Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Именинник

ign="justify">   Но с Хановым трудно было сладить. Он остановил Сажина. протер глаза и улыбнулся.

   - Удивительный Павел Васильевич...- бормотал он, сильно накрениваясь набок.- Э... э... вон оно куда пошло!.. Не-е-т... позвольте-с!.. Я к вам, м-л-ст-вый с-дарь, секундантов...

   - Пожалуйста, оставьте! - сухо ответил Сажин, отталкивая пьяницу.- Вы забываетесь!

   - Я? Слышишь, Пружинкин? Забываетесь!

   - Ради Христа, пойдемте своей дорогой!- уговаривал его Пружинкин.

   Но Ханов стоял на одном месте, провожая глазами догонявшего Анну Ивановну Сажина, и своим хриплым голосом пел:

  

   Мой совет, до обрученья,

   Две-е-ерь не отво-о-ряй!..

   Ха-ха-ха!..

  

   Сажин был взбешен и жалел, что не дал пощечины этому старому мерзавцу, который испортил своим появлением всю поэзию чудного вечера. Анна Ивановна шла молча, с опущенными глазами. Музыка больше не играла, и с каждым шагом вперед все увеличивался приливавший шум гуляющей толпы. В вершине старой березы каркнула ворона. Анне Ивановне вдруг сделалось страшно, как это иногда случается в детстве - безотчетно страшно. Ей захотелось вернуться, чтобы уйти от всех. Он угадал ее мысль, но, не желая компрометировать девушку, твердой походкой направился вперед, к центральной площадке, над которой, как крылья подстреленной птицы, неподвижно висели полинялые пестрые флаги и публика сбилась кучками за отдельными столиками.

   - Когда мы увидимся, Анна Ивановна? - спросил Сажин, делая усилие над собой.

   - Когда хотите. Впрочем, я не знаю, что говорю...- тихо ответила девушка и пошла навстречу показавшейся впереди Прасковье Львовне.

   Докторша сделала вид, что не замечает Сажина, который неловко постарался уйти в толпу, где опять наткнулся на Ханова, который, к счастью, не узнал его. Зато навязался Вертепов, который непременно хотел затащить Сажина на эстраду Софьи Сергеевны.

   - Представь себе, она меня прогнала! - жаловался он со своей обычной развязностью.- Так-таки прямо и прогнала, да еще прибавила, что вообще ненавидит меня. Решительно, не пон-ни-маю!

   На эстраду к генеральше Сажин не пошел: там сидел губернатор. При выходе из сада он встретился с Куткевичем и Белошеевым, которые о чем-то оживленно спорили. Сажин сделал вид, что не замечает их, и прошел мимо. Он был доволен, что так счастливо выбрался из сада и мог остаться совершенно один. Какое это счастье быть одному, когда никто не мешает ни одной вашей мысли. Быстрые летние сумерки окутывали город темным покровом. В домах зажигались огни. На тротуарах попадались таинственные парочки, искавшие уединения. От городского сада, выходившего на Наземку, Сажину нужно было сначала пройти по шоссированной набережной, а потом повернуть в Консисторскую. Он шел бодрой, веселой походкой, помахивая палкой. На повороте с набережной его обогнал злобинский экипаж - он узнал и лошадь, и кучера, и Анну Ивановну, которую провожала Прасковья Львовна. Сажин остановился, проводил глазами экипаж и почувствовал себя необыкновенно хорошо. Не вернуться ли ему опять в сад? Нет, там опять начнут приставать к нему... Сажин пошел прямо домой и очень был доволен, что у Василисы Ивановны еще горел огонь. Он прошел прямо к ней и попросил чаю.

   - Можно и чаю...- ответила старушка и пытливо посмотрела на неожиданного гостя.

   - Вы что это, Василиса Ивановна, все дома сидите? - спрашивал Сажин, когда отхлебывал из стакана горячий душистый чай.

   - А... так. Куда мне ходить-то?

   Старушка печально вздохнула. Сажин посидел с ней, старался рассказать что-то смешное, а потом ушел к себе наверх. Как это тяжело, когда человеку даже итти некуда и никому до него нет дела... ведь это живая смерть!.. И сколько таких людей дотягивает свой век по печальной необходимости, а он, Сажин, еще так полон жизни, и будущее для него открыто. Да, он будет счастлив, как никто другой, и счастлив уже теперь, потому что вот сейчас чувствует в себе биение этого необъятного чувства, которое творит чудеса.

   Увлеченный внутренним радостным настроением, Сажин даже попробовал что-то запеть, но потом сам засмеялся от фальшивой рулады: у него был хороший, свежий голос и полное отсутствие музыкального слуха.

   В кабинете на столе лежал знакомый серый конверт с тонким почерком Софьи Сергеевны. Сажин поморщился и, разорвав непрочитанное письмо на четыре части, бросил его в корзину. Ему припомнилась встреча в саду с пьяным Хановым, потом широкая губернаторская спина, наклоненная к Софье Сергеевне.

   - Как все это, однако, глупо! - вслух проговорил Сажин, проводя рукой по лбу, точно он хотел стереть какие-то тяжелые воспоминания.

   Ни читать, ни писать он сегодня не мог и поэтому бродил по пустым комнатам, рассматривая обстановку, точно он вернулся в свою квартиру из какого-то очень далекого путешествия. Да, было порядочно-таки пусто, и везде такой беспорядок. Из его кабинета окно выходило в сад, который срастался со злобинским садом. Сажин распахнул раму и, заложив руки за спину, долго смотрел туда, где, как светляки в траве, теплились два пятна - это горел огонь в комнате Анны Ивановны. Что-то она теперь делает? Сцена в саду встала перед ним живьем: она его тоже любит и, может быть, думает сейчас о нем. О, милая, милая девушка! Стоит жить для одной тебя!.. Да, жить серьезно, работать, приносить пользу другим и так дойти рука об руку до могилы. Ему припомнились первые встречи с Анной Ивановной у генеральши, потом в земском собрании, в школе, опять у генеральши... Да... он полюбил ее с первого раза и только не мог дать себе отчета в собственном чувстве. А она? Неужели и она переживает то же, что чувствует сейчас он? Какая отличная ночь, и как тяжело сидеть теперь одной Василисе Ивановне, которой даже итти некуда!

   Эти любовные грезы и воспоминания омрачались какой-то тайной мыслью, и Сажин опять проводил рукой по лбу, широко, всей грудью вбирая свежий ночной воздух.

   - Да... бывает очень скверная "маленькая правда"...- думал он, заглядывая в стоявшую под столом корзину с бумагами, где валялось разорванное письмо генеральши.

  

  

   Отношения между Анной Ивановной и генеральшей вдруг изменились как-то без всякой видимой причины, что неприятно поразило девушку. Софья Сергеевна видимо тяготилась ее присутствием в своем салоне, а к Марфе Петровне совсем не заглядывала уже целый месяц.

   - Что я такое сделала? - спрашивала девушка Прасковью Львовну.

   - Э, глупости! - уклончиво отвечала докторша и начинала бранить Сажина.

   Выходило самое фальшивое положение, и Анна Ивановна провела конец лета у себя дома. Она была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на все, что делалось кругом. Сажин бывал в злобинском доме почти каждый день. Марфа Петровна встречала его радушно, но как-то странно: она точно сердилась на него. Но он медлил предложением просто потому, что слишком был уверен в успехе... Да и к чему эти глупые формальности, когда они не говорили друг другу о своей любви - им было слишком хорошо без слов. Читать вместе, бродить по аллеям запущенного злобинского сада и мечтать о будущем - что могло быть лучше? Она сама опиралась на его руку и прижималась головой к его плечу. Такой славный был этот злобинский сад, особенно по углам, где зелеными шатрами раскинулись черемухи и рябины. Песок на дорожках давно пророс зеленой травой, неподрезанные акации хватали своими мягкими ветвями прямо за лицо; пахло левкоями и резедой. По вечерам Марфа Петровна любила напиться чайку на садовой террасе, обмахиваясь платочком.

   В один из таких вечеров (стоял уже август), когда Марфа Петровна ушла в комнаты по своим хозяйским делам, а бойкая Агаша с лукаво потупленными глазами убирала чайную посуду, они сидели на этой террасе и говорили о наступающей сессии осенних земских собраний, о школе и других занятиях, какие приходят вместе с осенью.

   - Да, скоро зима!..- с какой-то грустью заметила Анна Ивановна.

   - Из моего кабинета через сад видно, как горит в вашем комнате огонь...- проговорил Сажин.- Вы, должно быть, долго занимаетесь по вечерам?

   - Как случится.

   Анна Ивановна так хорошо покраснела и опустила глаза. Она из своего окна тоже наблюдала огонь в сажинском кабинете и знала, когда он дома и занят. Эти два огонька служили им маяками.

   Убиравшая посуду Агаша засмотрелась на садовую калитку со стороны двора и уронила чашку, которая разбилась с жалобным звоном, как лопнувшая струна.

   - Скажи, что я разбила...- проговорила Анна Ивановна, желая спасти Агашу от неприятностей.

   - Нет! Пусть буду я виноват,- вступился Сажин.

   Но Агаша даже не обратила внимания на это великодушие и продолжала как-то растерянно смотреть на калитку. По двору в сад шла торопливыми маленькими шажками Софья Сергеевна, одетая в амазонку и черный цилиндр с откинутой назад длинной синей вуалью. Она небрежно поддерживала одной рукой волочившийся по земле шлейф и смотрела прямо на террасу. Анна Ивановна побежала к ней навстречу, а Сажин поднялся с садового кресла и нетерпеливо сделал несколько шагов по террасе.

   - Я, кажется, вам помешала?- говорила Софья Сергеевна, крепко пожимая руку Анны Ивановны.

   - Как вам не стыдно говорить такие вещи? - вспыхнув, проговорила девушка.

   - Ну, виновата, голубчик!.. Не всякое лыко в строку! С Сажиным она поздоровалась издали легким кивком головы и руки не подала. Сажин ответил молчаливым поклоном и только пробарабанил по ручке кресла какой-то лихорадочный марш. Анна Ивановна с недоумением смотрела на них и чувствовала себя в самом глупом положении. Генеральша заметно старалась подавить свое волнение, и на щеках у нее румянец выступил пятнами. Она болтала и смеялась, делая вид, что не замечает молчавшего Сажина, который то вытягивал свои длинные ноги, то подбирал их и как-то глупо смотрел в сторону, где у садовой стены уже с час серый котенок сторожил воробья. Среди разговора генеральша как-то бегло вглядывалась в выражение лица Анны Ивановны и несколько раз ударила маленьким хлыстом по валику диванчика.

   - До свидания, Анна Ивановна! - неожиданно проговорил Сажин, поднимаясь с места.

   - Куда же это вы, Павел Васильевич?

   - Извините... мне некогда!

   - Зачем вы его удерживаете, крошка?- с улыбкой заметила Софья Сергеевна, не отвечая на поклон Сажина.- Разве вы не видите, что он бежит? Ха-ха-ха! Да... наш великий человек бежит.

   - Я не понимаю, Софья Сергеевна, что все это значит? - спрашивала Анна Ивановна, с трудом переводя дух.

   Генеральша провожала глазами уходившего Сажина и только чуть заметно покачивала своей головкой, точно каждый сажинский шаг отдавался в ее сердце. Наступила неловкая пауза. Потом генеральша обняла Анну Ивановну за талию и ласково повела с террасы в сад. Она задыхалась, и прежний румянец сменился смертельной бледностью. Агаша собрала перемытую посуду на поднос и с сердитым лицом потащила все в комнаты: ей было жаль Сажина, который дарил ей деньги, когда был в духе.

   - Что такое случилось? - спрашивала Анна Ивановна, предчувствуя беду.

   - Да... он бежал! - повторяла Софья Сергеевна, как во сне, не отвечая на вопрос.- Великий человек бежал! Анненька, вы его любите? - неожиданно, как-то в упор, спросила она, останавливаясь.- Впрочем, к чему такой вопрос? Ваши глаза, голубчик, отвечают за вас!.. Нет, все это слишком гадко, чтобы напрасно смущать вашу чистую душу. Будет... довольно!

   Голос маленькой генеральши дрогнул, и она быстро закрыла свое лицо платком. Другой рукой она бессильно схватилась за грудь, точно хотела удержать рвавшиеся слезы.

   - Вот здесь его письма...- бормотала она, путаясь рукой в складках амазонки.- Прочтите. Может быть, это откроет вам глаза на то, что мы, женщины, узнаем слишком поздно.

   В руках Анны Ивановны очутилась целая связка смятых писем, по которым она сейчас же узнала сажинский почерк. Да, это были его письма, полные любви и желаний, еще не успевшие остыть от согревавшего их безумного огня. "Моя маленькая фея"... "хорошенький ребенок"... "крошка Зося"...- вот эпитеты, которые зарябили теперь в глазах Анны Ивановны, точно она-читала свой смертный приговор.

   - Я верю вам, Софья Сергеевна... и благодарю...- прошептала девушка, возвращая недочитанные письма и напрасно стараясь овладеть собой.- Да... это был сон... страшный сон! Вы меня спасли от последней, непоправимой ошибки.

   Генеральша рыдала, закрыв лицо обеими руками и тяжело вздрагивая всем маленьким телом. Потом она начала ломать руки и, бросив хлыст в траву, в ужасе проговорила:

   - Я не должна была этого делать... не должна! Все равно, прошлого не воротишь, а зачем я разбила ваше счастье? Он не злой человек и, повидимому, любит вас. Голубчик, позабудьте все, что я говорила, а эти проклятые письма...

   - Софья Сергеевна! Предоставьте это моей совести!

   - Нет, нет!.. Это - вычитанная фраза!.. Жизнь полна ошибок, и нужно уметь жертвовать собой! Я не выдержала характера до конца... потом это бегство! Не правда ли, как он возмутительно держал себя сегодня?

   В пылу охватившего ее раскаяния, генеральша целовала руки Анны Ивановны и даже сделала попытку опуститься перед ней на колени.

   - Вам гадко на меня смотреть? - спрашивала она, опять принимаясь ломать свои руки.- Да... я глупая, гадкая женщина... я позволила увлечь себя этими разговорами! Анненька, забудьте нынешний день, а я уеду отсюда, чтобы не мозолить вам глаз!

   - Мы об этом поговорим после, а теперь вам нужно успокоиться...- уговаривала Анна Ивановна, поддерживая грёзовскую генеральшу под руку.- Теперь я ничего не понимаю.

   Софья Сергеевна тащилась по дорожке расслабленной походкою, убитая и несчастная: она то подбирала, то роняла свой шлейф, потеряла мокрый от слез платок и время от времени всхлипывала, как это делают капризные дети.

   - Конечно, нехорошо, когда девушка делает партию...- рассуждала она, тяжело дыша.- Это возмутительно, как было и со мной. Но ведь еще хуже покупать ласки и поцелуи женщины ценой своей популярности. О, это слишком низко, в тысячу раз хуже того, как продают себя кисейные барышни старикам. А потом этот обман, мелкий и трусливый обман, которому нет названия. Я понимаю, что он в тысячу раз умнее меня. За что же я любила эту голову? Может быть, он лучше меня, но это еще не дает права обманывать глупенькую, доверчивую женщину. А он еще уверял меня и клялся, что так меня любит...

   В это время у ворот происходила другая сцена. Пружинкин сидел на скамеечке, приткнутой к калитке, и держал в поводу двух верховых лошадей. Он провожал генеральшу в качестве грума. В приотворенную половинку дверей подъезда выставлялась голова Марфы Петровны.

   - Ты это что, голубчик, на старости-то лет в конюха записался?- спрашивала голова из подъезда.- Арапом за генеральшей ездишь?

   - Ах, какая вы, право, Марфа Петровна! - оправдывался Пружинкин, вытирая лицо платком.- Как же Софья Сергеевна одни поедут? Подпруга лопнет... лошадь испугается... попросили меня проводить, ну, я и поехал, потому - отчего не проводить, ежели дама просит? Это уж так принято у образованных людей.

   - Перестань дурака валять! - сурово оборвала Марфа Петровна и совсем другим тоном прибавила: - А видел, как именинник-то прострелял из саду? Ловко его, надо полагать, твоя-то генеральша приняла!.. Ну, да таковский, у самого в зубах не завязнет; отъестся от семи волков! Бабенку-то жаль, совсем понапрасну только ее окружил! Она хоть и заправская генеральша, прямо сказать, а оно и с генеральшами то же бывает, как с самыми провалющими бабами. Курицу - кормом, а нашу сестру, бабу, словами обманывают.

   - Не наше это дело, Марфа Петровна-с!

   Прибежавшая впопыхах Агаша предупредила, что генеральша

   идет по двору, и хитрая старуха опять спряталась за дверь. Она посмотрела, как Софья Сергеевна, при помощи Пружинкина, легко вскочила в седло, натянула поводья и курц-галопом поскакала вдоль улицы, точно хотела улететь от самой себя. "Нечего сказать, прыткая бабенка",- подумала Марфа Петровна, затворила подъезд и спросила вытянувшуюся Агашу, где барышня.

   - Они ушли к себе в комнату и дверь на ключ заперли. Генеральша в саду очень плакали.

   - Дура! Тебя кто об этом спрашивает?

   Обругав горничную еще раз, старуха поплелась на свою половину. По пути она прислушивалась у дверей в комнату дочери, где было тихо, как в могиле, покачала головой и пошла дальше.

   "Лишнее, видно, сболтнуло их-то превосходительство! - думала она, пробираясь по коридорчику.- Оно, конечно, со всяким грех может быть. Ох-хо-хо! Горе душам нашим! Только с холостого человека непокрытому месту-вдове нечего взять: прилетел, как ветер, поиграл и был таков!"

   Анна Ивановна слышала, как подходила мать к двери, и даже затаила дыхание,- ей и без того было слишком тяжело... Да... теперь все погибло и навсегда... самое чистое и дорогое чувство разбито... возврата нет. Ей было даже страшно думать о том счастливом обмане, каким она жила час назад. Потом ей начинало казаться, что все это был один сон и что ничего подобного не могло случиться,- ведь она так верила в этого человека, которого выбрало ее сердце. И тут обман - самый худший из всех обманов... В душе девушки проносился быстрый ряд самых ревнивых картин: как он писал свои письма "маленькой фее", как целовал это улыбавшееся, счастливое детское лицо, как говорил свои остроты для одной "крошки Зоси" и как уходил домой, довольный и счастливый дешевой победой.

   - О, как это гадко... как это ничтожно...- стонала девушка, пряча голову в подушки.

   Осенняя ночь уже обложила город свинцовыми облаками. Мохов засыпал, улицы пустели. Злобинский сад не видал уже двух огоньков, приветливо глядевших через него друг на друга. Сажин не заходил домой и долго бродил по городу, не зная, куда деваться. Несколько раз он подходил к квартире генеральши, но не решался позвонить. Разве она - эта грёзовская головка - любила его... могла любить, а между тем из-за минутной вспышки отравила всю жизнь двоим. Может быть, она удержалась! Вспомнив покрытое пятнами лицо Софьи Сергеевны и как она била своим хлыстом по дивану, он понимал, что все потеряно и что возврата нет. Он видел, как живую, эту девушку, глядевшую на него с немым укором, и ему делалось совестно за нее. Домой он вернулся только в полночь, и Семеныч передал ему маленький конверт без адреса. Он прошел в столовую и, при свете стеаринового огарка, прочитал:

   "Вы понимаете мои чувства и мое положение, Павел Васильевич, поэтому, надеюсь, избавите меня от ненужных встреч. У меня в душе остается еще настолько уважения к вам, что вы не унизите себя жалкими объяснениями и оправданиями. Прощайте навсегда. А. З-а".

   И только... Ни жалоб, ни слез, ни кривлянья - все кончилось так же просто, как и началось. Сажин почувствовал себя в положении того человека, который неожиданно попал в темную комнату и в ушах которого еще стоит звон повернувшегося в замке ключа - выхода нет. Схватив себя за голову, Сажин глухо зарыдал...

  

  

   В салоне генеральши Мешковой произошла маленькая революция. Сажин и Анна Ивановна, конечно, больше не показывались, и это внесло заметную пустоту в господствовавший состав постоянных посетителей. Все чувствовали, что чего-то недостает, и бранили Сажина, как главного виновника. Особенно неистовствовала Прасковья Львовна, огорченная в лучших своих чувствах, как она выражалась.

   - Мне всегда этот Сажин казался подозрительным...- говорила она в интимном кружке.- Помилуйте, так могут делать какие-нибудь юнкера или парикмахеры.

   - Это подлец! - провозглашал откровенно Ханов, счастливый случившимся скандалом.- Порядочный человек так не сделает: стянул две-три безешки, и тягу... Притом разыгрывать из себя узурпатора, диктатора, моховского Гамбетту...

   Сама Софья Сергеевна ничего не говорила про Сажина и раза два даже попробовала его защищать, хотя это вызвало настоящую бурю негодования. Курносов, Ефимов, Петров - все были против Сажина, и каждый прибавлял в общее настроение что-нибудь свое: это - краснобай и эгоист, самолюбивый болтун и т. д. Одним словом, салон решился дать отпор и только выжидал время. Все-таки за Сажина была громадная партия, и во главе "молодой Мохов", хотя доктор Вертепов уже обнаруживал некоторые признаки несомненного ренегатства. Так, он в салоне начал появляться чаще обыкновенного и очень умненько вышучивал Сажина в третьем лице.

   - Право, я нахожу, что этот Вертепов совсем не так глуп, как я думала раньше,- объясняла Прасковья Львовна.- Конечно, он вертоват, но это уж такая живая натура!..

   Софья Сергеевна уверяла всех, что она терпеть его не может, и если не выгоняет из салона, то только по своей бесхарактерности. Действительно, были два случая, когда она наговорила Вертепову очень неприятных вещей.

   Печальным свидетелем всего происходившего был один Пружинкин, который никого не обвинял, а только скорбел за всех. Да, старику было тяжело, и он чувствовал себя здесь уже чужим человеком, которому остается только уйти незаметным образом.

   - Ты устрой какую-нибудь пакость, вот хоть с Прасковьей Львовной,- советовал ему Ханов,- а потом и в подворотню, как Павел Васильевич... В самом деле: умных слов ты много теперь знаешь и можешь показать свою прыть в качестве сына народа. Прежде мы просто развратничали, а нынче обманул бабу или девку, которая пид силу, и сейчас: "мне ваши убеждения, суда рыня, не нравятся"... Я вот давно хочу добраться до убеждений этой толстухи Клейнгауз.

   Пружинкин ничего не возражал злорадствовавшему крепостнику и только грустно вздыхал: иужно было уходить... Он так и сделал... На прощанье Софья Сергеевна крепко пожала ему руку, хотела что-то сказать, но вся побледнела и только махнула рукой.

   - Эх, ваше превосходительство... ваше превосходительство...- бормотал старик со слезами на глазах...- Как же теперь Теребиловка?

   Софья Сергеевна ничего не могла сказать относительно Теребиловки и попросила Пружинкина не забывать ее. Когда он уже вышел в переднюю, она его вернула и порывисто проговорила:

   - Если увидите Павла Васильевича, скажите ему, чтобы он берегся не своих врагов, а друзей.

   - Хорошо-с, ваше превосходительство...

   Пружинкин опять очутился в своей избушке и находил утешение только в обществе Чалки, который завертывал теперь к нему каждое утро. Вышитые генеральшей туфли были убраны со стола, бережно завернуты в старый номер "Моховского Листка" и попали в ящик конторки, где хранились разные другие редкости.

   - Ты как будто не в себе? -осведомлялся иногда Чалко.- Можно средствие запустить... Кровь у тебя сгустилась.

   Фельдшер не понимал сосавшей Пружинкина тоски, меряя всех на свой аршин. Да, старик сильно тосковал и не имел духа завернуть к Павлу Васильевичу. Он не то, чтобы обвинял его, а просто испытывал неловкое совестливое чувство при одной встрече с недавним кумиром. Все шло отлично, а тут все точно в яму провалилось... Даже в школе Пружинкин чувствовал себя чужим человеком и подозревал учительниц, особенно Володину, что они смотрят на него как-то подозрительно. То, да не то... Свои теребиловские дела, конечно, отнимали много времени, но все-таки выдавалась свободная минутка, и Пружинкина одолевала своя домашняя тоска.

   В один из таких пароксизмов старик не выдержал и, скрепя сердце, отправился к Марфе Петровне. Давненько он не бывал в злобинском доме, и его тянуло проведать Анну Ивановну: что она и как?

   - Милости просим, дорогой гостенек,- встретила его Марфа Петровна, ядовито прищуривая глазки.- Что запал?..

   - Нездоровилось, Марфа Петровна...

   - Так... Доигрался, видно, до самого нельзя?..

   Пружинкин имел самый жалкий вид и скромненько уселся на самый кончик стула. В злобинском доме все было по-старому и стоял тот же воздух, пропитанный ароматом старинных специй. Та же Агаша оторопело металась по малейшему знаку, те же свертки в комоде "самой", тот же грубый голос у Марфы Петровны. На улице стояла зимняя вьюга, а здесь было так тепло и уютно, как в теплице - злобинский дом и походил на теплицу.

   - Рассказывай, чего молчишь?..- приставала Марфа Петровна: - вместе хороводился...

   - Это точно-с, вышла маленькая ошибочка, хотя Павел Васильевич оказали Анне Ивановне большой преферанс...

   - Да, ославили девку на весь город, а теперь я, видно, выкручивайся, как знаешь. Ну, да у меня короткие разговоры: есть кое-кто на примете. Не глянулся мне ваш именинник: пустой колос, голову кверху носит. Мы помоложе найдем...

   - Уж это что говорить: свято место не будет пусто. Ежели насчет женихов, так это даже весьма просто... Первые невесты в-городе, помилуйте.

   - Нет, меня в слепоту какую привели тогда! - сердилась Марфа Петровна.- Точно вот ни глаз, ни ушей не стало... А все это твоя верченая генеральша: кругом окружила старуху. Вострая бабенка, надо чести приписать, а я и ослабела для нее...

   - А как здоровье Анны Ивановны?..- решился, наконец, спросить Пружинкин после предварительных переговоров.

   - Кто ее знает: сидит у себя, как схимница... И то, думаю, не попритчилось бы чего с девкой. Своя кровь: жаль...

   - Пройдет-с, когда время настанет.

   - Все пройдет, да время-то дорого. Годки у Анны-то Ивановны тоже не маленькие, как раз зачичеревеет в девках... Всему роду поношение.

   Потолковали о том, о сем, а девушка так и не показалась. Пружинкин только потом догадался, что Марфа Петровна боялась его и не пустила к дочери: она его приняла за "переметную суму", сажинского посланца, может быть, приходившего с "прелестными речами". Причины необъяснимой неприязни к Сажину у старухи заключались в самом обыкновенном житейском расчете: ей хотелось взять зятя в дом, притом такого человека, над которым можно "началить", а с этого немного возьмешь... Остаться одной на старости лет в своих хоромах ей совсем не хотелось. По раскольничьим домам так и делали: примут "влазня" и ломаются над ним до своей смерти, а потом влазень вымещает на жене накопившиеся унижения; другой причиной было отчасти то, что Сажин совсем "отшатился" от своей секты и живет басурманом.

   Анна Ивановна, действительно, сидела в своей комнате, как в келье, ошеломленная всем случившимся. Она выезжала изредка только в театр, а потом опять погружалась в свое одиночество. Время ползло предательски медленно, не заглушая старой тоски. Те же книжки и тетрадки на столе составляли единственное развлечение, и девушка все глубже уходила в свой внутренний мир. Раз она сама вызвалась ехать с матерью в молельню: ей сделалось, просто, тошно в своей тюрьме.

   - Никак девка за ум взялась!..- обрадовалась Марфа Петровна и даже перекрестилась.- Устрой, господи, все на пользу...

   Это было в Великий пост. Молельня помещалась в разрушавшейся старой часовне, которую консистория не позволяла ремонтировать. Все было здесь так же, как и раньше, низко и темно. Пред образами старинного письма теплились неугасимые лампады и тускло горели дымившие свечи. Мужчины приходили в длиннополых полукафтаньях, женщины - повязанные старинны-ми шелковыми платками и в сарафанах, как и Анна Ивановна. Были тут и богатые и бедные, с приторно-умиленными лицами и вкрадчивым шопотом. Прежде эта молельня напоминала Анне Ивановне почему-то похороны, но теперь ей нравилась царившая здесь молитвенная тишина, нарушаемая только гнусливым раскольничьим пением. Дух времени проник и сюда: от старой перегородки, наглухо отделявшей мужскую половину от женской, осталось всего лишь несколько досок. Женщины входили неслышными шагами, истово раскланивались на все стороны и клали "начал". Исправлявший обязанность наставника седобородый старик кадил пред образами такой же "кацеей", какая была у Марфы Петровны дома. Анна Ивановна залюбовалась двумя красавицами-сестрами из старинной семьи Корягиных. Они пришли со своей бабушкой, которая подошла к Марфе Петровне и шопотом о чем-то разговаривала с ней, показывая глазами на Анну Ивановну.

   - Твоя дочь-то будет? - спрашивала старуха Марфу Петровну.

   - Моя...

   - Славная девушка. А как звать?.. Что же, хорошее имя... Прежде в нашем роду три Аннушки было.

   Грустная раскольничья служба теперь нравилась Анне Ивановне, совпадая с ее личным настроением. Да и кто счастлив из собравшихся здесь, особенно из женщин? Девушка внимательно вслушивалась в слова читавшейся службы, и на нее действовало успокаивающим образом это последнее пристанище от зол и напастей бурного житейского моря. Молодость проходит скоро, да и какая это молодость!.. что же остается?.. Ей делалось страшно, за будущее, именно за ту страшную рознь, которая отделяла действительность от того, к чему тянуло душой.

   Однажды, когда Анна Ивановна сидела в своей комнате, дверь неслышно отворилась, и в нее неслышно вошла та самая старуха Корягина, которую она встречала в молельне. По старому раскольничьему обычаю, напоминавшему Восток, она оставляла свои башмаки в передней и как дома, так и в гостях ходила в одних чулках, как было и теперь. Присмотрев из-под руки образ, не мазанный ли, она помолилась и довольно бесцеремонно подсела к столу.

   - А я вот в гости к тебе пришла, умница...- спокойно говорила старуха, оглядывая Анну Ивановну с ног до головы испытующим, проницательным взглядом.

   - Очень рада.

   Этот визит продолжался всего с четверть часа, но Анна Ивановна вся сгорела от стыда: старуха так нахально рассматривала ее и даже, под предлогом посмотреть материю на платье, пощупала руки и ноги, точно сомневалась, что они настоящие. Так же внимательно она осмотрела всю комнату, сходила за ширмы и даже заглянула под кровать. Старое сморщенное лицо сто раз впивалось в нее слезившимися темными глазами, верным взглядом оценивая все "статьи". Догадавшись, зачем прилетела эта птица, девушка замолчала и отвечала на вопросы очень сдержанно.

   - Славная у тебя комнатка, девица, только вот книжки гражданской печати зачем?..- ворчливо повторяла Корягина.

   - Это уж мое дело.

   - Так, так... У всякого свое дело. Ну, да это пройдет... Не первая ты, девица, с гражданской-то печатью. У нас так-ту, в третьем году, парня у Селянкиных женили, так невеста-то тоже была с гражданской печатью, а потом ничего, прошло. Совсем славная бабочка вышла...

   Когда нахальная старуха ушла, Анна Ивановна отправилась к матери и заявила очень решительно, чтобы ее избавили на будущее время от таких непрошенных визитов.

   - Чего она тебе помешала, Домна-то Ермолаевна?- удивлялась Марфа Петровна.- Не очень фыркай... Может, и пригодится когда. Старуха-то очень хотела на тебя посмотреть...

   - Если вы будете подводить таких свах, я запрусь на ключ...

   - Ишь, прытка больно!.. Что же, бесчестья тут нет: худой жених хорошему дорогу показывает... А тебе будет дурить-то.

   Явилась и другая старуха, из той же породы раскольничьих свах, но Анна Ивановна под каким-то предлогом выпроводила ее в гостиную, а сама заперлась на ключ. Марфа Петровна долго стучалась к ней в дверь и получила в ответ:

   - Мама, оставьте меня в покое...

   - Доченька, рождение мое, да ведь я тебе же добра желаю! - плакалась у двери Марфа Петровна, а потом быстро перешла в решительный тон: - Говорят тебе, выкинь дурь из головы, а то я по-свойски разделаюсь... У меня есть хорошая ременная лестовка...

   Ответа не последовало.

  

  

   Сажин был выбран на второе трехлетие председателем земской управы и весь ушел в свою земскую работу. Теперь он поднялся до зенита своей земской славы и почувствовал под ногами твердую почву. Одно его имя составляло уже некоторый ценз. Провинциальная публика преклонялась пред ним, хотя история с маленькой генеральшей не была еще забыта и при всяком удобном случае выплывала на свежую воду. Работа унесла с собой личные неприятности, и Сажин был доволен своим положением, хотя по временам на него находили моменты глухой тоски, и он задумывался о том, что можно было бы устроить жизнь несколько иначе.

   За это недолгое время "молодой Мохов" успел расстроиться, как и салон Софьи Сергеевны. Доктор Вертепов, со свойственной ему живостью характера, перекочевал под крылышко грёзовской генеральши и, как гласила неугомонная молва, пользовался здесь всеми правами и преимуществами, законом не предусмотренными. За ним последовал Куткевич, который разошелся с Сажиным без всякой видимой причины. Налицо оказались: Белошеев, круглый и, вдобавок, очень самолюбивый дурак, и Щипцов, давно надоевший Сажину своим гражданским нытьем и какими-то неясными для него подходцами. Выходило так, что около Сажина образовалась пустота, которой он не подозревал до последнего решительного шага.

   Партии так перепутались и сплелись между собой, что, по меткому определению самого Сажина, налицо оставалось всего две - "старонавозная" и "новонавозная". Дольше других стояла клубная или "капернаумская" партия, но и та примкнула к старонавозной. Эти клички образовались сами собой из затянувшихся старых санитарных вопросов: противники Сажина не хотели их признавать, а он тянул в сторону санитарных комитетов. Его главными сторонниками были члены докторской партии, очень влиятельной и сильной, выступавшей с широкой программой. Сажин был душой подвигавшегося вперед дела, и победа была не за горами.

   Но в момент наибольшего напряжения сил боровшихся сторон случилось совсем неожиданное препятствие. Это было в середине трехлетия, когда были отвоеваны первые опыты. В качестве ответственного земского человека Сажин потребовал строгой отчетности и земского контроля над деятельностью врачей. Этого было достаточно, чтобы поднять на ноги десяток мелких провинциальных самолюбий,- и вспыхнуло жестокое междоусобие в среде новонавозной партии. В самом деле, все шло отлично, земство работало, и вдруг... Врачи обиделись недоверием земства, Сажин доказывал, что это нравственная обязанность - давать отчет в каждом земском гроше. Всего интереснее было то, что козлом отпущения явился теперь Сажин, против которого были обе партии - и старонавозная и новонавозная. В столичные газеты полетели обличительные корреспонденции, посыпались сплетни и пересуды, и недавний земский божок был втоптан в такую грязь, из какой трудно было вылезти. Его обвиняли во взяточничестве, в диктаторстве, во всевозможных упущениях и злоупотреблениях - одним словом, все болото заколыхалось. Сначала Сажин пробовал защищаться, но и у него опустились руки, когда во главе оппозиции он увидел своего университетского товарища Вертепова, которого он сам выписал в моховское земство, и старика Глюкозова, пользовавшегося безупречной репутацией честного и хорошего человека. Клевета, тайная и явная, подтасовка фактов, придирки и всяческие неправды теперь посыпались на голову Сажина, как раньше сыпались похвалы и восторги, точно общество хотело вознаградить себя за излишний расход хороших чувств.

   Выдвинуты были вперед либеральные принципы, общественная совесть, ответственность пред плательщиками: надвигавшаяся докторская клика била теперь Сажина его же собственным оружием, и он, наконец, увидел, что он - один. Его недавние союзники не погнушались брататься с кабатчиками и волостными писарями: à la guerre, comme à la guerre.

   Душой этого движения сделался салон Софьи Сергеевны, где царил теперь доктор Вертепов, работавший рука об руку с Прасковьей Львовной, которая приняла самое деятельное участие в кипевшей свалке. Всего трагичнее было то, что против Сажина выступили люди, которых он искренно уважал, как чета Глюкозовых, и что именно эти люди теперь лезли на него с пеной у рта. За собой он не знал никакой крупной вины и старался только об одном - вести все дело спокойно. Решительный момент наступил в осеннюю сессию, пятую в его земской службе. Да, это было горячее время. Охлаждение к земским делам сменилось самым неистовым любопытством, и публику опять пришлось пускать по билетам. Михеич не знал, что ему делать на его ответственном посту. Публика несколько раз чуть не раздавила его в дверях.

   - Милостивые господа... невозможно!.. - орал он, защищая грудью осаждаемый пункт.- Местов нету, говорят вам русским языком. Нету местов...

   До последнего момента Сажин оставался спокоен и равнодушно смотрел на ряды своих врагов. Он даже был уверен в собственном успехе и очень развязно разговаривал с нейтральными единицами. А из публики на него смотрели десятки злых глаз: тут был и доктор Вертепов, и Куткевич, и Ханов, и Прасковья Львовна, сидевшая рядом с Софьей Сергеевной, и Курносов, и Петров, и Ефимов. Перед тем, как подняться к своему пюпитру, Сажин тревожно обвел эту публику еще раз глазами и успокоился - Анны Ивановны не было, а у окна на своем обычном посту сидел один Пружинкин, превратившийся, как охотничья собака, в одно внимание. Председательствовал тот же "акцизный генерал", как и в первую сессию. Когда Сажин стал на свое место, ему бросился в глаза только что вышедший из типографского станка номер "Моховского Листка" с длинной поэмой на первой странице. Услужливая рука не только подсунула этот номер, но и подчеркнула красным карандашом название: "Именинник". У Сажина зарябило в глазах от этой приятной неожиданности: его тащили в грязь в его собственной газете, и Щипцов нанес последний роковой удар. В стихах говорилось о нем не только как об общественном деятеле, но была поднята из могилы вся история с грёзовской генеральшей, подкрашенная и разбавленная самыми пикантными подробностями. В публике уже мелькали номера "Моховского Листка", и Сажин на мгновение растерялся. Впрочем, это было одно мгновение, - то малодушие, которое испытывает обойденный с тылу зверь.

   "А, так вы вот как..." - думал Сажин, оглядывая собрание. Он теперь только понял, что всякая борьба напрасна: все были против него. Его нужно было выжить, и только тогда все успокоятся. Это было стихийное, массовое чувство, действовавшее тем заразительнее, что для него нехватало серьезных причин, недостаток которых заменялся слепым азартом. Оставалось только умереть с честью. Земская битва продолжалась ровно 10 дней. Сажин никогда еще не говорил так увлекательно и делал в своем роде чудеса, но его слова и задушевные чувства уже не производили прежнего впечатления и отскакивали, как горох от стены. Серьезные обвинения пали сами собой. Оставалось несколько мелких, чисто-хозяйственных промахов и недочетов, какие возможны в каждом деле; за них и ухватились. Старонавозники и новонавозники торжествовали: красный зверь был обложен именно этими мелочами и пустяками. Развязавшись с сессией, Сажин добровольно отказался от председательского кресла и по пути вышел из гласных. Публика торжествовала, счастливая низложением "диктатора" и еще не предвидя того времени, когда ей придется горько пожалеть об удалении Сажиных из состава земства, когда "черные сотни" кулаков и маклаков вытеснят из многих земств всякое участие представителей интеллигенции.

   Домой Сажин принес горькое чувство несправедливой и ничем незаслуженной обиды. Лично он мог быть даже нехорошим человеком, но, как земский деятель, он считал себя безупречным. Оплеванный, разбитый нравственно, он мог сказать только одно: за что же?.. Ответа не было и не могло быть. За ним стояла глухая ненависть и навсегда погибшая репутация.

   - Они придут еще ко мне!.. - говорил он иногда самому себе и сжимал кулаки.- Они дорого заплатят за этот coup d'état.

   Но это были детские мечты, и в следующую минуту Сажин сознавал, что никто к нему не придет и земство отлично обойдется без него. Ему оставалось отсиживаться дома в обществе Василисы Ивановны и Семеныча. С "молодым Моховым" все было покончено, а для новых знакомств и связей у него не было сил. Наступили тяжелые дни полного одиночества и безделья. Последнее было особенно тяжело после пятилетней горячки. Вместо живых людей оставались книги и газеты. Сажин шагал теперь по пустым комнатам, как зачумленный, и почти никто не заглядывал к нему из недавних друзей и почитателей.

   В один из скверных октябрьских вечеров, когда шел мокрый снег, Сажин сидел в гостиной Василисы Ивановны, где теперь любил пить чай. Самовар добродушно ворчал на столе, Василиса Ивановна пощелкивает спицами, на стенке почикивают старинные часы, и время идет как будто скорее. За остывавшим стаканом чая Сажин расспрашивал старушку про старину, как жили прежние люди, про разную дальнюю родню, про общих знакомых и разные необыкновенные случаи моховской истории. Ему нравилось погружаться с головой в этот маленький мирок маленьких людишек с его маленькими интересами, напастями и радостями. Они сидели и теперь, разговаривая о старине.

   - Так лучше было прежде-то? - спрашивал Сажин уже в третий раз, не замечая этого повторения.

   - Конечно, лучше, а то как же?.. Нынче вот суеты больше, потому что начальство ослабело и страх в народе уменьшился...

   В маленькой передней в это время послышалось предупредительное покашливанье, и в комнату вошел Пружинкин.

   - Ну, и погода,- говорил он, здороваясь.- Настоящий последний день Помпеи...

   Сажин обрадовался появлению старого знакомого,- все-таки свежий человек. Они весело допили чай у Василисы Ивановны, а потом Пружинкин заявил, что он завернул собственно к Павлу Васильевичу "по одному дельцу".

   - Пойдемте ко мне,- предлагал Сажин, обрадовавшись случаю перекинуться живым словом.- Я теперь совершенно свободен... Вы, вероятно, насчет навоза?

   - Ах, Павел Васильич, Павел Васильич... - шептал Пружинкин, когда они по узкой и темной лестнице поднимались из половины Василисы Ивановны наверх в столовую.

   Сажин провел гостя прямо в кабинет и усадил в кресло.

   - Так первое дело: навоз? - говорил он с улыбкой.

   - Навоз навозом, Павел Васильич, а я к вам пришел по особенному дельцу,- политично тянул Пружинкин, разглаживая свою бороду.- Был я тогда в собрании, когда свергали вас... Ничего, Павел Васильич, потерпите: призовут-с!.. В ногах будут валяться... Уж вспомните мое глупое слово-с.

   - Если будут валяться в ногах, так я, пожалуй, и пойду...

   - Непременно-с!.. Т