неприятностей было с ними, а потом... Представьте себе, что вышло-то: она не кончила курса и вышла замуж, только не за офицера, а за какого-то несчастного филолога. Боже мой, что только было! Офицер хотел меня шашкой изрубить...

   Разве можно было сердиться на Парасковею Пятницу? Честюнина вложила письмо в конверт и наклеила марку.

   - Я его сама сейчас же снесу,- предлагала Парасковея Пятница, отнимая конверт.- Вы еще потеряете...

  

  

   То было раннею весной... Парасковея Пятница ужасно волновалась. Положим, она всю жизнь волновалась, но сейчас волновалась специально. Когда раздавался звонок и в передней и в коридоре слышались шмыгающие тяжелые шаги, точно кто тащил собственные ноги, она даже отплевывалась с благочестивым негодованием.

   - Литва проклятая! - ругалась Парасковея Пятница.- Тоже найдут кушанье... Разве это мужчина? Разве такие мужчины бывают? Если бы мне было двадцать лет, да я и не взглянула бы на такого мозгляка... Тьфу! Собственно, и человека нет, а одни волосы.

   Предметом этого негодования являлся Жиличко, который в течение этой зимы имел какой-то странный и необъяснимый успех среди курсисток. Он был медиком последнего курса и знал только свою академию. Изредка Крюков затаскивал его куда-нибудь, а то Жиличко вечно торчал у себя дома. Или читает, или шагает из угла в угол, как маятник. И некрасив, и неречист, и вообще ничего привлекательного, а между тем его сейчас брали нарасхват. К нему приходили по вечерам и Морозова, и Лукина, и даже Борзенко, о чем-то спорили и ревновали друг друга. Ну, эти бойкие девицы и везде бывают, а вот зачем Честюнина за ним же увязалась? Последнее возмущало Парасковею Пятницу до глубины души. Такая скромная и серьезная девушка и вдруг туда же. То он у неё в комнате чаи распивает, то она у него. Сначала немного стеснялись, а потом ни в одном глазу. Заберется к нему в комнату и сидит. Положим, дурного в этом ничего нет, и никто не смеет этого подумать, а всё-таки нехорошо. Раз Парасковея Пятница не выдержала и, подавая в один из вторников письмо от Андрея, спросила довольно сурово:

   - Марья Гавриловна, а как адрес Андрея Ильича?

   - А вам для чего это знать? - довольно резко ответила Честюнина.

   - Да так... Дельце есть маленькое.

   И, пока Честюнина набросала карандашом адрес, она спокойно заметила:

   - Это уж мое дело...

   - Вы противоречите себе... А позитивный принцип?..

   Парасковея Пятница демонстративно повернулась и вышла. Она от души жалела Честюнину, у которой даже характер изменился. Раньше была тише воды, ниже травы, а теперь просто не подступайся. Как коза, так и бодается... Ах, молодость, молодость! Видно, все женщины одинаковы. А девушки так неопытны,- долго ли ошибиться. Во всяком случае, Парасковея Пятница сочла своим прямым долгом принять самые решительные меры, чтобы во-время предупредить грозившую опасность. Она затворилась в своей комнате на крючок, села к столу, вооружилась пером и размашистым, не женским почерком начала: "Милостивый государь Андрей Ильич. Вас, вероятно, удивит мое письмо, как человека совершенно постороннего, но могу сказать в свое оправдание одно - мной руководят самые чистые побуждения"... Чем дальше она писала, тем быстрее двигалось перо. Конечно, дело не обошлось без цитат из разных гениальных произведений и закончилось ссылкой на пример Ивана Михайловича, находившегося раз точно в таком же положении. "Я не скрываю этого обстоятельства,- закончила свое письмо Парасковея Пятница,- дело прошлое, и я в свое время тоже увлекалась, как все девушки. Но Иван Михайлович был решительный человек и поступил со мной довольно круто. Я сначала негодовала, возмущалась и только потом поняла, что он был совершенно прав".

   Отправить сейчас же это роковое письмо Парасковея Пятница не решалась. Она смутно чего-то ждала, какой-то внешней помощи, которая и явилась в лице Кати Анохиной. Девушка приехала навестить сестру и не застала ее дома: Честюнина ушла на практические занятия гистологией. Этим Парасковея Пятница и воспользовалась. Она пригласила гостью к себе и предупредила каким-то зловещим голосом:

   - У меня к вам есть серьезное дело, сударыня. Я даже хотела сама ехать к вам, только не знала адреса. Да, очень серьезное.

   Предварительно она, конечно, прочитала маленькую лекцию о социальном положении женщины, о будущем женского вопроса и только потом перешла к сути дела. Последнее было изложено с точностью и подробностями, как протокол следователя по особо важным делам. Катя слушала её с широко раскрытыми глазами и несколько раз прерывала восклицанием:

   - Ах, как это интересно!.. Маня влюблена?..

   - Позвольте, сударыня,- строго оборвала её Парасковея Пятница.- Вы выслушайте до конца... Вам известно, что у Марьи Гавриловны есть жених?

   - Да, что-то такое вообще... Но ведь это неизбежно, как детские болезни, и пройдет само собой. У них там в провинции всё это устраивается как-то необыкновенно легко... Вообще, я не придавала этому никакого серьезного значения. Совершенно детское увлечение.

   - Не говорите, сударыня... Главное, нельзя обманывать хорошего человека. И вы поговорите с ней серьезно. Да, вы... Это ваша прямая обязанность, как сестры. И чем скорее, тем лучше...

   Катя повела дело с присущим ей тактом. Она не дождалась Честюниной, а заехала к ней в другой раз.

   - Едем кататься на острова,- решительно заявила она.- Это буржуазно, но я так люблю острова именно ранней весной. Ты мне можешь прочитать дорогой целую лекцию о преступной роскоши, о легкомысленном образе жизни.

   Честюнина, против ожидания, согласилась молча. Она надела свою темную шляпу, которая приводила Катю в отчаяние, осеннее пальто и отправилась с таким видом, как будто ехала куда-нибудь на поминки. Оглядев её с ног до головы, Катя осталась довольна. Право, всё очень мило, по крайней мере - оригинально. Молодое девичье лицо в этом монашеском костюме положительно выигрывало, и Кате ученая сестра показалась красавицей, красавицей нового типа. Она не могла удержаться и проговорила, когда они садились в щегольскую лихачью пролетку неизменного Ефима:

   - Если бы я была мужчиной, Маня, я влюбилась бы в тебя... Ах, как мне хочется жить! Ефим, поезжай хорошенько, чтобы дух замирал...

   Ефим любил возить бойкую барышню и поддержал репутацию лихача. Они понеслись на Каменноостровский проспект, где сплошной лентой двигалась масса экипажей. Ранней весной этот проспект является главной петербургской артерией, и Честюнина невольно заразилась общим настроением. Конечно, лихачи преступная роскошь, но как хорошо мчаться вихрем... В воздухе чувствовалась какая-то поджигающая весенняя бодрость, хотя деревья только еще начинали распускаться. С моря дул легкий ветерок. Нева, как всегда, была такая полная, точно налитая.

   - Ах, как хорошо!- шептала Катя.- Ефим, на Елагин...

   Дачи уже были готовы к лету, шоссе исправлено, дорожки посыпаны свежим песком - одним словом, всё было готово в ожидании быстро наступавшей весны. По дороге обогнало несколько кавалькад. Катя провожала их глазами с тайной завистью.

   - Маня, ты любишь ездить верхом?

   - Не умею сказать, потому что никогда не испытала этого удовольствия.

   Потом Катя толкнула локтем и шепнула:

   - Смотри, нас сейчас обгонит белокурый офицер...

   Офицер, действительно, обогнал и раскланялся с Катей самым галантным образом.

   - Он за мной немножко ухаживал зимой,- откровенничала Катя.- Он из остзейских баронов, которые ищут богатых невест. Над бедняжкой кто-то очень зло подшутил, выдав меня за богатую невесту. Ну, потом горькая истина открылась, и барон крайне деликатно отъехал... Мне он очень нравится. Ведь недурно быть баронессой...

   - Какие ты нелепости говоришь, Катя...

   - У всякого своя логика. Милому барону недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным. А я могла бы быть с ним счастлива... Даже смешно, что от таких пустяков иногда зависит счастье всей жизни!.. Ну, для чего деньги вон тому толстому купцу, которого доктора посылают на острова подышать воздухом? Это социальная несправедливость, Маня...

   - Помолчи, неудавшаяся баронесса. Скучно.

   На Елагином они вышли и пошли пешком. Катя сейчас любовалась красивыми яхточками, бороздившими реку, спортсменскими гичками и, по обыкновению, завидовала богатым людям, которым доступны всевозможные удовольствия.

   - Ах, как мне хочется жить, Маня...- повторяла она.- Я, кажется, готова украсть весь мир.

   Они обошли pointe, где было много публики и экипажи двигались непрерывной лентой, а потом Катя отдала Ефиму приказание подождать и повела Честюнину в боковую аллею.

   - Мне с тобой нужно поговорить серьезно, Маня,- предупреждала она.

   - Ты будешь говорить серьезно?

   - Да, и даже очень серьезно. Знаешь, со мной вышла пренеприятная история, и я хотела посоветоваться с тобой... У меня было одно увлечение. Он молодой и хороший человек, но беден и должен был взять место секретаря в одном из уездных земств. Ты понимаешь? Мы вели переписку... у нас всё было уговорено... да. Я ведь только кажусь легкомысленной. И представь себе... Нынешней зимой встречаю одного доктора. Он некрасивый, но такой симпатичный. Сначала я на него не обращала внимания, а потом... Одним словом, я изменила первому, а он продолжает меня любить, и я не знаю, что мне делать. Как ты думаешь, хорошо я делаю?

   - Объясниться откровенно, конечно...

   - А если у меня рука не поднимается разбить жизнь первому? Много раз собиралась объясниться и не могу. Ты скажи, хорошо я поступаю или нет?

   Честюнина не знала, что ответить.

   - А я тебе скажу прямо: нехорошо и гадко. Да... Есть известные границы для всего, и нельзя играть чужим счастьем.

   Они присели на первую скамейку, и Честюнина только теперь догадалась, в чем дело. Она страшно побледнела, но, собрав все силы, спросила спокойно:

   - Это я обязана Парасковее Пятнице твоей мистификацией?

   - При чем тут Парасковея Пятница? Всякий отвечает сам за себя. Если ты догадываешься, в чем дело, значит - правда.

   Честюнина тихо засмеялась.

   - Какая ты смешная, Катя... И, главное, откуда такой строгий тон взялся? Ну, что же: влюблена в другого, и только. Теперь довольна? И своей Парасковее то же скажи... Разве это зависит от человека? Наконец я просто сама еще не знаю пока, что со мной делается...

   - Вот вы все такие тихони. Что же, было у вас объяснение?

   - Никакого...

   - Послушай, ты не лги. Я всё равно узнаю...

   Катя совершенно вошла в свою роль и допытывала сестру, тоном великого инквизитора. Это было бы даже забавно, если бы Честюнина могла переменить настроение.

   - Вот я иногда болтаю бог знает что,- продолжала Катя,- но у меня всё словом и кончается. До сих пор я еще никого не обманула... Самый страшный грех - это обман.

   - Люди больше всего обманывают, Катя, только самих себя, и я, право, еще сама ничего не знаю...

   - Вот это мило!.. Зато другие прекрасно всё видят и всё знают... Наконец это возмутительно... Ты только подумай, что ты делаешь? Наконец, каким тоном ты разговариваешь со мной?.. Положительно, я не узнаю тебя, Маня... Ты с ума сходишь.

   - Вот это правда... Опять-таки это зависит не от нас и открывается только тогда, когда человек уже сошел с ума. Вообще, я ничего не знаю и даже не желаю знать. Так и своей Парасковее скажи...

   - Несчастная!.. Мне было бы жаль тебя, если бы я еще не уважала тебя. Да, да, да... Это гадко, Маня! Я поеду и сегодня же объяснюсь с ним...

   - Он и без тебя всё знает.

   - Тем хуже для него. И для чего ты только ехала сюда - удивляюсь. Выходила бы у себя там замуж, жила бы себе тихо, мирно, счастливо, и всё было бы хорошо. Ведь ты тому еще не написала ничего?

   - Нет...

   - Так я ему напишу сама...

   - Не смеешь. Да он и не поверит никому, даже мне... Вообще, Катя, меня удивляет твое вмешательство в это несчастное дело. Если Парасковее угодно делать глупости, так не брать же пример с неё... Я тебя тоже не узнаю.

   Катя была неумолима, и девушки простились довольно сухо.

   - Я к тебе заеду еще на-днях, и тогда договорим,- говорила Катя на прощание.

   - Можешь не утруждать себя...

  

  

   Это вмешательство Парасковеи Пятницы и Кати сделало то, что для Честюниной сделалось ясным её собственное положение. Да, они обе были правы...

   Вернувшись домой, девушка произвела самый строгий экзамен самой себе и, признавая факт, не могла определить, как и когда всё это могло случиться. Если что было возмутительно, так это то, что со времени отъезда из Сузумья не прошло еще и года. В буквальном смысле она "башмаков еще не износила", тех башмаков, в которых ходила на свидания с Андреем. Сейчас он ей казался таким далеким-далеким, таким маленьким-маленьким и совершенно чужим, и ей делалось досадно, что она должна отвечать на его письма, что-то такое объяснять, и чуть не оправдываться. А он точно предчувствовал стрясшуюся беду и настойчиво повторял в каждом письме, что если летом она не приедет сама в Сузумье, то приедет он в Петербург. Последнее пугало Честюнину до того, что у неё начинали трястись руки.

   Сближение с Жиличко произошло с поразительной быстротой. Сначала он казался Честюниной просто жалким. У него всё выходило так неловко, робко, почти глупо. Именно такие мужчины никогда не могут нравиться женщинам. Но, к её удивлению, у себя дома Жиличко был совсем другим. Он был и находчив, и остроумен, и как-то особенно прост. В первый раз, когда Честюнина зашла к нему в комнату, её охватила давно уже не испытанная, какая-то домашняя теплота. А он ничего не делал, чтобы казаться тем или другим, а был только самим собой. Честюнину поразило больше всего то, что он думал совершенно то же, что и она. Он даже говорил её словами.

   - Мне кажется, что мы с вами давно-давно знакомы,- говорила Честюнина.- Точно встретились после долгой разлуки...

   - Представьте, и мне то же самое кажется...

   - Не правда ли, как это странно?

   - Да нисколько... В природе есть масса необъяснимых явлений, которые нам кажутся странными именно только поэтому. А затем, много ли вы видели людей вообще, Марья Гавриловна? Несколько человек родных, учителей, десяток знакомых... Тут даже и выбора свободного не могло быть. Впрочем, эта история повторяется со всеми девушками, и они впоследствии платят за неё слишком дорогой ценой. Вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать...

   - О, даже слишком хорошо понимаю, к сожалению...

   Большею частью они говорили на общие темы. Честюнина только могла завидовать Жиличко, для которого так всё было ясно и просто, т.-е. то, к чему он шел.

   - Людей можно разделить на героев и простых смертных,- говорил он.- Героев немного и геройство не обязательно, да и смешно немного, если кто-нибудь считает себя таковым. Значит, прежде всего нужно быть самым простым смертным и добросовестно делать свое дело. У нас везде порыв, увлечение, скачки, а кто же будет делать черновую работу? Я так и смотрю на жизнь... Мы будем делать свое маленькое дело, а герои в свое время найдутся. Им и книги в руки... Это немножко скучно и прозаично, но так уже складывается наша жизнь.

   С этими прозаическими размышлениями были не согласны и Лукина, и Морозова, и Борзенко, которые называли Жиличко "постепеновцем" и спорили с ним до хрипоты. Соглашалась с ним только одна Честюннна, и даже не соглашалась, а для неё его разговоры имели свой специальный смысл. Однажды она сказала Борзенко:

   - Помните, есть недоконченный роман Помяловского "Брат и сестра". Там один герой говорит, что нужно украсть, а другой отрицает такой способ приобретения, и дело кончается тем, что первый остается честным человеком, второй же крадет. Так и тут... Жиличко просто бравирует своим практическим реализмом.

   Борзенко только посмотрела на Честюнину своими наклеенными глазами и ничего не ответила.

   Да, эти другие лишены были способности читать между строк, и только одна она, Честюнина, понимала Жиличко. Например, он просиживал дни и ночи над своей медициной и в то же время не признавал её даже наукой.

   - Для чего же тогда вы так убиваете себя над работой? - спрашивала она.

   - Да так,- дело, во всяком случае, хорошее и полезное. Кое-что известно, и можно этим известным пользоваться, а остальное - чистейшее знахарство. Возьмите вы всех наших знаменитостей медицины - будь медицина действительно наукой, тогда всякий мог бы быть знаменитостью, или, вернее, тогда совсем не было бы знаменитостей. Просто, морочат доверчивую публику, которая требует, чтобы её обманывали. Мы только еще идем к науке, когда для этого будет доставлен естествознанием достаточный материал. А сейчас еще период знахарей-знаменитостей, которые разыгрывают гениальных людей за два с полтиной. Ведь это тоже, в своем роде, герои...

   О, он был умен и оригинально умен. Потом, он постоянно читал и знал, кажется, всё на свете. О чем только они не переговорили в течение какого-нибудь одного месяца. Он поражал её своей эрудицией и особенно общим образованием, а потом необыкновенным умением передавать свои знания. По каждому вопросу он наизусть перечислял целую литературу всевозможных источников. В его присутствии Честюнина чувствовала себя такой маленькой-маленькой, как ребенок, заглядывающий на дно глубокого колодца.

   Увлечение налетело с необыкновенной быстротой, и она заметила его только тогда, когда стала скучать без Жиличко. Да, она ждала его, как комнатная собачка ждет хозяина, и вся розовела, когда он, шаркая ногами, входил к ней в комнату. С ним вместе входило столько хорошего, умного, оригинального, что она готова была просидеть целую жизнь, слушая его нескладную, угловатую речь. Когда он уходил, ей хотелось его удержать, что-то такое спросить, о чем-то посоветоваться, просто еще хотя немного почувствовать его присутствие.

   Объяснений между ними не было, но всё было ясно без слов, да и слова только мешали бы тому хорошему, что нарастало и захватывало обоих.

   Раз Борзенко довольно ядовито спросила на лекции Честюнину:

   - А Крюков у вас часто бывает?

   - У меня он совсем не бывает...

   - Да? А между тем это самый близкий друг Жиличко...

   - И этого я не знаю. Они просто учились в одной гимназии.

   - Всё-таки: скажи мне, кто твои друзья, и так далее.

   Эта Борзенко всегда умела сказать что-нибудь неприятное, а тут самое простое дело: лев полюбил маленькую собачку и забавляется ею. У больших людей бывают маленькие слабости.

   Честюнина теперь, кроме лекций, нигде не бывала. Её больше не интересовали общие беседы, молодые споры и студенческие сходки. Она чувствовала там себя чужой. Раз Борзенко устроила целый спектакль, стравив двух "бабьих пророков", но и это её не интересовало. Девушка совершенно была счастлива в своей маленькой каморке и больше этого счастья ничего не желала. Жизнь и без того была полна. А тут еще подошли экзамены, и приходилось заниматься по ночам. И как раз именно в это время она получила предлинное письмо от Андрея. Вот человек, который не хотел понять такой простой вещи, что она занята по горло и что ей не до длинных писем. Она не могла прочитать его в день получения, а только через два дня. Между прочим, Андрей писал следующее:

   "Мне очень понравилось твое длинное письмо, Маруся, где ты так хорошо говоришь о науке. Да, наука - святое дело, но я думаю, что она хороша только тогда, когда освещена деятельной любовью к людям. Лично я, например, никогда не удовлетворился бы одной чистой наукой. Мне нужно живых людей, живое дело в смысле его реализации, и я думаю, что нужно иметь совершенно особенный душевный склад, чтобы навсегда уйти от настоящего. Меня даже огорчает эта двойственность. Представь себе такую комбинацию. У меня на глазах мрет с голоду осиротевшая семья, и в то же время у меня есть свободных сто рублей, которые я могу отдать этой семье. Конечно, это паллиативная помощь, и я только временно могу покормить голодающую семью, а потом она опять будет голодать. А если я положу эти же сто рублей в банк, то через тринадцать лет они удвоятся, еще через тринадцать лет учетверятся и так далее, так что через сто лет в результате получится уже целый капитал, который может обеспечить несколько бедных семей. Как тут поступить? Я отдал бы свои сто рублей сейчас же, потому что есть вещи, которые не ждут. Так и с чистой наукой, Маруся... Ты понимаешь, что я хочу сказать. Всё зависит от склада характера. Я, например, свое маленькое земское дело не променяю ни на что, потому что оно удовлетворяет мою потребность живой реальной деятельности. В частности, медицина, конечно, прекрасная наука, заслуживающая всевозможного поощрения, почтения и уважения, но есть и другая сторона: последние слова от этого дорогого хлеба науки достаются только богатым, а бедные живут без всякой медицины. Есть жестокая практика жизни, которая говорит о сегодня и больше ничего не хочет знать. Я хочу жить вот этим сегодня и хочу делать то дело, которое довлеет этому сегодня. Видишь, какой я практический человек... Говорю это потому, что провинция отдает столько молодежи в столицы, и лучшая часть этой молодежи только и мечтает о том, чтобы остаться в столице навсегда. По-моему, это несправедливо. Не в столицах, а в провинции нужны более всего интеллигентные честные деятели. И в этом заключается вся суть. А молодежь не желает знать именно этого, т.-е. известная часть молодежи, которая слишком увлекается благами специально-столичной цивилизации. Наши столицы слишком далеко стоят от провинции и отгораживают себя всё больше и больше. Это письмо я мог бы назвать: глас вопиющего маленького земца. Видишь, и я тоже увлекаюсь отвлеченными темами, что, впрочем, и понятно, так как лично интересного в моей жизни слишком мало. Всё время уходит на земскую работу, и домой, приходишь только отдохнуть".

   "Какой он хороший, этот Андрей...- невольно подумала Честюнина, прочитав письмо до конца.- И, может быть, он прав".

   Девушке вдруг сделалось совестно, точно она прочла свой собственный обвинительный приговор. Да и письмо как раз совпало с моментом её собственного увлечения. Она проплакала всю ночь, перечитывая это письмо, которое так серьезно и просто звало её назад, а она на всех парах летела вперед, в неведомую даль. Даже выбора не могло быть... А сердце уже говорило другое.

   - Боже мой, что я за несчастная уродилась? - жаловалась девушка, ломая руки.- Чем я виновата, что Андрей такой хороший и что я больше его не люблю...

   Она решила написать ему вполне откровенное письмо, но из этого решения ничего не вышло. Что было писать? Я нехорошая, легкомысленная, дрянная... Он не поверит и прилетит в Петербург, а из этого уже бог знает что может выйти. Лучше оставить пока вопрос открытым. Пусть само всё устраивается.

   На другой день Честюнина, однако, не утерпела и показала письмо Андрея прямо Жиличко. Тот прочел его с большим вниманием, поднял брови и спокойно заметил:

   - Это вечная история курицы, которая высидела утенка... Как мне кажется, этот Андрей человек серьезный, но, к сожалению, слишком односторонний. Сейчас видно, что человек засиделся в провинции и всё на свете меряет своим провинциальным аршином. Он в каком университете кончил курс?

   - Он из шестого класса гимназии...- ответила Честюнина и сейчас же покраснела.

   - Ага... да...- промычал Жиличко, возвращая письмо.- Да, это вполне понятно...

   Письмо Андрея, как это иногда случается, достигло как раз противоположной цели. Именно благодаря ему произошло между ней и Жиличко окончательное сближение, то, о чем раньше даже не говорилось. Всё случилось как-то само собой, и девушка отдалась течению, уносившему её куда-то далеко-далеко от всего, что еще так недавно было и близко и дорого.

  

  

   Сейчас после окончания экзаменов Честюнина получила письмо от дяди, который приглашал её к себе самым настойчивым образом: "Я приехал бы сам к тебе,- писал старик,- но арестован доктором на несколько дней". В особой приписке было сказано, что тетка с Эженом уехали за границу. Честюнина отправилась на Васильевский остров и, действительно, нашла дядю больным. Старик встретил её довольно сухо.

   - Что же это, Маша, ты совсем забыла нас?

   - Были экзамены, дядя...

   Он как-то сбоку посмотрел на неё и нахмурился.

   - Отчего ты не спросишь, Маша, чем я болен? Тебя это не интересует... Да, болен... Что-то такое неопределенное, вообще - первая повестка старости. Что же, в порядке вещей. А вот доктор взял и арестовал меня... Как ты думаешь, имел он право лишать меня свободы?

   - Странный вопрос, дядя... Если это нужно, то, конечно, имел право, даже был обязан это сделать.

   - Вот и отлично. Представь себе, что я доктор, а ты больная, и я тоже арестую тебя, потому что обяза