Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Именинник

причем Марфа Петровна не оставляла живого места в ее душе. Унижать другого, заставлять его постоянно чувствовать свое безответное ничтожество и вообще выматывать душу разными пустяками - все это составляло неизбежный обиход жизни в злобинском доме и изо дня в день проходило пред глазами Анны Ивановны. Девушка старалась не думать о матери, чтобы не подымать в душе чувства отвращения. Наученная горьким опытом, Агаша в присутствии Марфы Петровны делала оторопело-безответное лицо, научилась льстить и лгать - одним словом, входила быстро в этот заколдованный круг, из которого не было выхода. Но Агаша в одно прекрасное утро могла уйти из дому и сейчас же нашла бы себе другое место и кусок хлеба, а "барышня" была лишена и этого утешения, да она и не хотела уходить. Бежать от зла - слишком простое средство.

   Воспоминание об отце у Анны Ивановны ограничивалось чувством непреодолимого страха, которым скован был весь дом. Старик Злобин являлся здесь чем-то вроде завоевателя и неумолимого судьи, пред которым все трепетало. Анна Ивановна отлично помнила то чувство, какое переживала еще маленькой девочкой в присутствии отца: она чувствовала себя такой виноватой и несчастной даже в те редкие моменты, когда отец хотел ее приласкать. Это же чувство страха и собачьего смирения воспитывалось по раскольничьим молельням, куда женщины являлись, повязанные платочками, и прятались за деревянной перегородкой. Суровые старики-начетчики и еще более строгие наставницы поддерживали это угнетенное настроение и давили своим авторитетом уже всю общину. Как из этой обстановки Анна Ивановна могла попасть в женскую гимназию, она хорошенько не могла себе объяснить даже сейчас. Отец приехал откуда-то с ярмарки, рассорился с женой и на-зло ей отдал дочь учиться. В гимназии было много бедных девочек и просто сирот, но как завидовала им Анна Ивановна, хотя, наученная домашним искусом, сумела сдерживать в себе все порывы и проявления наболевшего чувства. Там, в кругу других детей, она в первый раз узнала, что есть другая жизнь и что можно жить на свете без страха. В душе маленькой девочки вырос таким образом свой заветный уголок, в котором она прятала свои детские мечты.

   К этим воспоминаниям остается только добавить характерный эпизод смерти Ивана Карповича, о котором Марфа Петровна особенно любила рассказывать всем своим знакомым, чтобы вызвать в них участие к покойнику. У Злобина был приказчик на мельнице, который украл каких-то два несчастных мешка муки. Иван Карпович сейчас же полетел на мельницу и произвел собственноручную расправу.

   - Могутный был человек из себя, - рассказывала Марфа Петровна: - ну, бил-бил приказчика, разгорелся и сейчас два ковша воды со льдом выпил... Умаялся, сердечный, до смерти и в землю от проклятого приказчика ушел: застудился от воды-то.

   К этому Марфа Петровна могла бы добавить, как Иван Карпович волочил ее по всему двору за волосы и несколько раз принимался топтать ногами. Может быть, теперь она на других вымещала все то, что получила сама, как это и бывает. Лично для Анны Ивановны гнет матери был гораздо хуже отцовского страха: последний действовал с передышками, и в минуты затишья самые загнанные и несчастные могли дышать свободно, а Марфа Петровна давила последовательно, как давит стальная пружина или наваленный камень. Кончить курс Марфа Петровна дочери не позволила и взяла ее из пятого класса, чтобы приучить к "домашности". Девушка опять попала в четыре стены, и только счастливый случай вывел ее на свежий воздух, о чем будет речь впереди.

   Настоящее сосредоточивалось в неунимавшейся мелкой домашней войне, где силы враждовавших сторон истощались в мелочах и пустяках. Анне Ивановне стоило нечеловеческих усилий, чтобы выйти из положения цепной собаки, и каждый свободный шаг покупался самой тяжелой ценой. Но и в этой жизни было свое светлое и хорошее, что придавало девушке силы и открывало будущее впереди. В городе она пользовалась репутацией одной из самых богатых невест, и Марфа Петровна со слезами на глазах повторяла:

   - Одна ведь у меня дочь... Как зеница ока. Для кого я хлопочу да бьюсь, как рыба об лед?

  

  

   У подъезда сажинского дома постоянно стояли экипажи, так что швейцар Семеныч, выходивший на тротуар выкурить с кучерами "цыгарку", не без основания жаловался:

   - Все пятки я отколотил себе с этим земством!..

   Конечно, это говорилось только так, для форса, а в действительности Семеныч был очень доволен той выдающейся ролью, какую теперь играл его барин, и по-своему пользовался обстоятельствами: одних посетителей вежливо приглашал прямо наверх, других просил обождать, а третьим с лакейской грубостью кричал: "Куда пре-ошь?!" и захлопывал дверь под самым носом. В результате такой деятельности получались двугривенные и пятиалтынные, обильно сыпавшиеся в карман Семеныча.

   - Мы теперь в председатели земской управы поступили...- хвастал он, когда по вечерам был уже "с мухой" и усиленно мигал красными опухшими веками...

   Скромные посетители, запуганные Семенычем, попадая наверх, где была приемная, испытывали самое приятное изумление. Сажин принимал всех одинаково, с утонченной вежливостью, и самый маленький человек в его присутствии забывал свою ничтожность. Приемная помещалась в большой зале со старинной мебелью красного дерева и раскрашенным потолком. Стены были голые, кроме той, где висела плохая копия брюлловского "Последнего дня Помпеи". Из приемной одна дверь вела в кабинет хозяина, другая в гостиную, а третья в коридор, из которого, смотря по надобности, можно было попасть в библиотеку, где стоял бильярд, столовую, спальню и запасную комнатку, не имевшую определенного назначения и служившую, по провинциальному обычаю, приютом "заночевавшего" гостя. Сажинский дом славился гостеприимством, даже при отце Павла Васильевича, который не отличался особенной мягкостью характера.

   Прежде всего нужно сказать, что Сажин был не женат, хотя уже близился к критическому возрасту. Поэтому в обстановке всего дома чувствовалась известная пустота и недостаток настоящей жизни. Всем хозяйством заправляла старушка-экономка Василиса Ивановна, очень степенная и даже сердитая особа, которая держала двух горничных, кухарку и дворника в ежовых рукавицах. Кучер и швейцар Семеныч раньше тоже находились под ее игом, но, попав, в земство, заняли до некоторой степени независимое положение. Василиса Ивановна жила в нижнем этаже, в уютных низеньких комнатках, и редко поднималась наверх, чтобы не видеть этой холостой пустоты, резавшей ее сердце. Заветной мыслью старушки было, чтобы Павел Васильич женился, но год шел за годом, а громадный сажинский дом все стоял без хозяйки. "Уйдет, видно, сажинский род на перевод", - печально думала Василиса Ивановна, когда по вечерам в своей гостиной вязала какой-то бесконечный чулок. Ее пугала водворявшаяся в доме вечерняя тишина, когда Павел Васильевич уезжал в театр или куда-нибудь в гости. Деловая суета, знесенная в дом событиями последнего времени, не особенно радовала старушку, и она не причисляла себя к земству, как делал Семеныч.

   - Оно, конечно, хорошо, что и говорить, да только...- Василиса Ивановна не договаривала, что "только", и углублялась в свой чулок, точно хотела ввязать в него свою упорную старушечью мысль.

   Утро у Сажина уходило как-то между рук: на письма, газеты и скучную возню с посетителями. После легкого завтрака он уезжал в управу и возвращался домой только к пяти часам, когда его ждал уже готовый обед и кто-нибудь из близких знакомых, являвшихся запросто. Их было всего трое: артиллерийский офицер Белошеев, чиновник контрольной палаты Куткевич и библиотекарь Щипцов. Доктор Вертепов в этот счет не шел, потому что был просто своим человеком и располагался здесь, как у себя дома. Все были ужасно заняты, и самым удобным временем для бесед служило время обеда. На обязанности Щипцова было сообщать последние журнальные новости; Куткевич следил за администрацией, а Белошеев, в качестве "ученого друга", имел полное право отмалчиваться. Самым главным членом кружка являлся Вертепов, давший обществу хлесткую кличку "молодого Мохова". Все очень уважали друг друга, и время проходило очень весело, благо материала для самых оживленных бесед было совершенно достаточно. В сажинской столовой доставалось и ветхозаветным моховским чиновникам, и полиции, и самому губернатору. Каждая чиновничья плутня, последняя консисторская взятка, во тьме кромешной совершенная полицейская порка - все отдавалось здесь, как в резонаторе, а затем в столичные газеты летели бойкие корреспонденции.

   - Нам нужно свою газету, господа!.. - провозгласил однажды доктор Вертепов в столовой.- А редактором будет Щипцов... У него бойкое перо, и дело пойдет. Тогда мы всех подтянем...

   Щипцов, хромой и самолюбивый господин с умным лицом и окладистой бородой, открыл в Мохове, года два назад, публичную библиотеку, и за ним сразу установилась почему-то репутация самого опасного человека. Может быть, это объяснялось некоторой таинственностью, с какой он делал самые обыкновенные вещи, а потом благодаря его резким выходкам и интеллигентной физиономии. Что ни говорите, а внешность имеет громадное значение, а в то время полного разгрома всяких авторитетов она играла первую роль. Предложение издавать газету Щипцов принял довольно сдержанно и дал, между прочим, понять, что это было его давнишним желанием, но что он выжидал времени.

   Куткевич был "из пострадавших" в какой-то истории, о которой никто хорошенько ничего не знал, но это обстоятельство придавало ему большой вес, и он умел пользоваться своей репутацией. Его белокурая голова, откинутая назад, очень нравилась моховским дамам, особенно когда он декламировал некрасовские стихи на благотворительных спектаклях. Рядом с небрежно одетым Щипцовым он являлся просто щеголем. Смелые серые глаза и неопределенная улыбка тонких губ придавали ему в самых горячих спорах неуязвимый вид.

   Последний член "молодого Мохова", Белошеев, был рыхлый и плечистый господин с близорукими глазами и странной привычкой постоянно облизывать губы. Про него говорили, что он пишет какое-то необыкновенно ученое сочинение, а так как это было горячее время всевозможных общественных вопросов, то явилось само собой убеждение, что Белошеев пишет "социальную вещь".

   За обедом всего больше говорили доктор Вертепов и сам хозяин. Остальные слушали и удивлялись. Да и было чему удивляться, начиная с того, что Мохов распался на целый ряд партий: старая чиновничья, губернаторская, купеческая, земская; даже была партия клубная или капернаумская, как ее окрестили местные остряки. "Молодой Мохов" стоял вне этих партий, или, вернее сказать, старался так поставить себя.

   - Прежде всего нужно создать общественное мнение, ту почву, на которой можно стоять твердо,- ораторствовал Сажин, с удовольствием прислушиваясь к собственным словам.- Потом следующая задача - организовать провинциальное печатное слово... Это - великая сила!.. Этим путем мы не только - будем всецело владеть земством, но и подготовим дорогу новому суду, который не за горами.

   Сажин верил в себя и в свою миссию. Его безжизненное лицо оживлялось, зеленоватые глаза блестели, и он любил рассуждать, шагая по комнате и заложив руки в карманы брюк. Легко доставшийся успех, говоря правду, вскружил ему голову. Раньше он был простым партикулярным человеком, до которого никому не было дела, а теперь он стоял на виду у всех, и каждое его удачное слово облетало весь город. Гласные благоговели пред ним, дамы встречали признательными улыбками и ухаживали за ним, как за божком.

   Оставаясь один и перебирая в уме воспоминания недавнего времени, Сажин. увлекался сам своими успехами. Он любил думать на эту тему и откладывал в письменный стол корреспонденции, где говорили о нем. Сажина узнает вся Россия... В нем нарастала земская сила и заключались надежды будущего. Мохов был захвачен волной движения шестидесятых годов и еще договаривал то, что в столицах уже начали забывать. Все жили тихо и мирно, получали двадцатого числа жалованье, торговали, судились по старым судам, скучали, сплетничали, играли в картишки - и вдруг все точно с ума сошли. Щипцов открыл первую публичную библиотеку; новые книжки журналов шли нарасхват, в гостиных везде велись умные разговоры, и все смотрели вперед так бодро и уверенно, ожидая, что вот-вот случится что-то такое, совсем особенное, чего раньше не было и не могло быть. Открытие моховского земства совпало с моментом наисильнейшего напряжения общественной мысли, давая хоть какой-нибудь выход застоявшимся силам, и Сажин сделался первым земским человеком. Его встречали везде с распростертыми объятиями, заискивали перед ним и даже льстили без всякой побудительной причины.

   Кончив курс в университете, Сажин года два жил без всякого дела в Мохове, а потом уехал за границу, тоже без всякой цели. Он побывал в университетских городах Германии, объехал Францию, пожил в Швейцарии и Италии, а затем вернулся через три года опять в Мохов. Домой его призывали разные хозяйственные дела. После отца Сажину досталось большое состояние и торговля. Последнюю он ликвидировал и жил на проценты с капитала. Но это было временно, пока,- и Сажин перебирал разные предприятия, куда бы он мог вложить свои деньги. Юридическое образование в этом случае давало ему немного. Сажин-старик наживал деньги по грошам, пока не добрался до крупной железной торговли. Это был умный и даже начитанный по-своему человек, но жил он не по-людски - последние десять лет он выходил из дому только по делам. По своему происхождению старик принадлежал тоже к федосеевской секте, как и семья Злобиных, но, потеряв жену довольно рано, начал сторониться от всех и кончил полным отчуждением. В своем доме он бродил по пустым комнатам, как тень, читал газеты и развлекался только слабостью к дорогим курам. Василиса Ивановна, как говорили, имела на него большое влияние, хотя заменить жены и не могла. Когда-то она мечтала попасть наверх в качестве законной жены, но эти надежды не сбылись, и даже в своей духовной неблагодарный старик оставил экономке, точно в насмешку, самую ничтожную сумму, хотя она в последнее время ухаживала за ним, как за ребенком. Старик боялся смерти, капризничал и напрасно искал утешения в ночных беседах с разными наставницами и начетчиками.

   Перебирая отцовские бумаги, Сажин сделал открытие, что старик страдал самой модной болезнью, именно мировой скорбью. Подчеркнутые места и заметки на полях книг, а затем разные отрывки в записной книжке, которые заносил старик время от времени, убедили его в этом окончательно. Целых десять лет в совершенном одиночестве выбаливала проснувшаяся душа, и светлым лучом в этой живой смерти являлась только мысль, о жене, которую Василий Анфимович любил неумиравшею любовью. Может быть, если бы она была жива, это чувство стерлось и заменилось бы простой привычкой, но преждевременная смерть жены усилила прерванное чувство и довела его до экзальтации. Особенно увлекался старик мистическими книгами, в которых говорилось о тайном сродстве душ, о жизни за гробом, о разных необыкновенных случаях, когда являлись души умерших людей, и т. д. Василиса Ивановна терпеть не могла этих проклятых книг и была глубоко убеждена, что именно они помешали ей сделаться женой Василия Анфимыча. Сажин-сын догадывался об отношениях отца к экономке, но всегда держал себя с ней очень внимательно.

   Теперь, когда по вечерам никого из посторонних не было, Сажин спускался пить чай к Василисе Ивановне и любил с ней болтать о разных разностях.

   - Кто вам больше нравится: Щипцов или Белошеев? - спрашивал он, чтобы пошутить...

   - Оба лучше... - сердилась Василиса Ивановна.- Нигилисты какие-то!..

   - Однако какие страшные слова вы знаете, Василиса Ивановна.

   Чтобы не остаться в долгу, старушка очень ловко заводила разговор о женитьбе, что всегда сердило Сажина.

   - Я не понимаю, Василиса Ивановна, что вам-то за охота женить меня? - удивлялся он.- Если женюсь, так, пожалуй, жена-то и выживет вас же из дому...

   - А я и уйду... Много ли мне нужно?..

   - Так о чем же вы беспокоитесь?

   - Об вас беспокоюсь, потому что это не порядок... Живой о живом и думает, и какая польза от старых-то холостяков: живут только добрым людям на-смех.

   Заветной мечтой старушки было женить Павла Васильевича на Аннушке Злобиной, хотя она этого прямо и не высказывала. В ней говорила теперь та неудовлетворенная жажда жизни, которая стремится дожить неиспытанные радости в других. Доказательством особенной чистоты побуждений Василисы Ивановны служило то, что Марфа Петровна относилась к ней очень нехорошо, как к "наложнице" старика Сажина, и не упускала удобного случая очень ядовито пройтись на ее счет. Когда вскрыли завещание после Василия Анфимыча, Марфа Петровна первая не только оправдала его подачку экономке, но обрадовалась этому совершенно искренно, как законному возмездию блуднице.

  

  

   Вопрос о газете быстро подвигался вперед. Сажин вел усиленные переговоры со Щипцовым, который, для сохранения авторитетности, порядочно ломался. Эти соглашения обыкновенно происходили за завтраком в сажинском доме. Раз, когда они таким образом сидели с глазу на глаз в столовой, Сажин совсем взбесился и довольно резко заметил:

   - Наконец, я вас не понимаю, Антон Федорович, не понимаю, что вам собственно нужно от меня!.. Вы тянете, не договариваете и, видимо, чего-то домогаетесь... Лучше всего дела вести прямо, особенно нам, людям одних взглядов и убеждений. С своей стороны, кажется, я сделал решительно все, что от меня зависело: взялся выхлопотать сам разрешение издавать газету, открываю вам неограниченный кредит и предоставляю, наконец, если вы этого пожелаете, со временем купить все издание по частям. Что я еще могу сделать?

   Щипцов выслушал эту реплику, не шевельнув бровью, а Сажина бесило больше всего именно это деревянное спокойствие.

   - Видите ли, Павел Васильевич, тут есть одно обстоятельство... гм...- тянул Щипцов с видом человека, поднимающего громадную тяжесть.- Вы упустили из виду пустяки... то-есть пустяки с вашей точки зрения. Я говорю о том чувстве нравственной зависимости, в которую поставит меня, по отношению к вам, материальная сторона дела... Да... Теперь я совершенно независимый человек, вольная птица, а тогда я буду думать каждый день: моя газета издается на деньги Сажина. Согласитесь, что это кого угодно убьет!

   - Но ведь вы ничем не связаны и всегда можете бросить газету?

   - А труд, который я в нее вложу?

   По характеру Щипцов принадлежал к тем невозможным людям, которые будут с вами соглашаться, будут принимать ваши доводы, и в момент, когда вы считаете дело законченным, они непременно скажут: "Так-то оно так, а все-таки..." Приходится начинать снова сказку о белом бычке или махнуть на все рукой. Но Сажин зашел слишком далеко, чтобы развязаться со Щипцовым этим простым способом. В городе уже говорили о газете, да и перед своими приятелями Сажину было бы неловко, хотя политику Щипцова он и начал предугадывать.

   - Я полагаю, что нам вообще это дело необходимо решить так или иначе,- стараясь сдержать себя, заговорил Сажин.- Конечно, газету иметь приятно, но, ввиду такой нравственной пытки, какую она будет составлять для вас... Одним словом, я желал бы вопрос решить сейчас же.

   - Пал Васильич, вас спрашивает один человек!- доложил Семеныч, останавливаясь в дверях с недовольным видом.

   - Да кто такой? Говори, пожалуйста, толком.

   - Так-с... из мещанского звания. С бумагой, говорит, пришел...

   Всякое величие тяжело, и Сажин начинал испытывать это на собственной коже. Ему хотелось кончить проклятый разговор со Щипцовым, но и "человек с бумагой" имел право на его внимание. Нельзя было выпроводить его в шею, как это делают квартальные и консисторские секретари. Прежде всего необходимо стоять на высоте своего положения.

   - Ничего, я вас подожду...- проговорил Щипцов, выигрывавший время.

   Сажин торопливо прошел в переднюю, где "человеком с бумагой" оказался наш старый знакомый Пружинкин.

   - Чем могу служить вам? - довольно сухо спросил Сажин.

   - Я-с... Вот-с, изволите ли видеть, Павел Васильич...- бормотал Пружинкин, торопливо развертывая трубочку с бумагами.- Извините, пожалуйста... но ведь, ежели человек ждет несколько лет и терпит...

   Солидный вид старика произвел на Сажина успокаивающее впечатление, и он пригласил его в приемную.

   - Садитесь, пожалуйста,- предложил он уже другим тоном, указывая на кресло.

   - Ничего-с, постоим-с, Павел Васильич,- заговорил Пружинкин уже смелее и очень внимательно оглядел комнату.- Бывал я здесь, когда еще ваш папенька здравствовали. Карахтерный были человек-с!

   Сажин из принципа всех принимал одинаково, и в его доме все были равны. У старика Сажина по целым часам Пружинкину приходилось выжидать где-нибудь в кухне или в передней, а тут с первого слова "пожалуйте", и Павел Васильевич даже своими собственными руками придвинул кресло. Пока Сажин перелистывал бумаги, Пружинкин немел от восторга: он сидит в кресле, и Павел Васильевич сидит в кресле, сидит и просматривает его бумаги. В одном месте он остановился, несколько раз пробежал глазами по одной строчке и через бумаги внимательно посмотрел на Пружинкина. Это невольное движение заставило последнего вытянуться, точно в него прицелились.

   - Что же вам собственно нужно от меня? - спросил Сажин, складывая бумаги на стол.

   - Мне-с? Мне ничего-с не нужно, Павел Васильич, а только осчастливьте взглянуть... потому как было сижено и весьма думано.

   В подтверждение своих слов Пружинкин даже ударил себя кулаком в грудь и опять вдруг замер, а Сажин опять взялся за бумаги.

   - Я вашего папеньку, Василия Анфимыча, можно сказать, весьма хорошо знал и вот здесь, в этой самой комнате несколько раз бывал,- заговорил Пружинкин, оправляясь от своего столбняка.- Мебель будто у вас теперь другая, вот образа нет в переднем углу... Как же, все помню!

   - Очень рад... но позвольте...

   - Карахтерные были старички...- не слушал Пружинкин, умиленный воспоминаниями.- У них весь дом был на запоре, в том роде, как крепость, и уж никого не пустят без своего глазу-с. Тоже вот слабость была к воробьям. Например, у них на грядке в огороде горох-с был посажен, а воробьям это, конечно, любопытно. Ну, а Василий Анфимыч соорудили чучелу да шнурочек и провели от чучелы к себе в кабинет. Бывало, молятся, псалтирь вслух читают, а сами глазком в огород и сейчас чучелу тряхнут за шнурок-с.

   - Извините, я занят.

   - Виноват-с, заболтался, Павел Васильич. Вы только мои бумажки прочитайте, потому как теперь нужно темноту достигать, и все уж по-настоящему-с.

   - Хорошо, я прочитаю, а вы как-нибудь зайдите,- обрадовался Сажин поводу отвязаться.- У вас какие-то проекты... да?

   - Да-с... Обо всем есть, потому как всякий обязан свою лепту, например... А прежде всего, конечно, навоз, Павел Васильевич! Помилуйте, ведь скоро дохнуть будет нельзя: со всех сторон Мохов-то обложили навозом, а от этого выделяется аммиак, одним словом, всякий вред-с. Между тем в навозе мы теряем целое богатство: приготовлять туки, выделывать селитру, да мало ли что?

   - Это, видите ли, относится к городу, а не к земству.

   - Точно так-е, но я к слову сказал. А как вы относительно полиции полагаете, Павел Васильич? Например, зачем свое зверство оказывать?.. Если живого человека по скуле или в самое причинное место... Главное, зачем же уродовать человека?

   - Вы собственно чем занимаетесь? - спрашивал Сажин, провожая разговаривавшего гостя до передней.

   - А так, Павел Васильич, разными делами-с... Марфа Петровна меня весьма знают... Марфа Петровна Злобина. Суседи еще с вами будут. И Василиса Ивановна наверно помнят, потому как я к Василию Анфимычу тоже захаживал.

   Пружинкин, раскланиваясь, допятился было до самых дверей, но еще раз вернулся и проговорил с какой-то детской наивностью:

   - Павел Васильич! Какой вам господь талант открыл: так до самого сердца проникаете, когда эту темноту начнете теснить. Преотлично...

   Эта последняя выходка окончательно рассмешила Сажина, и он вернулся в столовую к Щипцову с улыбавшимся лицом, повторяя: "Первое дело - навоз!" Щипцов посмотрел на него с недоумением и нахмурился.

   - Удивительные люди на Руси бывают! - заговорил Сажин, позабыв о газете.- Это уж не первый такой прожектёр ко мне является... Простой мещанин, какой-то Пружинкин, а, видимо, человек из кожи лезет. Тут и костяной завод, и фабрикация канатов из крапивы, и приготовление искусственных туков, а в конце концов непременно человек кончит perpetuum mobile, как все наши самоучки. Уморил он меня. "Первое дело - навоз!" Ха-ха! А на вид такой степенный человек и может говорить складно.

   - Чему же вы так радуетесь?- спрашивал Щипцов, ероша бороду. - Мало ли на свете дураков!

   - Нет, это не то. Человеку некуда девать свои силы, нет выхода, вот и являются разные иллюзии и несбыточные желания. Может быть, из того же Пружинкина вышел бы полезный человек, если бы пристроить его к делу, а теперь он будет только мечтать.

   Вопрос о газете и на этот раз остался недоконченным. Щипцов скоро ушел, рассерженный легкомыслием "премьера", как он называл про себя Сажина, и находил это слово очень колким. Через несколько дней Пружинкин явился за ответом и в передней вступил с Семенычем в настоящее ратоборство.

   - Куды пре-ошь?! - кричал швейцар, стараясь загородить дорогу наверх.- Этак всякий будет приходить! Надо и честь знать!

   - Это не твое дело, хам!- ругался Пружинкин, стараясь оттолкнуть Семеныча.- Не к тебе пришел! Погоди, вот я объясню Павлу Васильичу, как ты двугривенные собираешь!

   У Семеныча от этой угрозы опустились руки. Он почувствовал себя кровно обиженным и только мог проговорить:

   - Вот еще язва-то навязалась. А?!

   Пружинкин успел за это время взбежать наверх и уже несколько раз внушительно кашлянул в передней. Он опять замер, заслышав шаги Сажина, который вынес ему в переднюю все бумаги.

   - Вы затрогиваете вопросы общественного характера,- объяснял он торопливо,- но необходимо подождать. Не наступило еще время. Поверьте, что я первый сделаю все, что будет от меня зависеть.

   - Так-с, Павел Васильич... А как же, например, Теребиловка?

   - Когда очередь дойдет до вашей Теребиловки, тогда мы поговорим с вами об этом, а теперь земству до себя только впору!

   - Это совершенно верно-с, Павел Васильич! И относительно навоза тоже?

   - Да, и навозу придется подождать!

   Несмотря на такой неблагоприятный оборот дела, Пружинкин явился к Сажину в третий раз, причем он проник в дом через "половину" Василисы Ивановны и таким образом очень ловко обошел Семеныча. Он явился с каким-то частным известием, касавшимся земства, но Сажина эта навязчивость взбесила. Его время не принадлежало ему, а этот сумасшедший начинает эксплоатировать его вежливость. Необходимо было разом покончить это дело, и, выслушивая болтовню Пружинкина, Сажин перебирал в уме разные способы вежливо прогонять людей, притом выгонять так, чтобы они потеряли всякую охоту явиться в другой раз. Сажин даже раскрыл рот, но в этот момент его осенила счастливая мысль, и он с улыбкой проговорил:

   - Подождите одну минуточку... Я сейчас.

   - Могу-с, Павел Васильич!

   В своем кабинете Сажин с улыбкой набросал своим размашистым почерком целое письмо и, заключив его в узенький, плотный конверт, вернулся в приемную.

   - Вот вам письмо, господин Пружинкин! - проговорил он, подавая письмо. - С ним вы отправитесь к Софье Сергеевне Мешковой.

   - К генеральше? Слышал и знаю-с их, то-есть по видимости. Они с Анной Ивановной еще школу хотят в Теребиловке открывать, и я им квартиру подыскал.

   - Вот и прекрасно! А Софья Сергеевна уже скажет вам, что делать...

   - Покорно вас благодарю, Павел Васильич. Я живой ногой к их превосходительству оберну.

   Заручившись письмом от самого Павла Васильевича, Пружинкин спустился вниз к Василисе Ивановне, оделся, но на улицу вышел не двором, а через подъезд. Семеныч был взят неприятелем с тыла и опять растерялся.

   - Что взял, хамово отродье?- торжествовал Пружинкин, помахивая письмом у Семеныча под носом.- От самого Павла Васильича!

   Ничего не знавший старик заплакал бы от огорчения, если бы прочитал то, что писал Сажин генеральше:

   "Посылаю вам, в виде сюрприза, одного из одолевающих меня сумасшедших... Найдите средство избавить меня от него или его от меня, а то я попал в самое дурацкое осадное положение. В ваших маленьких руках тысячи средств сделать самого опасного человека безвредным, и в то же время ваш зоологический сад обогатится еще одним интересным экземпляром. Может быть, предъявитель будет вам даже полезен".

  

  

   Генеральша жила на Монастырской набережной, в двух шагах от городского сада, упиравшегося своими липовыми аллеями прямо в реку Наземку. Одноэтажный каменный домик поглядывал на улицу своими пятью окнами с таким сытым довольством, как только что пообедавший человек.

   На обитых зеленой клеенкой дверях подъезда белели две визитные карточки: "Софья Сергеевна Мешкова" и "Владимир Аркадьевич Ханов". Пружинкин, если бы пришел без письма, то постарался бы проникнуть в дом каким-нибудь задним ходом, но теперь он чувствовал себя до некоторой степени официальным лицом и позвонил. Где-то точно под землей раздался дребезжащий серебристый звук, и Пружинкин испугался собственной смелости. Выскочившая на звонок франтиха-горничная сердито оглядела гостя с ног до головы и остановилась в выжидающей позе.

   - Ангельчик, генеральша дома? - умильно заговорил Пружинкин и, показывая уголок письма, прибавил: - От Павла Васильича письмецо... в собственные руки их превосходительства.

   - Подождите,- ответил ангельчик и скрылся.

   Пружинкин, не торопясь, разделся в большой и светлой прихожей, посмотрел на себя в зеркало и прокашлялся. Скоро послышались легкие, короткие шажки, и в зале показалась сама Софья Сергеевна, одетая в какое-то ослепительно-белое матине. Пружинкин шаркнул ножкой и, вступив в залу, очень галантно раскланялся.

   - От Павла Васильича... в собственные руки-с...- бормотал он, пока генеральша нетерпеливо рвала конверт своими маленькими ручками.

   Пробежав письмо глазами, она заметно покраснела, закусила нижнюю розовую губку и молча попросила Пружинкина следовать за ней.

   - Дарьица, ты подашь нам кофе в гостиную,- лениво проговорила Софья Сергеевна, по пути поправляя перед зеркалом кое-как собранные узлом волосы.- Извините, господин Пружинкин, я не знаю, как вас по имени-отчеству.

   - Егор Андреевич, ваше превосходительство,- ответил Пружинкин, выступая по паркету с такой осторожностью, точно он шел по стеклу.

   Дарьица сердито прошумела своими накрахмаленными юбками и остановилась в дверях гостиной, чтобы еще раз посмотреть на странного гостя, которого барыня вела прямо в гостиную. Генеральша только что успела подняться с постели, и от всей ее маленькой фигурки так и веяло непроснувшейся ленивой красотой. Это была очень изящная маленькая женщина с очень милой грёзовской головкой, обрамленной какими-то детскими кудряшками, эффектно оттенявшими белизну ее точеной шеи. Маленькие уши красиво прятались в шелковой волне волос, как две розовых раковины. Руки и ноги генеральши Софьи Сергеевны, по отзывам настоящих знатоков, были верхом совершенства, а голубые, большие, бесхарактерные глаза смотрели из темной бахромы ресниц с беззащитной наивностью. Одевалась она всегда к лицу, и если бы не чисто-женская полнота, то ее можно бы принять в тридцать лет за девочку-подростка. Близкие знакомые называли Софью Сергеевну "грёзовской генеральшей". Перечислением указанных выше достоинств мы пока и ограничимся, тем более, что и сама Софья Сергеевна в описываемое нами время даже стыдилась своих маленьких женских преимуществ: быть красивой куклой, игрушкой и забавой в руках мужчины, по меньшей мере, гнусно, как чистосердечно уверяла сама генеральша. К недостаткам Софьи Сергеевны - увы, людей без недостатков нет! - между прочим, относили ее институтскую привычку закатывать глаза и вообще делать те маленькие "движения", которые так недавно признавались неотъемлемым признаком женственности.

   Квартира Софьи Сергеевны была обставлена довольно беспорядочно, а большая зала, где стоял рояль, даже поражала своей пустотою. В маленькой гостиной оставалась обитая голубым шелком дорогая мебель, но тут же торчали простые венские стулья и самый топорный шкаф с книгами. Сама хозяйка в окружавшем ее беспорядке являлась приятным диссонансом.

   - Садитесь вот сюда, Егор Андреевич, и побеседуем,- говорила Софья Сергеевна, усаживая гостя в глубокое кресло.- Я очень рада с вами познакомиться.

   - От Анны Ивановны наслышан был довольно о вас, ваше превосходительство...- бормотал старик.

   - Вы знаете Нюту!?

   - Помилуйте, даже весьма хорошо! Я и квартиру для школы в Теребиловке оборудовал, ваше превосходительство, а Анну Ивановну еще младенцем на руках нашивал.

   - В таком случае, мы будем с вами совсем друзьями,- с веселой улыбкой говорила Софья Сергеевна, показывая глазами появившейся с кофе Дарьице, чтобы она подавала сначала гостю.

   - Дарьица, Владимир Аркадьевич спит?

   - Нет, проснулись и...- Горничная не договорила, а генеральша чуть заметно нахмурилась.

   Пружинкин два раза обжегся горячим кофе и готов был то же самое сделать в третий, чтобы вызвать ласково-снисходительную улыбку генеральши, нежившейся теперь на диване, как только что разбуженный котенок. Она, делая крошечные глотки из китайской чашечки, внимательно расспросила его о занятиях, о Теребиловке, о Павле Васильевиче, еще раз о занятиях и заключила этот допрос словами:

   - У меня к вам тоже будет дело, Егор Андреевич, и, может быть, даже не одно. Вы ведь не откажетесь помогать мне?

   - Я-с? Ваше превосходительство, да я не то что помогать, я буду прямо вашим рабом!

   Этот ответ очень понравился Софье Сергеевне, и она посмотрела на Пружинкина уже совсем ласково, как умеют это делать женщины, которые сознают собственную силу. Вошедший в гостиную толстый старик не дал ей докончить начатую фразу.

   - Ma petite, вы сегодня восхитительны, как никогда,- хрипло проговорил вошедший, прикладываясь к ручке.

   - Скверно то, что этот комплимент повторяется каждый день.

   - Но солнце тоже поднимается каждый день!

   - Позвольте познакомить вас, господа: мой дядя Владимир Аркадьевич, Егор Андреевич Пружинкин...- отрекомендовала генеральша, поднимаясь с места.

   Старик щелкнул каблуками и отвесил Пружинкину низкий поклон. Его хитрые и злые глаза на время скрылись в улыбке, расплывшейся по жирному опухшему лицу.

   - Еще сын народа, если не ошибаюсь? - проговорил Ханов, пожимая руку Пружинкина с особенной нежностью.

   - Из Теребиловки-с, Владимир Аркадьевич.

   - Господа, вы тут побеседуете пока, а мне нужно одеться,- говорила генеральша и сделала дяде глазами выразительный знак.

   - Хорошо, хорошо, мы тут познакомимся,- ответил Ханов, усаживаясь в кресло.- Да вот что, ma petite, нельзя ли послать нам того... коньячку... С кофе это превосходно выйдет для первого раза.

   Софья Сергеевна только пожала плечами и вышла, а Ханов откинулся на спинку кресла и захохотал. Это был среднего роста, плотный и заплывший жиром старик с короткими руками и вросшей в плечи большой головой. Широкое скуластое лицо, с открытым лбом и прямым носом, принадлежало к тому разряду лиц, которые не забываются. Редевшие на голове волосы он стриг под гребенку и носил бороду, которую подкрашивал каким-то рыжим составом. Длинные, пожелтевшие от табаку усы и крепкие, широкие зубы дополняли общий вид "дяди". Серая осенняя пара сидела на нем довольно небрежно, но с тем шиком, как умеют одеваться застарелые щеголи. В городе Ханов слыл за поврежденного, который выкидывал время от времени совершенно невозможные штуки. Пружинкин, конечно, слыхал о нем и даже знал его в лицо, поэтому переживал теперь, оставшись с глазу на глаз, неприятное беспокойство, точно Софья Сергеевна унесла с собой его радостное настроение. Так они просидели друг против друга минут пять, не проронив ни одного слова. На всякий случай Пружинкин взял в руки свой картуз и нерешительно кашлянул. Когда Ханов вскидывал на него свои волчьи глаза, старик потуплялся и начинал смотреть куда-нибудь в сторону.

   - Из мещанского звания? - хрипло спросил Ханов, показывая зубы.

   - Точно так-с... из Теребиловки.

   - Значит, по воровской части промышляете?

   - Зачем же, Владимир Аркадьевич... Не все воры и в Теребиловке!

   - Может быть, прежде воровали, если теперь считаете невыгодным?

   - Не случалось...

   - Ну, зачем скромничать, друг мой? Кстати, рыжих женщин вы любите? У нас до Дарьицы жила такая, рыженькая Пашица... очень миленькая девчонка, только Саня ее выдворила. У женщин, знаете, всегда свои необъяснимые капризы и странности. Я выражаюсь вежливо, потому что нынче и у вас в Теребиловке женская эмансипация завелась.

   - Как вы изволили выразиться?

   - Респирация, то-есть оккупация или прострация... ха-ха! Ах, ты, лесовор, лесовор! Ученых слов не понимаешь, а лезешь с своим мещанским званием в салон к Софье Сергеевне, где коловращаются самые умные люди. Ну, зачем ты сюда-то залез, сын народа?

   Разговор принимал довольно острую форму, и Пружинкиным овладела малодушная мысль спастись бегством, но в этот критический момент Софья Сергеевна вернулась, одетая в простенькое темное шерстяное платье и в таком же кожаном поясе, какой носила Анна Ивановна. По выражению лица Пружинкина и по вертящемуся в его руках картузу она поняла все.

   - А мы тут так приятно провели время с господином Пружинкиным,- предупредил ее Ханов.- Да, очень... И представьте себе, ma petite, какой это развитой субъект и, entre nous, с этаким народным запахом... виноват, я хотел сказать: духом. Не правда ли, господин Пружинкин?

   - Да-с, точно, был такой разговор, Владимир Аркадьевич!

   - Вот что, Владимир Аркадьевич: приехала Прасковья Львовна, и я думаю, что тебе остается одно средство спасения - бежать... - проговорила генеральша, заглянув в окно на стук подъехавшего экипажа.- И, кажется, не одна.

   Ханов сделал беспокойное движение, но в зале уже послышались шаги, и в гостиную вошла сама Прасковья Львовна, одетая в мужской костюм: бархатные шаровары и канаусовую голубую рубашку. Белокурые жиденькие волосы были острижены, как стригут мальчиков-подростков; правильный прямой нос оседлан черепаховым пенснэ. Мужской костюм скрадывал ее высокий рост и развитые формы. За ней развалистой ленивой походкой шла черноволосая, румяная и ужасно толстая девушка с совершенно круглым лицом.

   - А, приятный мужчина, бегающий за горничными! - обратилась Прасковья Львовна прямо к Ханову.- Ну что, как ваши дела? Мне рассказывали, что вы занимаетесь нынче расписываньем разных неприличных слов по заборам, мимо которых ходят гимназистки... Вы остаетесь себе верны, милый мужчина!.. Для оправдания своих гадостей вам остается только прикидываться блаженненьким и дурачком.

   Не обращая внимания на съежившегося Ханова, Прасковья Львовна расцеловала генеральшу ("лизаться" было ее слабостью, несмотря на мужской костюм и напускную грубость) и крепко, по-мужски пожала руку Пружинкина, который только шаркнул ножкой и крякнул.

   - Докторша Глюкозова,- отрекомендовалась она сама, залезая на диван и указывая на свою спутницу: - а это - барышня Клейнгауз. По-русски это значит: маленькая избушка... Ничего, девка славная, хоть и с дурацкой немецкой фамилией.

   Клейнгауз не проронила ни одного слова и только улыбалась, точно стеснялась своим пышущим здоровьем. "Вот так избушка, - подумал Пружинкин, соображая, что ему теперь самое время уйти.- Целая хоромина... Ай да барышня!"

   - Вы куда это собрались, Егор Андреевич? - остановила генеральша, когда Пружинкин поднялся.- Нет, нет, я вас не отпущу... оставайтесь завтракать с нами. Анна Ивановна будет... У нас все свои, и никто не должен стесняться.

   - А вы водку пьете? - спросила Глюкозова, в упор глядя на Пружинкина.

   - Нет-с, я к этому не подвержен-с...

   - Ну, так мы с Владимиром Аркадьевичем черкнем... Он только на это и годится.

   - Эмансипация... прострация... аккомодация!.. - бормотал Ханов с каким-то дурацким видом.

   "Вот так дама... ловко!.. - думал Пружинкин, наблюдая униженного притеснителя.- Без ножа зарезала мужика..."

  

  

   Пружинкин еще раз попробовал отказаться от завтрака, но генеральша взяла его под руку и увела в столовую.

   - Вот сюда садитесь,- указывала она ему место рядом с собой.- Ведь вы у Злобиных, наверно, не отказываетесь?..

   - Да, то-есть нет-с... Случалось, еще когда Иван Карпыч были в живности.

   - Этот сын народа просто глуп!.. - ворчал Ханов, усаживаясь рядом с Клейнгауз.

   - Если вы опять будете доставать ногами вашу соседку, как это вы делали в прошлый раз,- предупреждала его m-me Глюкозова, делая выразительный жест,- я надеру вам уши!.. Понимаете?..

   - Аккомодация... субординация!..

   Подававшая блюдо с холодной телятиной Дарьица вся покраснела от душившего ее смеха, а Ханов, ободренный ее вниманием, придвинул незаметно стул, так что его жирное плечо навалилось на плечо Клейнгауз. Девушка взглянула на него через очки, но Прасковья Львовна уже тащила шалуна прямо за ухо и посадила рядом с Пружинкиным.

   - Вы мне напоминаете одно животное, о котором за столом говорить не принято,- бранилась Прасковья Львовна, наливая себе рюмку водки.