Лебедев Владимир Петрович - За святую обитель

nbsp;  - Не начать ли нам пальбу, пан полковник?

   - Начнем, пан гетман, начнем! Только наперед отведайте этого меду; а потом пойдем и на окопы...

   Ясновельможный не заставил себя просить и отдал-таки честь московскому старому меду.

   - Готовы ли ваши люди, пан полковник?..

   - Сами увидите, пан гетман... Еще кубок...

   Выпивши вдоволь, веселые, с багровыми лицами, со сверкающими глазами паны вскочили на коней и понеслись к турам. Завыли сигнальные трубы...

   Александр Лисовский любил повеселиться, но и ратное дело хорошо разумел. Не раз похвалил его Сапега за возведенные валы и туры. И жолнеры полковника хоть и подгуляли с утра, а все же быстро и стройно сомкнулись у своих значков. Пушки были давно заряжены, прислуга стояла с готовыми запалами.

   Полковник Лисовский, бойко позванивая шпорами, повел гетмана к большому серединному укреплению, которое было возведено напротив Водяной башни. Целыми горами были навалены высокие, крепкие туры, и в широкую бойницу высовывалась огромная, старинная, позеленевшая медная пушка.

   - Взгляните, пан гетман. Такой пушки у вас, наверное, не найдется, - похвалился полковник. - Ее взял еще наш славный герой Стефан Баторий, когда осаждал Псков. Вот тут пониже вырезано ее имя по московскому обычаю.

   Гости с любопытством осматривали огромное орудие. На крепком медном устое славянскими литерами вырезано было - "Трещера".

   - Посторонитесь, Панове! - крикнул Лисовский. - Сейчас пошлем ядро монахам.

   Рыжий пушкарь умело и ловко навел Трещеру и поджег затравку. Пушка хрипло громыхнула - чугунное ядро, засвистев, ударилось в каменный пояс монастырской башни и глубоко засело в ней.

   - Хорошо намечено! - воскликнул Сапега.

   - Какова пушка, таков и пушкарь! - заметил хвастливо полковник, указывая на рыжего воина, на лице которого изобразилась хищническая радость...

   - Монахи отвечают...

   Действительно, на Водяной башне показался белый клуб дыма. Ядро засело в передовые польские туры.

   - Пан полковник, начинайте пальбу из всех пушек и пищалей, - сказал Сапега. - Мои тоже начнут...

   Один за другим выстрелы слились в непрерывный гул, который еще увеличивался густым звоном обительских колоколов.

   Словно сотни огромных, дымных змей поползли со всех сторон к стенам и башням. В ясном осеннем воздухе эти дымные змеи колебались, перекрещивались, сливались, таяли; на место их ползли из окопов новые. Со стен тоже заструились бело-дымные полоски - обитель отстреливалась. Колокола гудели по-прежнему.

   - Славная музыка! - ликовал Лисовский. - Глядите, панове, сейчас опять грянет Трещера.

   Пушка громыхнула, и один из зубцов Водяной башни, разбитый ядром, посыпался вниз пылью и осколками.

   - Vivat! - крикнули паны. Пальба звучала беспрерывно.

   - Еще по кубку венгерского, Панове! - предложил Лисовский, махнув рукой своей челяди. - Под ядрами оно вкуснее.

   - Откуда у вас этот пушкарь, пан полковник, - спросил Сапега в то время, как им расстилали ковры под защитой тур. Гетман давно уже любовался рыжим стрелком.

   - Долго рассказывать, пан гетман. Он родом с Литвы, что-то там сделал, напроказил и просил у меня приюта. Я его испытал - вижу: в военном деле великий мастер... Во всех походах со мной был... Скажу по правде: много у меня верных людей, а вернее Мартьяша нет!

   - А если он убийца, святотатец? - улыбаясь, сказал Сапега.

   - Какое мне дело до этого? Уж не думаете ли вы, пан гетман, что я боюсь суда? Ха! Ха! Ха!

   - Удалец вы, пан полковник!

   Шумную и веселую беседу польских военачальников прервал опрометью примчавшийся гонец из стана Сапеги. Конь его был весь в мыле.

   - Ясновельможный пан гетман! - крикнул гонец, еле-еле отдышавшись. - На казаков напали московиты!

   - Бредишь, пан Велемоский! - воскликнул Сапега, вставая поспешно с ковра. Повскакали и остальные.

   - Правда, пан гетман! Они словно из-под земли выросли там, у пруда, где наши туры стоят; так и посыпались из глубокого оврага. Теперь резня идет...

   - На коней, товарищи! Выручим казаков, а то эти трусы сейчас разбегутся... Живей!

   По одному знаку Лисовского отборная сотня его гусар через мгновение мчалась уже за своим полковником и за гетманом.

   Место схватки было недалеко. Удальцы обительские прокрались по глубокому Сазонову оврагу, что начинался у самых стен, и с тылу нагрянули на беспечных казаков атамана Епифанца. Схватка еще длилась. Паны увидели с полсотни рослых молодцов, которые, сжавшись в плотную кучку, отстреливаясь и отбиваясь бердышами, отступали к оврагу; видимо, воины монастырские спешили укрыться под защиту выстрелов со стен и с Плотнишной башни. Лисовский и Сапега сразу заметили, что побоище было нешуточное: три-четыре пушки были попорчены, туры - опрокинуты и изрублены; груда казачьих тел чернела у окопов.

   С яростными криками понеслись поляки к месту схватки, наклонив длинные, острые копья.

   - Приналяг, братцы, напоследок! - зычно окликнул своих богатырь Ананий Селевин, что впереди всех бился.

   Не отставали от Анания Данила и Осип; рядом с ними держался и Тимофей Суета с тяжелой пищалью в руках; были тут и Павлов Семен, из послушников, и Айгустов Меркурий, пушкарь, и Пимен Тененев, и другие ратники обительские.

   - Пальнем разом, братцы! В коней меться!

   Разумен был совет сметливого Данилы Селевина. Уж близко были ляхи, кони их, что стрелы, неслись; еще немного - и смяли бы они пеших защитников монастыря. Но как грянули разом пищальные выстрелы - мигом вздыбились передние кони, попадали, задним путь загородили. А пока гусары ляшские справлялись со скакунами, смельчаки в овраг соскочили и перебрались через кусты и каменья на другую сторону.

   Пан Лисовский бранился и проклинал всех, лежа под своим убитым скакуном, который, упав, отшиб и придавил ему ногу. Гусары поспешили к нему на помощь.

   - Вперед! В погоню! - бешено закричал он, с трудом влезая на нового коня.

   - Пан полковник, нельзя идти прямо под пушки, - заметил ему гетман.

   Несколько ядер, пущенных со стен, ударились неподалеку. Кучка удальцов бегом пробиралась к монастырю, изредка оборачиваясь и грозя врагам. Лисовский с гневом глядел им вслед.

   - Ну, пан гетман, тогда осмотрим наши потери...

   Отряд вернулся к полуразрушенным турам. Казаки уже убирали тела убитых товарищей; те, которые ударились в бегство при неожиданном нападении, теперь возвращались нехотя, пристыженные. Атаман Епифанец, смуглый, седоусый, с густым чубом, завернутым за ухо, сумрачно помахивал раненой рукой.

   - Эй, атаман! - крикнул ему гетман. - Вы москалей-то проспали что ль?

   - Малость загуляли молодцы, пан гетман. А те невесть откуда взялись. Мне тот, передний-то, чуть руку не отсек...

   Сапега нахмурил брови и глазами сверкнул. Но больше не стал ясновельможный упрекать и бранить казацкую вольницу: знал он, что коли захотят казаки, то сейчас уйдут, - грабить-то да разбойничать везде можно.

   Тем временем Лисовский осматривал попорченные пушки. Вдруг из-под одной из упавших тур послышался стон раненого. Полковник нагнулся...

   - Эге, остался один! - радостно воскликнул он. - Сюда, товарищи, - пленник есть...

   Казаки и гусары бросились на призыв полковника. Из-под сломанной туры вытащили молодого монастырского воина. Голова его была рассечена ударом казацкой сабли; по бледному лицу текли ручьи крови; он едва мог держаться на ногах, но глядел прямо в лицо врагам, смело и бестрепетно.

   - Кто ты? - спросил, грозно приступая к нему, Лисовский.

   - Слуга обительский, Лешуков Иван, - твердо ответил тот.

   - Ты был с этими, что на нас налетели?

   - Был и вон ту пушку я топором разбил...

   Пленник указал на большую поломанную пушку и радостно улыбнулся, глядя на сурового пана.

   - А ведомо тебе, сколько в обители ратных людей?

   - Ведомо, только про то я вам не скажу. Лисовский взбесился и ударил пленника по лицу.

   - Шутки шутить вздумал? А пулю в лоб?! Пошатнулся Иван Лешуков от удара, еще сильнее заструилась

   кровь из раны его; но, как прежде, остался он светел и тверд лицом...

   - За веру православную, за обитель святую готов я приять венец мученический... Стреляйте, ляхи...

   - Я тебя в смоле сварю!.. Я тебе бороду по волоску вырвать велю! - бешено закричал полковник.

   - Твоя воля, пан. Все снесу, а от меня слова не дождешься... Пленник прислонился к соседней туре и умолк. Польские солдаты бросали на него свирепые взгляды; но

   казаки посматривали на удальца ласково: по сердцу была им его отвага и смелость.

   - Взять его в мой стан, - велел полковник. - Там из него мой Мартьяш что хочешь вытянет. Не железом, так огнем доймет - он свое дело знает... А нам, пан гетман, пора и пообедать после такой скачки.

   С привязанным к седлу пленником отряд снова полетел к стану Лисовского. На этот раз полковник пригласил гостей в свой шатер, что был разбит за холмом на опушке рощи. Под просторным полотняным наметом были навалены целые груды награбленного добра. Тут были боярские кафтаны и ферязи с золотыми застежками, и женские летники, и кокошники, расшитые жемчугом, и блюда серебряные, и драгоценные оклады со святых икон, сорванные безбожными руками... Сверкало насечкой и резьбой разное дорогое оружие, в кучу были свалены шлемы, кольчуги...

   - Вы запасливы, пан полковник, - сказал Сапега.

   - Все военная добыча, пан гетман. За все литовские жиды чистыми червонцами заплатят...

   На зов полковника явились проворные, нарядные слуги в красных с золотом жупанах. Они несли блюда, кубки и бокалы. Звон серебра, золота и хрусталя наполнил шатер; грохот пушек и перезвон монастырских колоколов доносились лишь как отдаленные раскаты грома. Перед гордыми, веселыми панами появились пироги с дичиною, жареное мясо, вареные овощи. Полные медом и вином фляги стояли целыми рядами.

   - Настоящий пир, пан полковник! - воскликнул Сапега.

   - Как же иначе? У меня пан гетман в гостях...

   Но пирующие недолго обменивались любезностями - рты скоро были заняты приятной работой. Привыкшие к военной жизни паны угощались так же весело и беззаботно, как будто бы где-нибудь в замке, на родине.

   - За нашу добычу и на погибель монахам! - провозгласил хозяин, поднимая кубок с венгерским.

   - За добычу! - отвечали хором алчные наездники.

   - А пленник, пан Лисовский? - спохватился через некоторое время Сапега.

   - Пленник в хороших руках, Панове. Теперь уже он наверное заговорил, - полковник злобно усмехнулся.

   Полы шатра слегка раздвинулись, показалось хитрое лицо пушкаря Мартьяша - рыжий литвин несмело вошел к пирующим; его маленькие глазки смущенно бегали по сторонам; он униженно и льстиво кланялся.

   - Ну, что пленник? - крикнул ему Лисовский.

   - Ясновельможный пан полковник, - запинаясь, хриплым голосом начал Мартьяш. - Я не виноват!

   - Что случилось?

   - Этот московит, пан полковник... Он был такой несговорчивый... Я его кольнул раза два кинжалом, а он...

   Литвин перевел дух и опять начал кланяться...

   - Говори! Говори! - наперебой закричали гости.

   - А он, ясновельможные, упал... И гляжу - уж не дышит!.. Лицо полковника побагровело от гнева. Он вскочил с места и

   схватился за свою кривую саблю. Но Мартьяш рухнул к его ногам и завопил:

   - Не гневайтесь, пан полковник! Этот москаль был простой жолнер... Он ничего не знал!. Я сам разузнаю все что нужно ясновельможным панам. Только повелите, пан полковник...

   Лисовский так же скоро успокоился, как вспылил. Он выпил кубок меду и вопросительно взглянул на рыжего литвина. Мартьяш, почуяв, что опасность миновала, стоял уже на ногах.

   - Ясновельможные, - заговорил он уже смелее, с хитрой улыбкой, - клясться я не буду, да моей клятве даже ни один ксендз не поверит... А скажу вам попросту: отсыпьте мне сотню червонцев, и я монастырь возьму. Пан полковник давно знает Мартьяша, частенько я ему пригоден был...

   - Говори дальше! - сказал Лисовский, видя, что хитрый литвин ждет ответа. - Двести дукатов получишь.

   - Верю слову пана полковника... Ясновельможные паны, может, не знают, что я служил в войске королевском, как король Баторий Псков брать хотел. Был я при немце, что королю окопы строил и под псковские стены да башни порох подкладывал. Научился я у немца, как подкопы вести, и готов вам, ясновельможные паны, той наукой услужить. Давно уж у меня эта дума была, с той поры как мы здесь станом стали... И место я уж высмотрел, ясновельможные: всего лучше под круглую угольную башню подкопаться; ветха башня, еле держится...

   - Дело говоришь, - сказал весело Лисовский. - Вот тебе для начала! - и бросил литвину горсть дукатов.

   - А если ясновельможные про силу монастырскую знать хотят, - продолжал Мартьяш, пряча дрожащими от алчности руками золото, - так и в этом я им служить готов. Речь московская мне знакома; прикинусь перебежчиком, все узнаю, все высмотрю... Ночью в монастырь наших жолнеров впущу... Эх, ясновельможные паны, и не такие дела на своем веку делывал рыжий Мартьяш! Только добычей не обидьте...

   Жадно слушали пушкаря паны, и весельем горели их глаза, затуманенные медом да венгерским.

   - Завтра же подкоп веди! - воскликнул Сапега и тоже Мартьяшу горсть дукатов отсыпал. - А потом и в монастырь тебя пошлем. Правда, пан полковник?

   Лисовский, радостный и довольный, хохотал, взявшись за бока.

   - Лихо! Лихо, пан гетман! Каков у меня Мартьяш?

   И опять пошла панская попойка, песни зазвучали; начали паны лобызаться, друг друга со скорой победой и добычей поздравлять. Крик и шум стоял в шатре.

   А с окопов все сыпались в стены и башни обители ядра, все ревели, как звери голодные, польские пушки со всех сторон. Обитель словно плавала в облаках дыма порохового, отстреливаясь от врагов; и непрерывно, стойко, громко и торжественно гудели с колоколен обительских большие и малые колокола...

  

   Третий день настал с тех пор, как заговорили польские пушки, а все не умолкал их дикий рев, все изрыгали их медные жерла огонь, дым и чугун. Хуже всех приходилось тем монастырским пушкарям, что засели на Водяной башне, напротив злой пушки Трещеры. Но и тут явное чудо свершалось, хранил святой Сергий своих воинов: ядра сбивали зубец за зубцом, вонзались в каменную толщу стен, но народу били немного; да и башня, хотя вся тряслась и осыпалась, а трещин не давала... Пробоины заделывали глиной с песком и мелкими каменьями.

   Самый ловкий пушкарь обительский Меркурий Айгустов, из детей боярских, служил примером другим воинам.

   В ясное октябрьское утро живая работа кипела наверху Водяной башни; молодые послушники носили снизу по каменной узкой лестнице ядра и порох; пушкари наводили жерла на туры вражеские, заряжали пушки...

   - Не спеши! Не спеши! - покрикивал Меркурий Айгустов своим помощникам. - Пусть ляхи без передышки палят - уморятся скорей. Ну, с Богом...

   Подожгли запал, грянул выстрел; видно было, как одна тура, сбитая ядром, осела, свалилась и открыла красные жупаны польских воинов.

   - Наводи на них!

   Новое ядро заставило врагов попрятаться. С их стороны рявкнула Трещера - отлетел угол зубца башенного; молодого послушника задело по плечу каменным осколком - испугался юноша и ядро из рук выпустил... Айгустов все сразу приметил...

   - Не робей! Не робей! Давай ядро сюда!..

   Но послушник, бледный, дрожащий, бросился к лестнице, шепча трясущимися губами:

   - Ой, страшно! Спаси, Господи! Ой, боюсь!..

   Из темного отверстия лестницы показался черный клобук архимандрита Иоасафа. Настоятель слышал испуганный лепет юноши и шагнул вперед.

   - Чего страшишься, чадо неразумное? Без воли Господней ни единый волос не упадет с главы нашей... Смотри, я за тебя послужу пушкарям...

   И старый инок, с трудом подняв откатившееся тяжелое ядро, понес его к пушке. Застыдился боязливый послушник, впереди других бросился он помочь крепкому духом старцу.

   - Так, так, чада мои милые! - говорил с доброй улыбкой отец архимандрит, видя, как живо и ладно закипела опять работа, как бодро сносили подвигнутые его примером послушники тяготы боя.

   - Отец архимандрит, - молвил весело Айгустов, заряжая пушку. - О нас не кручинься - справимся...

   - Вижу, вижу... Исполать тебе, добрый молодец! Благословив Меркурия, воинов и послушников, старец

   неспешно спустился по лестнице на стену. Тут шла та же работа; воевода князь Долгорукий всех подбодрял, за всеми смотрел. Благословил старец и князя.

   - Жарко, отче, - молвил князь. - Ишь, нехристи без устали палят. Бывал я в битвах и осадах, а такой не помню.

   - Не робеют ли у тебя, княже, ратные люди? - допрашивал архимандрит, поглядывая на воинов.

   - Нет, отец Иоасаф, молодцами держатся. И деревенские парни не хуже стрельцов. Вон тот молодец у меня больно ловок, так палить привык, что уж я его в сотники поставил. Эй, парень!..

   Данила Селевин, в новом кафтане с галуном, подошел к ним, усталый от жаркой работы. Отец Иоасаф, любовно улыбаясь, благословил его:

   - Откуда будешь, молодец?..

   - Молоковские мы все, отец архимандрит, трое нас, братьев... Пришли святому Сергию послужить... Селевиными звать...

   - Тот богатырь-то, что от богомольцев приходил ко мне, брат что ли тебе?

   - Старший брат, отец честный... Все мы крест целовали - не сдавать обители до смерти...

   Еще раз благословил отец Иоасаф Данилу; пошел сотник к пушкам.

   - А быть скоро приступу, отче, - сказал воевода. - Вишь, как ляхи палят спешно... И целят-то худо... знать, просто оглушить,, напугать норовят, а там и нагрянут.

   - Отобьемся с Божьей помощью, князь.

   - Вестимо... Эй, левее наводи, левее!..

   И князь поспешил к пушкарям. Успокоенный, ободренный, спустился настоятель со стен во двор обители.

   Около келий да амбаров много люду толпилось. Плакали и вопили ребята, голосили женщины, старики и больные молились в полный голос... Велика была на обительских дворах сумятица, но и тут отцу Иоасафу не пришлось сильно кручиниться. Заботливы были старцы монастырские, умели они народ разумным словом утишить, успокоить.

   Иеромонах отец Корнилий сидел на крылечке своей келейки; плотным кругом теснились к нему богомолки и богомольцы: девушки, бабы, старики, дети... И не было слышно тут ни плача, ни криков; так все заслушались старца, что словно бы и позабыли про ляхов, про грохот вражеских пушек.

   - И не раз, чада мои милые, - говорил старец, - находила на Русь година тяжкая, не раз шли на нее боем враги-нехристи, простой люд и бояр в полон брали, рушили храмы православные, города и села огнем жгли. В старину ханы татарские всю землю нашу под своей рукою держали; к ним, в орду поганую, ездили князья православные ответ держать, кланяться... Но и та беда горькая прошла над Русью-матушкой. Восстал на татар великий князь московский Димитрий Иоаннович... Долго князь глубокую думу думал, золото-серебро собирал, полки снаряжал. И пошел он, великий князь, к подвижнику Божию, к святому Сергию, что тогда еще длил свое житие земное. И дал святой Сергий великому князю благословение, и с бодрым духом двинул князь полки на Мамая, злого хана татарского. О ту пору даровал Господь молитвами святого Сергия дружинам княжеским победу великую... Почто же смущаетесь и плачетесь теперь, чада мои? За нас, за всю Русь православную преподобный Сергий у престола Божия печется!..

   Не пропускали богомольцы ни единого слова из мудрой речи старца Корнилия. Слезы текли по щекам их, вызывала те слезы вера и надежда светлая.

   К другому кружку богомольцев перешел отец Иоасаф. Старец Гурий тоже ободрял и поучал простой народ.

   - И повелел благоверный царь Василий Иоаннович мощи невинно убиенного отрока, царевича Димитрия, перенести из Углича в стольный град Москву. Святители церкви православной Филарет Ростовский и Феодосии Астраханский прибыли с боярами царскими в Углич. Многими тысячами стеклись угличане к могилке царевича. И когда начали рыть землю над гробом отрока - разлилось в воздухе райское благоухание, и словно дым кадильный изшел от гробницы Димитрия. И открыли гроб, и обрели тело отрока-мученика неистлевшим. Даже ризы царевича Димитрия не коснулось тление земное. Держал убиенный отрок в левой руке платок, шитый золотом; цел и невредим нашли тот платок в руке его. В правой же руке держал мученик - в ту пору, как нож убийцы нечестивого прекратил житие его, - орех садовый. И тот орех нашли у него в руке целым... Великое чудо сотворил Господь! Пятнадцать лет лежало в сырой земле тело мученика и по воле Божией избегло оно тления, и исполнилось оно силы чудотворной... Многие чудеса совершились у святых мощей царевича... В Москве встретили мощи царь, патриарх, царица-инокиня Марфа, поставили их в церкви Михаила Архангела в раке деревянной, обитой атласом золотым... И доныне открыт доступ к мощам святого царевича Димитрия, и исходят от них чудеса и исцеления... Как же, чада мои любезные, верить ныне злому обманщику, именующему себя царевичем Димитрием, сыном Иоанновым?!

   Зашумела толпа, заволновалась, послышались угрозы ляхам, самозванцу... А вражеские пушки ревели все громче.

   Дальше пошел отец Иоасаф, туда, где за крепкими каменными стенами монастырских кладовых, под навесами, лежали раненые, ушибленные каменьями, оглушенные выстрелами. Стоны и мольбы встретили архимандрита: одни просили исповеди и причастия, другие молили перевязать раны, водицы испить... И тут не омрачилось лицо троицкого игумена, бодрый, твердый взгляд его. Приметил он богомолок, молодых и старых, что пеклись о страдальцах, переходя от одного к другому. Всех заботливее была одна девушка, еще не вышедшая из детских лет; с молитвой на устах помогала она то этому, то тому раненому, не содрогаясь, примачивала водой студеной страшные кровавые язвы, подкладывала под головы страдальцев свежего сена... С глубокой нежностью взглянул архимандрит на Грунюшку - то она была радетельницей и помощницей страдальцам...

   - Благослови тебя Господь, отроковица! - молвил он, кладя ей на голову руку.

   Слезы засверкали в голубых очах Грунюшки. Прильнула она горячими устами к другой руке старца.

   - Ох, отче, изболелось сердце мое за страдальцев несчастных... То-то мучение, то-то раны кровавые!..

   - Не кручинься, дочь моя! За святое дело страдают и томятся мученики. Примет их Господь в Свое Царство небесное, отпустит им все прегрешения за то, что пролили они кровь в защиту святой обители. Облегчай же их муки, дочь моя, и тебе на небесах зачтется!..

   - Истинно, отец архимандрит, зачтется, - отозвался седой стрелец, раненный в голову, которому Грунюшка только что обвязала окровавленный лоб, оторвав лоскут от своей скудной одежи. - Добра она, словно Ангел Божий...

   Подозвал отец Иоасаф проходившего послушника.

   - Беги к отцу казначею; пусть велит он из погребов принести сюда вина крепкого, фряжского; пусть отпустит из кладовых полотна да холста потоньше... Надо льющим за нас кровь страдальцам телесные силы подкрепить, надо им язвы перевязать. Да скажи, не велел-де отец настоятель скупиться, не время теперь бренные блага беречь...

   Просветлели раненые, услышав приказ игуменский, посыпались на отца Иоасафа благословения...

   В трапезной монастырской в чугунное било ударили, созывая братию к трапезе. Отец Иоасаф повелел, чтобы все обычным порядком шло, дабы не смущались иноки и миряне... Потянулись из келий старцы, коим не под силу было на стенах помогать. Пришли и от пушек смены воинов и богомольцев-охотников подкрепиться пищею. Сытными блюдами, крепкими, сладкими медами угощали иноки своих защитников: в монастыре всего вдоволь запасено было.

   Все в трапезной не уместились - расставили по дворам скамьи да столы, и с молитвою насыщались бойцы монастырские под рев пушек.

   Молодцы молоковские все рядом сели; сначала молча ели: натрудились за целое утро, голод их мучил... Потом, передохнув, и разговорились...

   - Как у вас там, на Плотнишной башне, Тимофей? Сильно ядра сыплют ляхи? - спросил Ананий.

   - Словно град идет, - отвечал Суета, справляясь с ковригой монастырского хлеба. - И меня задело...

   Он показал локоть, обвязанный тряпицей.

   - Чай, больно? - спросил торопливо Оська Селевин, и пугливо забегали его лукавые глаза на побледневшем лице.

   - Чего больно! Я и думать забыл... Суета придвинул к себе чашку с брагой.

   - А слышь, Ананий, - начал Данила Селевин, - больно уж сильна та пушка ляшская, что в нашу сторону палит. Ядра-то с голову людскую!.. Такие ямы в стенах рвет, что страсть одна... Да и метят из нее лихо...

   - Чай, много побило у вас людей?

   - Немало. Намедни одного пушкаря хватило, да еще не самым ядром, а осколком от стены... Не пикнул даже бедняга, пополам голову разнесло... Со мной рядом стоял.

   - Рядом? - переспросил Оська, даже зубы у него застучали о край чашки с брагой. Ананий сурово покосился на него.

   - А тебе, Оська, я вижу, больно жизнь дорога?! Смутился Осип, голову опустил, побледнел еще более.

   - Что ж, кому помирать охота? - пробормотал он.

   - За обитель-то святую? За веру-то? - грозно проговорил Ананий. - Смей ты у меня еще такое слово молвить!..

   - Да разве я отрекаюсь? Христос с тобой! Что он меня, братцы, ни за что, ни про что изобидел? - плаксиво прибавил младший Селевин.

   Ананий пуще нахмурился...

   - А к тому я это тебе молвил, что вижу я в тебе робость, вижу шатание великое... Не с радостью, не с легким сердцем подставляешь ты грудь под пули за обитель святую. Ой, крепись, Осип! Крепись, говорю... молитву читай! Силен лукавый, и хитры пути его!

   Помолчали все. Ананий, пригрозив брату, задумался. Суета и Данила прислушивались к гулу пушечному и поглядывали - не пора ли на стены идти?..

   - Надо бы, други-товарищи, той большой пушке ляшской как-никак жерло заткнуть, - сказал наконец старший Селевин. - Не то много она у нас-людей сгубит... Отпрошусь-ка я у воеводы ночью за стены... Товарищей поудалее наберем; может, и доберемся до трескотухи горластой. Попытаем счастья, ребята?..

   - Попытаем! - отозвались весело Данила и Суета, и даже Оська, скрепя сердце.

   - Пушкаря Меркурия возьмем. Он места здешние знает, да и к делу огнестрельному привык...

   Стали они горячо толковать о ночной вылазке.

   Вдали из дверей трапезной вышел воевода князь Григорий Борисович; не торопясь пошел он между трапезующими воинами, приветливо на них поглядывая.

   - Досыта ешьте, молодцы. Раньше ночи со стен не пущу. Бодро поглядывали монастырские бойцы на своего храброго воеводу, на его поступь смелую, на плечи могучие...

   - Дозволь, княже, слово молвить, - сказал старший Селевин, пробравшись к нему сквозь толпу. - Да не здесь, на народе, а в сторонке где...

   Повел его с собою воевода за угол башни, где пусто было. Ласково светились зоркие очи воеводы, весело улыбался он, слушая про затею богатыря Анания...

   - Доброе дело ты замыслил, молодец. Да нелегко свершить его удачно. Догонят вас ляхи, перерубят всех...

   - А я тайный ход нашел, князь-воевода. Мне старцы показали - у Сушильной башни. И неведомо будет ляхам, как мы из обители выйдем и как вспять уйдем...

   - Попытай, молодец, счастья... Только обождать надо: чай, скоро ляхи на приступ пойдут - тогда мне все добрые воины понадобятся... Ты, что ль, у Красных ворот стоишь?

   - Там, воевода. И молодцев удалых я подобрал...

   Не пришлось воеводе с Ананием беседу до конца довести. С Водяной башни послышались громкие крики, на стенах - видно было - народ заметался...

   - Воевода! - подбежал к князю Долгорукому стрелецкий сотник. - Пушку у нас подбили! Поранили многих.

   Кинулся князь Григорий Борисович в то место, где беда стряслась. Поспешили за ним и другие воины.

   Всему виной опять была Трещера... Так из нее метко ядро пустили, что оно смяло медное жерло у лучшей обительской пушки, что палила в ляхов с Водяной башни. Потом отскочило ядро и поранило трех пушкарей; Меркурию Айгустову тоже ногу задело... Оробели непривычные воины...

   - Эй, чего всполошились! - загремел воевода, взбираясь на башню. - Тащите другую пушку со стены боковой. А эту, негодную, вниз сбросьте!

   Закипела работа. И тут богатырская сила Анания Селевина кстати пришлась. Один-одинешенек подпер он новую пушку на крутой, узкой лестнице могучим плечом и наверх двинул. А там уж подхватили ее десятки ловких рук - и опять, как прежде, зачернело грозною пастью медное жерло, глядя на ляхов.

   Ляхи тоже не дремали... Видно было с башни, как громоздили они на свои окопы все новые и новые туры, как подвозили и ставили все новые и новые пушки и пищали. Гуще и чаще забелели клубы порохового дыма, белым поясом охватившего стены. Гром выстрелов не прерывался ни на миг. Уже едва слышны были из-за него колокола обительские...

   Жутко пришлось стрельцам, богомольцам и послушникам. Робкие убегали со стен, не слушаясь начальников; кое-где и рук не доставало для пальбы... А на дворах монастырских стон и плач стоял. С испугу падали без памяти молодые и старухи, дети криком кричали, думая, что убили их сестер и матерей...

   Пуще всех оробел в этот злой час Оська Селевин. На его долю досталось нехитрое дело: подавал он главному пушкарю ядра, что кучкой были сложены за каменным уступом на стене, близ Водяной башни. Онемел, оглох, обеспамятовал он от страха; кричат ему, чтобы ядра давал, а он с головой за уступ схоронился - ни с места!

   - Поранило, что ль? - услышал он над собой знакомый голос брата Данилы. Сильная рука схватила его за ворот и поставила на ноги.

   - Да ты цел-целехонек! Трусишь? Хоронишься? Так вот тебе! - и Данила сгоряча такой удар брату отвесил, что едва не слетел Оська вниз со стены. Злобно засверкали его глаза, недобрым взглядом окинул он середнего брата и за дело принялся...

   Тем временем и отец Иоасаф услышал, что больно сильна пальба, что робеют защитники обители. Бодро выпрямился седовласый архимандрит, подал пастырский клич соборным старцам и впереди их поспешно вошел в большой храм обительский...

   Вскоре широко-широко распахнулись железные двери храма, и показалась вереница старцев-иноков, послышалось стройное многоголосое пение... Отец Иоасаф нес впереди золотое распятие, за ним старцы Корнилий и Гурий высоко поднимали большую икону преподобного Сергия, игумена монастырского, в богатом окладе. Далее другие старцы выносили икону за иконой, хоругвь за хоругвью... Согласное пение их уже достигало до стен обители, вливая в сердца защитников бодрость и отвагу. Длинной цепью, сверкая серебром, золотом, дорогими каменьями икон, крестный ход поднялся на стены, перешел на одну башню, на другую, на третью...

   Отрываясь от пушек, воины падали на колени перед святыми ликами... Колокола обительские загремели могучим звоном...

   - Святой Сергий, заступник наш! - кричали стрельцы и пушкари. - Помоги, святой Сергий!

   И опять загромыхали со стен выстрелы, отвечая огненными молниями на град ядер вражеских.

   - Поборайте врага, православные! - воскликнул далеко слышным, юношески сильным голосом отец Иоасаф.

   Вновь раздался умилительный, проникновенный хор старцев-иноков и молодых послушников.

   Изумленные ляхи прервали на короткое время пальбу, но скоро опять зачастили выстрелы. Ободрясь духом, монастырские отвечали им тем же...

  

   Наступил тринадцатый день октября месяца. Осажденные уже привыкли, притерпелись к ежедневному грохоту пушек, к дождю ядер и пуль; наловчились и сами метко отвечать на выстрелы, укрываться от снарядов за зубцами и выступами, заделывать проломы в стенах от ядер. Дружно бок о бок держались на монастырских стенах и стрельцы, и дети боярские, и деревенский люд.

   Отдохнув краткое время от трудов истекшего дня, воевода князь Долгорукий вышел на рассвете поглядеть, что кругом творится. Прежде всего направился князь на Водяную башню; злая Трещера беспощадно громила и терзала ее меткими, тяжелыми ядрами. Много изувеченных бойцов выбыло из отряда ее защитников, не один раз пришлось на нее и новые пушки встаскивать, взамен разбитых.

   Бодро поднялся воевода на башню; там уже давно пальба началась; ляхи принялись громить обитель с первым проблеском зари - не пришлось воинам монастырским и отдохнуть хорошенько.

   Поздоровался князь с храбрым пушкарем Меркурием, с товарищами его, окинул взором ляшские туры.

   - Что, еще не разбила вас Трещера?

   - Живы еще, княже, молитвами святого Сергия... Еще две пробоины враги сделали, да не больно страшно: забили мы их глиною...

   - Ладно, молодцы!

   И опять стал воевода зорко в польский стан глядеть. Показалось ему, что вражьи полки за ночь ближе к турам подвинулись. Словно гуще стали отряды их. Задумался князь Григорий Борисович, подозвал к себе сотников стрелецких, Меркурия Айгустова, Анания Селевина и других бойцов, ловких да сметливых.

   - Вот что скажу я вам, други мои... Приметил я, что в стане ляшском полки собраны. Гляньте-ка вон там, на горе Терентьевской, гусары краснеются, а дальше - венгерцы в своих куртках зеленых... Не впервой мне в боях быть, не обидел Бог опытом. Пойдут ляхи на приступ. Готовьтесь.

   Переглянулись бойцы, словно говоря друг другу: "Мы уж давно готовы... хоть сейчас в бой..."

   Понял их разумный воевода.

   - Надо, други, камней запасти, бревен тяжелых. Женкам-богомолкам велите вар варить... Зарядов запасите...

   - Вдоволь запасено, - в голос ответили молодцы.

   - А теперь пойду других оповестить. Будет приступ, будет! Пошел князь-воевода по всем башням да стенам наказы отдавать, ободрять непривычный к бою люд. Суматоха началась в обители, стар и мал помогал воинам...

   Дошла весть и до архимандрита; поспешил отец Иоасаф тоже на стены словом и примером укрепить дух защитников. Встретился он с воеводою Долгоруким на той же башне Водяной, откуда все туры ляшские, как на ладони, были видны...

   - Ну, отец архимандрит, молись теперь со старцами за нас, - говорил воевода. - Крепко нахлынут ляхи - по всему вижу...

   Гляньте! Гляньте! - крикнул зоркий Ананий Селевин. - Эк их сколько высыпало!

   Запестрели от ярких польских нарядов луга Клементьевские, Келарские и другие открытые места вокруг обители. Гусарские доломаны отливали алым цветом; вились на шишаках длинные, белые перья; синели расшитые желтыми шнурами венгерские куртки; мелькали высокие, черные казачьи шапки с разноцветными верхами; желтые наряды немецких пеших стрелков ясно виднелись на черной стене насыпей и тур. От сапегинского стана примчались латники в шлемах с серебряными крыльями, с длинными пиками, на остриях которых трепетали синие и красные значки. Смело выступила конница на открытое поле и начала бешеную скачку - потеху воинскую. То летели ляхи целыми рядами, то - по крику ротмистров - разрывали строй и рассыпались лавой, вскидывая вверх копья, сверкая обнаженными мечами, доспехами...

   - Что это они игрище затеяли? - спросил отец Иоасаф.

   - Таков уж у них обычай... Удивить да напугать нас хотят своей силой... Немало у них рати...

   Воевода правду молвил. Смущаясь и дивясь, глядели со стен воины монастырские на несметные полчища, на их коней быстролетных, на доспехи и оружие иноземное. Казалось, бойцы святого Сергия считали силу вражескую и конца ей не видели. А из-за туров все высыпали да высыпали новые полки. В одном конце поля показался, под бунчуком, первый вождь Петр Сапега с ближними начальниками. От Терентьевской рощи выехал Александр Лисовский на горячем черном коне, окруженный своими головорезами. Красные перья вились на шлеме знаменитого всадника; заметен он был в толпе по росту и осанке...

   Видно было со стены, как съехались вместе два ляшских начальника и завели беседу.

   - Погибель нам замышляют, разбойники, - усмехаясь, проговорил князь Григорий Борисович.

   - На свою главу привлекут они смерть и гибель лютую... Не оставит нас игумен Сергий! - громко воскликнул отец Иоасаф.

   Встрепенулись стрельцы и пушкари, грозно заблистали глаза их, крепче сжали они в руках оружие.

   Молчали в этот день пушки ляшские, боялись их пушкари ядрами задеть своих. Но все же гром, гул и крик стояли вокруг стен обители: многотысячная конница, словно море, волновалась, кипела и переливалась по полям и пригоркам. Вот начали небольшие отряды подскакивать все ближе и ближе к монастырю. Быстрее стрелы каленой сновали то туда, то сюда поджарые казацкие кони, ляшские аргамаки, татарские скакуны.

   Грозили обители враги, поносили ее защитников разноязычным говором, показывали свое блестящее, дорогое оружие; так и сыпались хвастливые речи...

   - Сдавайтесь нашим панам и царю Димитрию! - кричали наездники, гарцуя перед башней...

   - Уходите, братцы, от монахов... Валите к нам, у нас житье раздольное, - звали казаки...

   - Нехристи! - зычным голосом, не стерпев, рявкнул Ананий. - Отъезжайте, не то выпалю!

   Схватился он за свою тяжелую пищаль, но остановил его руку отец архимандрит.

   - Пусть их пустые слова сыплют... Обожди...

   Удалой пан Лисовский тоже захотел потешиться - примчался на своем черном скакуне под стены и хитрые речи повел:

   - Что супротивничаете, старцы? Эй, послушайтесь совета доброго: бросьте палить да попусту кровь лить. Иль неведомо вам, что царь Димитрий на той неделе Москву одолел, царя Василия в полон взял?.. Все земли покорились: и северская, и тверская, и новгородская, и владимирская... Одни вы, неразумные, на гибель идете... Покоритесь, монахи, сдайте пушки и зелие; царь вас пожалует...

   Тут уж не мог Ананий Селевин удержать гнева правого, спешно нацелился он и грохнул из пищали.

   Но только захохотал пан Лисовский, круто повернул коня и отъехал от стен, погрозив саблей. Не могла пробить пуля пищальная его крепкого панциря иноземной ковки.

   Мало-помалу отскакали от обители и другие наездники, видя, что попусту там тратят слова и насмешки, что и стрельцы, и иноки крепко стоят на своем.

   - Смотри-ка на того казака седого, Ананий, - молвил Меркурий. - Кажись, старый знакомец.

   - Атаман казацкий, у него мы пушки-то разбили!

   - Он самый... Невесел что-то...

   И вправду, атаман Епифанец тоже был у стен обительских, а теперь отъехал