Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Именинник

tify">   - А мне-то! - просил ее Ханов.

   - Вам еще рано, а то налижетесь прежде времени... Я сегодня намерена наслаждаться музыкой и пением.

   Генеральша не обращала никакого внимания на эти сцены и продолжала заниматься Пружинкиным, который ее заинтересовал, как интересовало вообще все новое. Этот старик, вышедший из глубины настоящей народной среды, являлся просто находкой, и Софья Сергеевна улыбалась, припоминая остроумное письмо Сажина. Ей нравилось, как Пружинкин смущался, обдергивал рукава и неумело держал вилку. Прасковья Львовна заметно покраснела после второй рюмки и серьезно занялась "печальной необходимостью наполнять желудок". Клейнгауз пила воду стакан за стаканом и еще сильнее краснела, чувствуя на себе пристальный, дикий взгляд Ханова, который самодовольно улыбался, пользуясь отсутствием надзора своей гонительницы.

   К концу завтрака с шумом явились два "нигилиста" - Петров и Ефимов, одетые в косоворотки из дешевенького ситца, в высокие сапоги и сомнительные пиджаки. Оба нечесаные, с ногтями в трауре и странной привычкой жать руки до боли. За ними пришел учитель гимназии Курносов, рыжий господин с какими-то остановившимися белыми глазами, и молоденькая девушка, по фамилии Володина. Эта последняя была некрасива и сгорблена, с тонкой шеей, выдающимися лопатками и криво сидевшим воротничком, но на ее болезненном сером лице время от времени появлялась такая милая и симпатичная улыбка. Пружинкина удивляло, как все эти гости держали себя просто, точно пришли к себе домой, и на него не обращали никакого внимания, будто он каждый день сидел за этим столом. Мужчины сейчас же закурили самодельные вертушки из дешевого табаку и надымили до того, что Пружинкин закашлялся, как попавший в овин теленок.

   - Нигилисты проклятые!- громко ругался Ханов, уже не боявшийся больше Прасковьи Львовны.- Из эпохи кринолинов мы попали прямо в историю цивилизации Моховского уезда... с дымом махорки.

   - Вы не любите табачного дыма, ветхозаветный человек?- обратился к нему Курносов.- Не так воспитаны...

   - Да, как вы не любите французского языка, господин нигилист,- огрызался Ханов.- Прострация... ассимиляция...

   - Господа, как вы думаете, кто положил в карман верхнего пальто Володиной неприличные фотографии?- спрашивал Ефимов, в упор глядя на съежившегося Ханова.- Таких господ, бьют...

   - Нет, это уже слишком!- возмутился Ханов, вскакивая с места.

   - На воре шапка горит...- прибавил Петров,- помещичьи вожделения сказываются у расслабленного старца.

   - Послушайте, господа, я предлагаю перейти в залу,- заявила генеральша, ласково обнимая покрасневшую остатком крови Володину.- Я думаю, что это будет удобнее...

   Гости не слушали хозяйки и очень энергично занялись остатками завтрака, так что генеральше пришлось самой уйти из столовой. За ней последовали Пружинкин и обе девушки. Прасковья Львовна подсела к Курносову и принялась шептать ему что-то на ухо; Ханов продолжал ругаться с нигилистами, называя их санкюлотами и "базарчиками": последнее слово он производил от фамилии Базарова. Пружинкин опять начал прощаться, но генеральша опять его не пустила и заставила сесть в гостиной на то же голубое кресло.

   - Вы вот что мне объясните, Егор Андреевич,- говорила она, расхаживая по комнате маленькими грациозными шажками,- откуда у нас явились умные люди?..

   - Это точно-с, ваше превосходительство... весьма достойно удивления-с.

   - Обратите внимание: стоял глухой губернский город, и вдруг... Я уж не говорю о таких людях, как Сажин,- такие головы являются столетиями, - а возьмите Ефимова, Петрова, Курносова; наконец Прасковья Львовна, наши девицы: Клейнгауз, Володина, раскольница... Мы называем раскольницей Анну Ивановну.

   - А вы забыли, Софья Сергеевна, доктора Вертепова?- заметила Клейнгауз,- это тоже голова... Щипцов, Белошеев, Куткевич...

   - Что касается доктора...- тянула генеральша, делая легкую гримасу,- мне кажется, что доктор очень много думает о себе, и, кроме того, он рисуется... Уверяю вас, я сама видела это на последнем земском собрании, а для мыслящего реалиста, по меньшей мере, смешно... Конечно, Петров и Ефимов немножко эксцентричны, но зато какой искренний народ. Вы незнакомы с ними, Егор Андреевич?

   - Я-с. Не случалось раньше встречаться, а, кажется, слышал-с где-то.

   - Это совсем новые люди, которые отказались от всего,- убежденно продолжала Софья Сергеевна, в тон своей речи похлопывая рукой по столу.- Петров работает в кузнице, Ефимов заводит мелочную торговлю на Черном рынке, чтобы устроить конкуренцию нашим кулакам. Не правда ли, какая оригинальная идея?.. И вообще, если разобрать наших людей, откуда они вышли, получаются удивительные комбинации: вот Клейнгауз, например, дочь простого вестфальского немца-столяра, Володина - дочь квартального... Ведь удивительно, Егор Андреич?

   - Конец темноте, ваше превосходительство! - восторженно ответил Пружинкин.

   - Послушайте, зачем вы величаете меня превосходительством?- ласково выговаривала Софья Сергеевна.- Во-первых, все люди равны, а во-вторых... и над вами и надо мной будут смеяться, потому что разные эти чины - самый глупый предрассудок. Вы, пожалуйста, постарайтесь забыть, что мой муж имел чин действительного статского советника!..

   - Это невозможно-с, ваше... то-есть, Софья Сергеевна.

   - Генеральшей я остаюсь только для одной Марфы Петровны, потому что это нужно пока... Да вон легка на помине и наша раскольница.

   В гостиную, действительно, входила Анна Ивановна, розовая с холоду, в своей меховой шапочке на голове. Заметив Пружинкина, она остановилась и вопросительно взглянула на Софью Сергеевну.

   - Что это вы так поздно, крошка?..- заговорила генеральша.- А у меня новый гость, которого вы знаете...

   - Очень рада...- ответила Анна Ивановна, здороваясь со всеми.- Я к вам заехала на минуточку.

   - Старуха опять капризничает?- осведомилась Софья Сергеевна.- Придется, видно, мне опять ехать и укрощать ее.

   - Мне сегодня вечером не удастся приехать к вам...- продолжала Анна Ивановна, торопливо роняя слова.- Курносов будет читать?

   - Да, сегодня ботаника... Я не понимаю, что это делается с Марфой Петровной: уж раз пустила, так к чему еще новые церемонии?..- негодовала генеральша, обращаясь ко всем.

   - Вы не знаете их, Марфы-то Петровны, ваше... гм...- вступился было Пружинкин и замялся.- Весьма карахтерные женщины...

   - И пусть будет "карахтерная" для себя, а нас оставит в покое!

   - Я думаю, что это неинтересно,- заметила Анна Ивановна,- слишком старая история... Притом это касается больше всего меня.

   - Позвольте, раскольница, мы тоже не можем допустить угнетения свободной личности... Это противоестественно!..

   Анна Ивановна как-то бессильно посмотрела на Пружинкина и неловко замолчала. Генеральшу потребовали в столовую, где поднялся порядочный гвалт, и неприятный разговор прекратился сам собой. Анна Ивановна заговорила о новой теребиловской школе и отрекомендовала Володину как будущую учительницу, а про себя заметила вскользь, что будет помогать по возможности. Толстая Клейнгауз начала расспрашивать о квартире для школы, потом принялась настаивать на особенной важности воскресных классов, где могли бы учиться большие.

   - Сейчас Ханов будет петь... шш! - предупредила появившаяся в дверях Прасковья Львовна.

   В зале уже слышались пробные сильные аккорды, которые брала умелая мужская рука. Ханов играл по слуху с эффектными взмахами рук, как играли старинные пианисты. Под свой аккомпанемент он сначала спел "Ça ira...", a потом громовой руладой перешел к "Allons, enfans de la patrie..." Сильный надтреснутый голос брал могучие ноты с захватывающей энергией, и Анна Ивановна каждый раз чувствовала, как от этого пения у нее по спине пробегала жгучая холодная струйка, заставлявшая ее вздрагивать. В окна уже смотрели быстрые зимние сумерки, но никто не думал об огне. Прасковья Львовна стояла у окна спиной к публике и глотала слезы - после двух рюмок она сделалась особенно чувствительной и всегда сердилась на свою бабью нервность. Послышавшиеся дружные аплодисменты заставили Пружинкина неприятно вздрогнуть. Клейнгауз подсела к нему и переводила вполголоса пропетую фразу.

   - Ведь это подлость: так хорошо петь и быть таким мерзавцем!..- бранилась Прасковья Львовна, ударив Ханова по плечу.- Ведь нужно чувствовать, чтобы так петь... Да, чувствовать!..

   - Я и чувствую, эмансипация...- хрипло отвечал Ханов.- Только видите ли, госпожа эмансипация, я пою о великом народе, о святых людях, а вы все - чирки и недоноски... Вас всех еще нужно много и долго бить, чтобы получился настоящий esprit fort.

   Мужчины подхватили Ханова под руки и увели в столовую, где его уже ожидала налитая рюмка водки. Генеральша ходила по зале с Анной Ивановной и вполголоса рассказывала, какое отрадное впечатление произвел на нее Пружинкин и как она полюбила его с первого раза.

   - Нам именно таких людей и нужно, раскольница!- повторяла Софья Сергеевна с разгоревшимся лицом.- Ведь вы его давно знаете?..

   Анна Ивановна тоже была рада и в коротких словах передала, что такое Пружинкин, и, между прочим, что он человек не от мира сего, и что Марфа Петровна его сильно эксплоатирует.

   - Кстати, с каким смешным письмом послал его ко мне Павел Васильевич, - не утерпела генеральша и передала Анне Ивановне письмо.- Это только я вам показываю, голубчик, и никому другому.

   Пробежав письмо, девушка молча возвратила его и как-то сбоку посмотрела на генеральшу.

   - Не правда ли, как забавно написано?- спрашивала Софья Сергеевна.

   - Признаться, я этого не нахожу... Я считала Павла Васильевича... несколько другим человеком. Чувствуется какая-то неискренность, фальшь...

   - Да ведь он писал это наскоро, притом был уверен, что его не выдадут... В самом деле, человек завален делами, и его же одолевают разные ненужные люди. Поймите, раскольница, и поставьте себя на его место!..

   - Я знаю только то, что на его месте никогда не позволила бы себе подобной выходки.

   Генеральша очень огорчилась и капризно надула свои розовые губки. Она ожидала совсем не такого эффекта, и эта раскольница просто придирается к ней.

   - Я вечно попадусь в историю со своей доверчивостью!..- говорила она, когда Анна Ивановна стала прощаться.- Мне нельзя давать интимных поручений.

   Анна Ивановна предложила Пружинкину довезти его до Черного рынка,- ей нужно было заехать в какую-то лавку. Старик чувствовал себя таким усталым и разбитым. Ему сделалось как-то просто больно, как человеку, хлебнувшего лишнего.

   - Вам не понравилось у генеральши, Егор Андреич? - спрашивала Анна Ивановна, когда они уже подъезжали к рынку.

   - Не то, чтоб не понравилось, Анна Ивановна... Может быть, я не понимаю, стар стал...

   Девушка сдержанно замолчала, точно она боялась, что Пружинкин скажет сейчас то, о чем она боялась думать даже одна.

   - Это вам с первого раза немного дико показалось,- заговорила она, когда экипаж остановился,- но тут были прекрасные люди, как Прасковья Львовна или Курносов... Наконец, сама Софья Сергеевна такая добрая душа.

   - Уж это что говорить, Анна Ивановна: добры, можно сказать, свыше всякой меры... Ихнее дело, конечно, а мне удивительно, как это Марфа-то Петровна допустила вас в такую компанию?

   В ответ на эти слова Анна Ивановна только улыбнулась.

  

  

   Знакомство генеральши с Марфой Петровной состоялось довольно оригинальным образом.

   В Мохове генерал Мешков был приезжим человеком; он явился откуда-то из внутренних губерний. Может быть, он уехал из родных мест отчасти потому, что женился стариком на молоденькой эксцентричной девушке, не имевшей ни роду, ни племени. Такой неравный брак в насиженном родном углу мог сделаться источником тех мелких неприятностей, которые отравляют жизнь даже действительных статских советников. Сам генерал был человек аккуратный, деловой и добрый, желавший кончить свои дни самым мирным образом. В Мохове никого из старых знакомых не было, значит, некому было поднимать всю генеральскую подноготную и допытываться, что и как. Эти расчеты оправдались, и моховский Beau monde встретил генеральскую чету, как комбинацию очень оригинальную, и только. Софья Сергеевна отлично одевалась, окружила себя избранным обществом, позволяла немного ухаживать за собой, но оставалась примерной женой и, показываясь в обществе с мужем, поражала всех своим счастливым, улыбающимся видом. Муж относился к ней, как к ребенку, и снисходительно дежурил в театре и клубе, когда Софья Сергеевна хотела веселиться.

   Но у генерала случились какие-то неприятности по службе, потом он сам прибавил себе простуду, провожая жену в театр, и дело кончилось тем, что старик слег в постель, вылежал столько времени, сколько полагалось, выпил аккуратно все лекарства, какими отравляют последние дни умирающих, и в назначенный докторами день умер так же аккуратно, как и жил.

   - Sophie... берегись... ты еще так молода... - были последние слова умиравшего действительного статского советника, который силился сказать плакавшей жене еще что-то, шевелил языком, дергал рукой и наконец бессильно закрыл глаза навсегда.

   Лечил старика доктор Глюкозов, добродушный и молчаливый господин; он присутствовал при этой сцене и невольно подумал: "Да, скверно умирать, когда остается такая молодая жена... Гм! Все может быть..." Софья Сергеевна рыдала, как ребенок, потерявший отца, а утешал ее один доктор Глюкозов, потому что ни родных, ни особенно близких знакомых в Мохове у генерала не было.

   - Бывает, Софья Сергеевна... да... - говорил доктор, отпаивая генеральшу холодной водой,- так уж наша жизнь устроилась... гм... да... Послушайте, я пошлю к вам жену, а то одной вам оставаться в таком горе как-то неловко.

   Явившись на свой пост, Прасковья Львовна сначала отнеслась к "аристократке" свысока, но потом забыла свою демократическую роль и вошла в положение молоденькой красавицы-вдовушки. Выждав время, она объяснила довольно грубо, что, собственно говоря, тут и убиваться не о чем; этот брак был самым несправедливым социальным явлением, а в физиологическом отношении он был преступлением... Нет любви, нет и брака, а старик, женившийся на ребенке,- это отвратительно! Тронутая этим участием и грубоватой откровенностью, Софья Сергеевна должна была согласиться, что Прасковья Львовна права, и рассказала свою несложную историю. Она была незаконной дочерью одного волжского помещика, который держал у себя целый крепостной гарем. Мать умерла после родов, а ее выкормила какая-то отставная "метресса". Помещик-султан, желая отвязаться от мозолившей глаза девчонки, отдал ее в один из тех пансионов, где воспитываются забытые всеми дети и где устраиваются такие неравные браки, как и в данном случае: шестнадцати лет Софья Сергеевна вышла за старика, которому было пятьдесят с хвостиком.

   - Хороши эти негодяи-мужчины, нечего сказать! - возмущалась Прасковья Львовна,- и папенька хорош, а муженек еще лучше... О, мерзавцы!..

   На мужа перенесла Софья Сергеевна те неиспытанные чувства, которыми освещается детство, и, когда его не стало, она почувствовала известную пустоту и плакала о добром старике, который оставил ей порядочное состояние. Потихоньку же от Прасковьи Львовны генеральша выписала себе папашу, которым был, как читатель догадывается, уже знакомый нам Ханов. Старик к этому времени успел промотаться до зла-горя, и помощь прилетела к нему в самую злосчастную минуту. Он явился в Мохов и поселился у дочери под именем "дяди". Небольшие карманные деньги Ханов проигрывал в клубе, а через год Софье Сергеевне предъявили целый букет векселей, выданных милым папашей. Вот по этому делу ей и пришлось в первый раз отправиться к Марфе Петровне, которая при случае скупала дешевые "вексельки".

   Произошла интересная сцена, когда генеральша заявила желание выкупить у Марфы Петровны хановские векселя.

   - Для чего же их вам, ваше превосходительство? - удивлялась хитрая старуха.

   Да так... Не хочу обманывать людей, которые доверяли дяде,- объяснила Софья Сергеевна:- теперь его знают, и в другой раз это не повторится. Я уже предупредила кого следует...

   - Так, так... Что же, дело хорошее, ваше превосходительство.

   Марфа Петровна никак не могла постичь тех дочерних чувств, прилив которых нахлынул на грёзовскую генеральшу: она имела полное право не выкупать векселей, а делала это, чтобы чувствовать себя хорошей дочерью. Это было в ее характере.

   В результате получилось то, что генеральша сразу очаровала неприступную старуху, мерившую людей и весь мир на медные деньги. Прежде всего Марфу Петровну поразило генеральское благородство: ни за что ни про что выбросила ей целых три тысячи, да еще ее же благодарит. Потом, ведь Софья Сергеевна настоящая, заправская генеральша, а как просто себя держит. Расчувствовавшаяся старуха пожалела ее раннее вдовство и по пути рассказала трогательную историю смерти Ивана Карповича. Одним словом, произошло то необъяснимое сближение противоположных натур, которое встречается иногда. Софья Сергеевна даже заехала раз напиться чаю совсем запросто в здесь познакомилась с Анной Ивановной.

   - Уж вы извините нас, ваше превосходительство,- рекомендовала Марфа Петровна свою дочь,- мы люди простые...

   Генеральша расцеловала Анну Ивановну и развеселилась как-то уж совсем по-детски. Ей нравилась у Злобиных именно та семейная обстановка, которой она не испытала. Такие славные маленькие комнатки, такие смешные цветы на окнах, такая милая горничная Агаша, такие смешные старинные чашечки, в каких подавали чай, и такая милая старушка Марфа Петровна, которая даже краснела от удовольствия, когда Софья Сергеевна принималась ее целовать. Анна Ивановна долго дичилась и как-то недоверчиво отнеслась к новой знакомой, пока Софья Сергеевна не победила ее своей детской искренностью.

   - Этакая приворотная гривенка эта генеральша! - рассуждала Марфа Петровна сама с собой.- И ловка, надо ей честь отдать...

   Вообще Софья Сергеевна быстро завоевала расположение недоверчивой раскольницы-старухи, трудно сходившейся с людьми. Эта оригинальная связь потом окрепла и развилась в прочное и хорошее чувство. Марфа Петровна откладывала каждый кусочек получше, приговаривая: "Ужо вот приедет наша-то генеральша, так побаловать ее", надевала свои лучшие сарафаны, когда ждала эту гостью, и не могла сделать только одного - это самой съездить к генеральше в гости, как та ни звала ее к себе. Были моменты, когда старуха уже соглашалась, даже надевала самый тяжелый сарафан и шелковую рубашку с узкими длинными рукавами, но потом ее охватывало прежнее чувство робости, и она только повторяла: "Где уж нам, мужичкам, с настоящими господами водиться... Какие-то у них там паркеты, пожалуй, еще упадешь!"

   - Я удивляюсь, мама, что вы особенное нашли в Софье Сергеевне? - спрашивала Анна Ивановна, не понимая происходившего.

   - Как что такое?- удивлялась в свою очередь Марфа Петровна.- Да ведь кто такая Софья-то Сергеевна: босоножка какая-то, из милости в пансионе выучилась. Может, и обедала не каждый день, а теперь генеральша. Вот тебе и "особенное"! Небось, вот ты и богатая невеста, а генеральшей не сделаешься. Да и мало ли других девок по богатым домам киснет, а вот Софья Сергеевна вышла заправская генеральша. Вон она, как в комнату-то зайдет,- пава, да и только, и всякому свое умеет сказать, а при случае и строгость на себя напустит... да, генеральше все можно!..

   - Как это все, мама?..

   - А так... простой человек всего оберегись, чтобы тебя не осмеяли, а генеральше плевать: к ней же и придут. За спиной-то и про царя разные пустяки болтают.

   - Значит, и тебе, мама, хотелось бы быть генеральшей?

   - Ну, теперь-то я устарела немножко, а ежели бы раньше... Разве так бы я стала жить да скалдырничать? Ничего ты, голубушка, не понимаешь...

   Это странное тяготение Марфы Петровны послужило к тому, что Анна Ивановна могла бывать довольно часто в салоне Софьи Сергеевны. Правда, старуха сильно ежилась и по целым часам пилила дочь, как уголовную преступницу, но стоило генеральше приехать в злобинский дом - и вся городьба разлеталась прахом.

   - Сняла ты с меня голову, ваше превосходительство!..- выговаривала Марфа Петровна, покачивая снятой головой,- она уже говорила с генеральшей на ты.- Хочу рассердиться на тебя, а сердца и нет... Смотри, одна у меня дочь.

   - Вы меня обижаете, Марфа Петровна,- капризно отвечала Софья Сергеевна,- точно Анна Ивановна едет бог знает куда... Вы должны меня благодарить, а то я же и пресмыкаюсь пред вами. Конечно, я люблю вашу раскольницу, иначе...

   - Вот мужчины у тебя в дому бывают... Оно как будто тово... Кто его знает, что у него на уме-то, у мужика.

   Генеральша заливалась своим детским смехом над этими рассуждениями, а Марфа Петровна, чтобы еще больше угодить ей, начинала говорить совсем грубо, как говорила с зависимыми людьми, и даже читала наставления. В ее старых глазах Софья Сергеевна была каким-то особенным существом, к которому обыкновенная раскольничья мерка никак не прикладывалась и которое могло позволять себе все. Смотреть,- так вертушка эта самая генеральша, а со старым мужем целых десять лет прожила, и комар носу не подточит. Овдовела - сейчас заблудящего своего отца выписала, а у самой ни сучка, ни задоринки.

   Бывая у генеральши, Анна Ивановна встретилась с теми умными людьми, о которых генеральша рассказывала Пружинкину; Клейнгауз и Володину она знала еще по гимназии. Там читали и обсуждали новые книги, там велись горячие споры, и Анна Ивановна каждый раз увозила домой что-нибудь новое, чего она не знала раньше. В злобинский дом, как весенние птицы, налетели всевозможные хорошие книжки "гражданской печати" и принесли с собой новые песни. Анна Ивановна не принадлежала к числу увлекающихся восторженных натур, но под ее наружным спокойствием скрывалась усиленная работа развивавшейся мысли. Светлое и доброе настроение сменялось припадками малодушия и слабости. Вера в лучшее и в себя разъедалась тысячью мелочных фактов, которые роковой чертой отделяли действительность от нового фантастического мира. Если умные люди, окружавшие генеральшу, резко нападали на недостатки общественного строя, на дореформенные порядки и "ветхого человека" вообще, то Анна Ивановна переносила всю эту рознь на свою внутреннюю жизнь и старалась проверять каждый свой шаг. Отзывчивое молодое сердце теперь болело вдвойне за царившие под родной кровлей хищные инстинкты, хитрость, ложь и самодурство, за добровольное унижение домашней челяди и бедных родственников, наконец, за свое бесправное и бесполезное существование.

   Вернувшись от генеральши домой в тот вечер, когда Анна Ивановна встретила там Пружинкина, она почувствовала себя безотчетно-скверно: это письмо Сажина, потом смех Софьи Сергеевны и глупая роль, навязанная недогадливому старику. В результате получалось что-то очень некрасивое, напоминавшее подходцы и выверты Марфы Петровны.

   - Может быть, я ошибаюсь... да, конечно, я ошибаюсь!.. - уверяла Анна Ивановна сама себя, расхаживая по комнате.

   С Сажиным Анна Ивановна хорошо познакомилась у генеральши года за два до его земской славы, когда он особенно еще не выделялся из среды других знакомых и даже уступал таким полезным специалистам, как Курносов, который читал в салоне курс естественных наук. В случае споров, когда Сажин разбивал всех, его называли софистом. С Анной Ивановной держался он просто, как и с другими, хотя их и сближала общая федосеевская среда и старинное знакомство домами. Было несколько таких случаев, когда Сажин увлекался каким-нибудь разговором с раскольницей, но в самом интересном месте непременно являлась Софья Сергеевна, и Сажин сейчас же переходил в свой обычный, шутливый тон. Девушке казалось, что Софья Сергеевна делалась в его присутствии неестественной и смотрела на него болезненно-пристальным взглядом. Впрочем, когда о Сажине заговорила целая губерния, все дамы волновались в его присутствии, не исключая самой Прасковьи Львовны.

   Эти воспоминания и последовавшая земская слава Сажина, которая в салоне генеральши была встречена самым горячим сочувствием, теперь совсем не вязались в голове Анны Ивановны с последними впечатлениями. Получался неясный диссонанс, который сильно ее огорчал, и девушка никак не могла отделаться от преследовавшего ее молчаливого от смущения Пружинкина, который вышел из салона генеральши таким печальным и растерянным.

  

  

   Открытие первой школы в Теребиловке было назначено в воскресенье после Крещенья. Школа открывалась на частные средства, с небольшим пособием от земства. Все хлопоты по устройству помещения взял на себя Пружинкин и постарался не ударить лицом в грязь. Новая школа стояла на углу Малой и Большой Дрекольной улиц, где прежде был кабак. Большой старый дом был прилично отделан снаружи; стены внутри оклеены дешевенькими обоями, поставлена новая школьная мебель, в окнах появились жестяные вентиляторы, а над крылечком блестела простая белая вывеска: "Начальная школа". Каждый гвоздь, каждая мелочь были обдуманы сотню раз. Внутри школа делилась на четыре комнаты: передняя, из передней направо - мужское отделение, налево - женское, а между ними приютилась маленькая учительская комнатка, которую Пружинкин облаживал с особенным удовольствием, потому что в числе учительниц будут Анна Ивановна и генеральша.

   В день открытия Пружинкин с раннего утра не находил себе места от волнения, хотя все было в исправности. Он десять раз обошел все комнаты, пощупал каждую вещь и постоянно выскакивал на крыльцо, около которого толпились любопытные теребиловцы. Шел легкий снежок, и Пружинкин был очень доволен: хорошая примета.

   - Барышни будут учить!..- объяснил он с крыльца собравшейся публике.- В будни ребятишки будут ходить, а в праздники большие... Кто хочет грамотным быть, тот и придет... Поняли? Прежде водку сюда ходили пить, а теперь пора ума набираться... Конец, видно, пришел вашей темноте!

   Теребиловцев больше всего смущало то, что будут учить "барышни". Что-нибудь да не так!.. Объяснения Пружинкина только затемняли вопрос. Но после обедни, действительно, приехали господа и барышни. Был отслужен молебен и сейчас же открыты классы. Генеральша, Анна Ивановна, Клейнгауз, Володина и Прасковья Львовна отбивали друг у друга работу. Сажин сказал коротенькую прочувствованную речь, в которой объяснил всю важность именно начальной школы и потом значение первого "общественного почина". Народу в комнатах набралось много, а с улицы все напирали, и начиналась уже давка. Доктор Вертепов брезгливо нюхал воздух, дамы сбились в одну кучу и смотрели на теребиловский "народ" с любопытством, смешанным с чувством невольного страха. Молодой священник с короткими волосами и без бороды сидел с Сажиным в учительской. Пружинкин выбивался из сил, выталкивая ротозеев за дверь и рассаживая будущих учеников на парты. Мужское отделение было совсем полно, а в женском столпились девочки-подростки; баб и взрослых девушек не было.

   - Я буду заниматься в мужском отделении,- заявила Прасковья Львовна в учительской.- Вы, Володина, со мной будете, а с бабами пусть остальные возятся...

   - А я куда? - спрашивала Софья Сергеевна, беспомощно разводя руками:-лучше будет, кажется, если я останусь тоже в мужском отделении... Не правда ли, отец Евграф?..- обратилась она за разрешением к священнику.

   - Я советую заняться с мужчинами: они развитее,- посоветовал батюшка, разглаживая свою несуществующую бородку.

   - Вы сначала займетесь в мужском, а потом перейдете в женское,- советовал Сажин,- нужно пользоваться указанием опыта...

   - По-моему, вы будете только мешать другим, Софья Сергеевна,- пошутил Вертепов, дразнивший генеральшу с утра.

   Генеральша вдруг рассердилась... Сегодня точно все сговорились, чтобы ее бесить: утром она бранилась с Ефимовым и Петровым, которые наотрез отказались заниматься в школе, потому что одна грамота является паллиативным средством; теперь этот доктор пристает к ней со своими глупыми шуточками. На-зло всем она ушла в женское отделение к Анне Ивановне. Человек пятнадцать девочек сидели за партами с какими-то убитыми лицами и только переглядывались, когда учительницы предлагали им вопросы. Посидев здесь с четверть часа, Софья Сергеевна вдруг почувствовала себя такой лишней, и никому не нужной... Она тихонько вышла в переднюю, надела свою шубу и тихонько вышла на крыльцо, где Пружинкин унимал галдевшую толпу.

   - Куда это вы, ваше превосходительство?- удивился старик, угадавший по выражению лица генеральши, что дело не ладно: - как же это так-с?..

   - Домой, Егор Андреич... Здесь и без меня обойдутся,- с ласковой улыбкой печально ответила Софья Сергеевна. Она была тронута вниманием Пружинкина.- Такие глупые женщины должны сидеть дома...

   - Ваше превосходительство... как же это так-с?

   Кучер подал лошадь, и генеральша легко порхнула в сани. Пружинкин едва успел застегнуть меховую полость. Проводив глазами сани, старик покачал головой и, вернувшись в школу, покашливаньем вызвал Анну Ивановну в переднюю.

   - Софья-то Сергеевна уехали...- шопотом сообщил он, разводя руками,- весьма огорчены-с...

   - Чем?

   - Не могу знать-с, Анна Ивановна, только дело не ладно-с... Потихоньку собрались - и сейчас домой.

   К ним подошел Сажин, провожавший о. Евграфа.

   - Это вы, Павел Васильевич, чем-нибудь огорчили Софью Сергеевну?..- заговорила Анна Ивановна с удивившей Сажина смелостью.- Она уехала.

   - Я? Позвольте... Можно объяснить все гораздо проще,- ответил Сажин довольно развязно.- Софья Сергеевна немножко капризничает... Впрочем, я сейчас могу заехать к ней и постараюсь разъяснить дело. Во всяком случае, надеюсь, особенно страшного ничего не случилось.

   Анне Ивановне не понравился тон, каким все это говорилось, и она простилась с Сажиным довольно холодно. Отец Евграф был свидетелем этой маленькой сцены, но отнесся к ней совершенно безучастно, как и ко всему остальному. Он намотал на шею толстый вязаный из красной шерсти шарф, запахнул потертую беличью шубу и неторопливо пошел за Сажиным, который предложил увезти его в город. Доктор Вертепов уехал за ними на своей лошади.

   Первый день новой школы сошел почти неудачно. Учительницы устали и были недовольны собой. Когда пробило три часа, они были рады, что все кончилось. Прасковья Львовна устало зевала, а бодрее всех оказалась Володина. Теребиловцы возвращались из школы, нагруженные новыми тетрадками и дешевенькими школьными книжками. Девочки по дороге разбирали все мелочи в костюмах учительниц и были вообще довольны. Провожая учительниц, Пружинкин с особенною нежностью посмотрел на серое лицо Володиной. "Вот эта воз повезет,- думал он,- да разве еще Анна Ивановна, ежели мамынька пустит". В общем старик был, как и другие, не совсем доволен, хотя и не мог дать отчета самому себе, чем именно: все шло как будто хорошо, и как будто чего-то недостает.

   К своему удивлению, когда Анна Ивановна вечером приехала к генеральше, она нашла ее веселой и довольной; Сажин сидел в гостиной с Прасковьей Львовной, и его голос слышен был в передней.

   - У меня давеча в этой школе так голова разболелась,- объясняла Софья Сергеевна, предупреждая вопрос,- вероятно, от спертого воздуха...

   Когда Сажин появлялся в салоне генеральши, это было настоящим торжеством. Все ухаживали за ним, а дамы преследовали тем вниманием, которое самым умным людям кружит голову. Это идолопоклонство всегда действовало на Анну Ивановну самым неприятным образом, и ей становилось как-то совестно, особенно когда Софья Сергеевна заглядывала прямо в рот своему божку, как это делают оставшиеся без гувернантки дети.

   - А те гуси, Ефимов и Петров, и носу не показывают,- говорила Софья Сергеевна, когда все сидели в гостиной.

   - Что же, они совершенно правы,- вступился Сажин, вытягивая под столом свои длинные ноги,- первоначальное образование само по себе...

   - Ведь он против эмансипации женщин!- перебила его Прасковья Львовна, очевидно, продолжая прерванный разговор.

   - Нет, вы меня просто не хотите понять,- с шутливой уверенностью возражал Сажин: - я не враг ни эмансипации, ни образования - об этом даже странно говорить в наше время. Я говорю не о принципе... но есть некоторые практические противоречия. В самом деле, немного странно ратовать за женский труд, когда русская баба работает как раз вдвое больше русского мужика... Если дело идет о ничтожной кучке женщин привилегированного класса, то для этого не стоит огород городить. Остается, правда, наше tiers état - мелкое чиновничество, прасолы, купцы, попы и мещане, но и тут дело сведется как раз не в пользу женского свободного труда. Могу сослаться в этом случае на красноречивый пример из практики фабричного труда. Здесь мертвой петлей затянут не только мужской труд, но женский и детский, а в общей сумме вся семья зарабатывает едва столько, чтобы не умереть с голоду. Дешевый женский труд является здесь страшным конкурентом и обездоливает как себя, так и мужчину. То же самое будет с эмансипацией поповен и мещанок. Теперь самый крошечный человек из этого круга может, например, жениться, рассчитывая исключительно на свою личную трудоспособность, а когда женский труд подорвет его заработную плату, он может жениться только при том условии, чтобы и жена была работница. В результате такая пара заработает как раз столько, сколько раньше мужчина зарабатывал один, и в выигрыше останутся те же капиталисты.

   - Вы забываете, Павел Васильевич, что не все девушки выходят замуж! - азартно спорила Прасковья Львовна,- потом остаются вдовы с семьями на руках... А самое главное: труд даст женщине независимость и нравственную крепость.

   - Ваши вдовы и Христовы невесты все равно будут сидеть голодные, а нравственное удовлетворение, конечно, вещь очень почтенная...

   - Это возмутительно!.. Он рассуждает, как плантатор!.. как чиновник!.. как старый крепостник!..- возмущалась генеральша.

   - Значит, никакого выхода для привилегированной женщины нет? - спрашивала Анна Ивановна.

   - Нет, я этого не говорил... Выход должен быть, но я спорю только против скороспелых построений. Не следует увлекаться, игнорируя всю путаницу общественного строя.

   - Это он зубы начинает заговаривать! - объясняла Прасковья Львовна, бросая папиросу на пол: - все мужчины одинаковы... По-моему, Владимир Аркадьевич гораздо вас последовательнее: он прямо проповедует мусульманство. И есть свой резон: у мусульман нет старых дев и нет проституции...

   Когда у генеральши бывал Сажин, Ханов редко показывался, а если приходил, то усаживался куда-нибудь подальше в темный угол и здесь хихикал. Теперь он вышел из своей комнаты уже после разговора, и Сажин, чтобы повернуть все в шутку, обратился к нему за разрешением спора.

   - Я стою за воинскую повинность для женщин,- ответил Ханов с серьезным видом: - но прежде всего костюм... Это самая великая задача нашего девятнадцатого века: костюм делает нашу женщину, а не женщина костюм. Чтобы поставить вопрос на рациональную почву, нужно произвести вторую великую революцию.

   Часов около восьми пришли Володина и Клейнгауз, а потом Курносов, спорили о фребелевской системе воспитания, которой противопоставляли родную бурсу. Потом заставляли Ханова спеть: "Спится мне, младешеньке, дремлется!.." Сажин долго разговаривал с Анной Ивановной, расспрашивал ее про войну с Марфой Петровной.

   - По-моему, нужно прежде всего установить свою домашнюю маленькую правду,- развивала девушка свои мысли,- внешние формы придут сами...

   - Маленькую правду? - задумчиво повторял Сажин и смотрел Анне Ивановне в глаза: - это недурно сказано... Да, я согласен с вами... Нам всем именно этой маленькой правды и недостает.

   После ужина Прасковья Львовна поехала проводить Анну Ивановну. Она сердилась сегодня весь вечер и жгла одну папиросу за другой.

   - Это возмутительно! - ворчала она, усаживаясь в злобинские сани.

   - Что возмутительно?..

   - Да бабы возмутительны!.. Все раскисли... Вы замечаете, что все они влюблены в этого Павла Васильевича? Уверяю вас... Толстуха Клейнгауз так и покраснеет, как свекла, когда с ней заговорит наш идол... И генеральша тоже... Даже Володина, и та зеленеет еще больше... Ха-ха!..

   - Я не замечаю, Прасковья Львовна... Вам просто показалось!..

   - Мне?.. Нет, голубчик, стара я стала, чтобы блазнило... Кстати, вы не замечаете, голубчик, что этот плутишка-божок немножко ухаживает за вами?.. Есть грех... гм...

   - Перестаньте, Прасковья Львовна!.. Мне совестно...

   - Э, матушка, дело самое житейское!.. Отчего это Вертепов не был?.. А те прощелыги хороши: школа-паллиатив... Еще и слово какое мудреное придумали... да.

   Этот разговор заставил Анну Ивановну покраснеть, и она была рада, что ночью этого не было видно. Холодный ветер жег ей лицо; по сторонам мигали желтыми точками фонари, в одном месте дорогу загородил целый обоз. Анна Ивановна завезла свою спутницу в городскую больницу, где у Глюкозовых была казенная квартира. Выходя из саней, Прасковья Львовна зевнула и лениво проговорила:

   - У меня сегодня от этой школы поясницу так и ломит...

   Несмотря на свои резкие выходки, докторша Глюкозова была добрейшая и глубоко честная душа, и Анна Ивановна очень ее любила, как и все другие. Чтобы отогнать от себя впечатление последнего разговора с Прасковьей Львовной, Анна Ивановна всю дорогу думала о новой школе и радовалась за Володину, которая с первого раза оказалась такой хорошей учительницей.

  

  

   В середине Великого поста у Марфы Петровны были всегда большие хлопоты с рыбой: делалась заготовка на целый год. Осетрина, нельмина, муксуны и судаки засаливались впрок, причем "головня", хвосты и "ребровина" шли "людям". Эту операцию старуха всегда производила собственноручно: кучер рубил мерзлую рыбу, кухарка делала засол, Агаша выдирала икру и клей, а сама Марфа Петровна сортировала отдельные куски, бранилась и тыкала мерзлой рыбой кухарку и Агашу прямо в лицо. Сознание, что она делает настоящее хозяйственное дело, придавало старухе необыкновенную энергию.

   - Куда это Пружинкин запропастился? - несколько раз вспоминала Марфа Петровна, останавливаясь в кухне перед громадным столом, заваленным всевозможной рыбой: - он хорошо осетровую икру делал, или тоже вот рыбий клей мне всегда сушил.

   - Он теперь у генеральши днюет и ночует...- наушничала вкрадчиво Агаша.

   - Самая ему канпания!..

   Наиболе трогательный момент наступал тогда, когда кадочки с рыбой устанавливали в погреб и сверху накладывали "гнёт" - чуть крышка искривилась или кадушка дала течь, хоть бросай все. Тронутую "душком" рыбу приходилось "травить прислуге". Нынче, как и всегда, Марфа Петровна свирепствовала в погребе собственноручно и успела обругать раз десять кучера, ставившего кадочки. Когда нужно было класть гнёт, прибежала Агаша и заявила, что пришел Павел Васильевич и спрашивает "самоё".

   - В самую пору пришел, именинник...- ворчала Марфа Петровна, отправляясь в горницы:- теперь рыбой от меня воняет на всю улицу. А еще умный человек называется...

   Нужно было приодеться, вымыть руки, поправить голову, а кучер там как повернет гнёт на кадушке - вот тебе и соленая рыбка! Гостя приняла Анна Ивановна, а Марфа Петровна велела Агаше подслушивать в дверь, о чем они будут говорить. Этот визит очень польстил старухе, и притом она сейчас же сделала ему соответствующее истолкование: "Ишь, какой любопытный стал до старух, пес... Раньше, небось, лет с восемь и глаз не показывал!" В гостиную она вошла честь-честью, с низким поклоном и разными раскольничьими приговорами.

   - Давненько тебя не видать что-то, Павел Васильич!..- говорила Марфа Петровна, неловко усаживаясь в кресло.- С покойничком-родителем хлеб-соль важивали, а вот ты как будто даже зазнался... Пожалуй, этак уж совсем и на улице не будешь узнавать.

   - Виноват, Марфа Петровна...

   - И то виноват, а побранить некому. Наслужил ты, Павел Васильич, всю губернию... Губернатор-то, сказывают, злится на тебя!..

   - Нет, губернатор не может очень сердиться...- объяснял Сажин с серьезным лицом.- Помните, у моего отца в огороде на грядке стояло чучело, которое он потряхивал за шнурок? Так и наш губернатор: тряхнут его, он и замашет руками, затрясет головой, а сам по себе все-таки ничего не может сделать.

   - Ишь ты, востер больно!.. Этакого человека да с чучелой сравнял... Ох, не сносить тебе головы, Павел Васильич!

   Анна Ивановна, по раскольничьему этикету, посидела немножко и ушла в свою комнату, как это и следует барышне. Марфа Петровна осталась этим очень довольна и разговорилась с Сажиным очень весело, не стесняясь выражениями.

   - А я уж хотела совсем рассердиться на тебя, что забыл старуху, да все как-то некогда!..- язвила Марфа Петровна,- а ты вот и пришел... Знаешь поговорку: честь завсегда лучше бесчестья. Может, еще вам в земство-то и мы, старухи, понадобимся на какую-нибудь причину.

   Сажин старался отшучиваться в том же тоне, но под конец спасовал перед ядовитой старухой и неловко замолчал.

   - А я тебе вот что скажу, Павел Васильич,- говорила Марфа Петровна на прощанье:- чего твоя-то Василиса Ивановна смотрит? Земство земством, а первым делом тебя женить надо, чтобы телячью-то бодрость оставил. Все вы на словах-то, как гуси на воде, а настоящего чтобы дела - и нету. Поди, вот, не знаешь, что добрые люди сейчас рыбу впрок солят?

   - Нет, это Василиса Ивановна знает...

   - Так, так!.. Деньги только задаром с Василисой-то Ивановной переводите... Да вот еще что я тебе скажу: приезжал как-то с генеральшей этот дохтур, которого ты выписал в земство. Ну, поглядела я на него: вертоват паренек...