Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Именинник

   - И Окунев и Корольков то же самое говорят-с.

   - Глупости! - ругалась Прасковья Львовна.- У вас там и о. Евграф тоже в доктора попадет... Разве так можно? Ну, где у вас ум, Егор Андреевич? Притом, можно ли слушать бред больного! Да я сама сейчас же отправлюсь к Сажину и все устрою.

   Прасковья Львовна взялась уже было за шляпку, но Анна Ивановна ее остановила.

   - Нужно подумать, а потом уже предпринимать что-нибудь. Лучше всего обратиться к Глюкозову, а потом...

   Анна Ивановна не договорила, что потом, и только опустила глаза. Пружинкин отвернулся, чтобы вытереть непрошенную слезу. Володина наблюдала происходившую сцену со своим обычным спокойствием и только внимательно посмотрела на свои худые руки.

   Все эти годы о Сажине в злобинском доме не было сказано двух слов, точно он не существовал, а теперь одно это имя произвело сильное волнение. Пружинкин едва "опнулся" и сейчас же отправился на свой пост. Его не удерживали. Анна Ивановна проводила старика до передней и вернулась с побледневшим лицом.

   - Из понятной деликатности, я никогда не говорила о нем при вас, голубчик,- встретила ее Прасковья Львовна.- Но теперь уже дело прошлое, а, право, будет жаль, если наш именинник так глупо умрет.

   - Это гениальный человек! - заявила Володина.

   - Конечно, у него были свои слабости и недостатки, но, если сравнить Сажина с другими...- вслух думала Прасковья Львовна, надевая шляпку задом наперед.- Обратите внимание, как он живет: ведь нужно выдержку, чтобы похоронить себя заживо в четырех стенах. Да, да! В нем было всегда что-то такое особенное. Помните, как он тогда вышел из земства? Он один знал, что будет дальше. Ему негде было развернуться и показать себя в настоящую величину. Понимаете: негде! Бродить по колена в обыкновенных глупостях - это надоест кому угодно, и он выбрал лучшее. Я отлично знаю и Окунева и Королькова: это все трагические русские люди, как и наш именинник. Им некуда деваться, негде приложить свои силы... Нужно быть жалкой посредственностью, чтобы мириться со всякой гадостью. Наконец, в нем сказалось слишком серьезное и глубокое чувство - я в этом убеждена.

   - Неужели он умрет? - спрашивала Володина.

   - Прасковья Львовна, нельзя ли будет пригласить к больному вашего мужа? - спрашивала Анна Ивановна, не слыхавшая этих рассуждений.

   - Это я сейчас устрою. Они тогда были врагами, но это пустяки. Я прикажу мужу сейчас же ехать. Смерть всех примиряет.

   Последнее слово заставило Анну Ивановну вздрогнуть: неужели смерть? И так неожиданно! Что такое смерть? Ах, да, как умирал Боря... цветы... похоронное пение... волны ладана... погребальные свечи... Да, нужно доктора, а потом кто будет заботиться о больном? Ведь уход прежде всего, а в сажинском доме всего одна женщина. По воспоминаниям детства, Анна Ивановна относилась к сажинской экономке с брезгливым недоверием, бессознательно усвоив взгляд матери.

   - Нужно его спасти! - провозгласила Прасковья Львовна, делая энергичный жест.- Мы были так несправедливы... да! Я первая сознаюсь в этом... Помните, Володина, как Сажин через Пружинкина посылал деньги в школу, а мы возвратили их ему?

   Анна Ивановна была рада, когда ее друзья наконец ушли. Ей необходимо было остаться одной, чтобы сообразить что-то, одуматься. Она запомнила, как Пружинкин глотал слезы и что-то хотел ей сказать в передней, но только махнул рукой и выбежал в двери. Какой хороший старик этот Пружинкин и как беззаветно он любит Павла Васильевича... Какое-то неиспытанное чувство овладело душой, и Анна Ивановна никак не могла успокоиться. Она выпила два стакана холодной воды, хотела дочитать начатую книгу, но строчки прыгали и печатные страницы застилались туманом. "Павел Васильевич умирают-с!" - неотступно стучала в голове Анны Ивановны одна и та же фраза, заставляя ее вздрагивать. Он умирает беспомощный, одинокий, оставленный всеми и забытый.

   За вечерним чаем Марфа Петровна несколько раз взглядывала на дочь своим быстрым, проницательным взглядом и беззвучно жевала сухими губами. Анна Ивановна два раза роняла чайную ложку, опрокинула на стол свою чашку и вообще имела самый беспокойный вид. Она была рада, что муж рассказывал все время Марфе Петровне о каком-то скандале в клубе, а сама думала: где теперь доктор Глюкозов? Может быть, он уехал по больным, и Сажин попрежнему остается на попечении одного Чалки.

   - Ты, кажется, сегодня не совсем здорова?- осведомился Куткевич, когда Анна Ивановна два раза ответила ему невпопад.

   - Да... У меня голова болит.

   Когда Анна Ивановна торопливо вышла из столовой, Марфа Петровна проводила ее прищуренными глазами и строго покачала головой, но Куткевич ничего не желал замечать и благодушествовал, развалившись в кресле.

   Муж всегда говорил Анне Ивановне "ты", но сейчас это маленькое слово обидно резнуло ее по уху. "Ты, кажется, сегодня не совсем здорова?" А кому какое дело до ее здоровья, до всего, что касалось ее? Она ждала только момента, когда останется одна, совсем одна; ведь это великое счастье - быть одной. В восемь часов Куткевич уезжал в клуб, и Анна Ивановна с каким-то страхом думала о том, как он непременно отыщет ее, чтобы поцеловать в лоб, как всегда делал при выходе из дому. Из бывшей своей комнаты она посмотрела через голый сад на сажинский дом: в кабинете Сажина светился слабый огонек... Как давно не смотрела она в эту сторону, и как больно отозвались в душе эти две светлые точки, глядевшие на нее. Спускались серые сумерки, и мокрыми хлопьями падал последний снег. Верхушки берез были затканы вороньими гнездами. Где-то далеко прозвонил запоздалый колокол, оставивший в воздухе долгий, умирающий звук. Послышавшиеся осторожные шаги заставили Анну Ивановну вздрогнуть - это шел муж прощаться.

   - Я вернусь, Annette, около часа!- говорил он, шаркая ногами.

   Последовал обычный супружеский поцелуй, как печать на казенной бумаге, и Анна Ивановна вздохнула свободно... Что же дальше?.. Да, где теперь доктор Глюкозов, и отчего Прасковья Львовна не едет сообщить, как все устроилось? В душе Анны Ивановны защемило такое нежное и хорошее чувство к больному, но потом она вдруг вся похолодела от нахлынувших воспоминаний... Вот он из этого сада так постыдно бежал тогда от генеральши... Он погубил ее жизнь, как и свою... Припав мокрым от слез лицом к самому стеклу, Анна Ивановна опять смотрела в потемневший сад, на двигавшуюся сетку падавшего снега, на потонувшие вдали две светлые точки. Ведь так же темно и в жизни, и так же из неведомой глубины манят к себе блуждающие огоньки...

  

  

   На старинных часах с кукушкой пробило девять часов. Прасковьи Львовны все не было!

   - Ты куда это собралась, на ночь глядя? - окликнула Марфа Петровна, настигнув Анну Ивановну в передней, когда она надевала пальто.

   - Мне нужно... к Прасковье Львовне,- спокойно ответила Анна Ивановна.- Лошадь вернулась из клуба?

   Ей было душно в комнатах. Холодный воздух сразу оживил ее, и она с удовольствием дохнула всей грудью. Мокрый снег покрывал все кругом белым саваном. Когда кучер подал, Анна Ивановна проговорила:

   - К Прасковье Львовне!

   Выехав из ворот, Анна Ивановна задумалась - ей вдруг не захотелось ехать к Глюкозовым. Кучеру было приказано ехать на Консисторскую и остановиться на углу Гаврушковского переулка. Снег все шел колебавшимися в воздухе крупными хлопьями. Пешеходов не было видно, и глухо дребезжали одни извозчичьи разбитые экипажи. Анной Ивановной вдруг овладело такое хорошее и радостное чувство, какого она еще никогда не испытывала.

   - Ты подождешь меня здесь... - твердо проговорила она кучеру, выходя из экипажа.

   - Слушаю-с... - ответил старик-кучер, живший у Злобиных лет двадцать.

   Анна Ивановна торопливо пошла по мокрому тротуару, прямо к сажинскому дому, до которого от угла было шагов двести. Прежнее бодрое чувство усилилось от ходьбы и какого-то детского чувства полной свободы. Фонари едва мигали, и в темноте ее никто не узнает. У подъезда она позвонила твердой рукой и вышедшему на звонок Семенычу проговорила коротко:

   - Проведи меня к Василисе Ивановне.

   - Они чай кушают-с!- докладывал Семеиыч, почтительно забегая по коридору вперед бочком.- Вот сюда направо!

   В распахнутую Семенычем дверь на Анну Ивановну пахнуло знакомым воздухом, какой застаивается в таких маленьких комнатках. На шум показалась сама Василиса Ивановна, повязанная темненьким платочком. Увидев Анну Ивановну в шубе, покрытую хлопьями снега, старушка сделала шаг назад и всплеснула молча руками. Семеныч помог гостье снять шубу и, сделав налево кругом, удалился.

   - Анна Ивановна Злобина... - отрекомендовалась гостья, входя в гостиную.

   Василиса Ивановна узнала ее по какому-то инстинкту и, махнув рукой, тихо заплакала. Она поняла, зачем пришла эта поздняя гостья... В гостиной на столе стоял остывший, самовар, в углу теплилась лампадка. На особом столике кучкой стояли какие-то пузырьки с лекарствами. Анне Ивановне хотелось что-нибудь сказать плакавшей старушке, но она чувствовала, что голова у нее кружится и что-то давит горло.

   - Анна Ивановна... голубушка... - шептала Василиса Ивановна, не вытирая катившихся слез.- Вот как господь привел свидеться!

   - Доктор был?

   - Заезжал, а там теперь фершел. Плох Павел-то Васильич, всего разварило. Ах, господи, да как это вы-то, моя голубушка... Доктор и слушал и стукал, а лекарства не дал... А как Павел-то Васильич тосковал в последнее время!

   Василиса Ивановна задушевно и горько выговаривала все, что у нее накипело на душе, и вытирала передником катившиеся по сморщенному лицу слезы. Старое представление о "сажинской наложнице" исчезло само собой, и Анна Ивановна, поддаваясь безотчетному чувству, поцеловала убивавшуюся старушку - ей хотелось утешить ее и приласкать.

   - Матушка, Анна Ивановна! Не осудите старуху на глупом слове: думала я об вас не один год и ждала... только не судил бог по-моему, как я загадывала. Теперь-то уж все можно сказать: не к чему таиться! Был грех... Хотелось мне послужить вам на старости лет, порадоваться... А вы-то вот как пришли к нам!

   Сначала Анна Ивановна не поняла смысла этих бессвязных речей, а потом с грустной улыбкой проговорила: - Зачем, Василиса Ивановна, вы говорите это?

   - Сердце выболело, голубушка... Да и Павел Васильич не жилец на белом свете,- оно уж все заодно.

   - Доктор сказал?

   - Нет, доктор молчит, а у меня душа ноет... чувствую...

   Присев на диван, Анна Ивановна подробно расспросила про болезнь Сажина и все время всматривалась в лицо Василисы Ивановны, в котором чувствовалось что-то такое знакомое и близкое. Да, эта старушка понимала ее - понимала, что привело ее сюда и что она сейчас чувствует. То, что, казалось, было похоронено навеки и скрыто от всех глаз, вырвалось наружу вот здесь, в этой маленькой комнатке.

   - Можно будет мне взглянуть на больного? - тихо спросила Анна Ивановна после длинной паузы.

   - Можно, можно, моя голубушка... Я провожу вас...

   Они поднялись по узкой лесенке прямо в столовую, где горела лампа и было совсем пусто. Проходя по коридору, Анна Ивановна в отворенную дверь увидала Окунева и о. Евграфа, споривших вполголоса о чем-то. Бильярд служил им вместо классной доски, и Окунев, отложив мелом по зеленому сукну две параллельные линии, шопотом говорил:

   - Понимаете: одиннадцатая теорема Эвклида - это исходный пункт новой математики... да. Центр вне окружности... тело, ограниченное выпуклыми поверхностями, обращенными внутрь...

   - Как поврежденные... - прошептала Василиса Ивановна.- Все у них тары да бары.

   Окунев заметил Анну Ивановну, прищурил глаза и даже фукнул носом - появление неизвестной женщины нарушило его математические соображения. В зале было совсем темно, и только в приотворенную дверь кабинета выползала широкая полоса зеленоватого света. Стеариновая свеча, защищенная зеленым шелковым абажуром, стояла на письменном столе. У внутренней стены на кровати белела неподвижная масса, а около нее в двух креслах, друг против друга, сидели Чалко и Пружинкин. Больной тяжело дышал, и слышно было, как что-то хрипело и клокотало у него в груди. Появление Анны Ивановны заставило Пружинкина вскочить, точно в дверях стояло привидение. Чалко тоже сделал движение всем корпусом и неловко заерзал в кресле, а потом около стенки благополучно выбрался в залу и только там вздохнул свободнее, как человек, благополучно отделавшийся от большой опасности.

   - Плох-с...- говорил Пружинкин движением голбвы и рук.

   Анна Ивановна заняла место Чалки у изголовья больного, который лежал с закрытыми глазами. Лицо было багрово-красное, сквозь запекшиеся губы вылетала с сухим свистом горячая струя воздуха, грудь быстро поднималась. Ею вдруг овладело невыразимое чувство жалости к этому беспомощному человеку, сгоравшему лихорадочным огнем. Вот эта голова, из которой фонтаном била живая, искрившаяся огнем мысль; вот эти воспаленные, потухающие глаза, эти бессильные руки с напружившимися жилами и грудь, задыхавшаяся от недостатка воздуха... Анна Ивановна инстинктивно набрала всей грудью воздуха, точно хотела помочь дыханию больного, поправила резиновый мешок со льдом, скатившийся на подушку, и, приложив руку к горевшему лбу, прислушивалась к этой молчаливой борьбе жизни и смерти. Да, все кончено, и нет больше места для обыденных расчетов и соображений.

   - Плохо-с... - прошептал голос Пружинкина над самым ухом Анны Ивановны.

   Василиса Ивановна стояла попрежнему в дверях и наблюдала происходившую сцену. Она видела, как больной тяжело раскрыл глаза и быстрым испуганным взглядом посмотрел на наклонившееся над ним лицо - он узнал ее и что-то хотел сказать, но из труди вырвалось всего одно слово:

   - Прощайте... прощайте...

   - Мы будем еще жить... долго жить... - шептала Анна Ивановна, поправляя прилипшие ко лбу его волосы.

   - Нет... кончено...

   Больной хотел сказать еще что-то, сделал беспокойное движение головой и бессильно закрыл глаза, погрузившись в прежнее полузабытье. Пружинкин и Василиса Ивановна вышли из комнаты. Глаза больного опять раскрылись и с тревогой искали дорогого лица, но оно уже наклонилось и шептало о жизни, о прощении, о будущем. Жизнь, молодая и полная сил, была тут, рядом, и чья-то маленькая ласковая рука опять лежала на горевшей голове.

   - Прощайте... благодарю...

   - Нет, вы должны жить...

   В столовой Анну Ивановну ожидали подробные рассказы о результатах докторского диагноза: поражено правое легкое, но есть надежда на благополучный исход. Знакомые неотлучно дежурят при больном и уж постараются поднять его на ноги. В дверях столовой на мгновение показались рыжие усы Окунева, и Анна Ивановна почувствовала на себе пристальный взгляд тайного врага. Но ей было не до того - нужно было уходить... Как во сне, она сошла по лестнице вниз, простилась с Василисой Ивановной и, когда стала надевать шубу, почувствовала, как Пружинкин целовал у нее руку.

   - Ангел прилетел... наш ангел...- шептал старик.

   Василиса Ивановна убежала в свою спальню и, упав на кровать, плакала с тяжелыми всхлипываниями. Да, она, эта желанная гостья, приходила - закрыть ему глаза... На улице шел тот же снег и так же печально мигали редкие фонари, когда Анна Ивановна торопливо шла по тротуару к своему экипажу. За ней шел Пружинкин и повторял:

   - Как же это, Анна Ивановна, дома-то?.. Ах, ты, господи, еще неприятность выйдет.

   - Идите, Егор Андреевич, назад, а то еще простудитесь... - спокойно отвечала Анна Ивановна, чувствуя себя необыкновенно легко.

   - Нет... дома-то Марфа Петровна...

   - Ничего... пустяки.

   Кучер сделал вид, что ничего особенного не заметил, и только нерешительно повернул голову, ожидая приказания ехать к Глюкозовым.

   - Домой! - коротко ответила Анна Ивановна на этот немой вопрос.

   У нее мелькнула малодушная мысль внушить кучеру, что они-де ездили к Прасковье Львовне, но этот обман оттолкнул ее. К чему?.. Глюкозова могла заехать к ним в это время, и обман раскрылся бы сам собой. Притом ей решительно все равно: да, она была в сажинском доме, что же из этого?.. Прежнее хорошее чувство овладело ей, и она удивлялась, как все это вышло само собой. Ведь она выехала из дому с намерением ехать к Прасковье Львовне. Нет, она должна была видеть его, и он не умрет...

   Глюкозова, действительно, заезжала к Злобиным, и Марфа Петровна встретила дочь в передней - она знала все через Агашу, которую посылала до сажинского дома.

   - Где ты была, голубушка? - как-то зашипела старуха.

   - У Сажина!- коротко ответила Анна Ивановна и даже улыбнулась.

   - Вот как!

   - Да... так... Можете донести об этом по принадлежности: мне все равно.

   Спокойный тон испугал Марфу Петровну, и она даже отшатнулась от дочери, как от сумасшедшей. Анна Ивановна вызывающим взглядом смотрела на мать и опять улыбалась.

   - Хорошо... хорошо... голубушка! - забормотала старуха, размахивая руками.- Ужо посмотрим, как будешь с мужем-то разговаривать. Ишь, какую прыть напустила!..

   - Это уж мое дело, а вы не решитесь ему ничего сказать... по привычке всех обманывать... Да и мне все равно: говорите-жалуйтесь... Прислуга знает и разболтает все без вас, так что вам не о чем заботиться.

   - Да ты в своем ли уме? Какие ты слова говоришь матери?

   Но Анна Ивановна не слыхала этих возгласов - она думала о том, что Василиса Ивановна отлично знает не только ее прошлое, но и настоящее. Да, это ясно из того участия, с каким она отнеслась к ней. Из своей комнаты Анна Ивановна опять долго смотрела через сад в светившиеся окна сажинского дома и теперь отлично представляла себе всю обстановку. Ей делалось жутко и хорошо, когда она перебирала в уме подробности этого визита: как задушевно и тепло встретили ее все, точно хозяйку дома... Ведь она могла быть хозяйкой этих пустых комнат, в которых жизнь совсем замерла, и, может быть там кипела бы теперь другая жизнь. Недаром плакала Василиса Ивановна...

  

  

   Первые теплые дни в Мохове устанавливались только в конце мая. В городском саду, опушенном первой весенней зеленью, по утрам можно было встретить каждый день Сажина, который гулял здесь в обществе Пружинкина или кого-нибудь из своих друзей последней формации. Он только что успел подняться с постели и ходил, опираясь на палку. Лицо вытянулось и побледнело, глаза казались больше.

   - Ничего-с, все форменно будет, Павел Васильевич. - говорил Пружинкин, поддерживая Сажина за локоть. - Другая болезнь нам же на пользу, говорит Чалко. Кровь полируется.

   Сажин задумчиво улыбался и не спорил. Он переживал то хорошее чувство, какое приносится выздоровлением, и с каждым днем испытывал новый прилив сил. Теперь он с удовольствием выслушивал болтовню Пружинкина, толковал с ним о его проектах и теребиловских злобах дня, спорил с Окуневым о математической точке, которую невозможно "ни изобразить, ни представить в воображении". Но эти моменты оживления иногда сменялись тяжелым раздумьем, находившим на него без всякой видимой причины. Сажин не слыхал вопросов, забывал своих собеседников и только тер рукой сморщенный лоб, точно стараясь что-то припомнить. Да, он смутно, как во сне, видел молодое женское лицо, которое наклонялось над его изголовьем, и не решался спросить Пружинкина или Василису Ивановну: было это галлюцинацией или... От этого вопроса его удерживала мысль: а если ничего подобного не было, тогда он будет лишен возможности даже думать на эту тему, заставлявшую его переживать такие хорошие минуты.

   Раз, когда Сажин и Окунев гуляли на большой липовой аллее, в глубине этой аллеи показалась жеиская фигура. Окунев тяжело замолчал и нахмурился, точно предчувствуя опасность, которая приближалась к ним такой грациозной и легкой походкой.

   - Вот чорт несет...- ворчал он, дергая себя за усы.- А впрочем, до свиданья, Павел Васильич.

   - Куда это вы? - удивился Сажин.

   - Нужно...

   Круто повернувшись, Окунев сердито зашагал к выходу - он узнал Анну Ивановну и спасался самым постыдным бегством, как искушаемый бесом пустынник. А она уже подходила к Сажину и первая протянула ему руку.

   - Как я рада, что вижу вас здоровым...- проговорила она, складывая зонтик.

   - А я... нет, я в неоплатном долгу у вас, Анна Ивановна.

   - Ничего, как-нибудь сосчитаемся... Нехорошо то, что мне же первой и пришлось вас отыскивать. Да, я вас искала... чтобы высказать много-много...

   Изумление Сажина сменилось томительным и сладким чувством: он мог смотреть на нее, мог слушать звук этого голоса, а там хоть умереть... Ведь он не видал ее много лет и теперь находил, что она в десять раз лучше того, чем была. Из-под широкополой летней шляпки на него смотрело свежее и молодое лицо, полное какой-то тревоги и ожидания, - это лицо наклонялось над ним тогда, в чем он больше не сомневался. Она шла рядом с ним по той же аллее, где они гуляли когда-то под звуки музыки, и так же хорошо смотрела на него.

   - Вы, может быть, устали?- спрашивала она притихшим голосом.

   - Нет, благодарю вас...

   - Да, так мне необходимо было видеть вас, чтобы сказать все... Скажите, почему вы похоронили себя на пять лет в четырех стенах? Неужели достаточно было одной неудачи, чтобы бросить все?.. Писаря и кабатчики гораздо выдержаннее и теперь завладели всем.

   - Им, значит, и книги в руки...

   - Вы говорите это так спокойно... Значит, все, что было раньше, все это говорилось и делалось как-то так, без всякого основания. Может быть, делалось из самого непростительного эгоизма.

   Сажин горько улыбнулся и не отвечал, наблюдая золотые полоски света, бродившие в зелени молодой травы и по песку дорожки.

   - А было время, когда на вас молились, когда ожидали от вас очень многого...- продолжала Анна Ивановна.- А теперь?..

   - Мне трудно говорить на ходу... Сядемте,- тихо ответил Сажин.

   Они сели на зеленой скамье. Анна Ивановна чертила на песке зонтиком параболы. Сажин несколько раз с трудом перевел дух и после длинной паузы начал:

   - Вы правы, и я то же самое передумал много раз... Знаете, когда меня выкинули из земства, я, конечно, обвинил всех других и был глубоко убежден, что меня рано или поздно призовут. Да...

   С перерывами и паузами Сажин передал содержание того внутреннего процесса, какой он пережил за все это время своего добровольного затворничества. Сначала он заперся из гордости, потом наступил период сомнения, и наконец сложилось новое миросозерцание, если можно применить здесь это громкое слово.

   - В самом деле, вглядываясь в Пружинкина, я увидел в нем своего двойника,- говорил Сажин, начиная увлекаться.- Та же непрактичность, та же детская вера в несбыточное... В нем только больше цельности и крови. Дальше явились уже абсурды: на Руси нет даже подлецов в чистом виде, а все это так, как-то зря... В большинстве случаев, сами по себе, это - очень милые и безвредные люди, если отнять от них полосу специального помешательства. Какой-нибудь консисторский повытчик, полицейский зубокрушитель, просто маленький семейный тиран - все они люди, как люди.

   - Остается только перенести все это на наших хороших людей?

   - К сожалению, да!.. Нет почвы под ногами и не за что ухватиться, когда в самом себе чувствуешь эту роковую раздвоенность. Посмотрите, сколько на Руси толпится совершенно ненужных людей, и притом это не какие-нибудь обсевки, а самые способные и талантливые... Это наше специально-русское явление.

   - Трагические люди, как называет Прасковья Львовна...

   - Именно... хотя, по-моему, вернее было бы назвать их именинниками. Это очень меткое слово, лично для меня имевшее роковое значение... У нас в каждом деле так: сначала именины, а потом тяжелое похмелье.

   - Вы несправедливы...- тихо заговорила Анна Ивановна, делая порывистое движение.- Да, несправедливы. Все это мертвые выкладки, оторванные от жизни. Всякий может ошибаться и падать, но, за вычетом этих ошибок, остается то доброе и вечное, к чему хорошие люди всегда стремились душой и будут стремиться. И поэтому стоит жить... да, стоит.

   Голос у нее дрогнул и порвался. Сажин молчал, подавленный тем, что шевельнулось у него в глубине души,- перед ним развертывалась широкой лентой та же аллея, по которой они когда-то гуляли под-руку...

   - Стоит жить... да!.. - повторила Анна Ивановна задыхающимся голосом.- Что же вы молчите, дрянной эгоист?..

   - Анна Ивановна, что вы делаете...- прошептал Сажин, опуская голову.- Знаете, я так недавно уверен был в своей смерти и даже желал ее... Зачем вы тогда приходили и зачем теперь говорите все это?.. У меня кружится голова...

   - Я хочу спасти вас... да, спасти. Страшно ничтожество, страшна пустота... Один час счастья лучше десятков лет гнилой, проклятой жизни. Я хочу видеть вас таким, каким знала тогда...

   Она придвинулась к нему и взяла его за руку. Сажин чувствовал, как эта маленькая рука дрожала.

   - Анна Ивановна...

   Послышался неопределенный сухой смех, а когда он взглянул ей в лицо - оно ответило ему восторженной, счастливой улыбкой. Большие темные глаза так и горели, рот был полуоткрыт.

   - Мне под тридцать лет, а я еще не начинала жить...- шептала она со слезами в голосе.- Я никого не обвиняю, но мне хочется жить... день, час жить - это все равно. Пять лет идет моя пытка... нет, казнь. Я поддавалась иллюзиям своего курятника, наконец просто плыла по течению, а это ужасно... Да, ужасно! И весь ужас своего положения я поняла только тогда, когда услышала о вашей болезни... Ведь достаточно нескольких дней, чтобы человека не стало - для чего же тогда жить?.. Я не знала, что иду тогда к вам, и пришла, как не знала этого сегодня... Есть вещи сильнее нас. У меня нет больше сил... я задыхаюсь...

   Она сорвала шляпку с головы и хотела еще что-то сказать, но Сажин привлек ее к себе и по-отечески поцеловал в лоб. У него кружилась голова от прилива безумия, а она прижималась к нему всем телом, точно хотела прирасти.

   - Да, стоит жить...- шопотом повторял Сажин.

   - Завтра вы придете сюда ровно в одиннадцать часов... нет, лучше в час. Что же вы молчите?.. А то я могу пройти к вам в дом... Испугались, Павел Васильевич?.. Мне все равно и нисколько не страшно... Придете?..

   - Да...

   - Нет, повторяйте за мной: я приду завтра в час в городской сад и буду здесь терпеливо ждать вас, Анна Ивановна, вот в этой самой аллее...

   - Я приду завтра в час...

   - Довольно... верю...

   В боковой аллее, на скамейке, сидела Прасковья Львовна и самым скромным образом занималась отчасти ботаникой, отчасти минералогией и даже зоологией. Кругом нее валялись разорванные в мелкие клочья листочки сирени, скрученная в развивавшуюся спираль трава, а зонтик ковырял в песке и несколько раз гонялся неудачно за пролетавшей мимо зеленой мухой. Все это, взятое вместе, доказывало только нетерпение Прасковьи Львовны, которая не умела ждать. Она пришла в сад вместе с Анной Ивановной и время от времени сквозь листву аллеи наблюдала сидевшую далеко от нее парочку. Однако они совсем забыли об ее существовании, и Прасковья Львовна сгорала желанием выйти из своей засады.

   - Помилуйте, да в это время можно, по крайней мере, десять раз исповедаться!..- ворчала она, поднимаясь с места.

   В самый решительный момент, когда Прасковья Львовна хотела уже итти, она взглянула направо и там, в другой боковой аллее, увидела мужскую фигуру, которая очень внимательно наблюдала ее сквозь редкую весеннюю зелень. Прасковья Львовна даже присела со страху,- ей показалось, что это был Куткевич. В следующий момент она рассмотрела бродившего по аллее Окунева и ругалась вслух.

   - Вот еще скотина!.. Ведь ушел из сада, а тут точно из-под земли вырос...

   Они стали наблюдать друг друга и со сдержанной злобой делали вид, что ничего не замечают. Это несколько развлекло Прасковью Львовну, и она с новым ожесточением принялась рвать траву и даже бросала камешками в воображаемого неприятеля. Когда показалась Анна Ивановна, Прасковья Львовна пошла к ней навстречу и на ходу говорила:

   - Что же вы это со мной-то делаете, голубчик?.. Ведь я тут могла умереть напрасной смертью... Битый час сидела, как лягушка.

   Анна Ивановна, вместо ответа, горячо расцеловала Прасковью Львовну и, закрыв глаза, несколько секунд безмолвно ее обнимала.

   - Значит, хорошо, что я не выкатила к вам?- спрашивала Прасковья Львовна, растроганная этой нежностью.

   - Да, хорошо... Впрочем, я не знаю, что говорю...

   - А меня так и подмывало... Я все сказала бы имениннику, решительно все!.. А тут еще навязался Окунев: бродит вон по той аллее, как волк...

   - Какой Окунев?

   - Ах, боже мой... Да тот самый, который давеча с Сажиным!.. Ну, уж в следующий раз, благодарю покорно, я не буду разыгрывать Марту... И я подозреваю, что этот Окунев ужасно глуп!..

   Анна Ивановна не понимала ни одного слова из этой болтовни и шла из сада, крепко опираясь на руку своей дуэньи.

   - Ну, что он? - спрашивала ее Прасковья Львовна в третий раз.

   - Кто?

   - Ах, господи!.. Вы меня сегодня возмущаете, голубчик.

   - Виновата: стоит жить...

  

  

   В кабинете Сажина произошло маленькое недоразумение. Сейчас после завтрака хозяин выразил некоторое беспокойство и два раза посмотрел на часы.

   - Господа, вы меня извините...- говорил он, отыскивая шляпу.- Мне необходимо сходить по делу. Всего на час, много на два...

   - Пожалуйста...- брякнул Окунев, стараясь не смотреть на вертевшего головой Пружинкина.

   Вышла неловкая сцена, точно Сажин хотел скрыться от своих друзей потихоньку. Пружинкин не мог понять, как это Павел Васильевич пойдет один. Окунев молчал и только закручивал свои рыжие усы.

   - Во всяком случае, я скоро вернусь...- говорил Сажин, по пути рассматривая свою фигуру в зеркале.

   Друзья так и остались при собственном недоумении, а Сажин торопливо шагал по направлению к городскому саду: он боялся опоздать и еще раз посмотрел на часы. Оставалось полчаса. День был солнечный, и Сажин сильно задыхался. Но вот и сад, обыкновенно пустой в это время. Пробежав центральную площадку, Сажин в заветной липовой аллее носом к носу встретился с Прасковьей Львовной, которая, видимо, его поджидала.

   - Вы аккуратны, как гимназист...- встретила она его, протягивая руку.- Ну, здравствуйте. Что вы так дико смотрите на меня?.. Не бойтесь, не продам... Я пришла сюда на свидание по поручению известной вам особы, которая послала мне записку... Позвольте, где она у меня?

   В кармане нигде записки не оказалось, и Сажин растерянно смотрел, как Прасковья Львовна ощупывала себя. Он не ожидал именно этой встречи и не знал, как себя держать с недавним врагом.

   - Ах, какая проклятая память! - вскричала она, делая энергический жест.- Оставила в своей комнате на столике... Да, теперь отлично помню. Но это все равно - эта особа просила вам передать, что она сегодня не может приехать, и еще... позвольте... что она такое пишет? Послушайте, будет самое лучшее, если мы поедем сейчас же ко мне... это послужит кстати доказательством, что вы не сердитесь на меня. Не правда ли?

   - Было бы удобнее, если бы вы постарались припомнить...- настаивал Сажин.

   - Помню, что есть что-то такое, но эти записочки пишутся такими экивоками, что мудреца сведут с ума... Верно одно, что дело идет о вас.

   Не дожидаясь согласия, Прасковья Львовна подхватила Сажина под руку и потащила из сада. Он не сопротивлялся и покорно выслушивал сыпавшуюся на него болтовню.

   - Во-первых, я не только не сержусь на вас, но даже считаю себя виноватой перед вами,- объясняла Прасковья Львовна на ходу.- В сущности, мы все одинаково виноваты... Но вы-то хороши, милый человек!.. Хоть бы одно слово все время... Ну, скажите откровенно, легко женщине первой прийти на свидание, первой протянуть руку и первой начать объяснения?.. Да... А вы именно поставили так ту особу, о которой я говорю...

   - Позвольте, мы, кажется, не понимаем друг друга, Прасковья Львовна?

   - Не притворяйтесь, пожалуйста... О чем вы могли вчера толковать битый час?.. Мне до этого нет дела, а только поставьте себя в положение женщины, которая даже в таком исключительном случае должна принимать на себя почин...

   - Все-таки я не понимаю, для чего вы все это говорите, Прасковья Львовна?- удивлялся Сажин, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

   - И вы спрашиваете?.. Вы, значит, не хотите видеть той великой в своей чистоте женской души, которая жертвует всем для... ах, для этого нет слов, а можно только чувствовать.

   Они взяли первого попавшегося на глаза извозчика и отправились на окраину, где желтой однообразной полосой тянулась казенная больница. На правом крыле помещалась квартира Глюкозовых, и уже издали пахнуло специфической лекарственной струей. Прасковья Львовна нетерпеливо дернула за ручку звонка и с самым торжественным видом вошла в переднюю. Что поразило Сажина, так это голос о. Евграфа, доносившийся из кабинета - он о чем-то по обыкновению спорил.

   - Сюда... - коротко пригласила Прасковья Львовна гостя в небольшую залу, в которой Сажин успел заметить угол рояля.

   Когда-то он бывал здесь, но теперь совсем забыл обстановку. В зале, на сером диванчике, обитом выцветшим репсом, сидела Анна Ивановна. Она смущенно поднялась при появлении Сажина и молча протянула ему руку.

   - А я не утерпела: соврала...- каялась Прасковья Львовна, довольная своей выдумкой.- Хотела испытать его чувства. Да и что за свиданья в городском саду, куда бегают одни гимназисты... Можно попасть в очень неприятную историю.

   - У вас неистощимая фантазия, Прасковья Львовна...- проговорил Сажин, прислушиваясь к голосам в кабинете.

   - Хорошо, хорошо... Я не буду вам мешать и скромно удаляюсь.

   Исполнить это благочестивое намерение ей помешал умоляющий взгляд Анны Ивановны, которая еще не проронила ни одного слова. Сажин тоже чувствовал себя неловко, что уже окончательно возмутило Прасковью Львовну.

   - Что же, прикажете мне за вас объясняться? - бранилась она, размахивая руками.- По-моему, господа, прежде всего вам нужно куда-нибудь уехать... Да, да. Не спорьте: в Крым, на Кавказ, в Италию. Путешествия имеют глубокий философский смысл... Да и необходимо встряхнуться от домашней паутины. Послушайте, Павел Васильевич, что вы смотрите на меня такими глазами? Анюта сегодня объяснилась с господином Куткевичем... Все кончено.

   Одним словом, язык Прасковьи Львовны выговаривал все, что давило Сажина целую ночь и о чем он не решался бы спросить Анну Ивановну. Все вышло как-то само собой... На лице Анны Ивановны он прочитал свой приговор и горячо поцеловал ее руку.

   - Ну, дети мои, обнимитесь же...- шептала Прасковья Львовна, напрасно стараясь сдержать душившие ее слезы.

   Но они и не думали обниматься, слишком счастливые налетевшим вихрем. В дверях залы в это время появился о. Евграф и смотрел с удивлением на взволнованную Прасковью Львовну: кажется, ничего особенного не случилось? Недоумение о. Евграфа послужило развязкой общего напряженного состояния, тем более, что о. Евграф в своей святой простоте не подозревал даже ничего особенного в этом появлении Сажина именно здесь, у Глюкозовых, и во встрече его с Анной Ивановной. Вошел и сам доктор Глюкозов, высокий и плотный господин с серьезным и симпатичным лицом. Сажин первый протянул ему руку и проговорил:

   - Мы теперь постараемся быть совсем здоровыми людьми, доктор...

   - О, да... Это самое непременное условие общего благосостояния,- подтвердил о. Евграф.- Mens sana in corpore sano {В здоровом теле - здоровый дух (латин: пословица). (Ред.).}.

   Таким образом состоялось примирение, и доктор Глюкозов объяснил появление Сажина именно этим обстоятельством. Он не принадлежал к числу дальновидных и подозрительных людей. Отец Евграф торжествовал, счастливый общим мирным настроением.

   За обедом толковали о земских делах, и Сажин говорил с небывалым одушевлением. Он очень коротко и остроумно представил пройденный моховским земством опыт и те поправки, которые необходимо внести.

   - Да, эти писаря и кабатчики уж слишком...- соглашался Глюкозов.- Действительно, нужно что-нибудь такое... да. Во всяком случае, это - сила, с которой приходится считаться...

   Анна Ивановна почти не принимала участия в общем разговоре, точно боялась проснуться от охватившего ее счастливого сна. Ей было неприятно, что Прасковья Львовна осыпала ее всевозможными знаками участия: заглядывала ей в глаза, ловила под столом ее руку и жала с институтским азартом, и т. д. Голос Сажина отдавался у нее в ушах как призывный звук... Да, она его любит и всегда любила... Под конец обеда, когда Прасковья Львовна не преминула сказать несколько прочувствованных слов о "подлеце", Анна Ивановна вдруг побледнела - ей нужно было возвращаться домой... Сажин понял это движение и смотрел на нее таким хорошим, полным сочувствия взглядом. Да, он болел душой за нее и разделял ее тревогу.

   После обеда мужчины ушли в кабинет курить, а дамы остались в гостиной.

   - Ну что, голубчик?..- шептала Прасковья Львовна, обнимая свою задушевную гостью.- А он любит вас... Вот и разгадка его сиденья в четырех стенах. Вы теперь счастливы?..

   - Да...

   Сажин вошел в гостиную и сел на кресло около Анны Ивановны. Присутствие Прасковьи Львовны его стесняло, но он преодолел себя и заговорил:

   - Анна Ивановна, сейчас необходимо обдумать, что делать... Я не хочу подставлять вас под обух. Самое лучшее, как мне кажется, уехать из Мохова на время...

   - Нет, я не согласна бежать...- ответила спокойно Анна Ивановна, опуская глаза.- Муж уже знает, что я ухожу, мать тоже.

   - Что же она? - вступилась Прасковья Львовна.

   - Обыкновенная история: упреки, брань, угрозы... Муж грозит не выдавать вида на жительство, а мать проклинает вперед. Но это все равно... Было бы странно ожидать от них чего-нибудь другого. Я ухожу из дому, а не бегу. Мои личные отношения никого не касаются...

   - Подлецы, подобные господину Куткевичу, обыкновенно хватаются в таких случаях за единственное средство: отнимать у матери детей,- говорила Прасковья Львовна,- но у вас, к счастью, нет этой петли... Господин Куткевич может грозить только тем, что по этапу вытребует вас на место жительства...

   Счастье имело свою тень, но Анна Ивановна с истинно-женским героизмом шла навстречу опасности с открытым лицом. Она была даже рада этому случаю, точно хотела купить дорогой ценой свободу. Приходилось начинать жить снова, а для этого она чувствовала в себе достаточно силы.

   - Относительно подробностей мы договоримся в следующий раз, а сегодня я не могу,- сказала она на прощанье Сажину.

   Он хотел ее проводить, но она запретила с печальной улыбкой:- после, после, а теперь не до того.

   Когда она ушла, Прасковья Львовна строго взглянула на Сажина и заговорила:

   - Вот она, русская женщина... Смотрите и казнитесь.

   Сажин вернулся в гостиную и, сидя в кресле, ничего не замечал, что делалось кругом. Ему было и жутко и хорошо. Он сравнивал себя с нею и мучился угрызениями совести. Что он такое?.. Может ли он вознаградить хоть сотой долей за это налетевшее счастье? В ней каждое движение так просто и естественно, как в растении: нет ни одной фальшивой ноты или вынужденного штриха, а он полон мучительной раздвоенности и сомнений. Каждый шаг вперед выкупался внутренним разладом и разными побочными внушениями. Не было этой цельности и крепости чувства. И теперь, когда замер шум ее шагов, Сажин вдруг почувствовал поднимавшееся в глубине души знакомое чувство, и его душой овладел страх... Как она посмотрит на него, когда первый пыл страсти минует?

   - Что же вы молчите, Павел Васильевич? - спрашивала его Прасковья Львовна, принимая вызывающую позу.- Вы недовольны? Вам мало этого?..

   - Я?.. Что я хочу?..- спрашивал Сажин в свою очередь и горько усмехнулся.

   - О чем вы еще думаете?..

   Он не понимал ее вопроса и смотрел куда-то в пространство.

   - Думали ли