Лебедев Владимир Петрович - За святую обитель

рного дня добрые вести пришли. "Поможет Господь!" - думал всякий...

  

   Еще до рассвета собрались в большой церкви воеводы и сотники, снаряженные к бою... Тускло освещали немногие свечи и лампады церковные своды, покрытые фресками; гулко звенело оружие, отдавались от каменных плит тяжкие шаги закованных в доспехи воинов. Над ракой святого Сергия, с крестом в руке, стоял архимандрит; белело в полумраке высокое чело его, светились впалые очи силой и бодростью.

   По старшинству благословил отец Иоасаф воевод, сотников, иных начальных людей. Припадали воины к раке Чудотворца, молили подкрепить силы, нужные на бранный подвиг.

   У ворот Красных, у ворот Водяных, у ворот Келарских стояли уже готовые отряды мирян и монахов. Заняли свои места воеводы: князь Долгорукий вел свою дружину против стана Лисовского, Голохвастов - против Сапегиных полков, старый московский стрелецкий пятидесятник - против казаков запорожских, северских и другого ляшского сброда. Перед тем как двинуться, подозвал князь Анания Селевина, что взял для себя и своих товарищей крепких монастырских коней и вел особый отряд. С Ананием были: Меркурий-пушкарь, Тененев, Павлов, Суета и другие храбрецы, чьим подвигам вся обитель дивилась.

   Данила Селевин, Слот и Шилов шли с князем-воеводою: дружина старшего воеводы должна была раньше всех к подкопу поспеть.

   - Окружным путем скачи! - велел Ананию воевода. - И как завидишь, что мы овраг заняли, - бей ляхам в тыл...

   Тихо выехали всадники, так же тихо двинулись за ними пешие дружины. До Мишутина оврага, где подземный ход начинался, неблизко было, но все же успели обительские добраться до него еще засветло... Красной молнией сверкнул выстрел ляшской стражи, раздались тревожные крики...

   - С Богом, братцы! За святого Сергия! - воскликнул князь.

   - За святого Сергия! - повторили за ним в пятьсот голосов воины и нагрянули на спящих ляхов. С других окопов, слева и справа, тоже загремела пальба: дружины Голохвастова и пятидесятника стрелецкого в одно время напали на врагов.

   В Мишутином овраге ляхов немного было, но на выстрелы спешил к ним отряд из стана Лисовского. Пальба все больше разгоралась с ляшской стороны: обительские воины наверняка рубили мечами да бердышами. Толстый пан Тышкевич, посланный своим полковником, прискакал с гусарами на тревогу, да из-за темноты невзначай своих смял... А князь Долгорукий развернул дружину еще шире, еще сильнее ударил.

   Засерело утро, и тут только увидели ляхи, что в такое малое время выбили их совсем из Мишутина оврага. Уже монастырские храбрецы рыскали по кустарникам, ища подкопа...

   В полусумраке наступающего дня стойко сражались стрельцы, не отставали от них послущники и молодые монахи, работая на славу палицами, сулицами и иным оружием.

   - Князь-воевода, нашли подкоп! В овраге он, в самой глуби... Надо наших подале отвести, -известил воеводу сотник Селевин.

   - Ладно, - молвил воевода, поднимая свою тяжелую саблю, по которой кровь вражья струилась. - К турам ляшским дорогу прорубайте, молодцы! Вон - никак наши с тылу ударили!..

   Сплотилась дружина княжеская и с новым кличем: "За святого Сергия!" - бросилась к окопам. Лисовский, выстроив уже свои полки, хотел смять и рассеять монастырцев, да как раз загремели с тыла у него, за турами, частые выстрелы, и конные бойцы, с Ананием впереди, врезались в самый стан. Смутились вражьи наездники... Ананий, на рослом, крепком коне, разил ляхов таким бердышом тяжелым, что и троим бы не поднять было. Прорвала его малая дружина расстроенные вражьи ряды, пошла горячая схватка... Рубя направо и налево, поглядывал Ананий на удальцов своих, все ли целы. Глядь, Меркурий Айгустов к ляшским пушкам коня погнал, соскочил у крайней и могучим ударом отбил от нее зелейник, а конец сломал. Хотел Ананий окликнуть товарища, позвать, остеречь, - да уж поздно было: какой-то пушкарь рыжий громыхнул из пищали в Меркурия - и упал храбрец бездыханным.

   Только застонал Ананий, перекрестился и бросился вперед с отрядом. Нелегко было ляхам отбиться от воинов, что стеснили их с двух сторон; хоть сергиевцев вдесятеро меньше было, да бились они, как герои, и напали нежданно.

   Воевода и не мыслил о победе; задержать он хотел ляхов подале от подкопа. И удалось ему это с Божьей помощью...

   По опустевшему Мишутину оврагу, по самому дну, шли три ратника: Данила, Максим и Иван. Добравшись до темной, глубокой ямы, что в подземелье вела, остановились товарищи, стали совет держать.

   - Будем, что ль, Анания ждать? - спросил Максим Шилов. - Неужели нас троих мало? Вишь, убежала отсюда стража ляшская...

   - Надо подождать, братцы. Ананий строго-настрого наказывал не вершить дела без него, - молвил Данила.

   - А ежели ляхи прискачут? - возразил Слот. Задумались молодцы, прислушиваясь к грохоту битвы.

   - Вот что я надумал, - подал голос Максим Шилов. - Время-то дорого... Мы с Ивашкой в подкоп пойдем, сыщем зелье; чай, оно там в бочках насыпано... А ты, Данила, вход стереги, и Анания ты лучше нас опознаешь... Мы кремни с собой взяли...

   - Ладно, братцы... Только помирать вместе... Без меня не подпаливайте бочек-то.

   - Позовем и тебя... Идем что ли, Ивашка...

   Словно проглотило подземелье двух храбрецов. Разожгли они поярче трут, что с собой про запас взяли, поползли один за другим по сырому подземному ходу. Тесно и душно было в подкопе, сквозь земляной слой даже пушечный грохот не проходил. На руках и ногах, скользя, падая, двигались Иван и Максим. Оба шептали молитву: жутко им было в зловещей, гробовой тишине.

   - Кажись, яма! - молвил Шилов, что впереди полз. - А зажги-ка соломки.

   Раздул Ивашка Слот пучок сухой соломы на труте; слабый синий огонек загорелся во тьме.

   - Бочка с зельем! - крикнул Шилов. - Верхом полна! Догорел пучок соломы, потух. Замолчали-задумались молодцы: одна и та же мысль на ум им пришла.

   - Эх, Иванушка, - сказал раздумчиво Шилов, дотрагиваясь в подземной темноте рукой до товарища. - К чему еще кого- то губить, коли нам и двоим дело под силу? Аль уж так много у обители бойцов? Аль нам с тобой, бобылям обездоленным, сладка жизнь? Повершим-ка все вдвоем, не мешкаючи?

   - Что ж, Максим, я не перечу! Вестимо, и без Селевиных покончим. Дай-ка лишь помолиться в последний раз. Да с тобой простимся.

   Даже обняться на прощанье не могли они в тесноте подземной; вслух начали оба молитву читать.

   Недолга, но горяча была последняя молитва. Поручили они Всевышнему свои души, помолились о Руси-матушке, об обители.

   - Детушки мои, детушки! - вздохнул глубоко Максим Шилов. - К вам иду!

   - Прими души наши, Господи! - еще раз прошептал Слот.

   Замолкла в подземелье живая речь, человеческая, но еще слышалось отрывистое, тревожное дыхание. В могильной тьме сверкнула искра кремневая, заалел разожженный трут, вспыхнула сухая солома, озарив большую, окованную бочку, насыпанную порохом. Еще раз скользнул слабый отблеск на мокрых, глинистых сводах подземелья. Максим швырнул горящую солому в зелье.

   Грозен и оглушителен был взрыв подкопа. У ляхов и монастырцев застыло в поднятых руках окровавленное оружие; с ужасом глядели все, как взметнулся со дна оврага столб огня, земли и дыма и черной тучей взвился под небеса. От стен монастырских до стана ляшского заколебалась земля-матушка. На всех окопах стрельба затихла; раздались повсюду крики радости и гнева.

   Князь-воевода, хоть и не ждал, что так скоро подкоп на воздух взлетит, - все же быстрей других опомнился и могучим окликом двинул вперед дружину.

   - Бей ворогов, молодцы! Спасена теперь обитель!

   С удвоенной силой и яростью ударили монастырцы на ляхов; враги, смутясь, испугавшись, бились слабо. Конный отряд Анания Селевина успел уже соединиться с воеводской дружиной, но богатыря молоковского не было с ними. Побелел, задрожал Ананий, услышав грозный взрыв. Стремглав погнал он коня к оврагу. Мчался он, дико озираясь и шепча:

   - Без меня-то? А Данила? А клятва моя!

   Вот и страшный овраг - кусты вырваны, глыбы земли да камня выворочены, едкий дым еще стелется повсюду. Ничьего голоса не слышно, ничьего тела не видно. Бросился Ананий на самое дно, в самую глубь - и вскрикнул радостно. Данила Селевин без памяти лежал меж кустов; взрыв отбросил его от ямы шагов на десять, но сохранил Бог молодца: даже не поранен он был.

   Отходил, оттер Ананий брата; Данила глаза открыл, огляделся, да как вскочит!

   - Где же они-то?

   - Кто? Кого ищешь?

   - Шилов да Слот где? Ведь они в подкоп уползли!

   - Ну, молись за их души, Данила. Без нас они зелье подожгли. Эх, кабы знал я - с ними бы пошел!

   - И мне-то не в догадку было! Как же мы с тобой, Ананий, в монастырь вернемся? Клялись вместе голову сложить, а целы остались.

   - Ах, брат Данила, ужели ты мыслишь, что забыл я нашу клятву? Битва-то, чай, идет еще; ляхи, как оглядятся, - почнут тучей на наших наступать. Вот мы и покажем, как за обитель помирают бойцы православные. Назад в монастырь не вернемся целыми; ты того не опасайся! Слышишь, свалка-то, кажись, сюда близится. Вынимай-ка меч, коли силы остались.

   - Хватит на ляхов. Ну, в последний раз - прости-прощай, братец старшой!

   - Прощай, Данилушка. Постоим за святого Сергия! Крепким прощальным объятием обнялись братья Селевины, оружие изготовили и бросились из оврага в сечу.

   Счастье в ту пору отвернулось от монастырцев: ляхи поправились, ряды сомкнули, стяги пестрые развернули, в трубы затрубили, и сам пан Лисовский, пылая местью, повел лучший конный полк вперед. Бойцы обительские уже утомлены были, и сгибло их немало, но все же бодро встретили натиск конницы. За Лисовским ударили полки Тышкевичей и князя Горского. Подались, наконец, воины монастырские: шаг за шагом стали они пятиться по склонам Клементьевской и Красной горы. Воевода подмоги ждал: по уговору, Голохвастов должен был в это время вбок ляхам ударить от Келарских да Круглых прудов; но замедлила что-то дружина младшего воеводы, видно, еще со своими врагами не управилась.

   Тут-то подоспели к бою братья Селевины.

   - За святого Сергия! - крикнули они оба и врезались в самую гущу вражьего строя. Удивились ляхи мужеству двоих храбрецов, приостановились, а братья все бьют, колют, рубят, к стягу Лисовского пробиваются. За ними, приободрившись, и монастырцы вперед кинулись. Пятерых или шестерых изрубил Данила мечом своим, налетел на знаменщика, что держал сияющую, изукрашенную ляшскую хоругвь. Упала она, перерубленная ударом. Но тут и молодцу конец пришел. Толстый пан Тышкевич выпалил из пистоли немецкой в спину героя. Заскрежетал зубами Данила, собрал последние силы, обернулся, рассек врагу голову вместе со шлемом и упал с коня под копыта вражьих скакунов. Улетела душа героя из могучего тела, искупил сотник Данила Селевин тяжкий грех брата младшего своей кровью.

   На Анания Селевина тоже и свои, и враги дивились. Словно кабан в волчьей стае, разметывал и рассыпал он всадников ляшских. Не мечом рубился богатырь молоковский: ни меча, ни сабли не нашлось по руке ему в обительских кладовых. Разил он своим тяжким бердышом, кружил им над головой, как легкой сабелькой, и свист и ветер летел от страшного оружия. Ни один из ляшских вождей, ни один из их воинов не посмел на Анания один на один напасть. Сам удалой наездник Лисовский, хмурясь и гневно кусая черный ус, лишь издали глядел, как валились, словно колосья под косой, его любимые гусары. Наконец смекнули ляхи, на лукавство пустились: отскакали они на своих легких бахметах в разные стороны от тяжелого обительского коня и стали в богатыря из мушкетов да пистолей пулями сыпать. Пал сперва конь Анания, простреленный в ухо меткой пулей, а потом и сам витязь, ловко спешившись, - охнул вдруг, схватился за правую ногу и упал на трупы вражьи. Три пули разом раздробили ему кость ниже колена. На плече из-под кольчуги тоже кровавое пятно показалось.

   В это же время дрогнула княжеская дружина, побежала к стенам обители, к воротам. Забыв о сраженном богатыре, с победными воплями устремились в погоню полки Лисовского. Изрубили уже гусары немало отсталых, да и не приметили, как под выстрелы обительских пушек попали. Задымились стены, врезались ядра в конницу ляшскую. Отворились Красные ворота, и высыпала оттуда на подмогу своим толпа монахов, послушников и деревенских людей. С дубинами, с палицами да с топорами бросилась в бой новая, нестройная, но многочисленная рать защитников обители.

   Осмотрелся Лисовский - а слева и справа, рассеяв передовые сапегинские полки и казаков, наступают воины воеводы Голо-хвастова и третья дружина Сергиевская. Между трех огней попались ляхи.

   Пошло тут побоище великое; погнали монастырцы вспять врагов, и если бы не их кони легконогие - полегли бы наездники все до единого. Много взяли тут воины обительские дорогого оружия, быстрых коней.

   И не думали еще князь Долгорукий и Алексей Голохвастов бой кончать: по пятам за бегущими снова хлынула рать монастырская до сапегинских и Лисовских тур, взяла Красную гору со всеми окопами. Ляшские бегущие полки смешали и те свежие, готовые к бою отряды, что стояли, ожидая очереди, впереди окопов.

   Грудь с грудью резались монастырцы с грозными врагами, и сам Господь Бог посылал в этот день сергиевцам победу за победой.

   До вечера кипела жестокая битва: обительская рать взяла восемь ляшских пушек, сотни две самопалов, несметное число ручниц, палашей, пушечных снарядов, труб и литавр воинских.

   Ляхи, смутясь, упав духом, скрылись за большие окопы. Победно гремели монастырские колокола в вечерней тьме, когда возвращались победители в стены обители, подобрав всех своих, убитых и раненых. Сто семьдесят четыре защитника обители легли в тот славный день на поле бранном. Шестьдесят шесть человек насчитали воеводы тяжко раненых, а легких ран никто и считать не стал.

   Встретили воинов иноки с крестами да иконами: обнял отец Иоасаф воевод, благословил их и от радости долго не мог слова молвить. Старцы, всячески заботясь о своих защитниках, изголодавшихся да истомившихся за долгий боевой день, несли им пищу и питье.

   Наскоро снимая иссеченный, окровавленный панцирь, рассказывал воевода Долгорукий архимандриту, как взорвали подкоп и погибли в нем герои, как сгиб в жестокой сече сотник Селевин, как нашли потом заваленного вражьими телами Анания Селевина, беспамятного, истекающего кровью.

   - Я чаю, выживет, - прибавил князь. - Ногу-то ему вконец разбили, да уж больно крепок молодец - его и смерть не скоро возьмет. Лихо же рубились оба брата!

   Позаботившись о трапезе для утомленных бойцов, направился архимандрит искать раненого Анания.

   В этот вечер, после жестокого боя, никто в обители, казалось, и не думал о сне. Всюду трещали разложенные костры, пылали смоляные светочи, озаряя усталые лица отдыхающих бойцов и богомольцев, собравшихся вокруг героев, которые рассказывали о славной победе. Чашки и братины с брагой, с медом, с вином ходили от костра к костру. Слышались похвалы воеводам - Долгорукому, Голохвастову, который себе в том бою тоже немалую славу снискал. Словно чудной сказке, внимали слушатели речам о подвиге братьев Селевиных. О Слоте и Шилове не одна горячая слеза упала в этот вечер, не одна теплая молитва вознеслась к небу за души их. Славили мужество и силу убитых детей боярских, Есипова и Внукова, живых - Кодырева и Зубова. Жалели храброго пушкаря Меркурия Айгустова, вспоминая, как подбил он злую пушку Трещеру.

   Радостно прислушивался отец Иоасаф к бодрым речам защитников; не трепетало сердце старого архимандрита за святую обитель, хоть и знал он, что еще много-много испытаний впереди будет.

   Раненых разместили монахи в лучших кельях, нанесли им вин фряжских, всяких снадобьев. Старцы бодрствовали возле страдальцев, облегчая им недуг душевный и телесный.

   Отыскал отец Иоасаф Анания в просторной, теплой келье старца Гурия. Бледный, как полотно, богатырь в беспамятстве был; лежал он, не слыша, как заботливо перевязывал его раны добрый инок, равно искусный и в письме, и в лекарском деле. Отцу Гурию помогала испуганная, заплаканная Грунюшка: прежде всех узнала она, что случилось с братьями Селевиными, и поспешила ухаживать за раненым.

   Тяжко застонал Ананий, раскрыл запекшиеся губы и начал бредить хриплым голосом:

   - Сдержали клятву, Данила! Где ты, брат мой любимый? Видишь, ляхи идут, мечи блестят! Ой, как язвят меня пули вражьи! Брат Данила, взорвали подкоп-то! Сдержим клятву крестную!

   Остановился отец Иоасаф у дверей, поглядел на беспамятного Анания, издали его крестом осенил. Не хотел архимандрит старцу Гурию да Грунюшке помехой быть, издали благословил и их - сердобольных заботников о храбром богатыре - и вышел из кельи.

  

   Князь-воевода Григорий Борисович жил в просторных каменных покоях, которые предназначались в обычное время знатным гостям, приезжавшим в монастырь из Москвы и других городов. Много было в горнице воеводской дорогих икон в золоченых окладах, лавки были устланы алым сукном, окна красиво расписаны узорами.

   Князь Долгорукий мало бывал у себя; в заботах воинских, все больше ходил он по стенам да башням, по дружинам своим, наблюдая за порядком. Но после битвы у Красной горы воевода захотел дать себе малый отдых: не пошел на следующее утро на стены, прилег на лавке, расправив богатырское тело, что еще болело от вчерашних бессчетных ударов ляшских мечей: недаром князь весь день бился в первых рядах.

   Близ воеводы, на другой лавке, сидел архимандрит: улучил он времечко наедине с князем побеседовать; много важных дел надо было обсудить да обрядить.

   - Поубавилось у нас воинов, отец Иоасаф, - говорил воевода. - Ляхов тоже немало побито, да им что! Больно сила велика. Озлились они теперь, чай, скоро опять приступят к обители. Так и пленные говорят.

   - Все Божья воля, княже. Не одни мы терпим невзгоду, вся Русь терпит. Зато хоть победе нашей порадуемся. Не худо бы эту весточку добрую в Москву послать; пусть и град престольный ободрится духом: есть еще у царя Василия слуги верные, воины доблестные. Может, царь Василий Иоаннович, видя наше усердие, подвиги наши, еще пришлет обители ратных людей на подмогу. Отпишем грамотку царю и боярам.

   - Дело хорошее, отец архимандрит. Послать весточку - пошлем. Отец Гурий напишет. Да только, отче, по моему разумению, не след еще о подмоге просить. Москва и сама в нужде тяжелой, в крепкой осаде. Ведь мы не совсем еще обессилели, можем постоять за обитель-матушку. А до времени докучать царю да боярам не след.

   - Пожалуй, прав ты, княже. Значит, грамотку без докуки пошлем. Надо отца Гурия позвать.

   Позвали послушника, велели ему сбегать за старцем Гурием, да чтобы взял старец все, что для письма нужно. Послал князь и за воеводой Голохвастовым.

   - И его совета спросим. Не обиделся бы.

   Скоро пришел грамотей обительский, старец Гурий.

   - Отходили нашего богатыря, отец Гурий? - спросил про Анания воевода.

   - Очнулся, дышит. Только долго еще ему лежать... Там за ним юница сердобольная ходит.

   - Удалой боец! - вздохнув, молвил воевода.

   - Много еще у нас удалых бойцов, да, Бог весть, сколько останется, - проговорил сумрачно вошедший Голохвастов.

   - Что ты, Алексей Дмитрич, такой унылый? Кажись, мы с тобой ляхов знатно побили, их подкоп хитроумный попортили. Милость Божия! А ты все горюешь.

   - Эх, княже, - сказал Голохвастов, приняв от архимандрита благословение и садясь на лавку. - Кому другому говори про удачу да победу, только не мне. Ляхов мы побили, потеряв своих, почитай, четвертую часть, а тех еще тысячи остались. Вот уж и зима приходит, хватит ли в обители топлива, хлеба?

   - Не единым хлебом сыт человек, - тихо, словно бы про себя, вставил отец Иоасаф.

   - Пленники наши говорят, что умышляют ляхи воду от обители отвести. Что пить будем, чем пожар тушить станем?

   - Не буду с тобой, воевода, препираться, - ответил князь Голохвастову. - Может, и не отстоим обители - кто знает волю Божию. Я лишь про себя скажу: не выйду живым из монастыря, не сдамся врагу пока еще рука меч держит. Да и ты, воевода, вспомни присягу нашу.

   Не стал более ничего говорить Алексей Голохвастов, но по его нахмуренному челу, по угрюмому взгляду видно было, что крепко держались в его голове черные мысли. Отец Иоасаф посмотрел на него и головой покачал. Потом встал архимандрит и подошел к младшему воеводе.

   - Дай-ка еще раз перекрещу я тебя, чадо мое. Вижу, что смутен ты духом, давят тебя думы тяжелые. Молись, воевода, Богу чаще молись: не будут тогда тебе страшны тяготы да испытания земные.

   Облобызал Голохвастов благословившую его десницу и как будто лицом просветлел немного.

   - Пиши, отец Гурий, грамотку царю Василию Иоанновичу и думе боярской - князю Феодору Иоанновичу Мстиславскому с товарищами, что Божьей милостью поразили мы ляхов на открытом поле. Пленников перечисли, добычу воинскую перечти. Покрасней пиши.

   - Ив конце прибавь, - дополнил отец Иоасаф княжеский наказ, - что бодры духом все обительские, что-де архимандрит, старцы соборные, воеводы и рядовые люди молят царя не печаловаться, еще раз клятву дают: сидеть в осаде без измены и шатания.

   И глянул сбоку отец Иоасаф на воеводу Голохвастова.

   - Будь спокоен, отец архимандрит, напишу все изрядно. Принялся старец Гурий за грамоту. Князь Долгорукий позвал послушника.

   - Иди разыщи мне меж детей боярских Ждана Скоробогатова и сюда живее приведи.

   Наступило в келье краткое молчание. Старец Гурий готовил грамоту к царю. Архимандрит и оба воеводы глубоко-глубоко задумались.

   Вошел бодрой поступью Ждан Скоробогатов - невысокий, широкоплечий молодец в меховой однорядке, с длинной саблей у пояса. Перекрестился он на образа, получил от архимандрита благословение, воеводам поклон отдал.

   - Ждан, в Москву дорогу знаешь? - спросил князь.

   - Еще бы, воевода. Лишь бы коня хорошего - к вечеру там буду. Как бы только ляхи не перехватили.

   - Возьми снаряжение ляшское у пленников. Ведь ты их речь знаешь? Проведи нехристей полукавее.

   - Ладно, воевода, сделаю по приказу твоему. А все же позволь, княже, слово молвить, - и Скоробогатов упал в ноги Долгорукому. - Пошли кого другого. Болит сердце мое - уходить из святой обители, когда враги ей лютые грозят. Я на стенах лучше пригожусь, а гонцов много найдется.

   - Полно, полно, молодец, - строго молвил воевода. - Не перечь наказу воеводскому. Мне видней, кого гонцом послать, кого на стены ставить. Хвалю тебя за ревность к святой обители. Не кручинься, не отдадим ее.

   - Из дворца-то поспеши к нашему келарю обительскому, отцу Авраамию, в подворье Троицкое. Поведай ему про наши труды да недостачи. Может, он тебя назад с весточкой пошлет, - сказал гонцу архимандрит.

   Вышел Ждан Скоробогатов снаряжаться в опасную путь-дорогу, покорившись воле воеводской.

   - Что, не отстоим разве обитель с такими молодцами? - спросил князь воеводу Голохвастова, поглаживая свою окладистую бороду. - Это не наемники ляшские, не воры-грабители. Чего же унывать-то?

   Ни словечка не ответил младший воевода.

   В то время как воевода с архимандритом готовили грамоту царю, в келье отца Гурия вокруг раненого Анания собрались его товарищи: Тимофей Суета, Тененев Пимен, сотник Павлов и другие молодцы. Ананий Селевин уже очнулся; бледный, исхудалый, оглядывал он соратников, слабым голосом беседовал с ними. Грунюшка, заботница его тихая, приютилась в уголке, прислушиваясь к речам воинов.

   - Товарищи меня атаманом выбрали, покамест ты не встанешь, - говорил Ананию Суета. - Все лучше, когда в рати голова есть; дружнее биться будем.

   - Потрудись, Тимофеюшка, ты - молодец разумный. Лишь поопасливей будь, а то на дело-то больно ты горяч. Блюди дружину; сломя голову не бросайся вперед.

   Не понравилось Суете наставление, спесив он был порою. Тряхнул он кудрями и молвил:

   - Не тебе бы про то говорить, Ананий. Чай, сам вдвоем с Данилой намедни в ляшскую толпу врезался. Не больно-то опаслив был.

   - Скоро твое слово, Суета, а опрометчиво. Чай, сам знаешь, какой мы с братом обет дали!

   Смутился Тимофей Суета; замолчали и другие удальцы.

   - Ранним утром схоронили мы Данилушку, - заговорил тихим голосом сотник Павлов. - Вырыли ему могилку близ паперти церковной; слышен ему будет благовест и пение клира иноческого. Сам отец архимандрит со старцами отпел Данилушку. Царствие небесное храброму воину, нашему товарищу!

   Закрестились удальцы. У многих на глазах слезы навернулись. Из уголка, где прижалась Грунюшка, послышалось тихое рыдание.

   - Эх, братцы, братцы! - вздохнул Селевин. - Чует мое сердце, что свидимся мы скоро с братом Данилой. Тяжела моя рана, да только не от нее мне смерть приключится: еще встану, рядом с вами побьюсь, товарищи; а сгибну я в последнем бою за обитель святую, увидев еще победу славную.

   Задрожал и оборвался голос Анания; жгучая, острая боль засверлила в ноге. Застонал раненый. Тихо вышли молодцы из кельи: время было на стенах стражу менять. Пальба в тот день была малая, но на турах ляшских виднелось много рати, пестревшей разноцветными кафтанами и шапками.

   Защитники обительские разошлись по местам.

   Тимофей Суета с Пименом Тененевым стали на башне Водяной и, глядя на ляхов, перебрасывались словами:

   - Эх, нет уж удалого пушкаря Меркурия! - вздохнул Суета. - Некому полыхнуть во врагов-то. Помнишь, как он Трещеру подбил? Застрелил же его вражий пушкарь!

   - Да, много молодцов попортили. Надо бы на нехристей- богоборцев ударить... а?

   - Пусть лишь к стенам подойдут поближе, - молвил Суета, и даже рукава засучил: хоть сейчас биться.

   Начали опять следить за ляхами. Вражьи полки, постояв за турами, скрылись. Только одна хоругвь конная потянулась куда-то вбок - к едва видному глубокому оврагу, что змеился от самых Красных ворот по поясу песчаной горы.

   Другая толпа ляхов, спешившись, вышла на поле Клементьевское, изготовила пищали и двинулась ровным тихим шагом к монастырю. Дивились на врагов стражники: такая горсть малая, а на обитель идет!

   У Суеты да у сотника Павлова очи засверкали от радости.

   - Сами к нам в руки идут!

   Ляшский отряд все шел вперед; видны уже были усатые лица воинов, сверкали их сабли и мушкеты. Длинной цепью придвинулись стрелки к монастырскому частоколу и рву. Начальник их, размахивая обнаженной саблей, разделил воинов; засели ляхи за толстые колья частокола, за рвы, за камни, выставив мушкеты. Грохнул первый выстрел, второй, третий - защелкали пули по зубцам, по стенам. Вот застонал один пушкарь на башне, отшатнулся к стене: пробило ему руку пулей, кровью окрасился рукав. Суете тут же высокую шапку прострелили. Сильно он разгневался, крикнул Павлову:

   - Скликай наших! Выбьем ляхов, прогоним!

   Удалая дружина быстро собралась; не стали и ворота открывать: спустились со стен по веревкам да конским арканам. Ляхи их пулями встретили с громкими криками, но не смутились монастырцы: с одними топорами да бердышами ударили на врагов.

   Огромный Суета впереди бежал с тяжкой палицей; встал перед ним начальник ляшский, да не в добрый час: раскололась его железная шапка вместе с головой от богатырского удара; не вскрикнув, упал лях на землю. Тененев да Павлов тоже горячую борьбу затеяли, остальные бойцы помогали им, кто как мог.

   Монастырские воины со стен любовались на подвиги товарищей, поощряли их громкими криками. Многие тоже порывались вниз, на битву.

   На шум пришел отец архимандрит: болело сердце старого инока за святую обитель, не мог усидеть он в горнице у воеводы.

   Подошел к отцу Иоасафу пятисотенный стрелецкий.

   - Отец архимандрит, сладу нет с молодцами нашими: вишь, опять на бой пошли. Я было задержать их хотел - куда тебе! Опасаюсь я лукавства ляшского; нет ли где засады. Пропадут ни за что!

   Покачал головой игумен.

   - Вон уж погнали! - кивнул пятисотенный на бойцов, одолевших ляхов. - И куда бегут? К оврагу, вбок!

   И вправду, ляхи пустились сломя голову бежать, но не назад, к турам, а вправо - к тому оврагу, что до Красных ворот доходил. Суета с товарищами вплотную гнали их все дальше и дальше. Громкие голоса сражающихся становились слабее и глуше, монастырцы с ляхами слились в одну нестройную толпу.

   - Эх, эх! - вздыхал пятисотенный. - Чует мое сердце, что попадут наши молодцы в переделку. И чего их несет, ведь побили нехристей?! Вон уж, близко.

   - Что же так стоять-то? - молвил отец Иоасаф и быстро и бодро, словно юноша, взбежал на башню по крутой лестнице. Там стражи, перегнувшись через зубцы, на бой глядели, шутя да посмеиваясь.

   - Братцы, воины православные! - поспешно крикнул архимандрит. - Гляньте-ка туда, подале, к оврагу! Чается мне, залегла там ляшская засада. Гляньте получше, молодцы. Мои очи старые, далеко не видят.

   Засуетились стражи, иные на зубцы влезли.

   - Копья, копья блестят! - закричал один.

   - В кустах-то шлемы видны!

   - Никак и фитили пищальные курятся...

   - Эх, побьют они наших!

   В тоске и страхе за храбрых воинов стал отец Иоасаф растерянно по сторонам оглядываться. Упал его взор на большой осадный колокол, что на шестах у лестницы башенной привешен был; звонили в него во время приступов лютых, чтобы осажденных ободрить: держится-де обитель. Громозвучен был этот старый колокол.

   - Бейте в колокол, ребята! - закричал отец Иоасаф, бросаясь к лестнице. - Дойдет до них звон - авось, остановятся, неразумные!

   Гулко, торопливо, грозным набатом загудел осадный колокол, и понесся его медный голос с башни через поле вослед бойцам. Словно громкой речью разлился его звон окрест, словно звал он удальцов: "Назад! Назад! На смерть спешите!"

   И послушались обительские воины того медного оклика: Суета обернулся на звон, остановился; с ним - и все другие. Снова загудел медный голос: "Назад! Назад!"

   - Воротились, идут! - раздались голоса на стенах.

   - Слава святому Сергию - уберег молодцов!

   - Из оврага-то, глядите, ляхи полезли.

   Навстречу беглецам вышла из зарослей и кустов оврага стройная ляшская рать с нацеленными пищалями. Два ротмистра, сверкая саблями, вели отряд. Загрохотали выстрелы, но уже поздно было: монастырцы, увидев засаду, поспешили к стенам бегом, и пули далеко позади них посыпались в лужи и грязь осеннюю. К тому же со стен спустилось на подмогу своим еще немало бойцов; у монастырских пушек пушкари изготовились. Ляхи по-замедлили, посоветовались, подумали и повернули назад, в овраг...

   Много дорогого оружия подобрали молодцы на месте схватки; с веселым говором и шумом взбирались они на монастырские стены. А там ждал уж их воевода, прибежавший на тревогу. Сердит был князь.

   - Чего набольшего не спросились! - закричал он на Суету с товарищами. - Чего в погоню сунулись! Кабы не отец архимандрит, от вас бы ни одного не осталось! Был ли у вас приказ начальничий, неразумные?!

   Суета, потупив очи, стоял перед князем: и стыдно было ему, что едва-едва в засаду не угодил, и обидно было, что после такой удачи его же, молодца отважного, попрекают. Словно заревом зарделось лицо его, где еще брызги крови вражьей не высохли. Нахмурил он брови и хотел уж строгому воеводе непокорное словечко молвить, да в ту пору вмешался меж ними отец Иоасаф.

   - Поди-ка сюда, чадо мое, - сказал он тихо, кладя свою иссохшую руку на могучее плечо Суеты.

   Отвел молоковского богатыря от воеводы и стал по-отечески, кротко, любовно, выговаривать ему:

   - Помысли только: ежели бы наткнулись вы в овраге-то на ляхов да полегли бы все - каково бы обители святой было? Лучших ведь молодцов ты на смерть вел в пылу своем неразумном! Кто бы постоял тогда за святыни обительские, за сирых, слабых богомольцев, за нас, дряхлых иноков? Великий грех лежал бы на душе твоей.

   Опять потупил удалец глаза свои, опять зарделся: до самого сердца дошли ему кроткие слова старца. Как и всегда, быстрый на дело, упал он в ноги отцу Иоасафу и начал целовать полы рясы его.

   - Согрешил, отче! Отпусти вину! Опрометчиво товарищей повел: истинны слова твои да воеводские!

   - Ну, полно, полно! Господь от беды уберег!

   И так же кротко, по-отечески, стал старец утешать огорченного и смущенного бойца.

   У Суеты сердце отходчивое было, скоро повеселел он, приободрился, и отпустил его от себя, благословив, отец Иоасаф. Время уже к трапезе близилось.

   Идя со стены, вспомнил Тимофей Суета про утреннюю беседу с Ананием и призадумался. Потом, тряхнув кудрями, повернул он к той келье, где раненый Селевин лежал.

   Ананий только что очнулся от краткого, беспокойного сна. Старец Гурий и Грунюшка хлопотали над его ранами, перевязывая их свежим полотном, накладывая на них целебные зелья. Прямо на колени стал Суета перед Ананием.

   - Прости, согрешил я супротив тебя утром!

   И поведал Тимофей, ничего не скрывая, о том, как оплошал он при вылазке. Видя смирение да раскаяние его, просветлел Ананий.

   - Добрый ты парень, Суета. Замест брата мне теперь будешь. Сам Господь смягчил твое сердце горячее. Не кручинься: беды не вышло. Постой за обитель святую, замени меня, немощного!

   С легким сердцем вышел Суета из кельи. Богомольцы, прослышав о вылазке, хвалили удальца и благословляли его. И долго, долго за трапезой толковали о славном бое и о хитроумном ляшском лукавстве.

  

   Густой пушистый снег повалил, наконец, на измокшие, черные поля, на голые рощи, на обительские стены, на туры вражьи. Стала зима-матушка, красуясь, как царица, в парчовом, блестящем одеянии. Затрещали морозы, льдом покрылись ручьи и пруды. Казалось бы, в такое студеное время каждому доброму человеку впору лишь в теплой избе сидеть, свежий каравай ломать, брагу крепкую пить. Но так же стояли шатры и землянки в ляшском стане, так же чернели жерла пушек и пищалей, направленных на обительские башни, так же готова была каждый миг брызнуть алая горячая человеческая кровь на белую пелену холодного пушистого снега.

   Потешался мороз над иноземцами в ляшском стане. Хоть горели там день и ночь костры, хоть большими бочками привозили туда отовсюду крепкие меды и зелено-вино - а все же донимал немцев и венгров холод; да и ляхов немало на ночной страже померзло. Затеяли ляхи почаще из пушек палить, но попусту только зелье жгли - крепко стояли башни обительские; все тот же неумолчный величавый звон плыл из-за монастырских стен.

   Но худо приходилось в стужу и троицким ратникам: келий было мало; топлива не хватало, сделать новый запас ляхи не давали. Стали топить сеном, соломой, старые изгороди рубить - только бы согреться. Иноки все свои кладовые отворили, наделяли неимущих богомольцев теплой одеждой, овчинами. Принялись шить шубы и шапки.

   О раненых старцы пуще всего заботились. И отец Гурий не забыл своего богатыря. Пришел он утром Анания проведать, а за ним дюжий послушник охапку толстых ветвей втащил. Грунюшка, что за работой около раненого сидела, даже засмеялась от радости.

   - Слава Богу! Ишь, у нас какой холод. А его и без того озноб трясет! Всю ночь без памяти был.

   - Согреем келейку! - весело молвил отец Гурий. - Неужели такого молодца морозить будем? Зажигай, зажигай скорее, голубка. Ветки хорошие, жаркие.

   Затрещал огонек, осветил бревенчатые стены темноватой, тесной келейки, подрумянил бледное, исхудалое лицо Анания. Сразу будто повеселело кругом от огня.

   - Где топлива добыл, отец Гурий? - спросила Грунюшка.

   - А видишь, голубка: люблю я на огородах обительских на досуге потрудиться. Немало я там яблонь да малинника, да смородинника насадил на потребу братии. Ходил я бережно за посадками-то своими; ну, а теперь такая нужда пришла, что их жалеть нечего. Чу, застонал, кажись?

   Подошел старец к раненому; Ананий, очнувшись, глядел на отца Гурия во все глаза.

   - Что, полегчало? Вот согреешься.

   - Спасибо, отче, за твою заботу, - проговорил Ананий слабым голосом. - Слышал ведь я, откуда ты топливо добыл. Словно сына, блюдешь меня.

   - Эх ты, молодец! - печально сказал старец, разглаживая богатырю густые кудри своею пятерней. - И сам ты не знал, а верное слово молвил. Был и у меня сынок-богатырь - не хуже тебя. Да рассекла ему голову вражья сабля, осиротел я на белом свете. Было то давно, еще при царе Иване, когда мы Литву воевали. Опостылел мне мир, уединился я в тихую обитель, в келью темную.

   Помолчал отец Гурий. Потрескивали ярко горящие ветки; отражался огонь в очах старца.

   - И как увидел я тебя, - продолжал инок, - напомнил ты мне сына моего родного: та же поступь молодецкая, тот же взор прямой, соколиный, тот же стан могучий, повадка богатырская. А кроме того, ты же, Ананьюшка, за нас да за обитель кровь пролил; как же не пещись о тебе!

   Опять смолкли все, и только треск огня слышался. За окном изредка раздавался выстрел, в деревянную ставню стучал мерзлый снег, наносимый вьюгой. Все теплее и теплее становилось в горенке.

   - Что, отец Гурий, - спросил вдруг Ананий, - в бреду ли мне померещилось или въявь это было - будто слышал я возле кельи сборы воинские, суету да крики? Не на бой ли наши дружины пошли? Может, ляхи приступают?

   Замялся старец, не хотел отвечать: раненый и без того был слаб, в покое нуждался.

   - Вышла наша рать малая за стены - в роще дров нарубить. Чай, схватка будет. А приступа нет.

   Смолк Ананий, но вдруг голову поднял, стал прислушиваться: ясно и гулко долетел со стены звон большого осадного колокола, частый, тревожный звон.

   Ананий вздрогнул, приподнялся и стал прислушиваться. Отец Гурий и Грунюшка бросились к нему.

   - Нет, отче, слышу я. Не малая вылазка идет!

   Старец смутился, видя, что не удалась его хитрость, и, покачав головой, сказал с тихою печальною улыбкой.

   - Правда, чадо мое, за стенами большой бой идет. А ты уйми свое сердце горячее, подумай о своих язвах - не нарушай отдыха душевного и телесного. Бог поможет нашим удальцам - рассеют они нечестивых.

   Но раненый не слушал разумной речи старца.

   - Отче! Болит сердце мое, душа скорбит, что не бьюсь я рядом с товарищами. Лежу я здесь немощный, недужный! Хоть скажи, отец Гурий, с чего воеводы вылазку замыслили? Или опять ляхи к стенам подвинулись? Кто в бой пошел? Мои молодцы там ли? Утиши сердце мое, отче!

   - Будь по-твоему, - молвил, вздохнув, старец. - Только смирно лежи. Бой сегодняшний начать порешили воеводы из нужды великой. Нет в обители топлива - мерзнут дети, жены, больные, раненые. А ляхи нечестивые еще перед самым лесом Благовещенским, на опушке, новых тур наставили. Вот и хотят воеводы выбить врагов оттуда. Силу они с собой немалую взяли: всех стрельцов, детей боярских, охочих людей из послушников и богомольцев - сот шесть никак. Суета твою дружину повел.

   - Эх, и мне бы туда! - воскликнул, привстав, Ананий. Инок взял беспокойного молодца за плечи и уложил опять на мягкие овчины, строго наморщив брови.

   - Лежи, лежи смирно! Не то более ни словечка не скажу. Коли будешь раны бередить - Бог с тобой, совсем уйду.

   Взглянул Ананий на огорченное лицо старика, и стыдно ему стало за малодушие свое.

   - Не двинусь теперь, отче. Не гневайся!

   Отдаленный грохот пушек проник в келейку; снова загудел осадный колокол. Перекрестился старец, за ним Грунюшка и Ананий, который жадно ловил долетавшие звуки.

   - Горячая битва идет, - бормотал он словно про себя. - Со всех тур, видно, палят. А крики-то словно бы все ближе да ближе