Лебедев Владимир Петрович - За святую обитель

   Владимир Петрович Лебедев.

   Источник текста: Издательство "Отчий дом", Москва 2000

   Первое издание: СПб, П. П. Сойкин, 1900, 240 с.

  

   Много беды терпела Русь православная в правление царя Василия Иоанновича Шуйского. И опытен был в делах государских надежа-царь, и разумом его Господь не обидел, а знать уж, выдался он такой незадачливый: все грознее и грознее надвигалось на Русь-матушку горе-злосчастие. Под самой Москвой гнездился в селе Тушине вор-самозванец и грозил престольной столице несметными разбойничьими скопищами; рыскали спесивые ляхи хищными конными полками по русской земле, жгли, грабили и похвалялись полонить нашу Отчизну на веки вечные. Греховные соблазны одолевали бояр, князей, воевод, людей думных и ратных, торговых и деревенских... Корысть, разбой, измена и безначалие царили повсюду.

   Близ святой обители преподобного Сергия Чудотворца лежало в те давние времена село Молоково. Было оно сначала богатое и людное, а когда наступила злая година, зарыскали разбойничьи толпы - село опустело и обеднело. Чернели пожарища, стояли пустые, разрушенные избы. Хлеб на нивах гнил на корню; не трогал его испуганный, обездоленный крестьянин, хоть уже давно осень наступила, хоть и зима уже близилась..

   Печально глядело на хмурое село осеннее солнышко, словно думая: к чему взошло я на зорьке ясной, коли мне и полюбоваться не на что?.. Вот скользнули робкие лучи за крайнюю избу, осветили у ворот ее на завалинке трех рослых молодцов. Была та изба лучше да краше всех других на селе; крепкий тын хранил постройку от злых людей. Молодцы, что на завалинке зарю встретили, были хозяева-домочадцы той избы. Трех братцев Селевиных по всему селу уважали за домовитость и оборотистость. Старшего звали Ананием, силы он был богатырской, нрава прямого, доброго. Второй брат, Данила, послабее был, зато сметливее и расторопнее. Третий, Осип, тоже был собой молодец хоть куда - из десятка не выкинешь - да ходила о нем молва худая: корыстолюбив был парень, завистлив.

   - О, Господи! - молвил со вздохом Ананий Селевин, поглядывая на нивы. - Ну и времечко настало!

   - Одно слово - беда! - подхватил Данила. Младший брат усмехнулся лукаво и вставил:

   - Что ж, ребятушки, зато хошь рук не натрудим...

   - Пустое говоришь! - перебил его старший. - Труд-то Господу Богу угоден, особливо наш - крестьянский.

   - Иди, потрудись, - опять усмехаясь, кивнул ему Осип головой на легшую вповалку рожь.

   - Стану я для нехристей-ляхов работать. Нагрянут да отнимут... Сам знаешь, почему мы сиднем сидим.

   Опять замолчали братья. Солнышко все выше да выше всходило, даже припекать стало, даром что сентябрь на дворе стоял.

   - Гляньте-ка, и Тимоха на свет Божий выглянул, - сказал быстроглазый, заметливый Данила.

   Сосед Селевиных, Тимофей, парень не слабее самого Анания, носил по селу прозвище смешливое - "Суета". Был он тучен, высок, широк и мешковат, а нрава бойкого, любопытного: везде и всюду за другими спешил - и частенько его сельские зубоскалы на смех подымали.

   - Мир честной беседе, - молвил он, подходя. - Где бы тут присесть с вами?..

   Но на завалинке для такого парня-великана места не нашлось, трое Селевиных ее всю заняли. Огляделся Суета, шагнул к недалекой полусгоревшей избе и мигом выломал из сруба пенек не тоньше себя. У избы рухнул угол, пылью и золой понесло на братьев.

   - Ишь медведь! - крикнул Осип. - Чего избу рушишь?!

   Принес Суета свой пенек, уселся и ответил:

   - Не велика беда - избу порушить, а вот, братцы, ежели тушинский вор Москву-матушку порушит - тогда будет беда злая, горе-горькое...

   Вздохнули все. Помолчал Осип и пробормотал тихо:

   - А слышь, весело живут в Тушине: пьют-гуляют...

   - Небось, и тебя туда тянет? - поймал его на слове Суета.

   - Кабы он помыслить только такое успел, я бы его своими руками удушил! Замест отца я теперь ему... За младших братьев старший перед Богом и царем в ответе. Слышь, Оська? - прибавил Ананий.

   Смешался, зарделся тот, испугался.

   - Да чего вы, братцы! Так слово сказалось, а они почли уж меня за вора-переметчика... Чай, я не лях...

   - Не одни ляхи теперь кровь православную льют, - вмешался Данила Селевин. - Свои-то перебежчики хуже...

   - А что, братцы, силен-силен вражий лях, а все на нашу святую обитель не дерзает, - заговорил Суета.

   - Чай, ее сам преподобный Сергий хранит. Не попустит Господь такой беды! - И Ананий перекрестился.

   - Да и прихожане - народ православный, за обитель-матушку вступятся.

   - Голову за нее сложим! - подхватил Суета.

   У всех четверых лица нахмурились, глаза сверкнули. Денек теплел да теплел; в ближайшей роще зачирикали птицы, зашелестела кругом осенняя желтая трава. Задумались молодцы молоковские, глядя на далекое поле, по которому вилась дорога сергиевская.

   - Идет кто-то, - молвил Данила.

   Всмотрелись - видят: две богомолки по дороге шагают, торопятся; все ближе и ближе путницы: одна - седая старуха, сгорбленная, другая - совсем еще девочка. Укутаны обе в разное тряпье.

   Поклонилась старуха молодцам и спросила.

   - Не пустите ль нас отдохнуть малость, люди добрые? Притомились мы с дочкой, от обители-то идучи.

   - Милости просим, бабушка, - сказал, вставая, Ананий. Ввел он богомолок в избу, воды им в деревянной чашке принес.

   - А насчет еды - не обессудьте, голубушки. Один черствый хлебушко, да и то летошнего помолу.

   - Спаси тебя Господь, кормилец, - в голос молвили странницы, раздеваясь и усаживаясь.

   Напились они водицы, сухих корок погрызли. Тем временем в избу вошли остальные молодцы и сели.

   - Ляхи что ль пожгли у вас село? - спросила старуха.

   - И ляхи, и свои, бабушка. Такая уж пора злая...

   - Верно, кормилец, правда твоя... Хуже этой поры и не бывало на Руси... Вот и наше село Здвиженское - чай слышали, молодцы - тоже с двух концов ляхи да перелеты запалили. И сгорело оно, как свечечка, словно все избы косой срезало... Ох, горе-горькое!..

   Заплакала старуха, закручинилась и дочь: из голубых глаз покатились крупные слезы.

   - Батюшка! Родненький!.. - простонала она сквозь слезы.

   - И убили моего старика-хозяина! - повела опять речь старуха. - И остались мы с Грунюшкой сиротинками! Негде голову преклонить, опричь храмов Божиих, да и те, почитай все, поруганы нехристями. Одно было прибежище бедным сиротам, нищей братии - обитель-матушка; да и ту хотят теперь злодеи боем взять...

   Вскочили молодцы со скамеек все как один.

   - Не бывать тому! Костьми ляжем за обитель!

   - Да полно, бабушка, может, ты ослышалась? - недоверчиво спросил хитрый Оська.

   - Какой, родимые! правда правдинская... Все богомольцы про то толковали, плач и стон стоял в обители. Поплелась я, грешная, к святому старцу Корнилию - духовный отец он мой - пала ему в ноги. Мудрый он старец и милостив к бедным.

   - Еще бы! Кто старца Корнилия не знает? Святой человек, - вымолвил Ананий.

   - Благословил меня старец и поведал мне: истинно идут на обитель ляхи, и царю то уже ведомо, и посылает он, царь-батюшка, на подмогу бойцам обительским воевод своих с силою ратною и нарядом... Заплакала я, кормильцы мои, как услышала эту злую весточку, побежала спешно к Грунюшке; собрались мы и пошли куда глаза глядят.

   Помолчали все недолгое время в думах тяжелых.

   - А еще толковали в обители бывалые люди, - опять зачастила старуха, - что поднялся на русскую землю сам Жигимонт со всей силою ляшскою. И больно тот Жигимонт обличьем страшен: власы у него красные, огненные, очи полымем пышут, сидит он, Жигимонт, на крылатом коне, ведет за собой тьмы- тем басурманов; как увидит село али город, дохнет полымем, и только пепел остается...

   - Пустое! - степенно сказал Ананий. - На вражью силу есть молитва святая. А вот что, братцы, - надо нам идти обитель- матушку оборонять...

   Закрестилась старуха-богомолка.

   - А ляхи-то?!

   - А Бог-то, бабушка? А Сергий-то преподобный?.. Глянула Груня на Анания, и просветлело ее печальное лицо.

   - Видишь, матушка, как добрые люди думают. И я то ж тебе говорила...

   Замолчала старуха, не знала что делать. Ананий тем временем оделся, топор из-под лавки взял, в мешок хлеба положил. Остальные парни тоже снарядились, торопливый Данила уже к двери пошел, как вдруг от могучего удара рухнула дверь на пол, послышались чужие голоса.

   - Ляхи! - завопила старуха, хоть ничего еще сослепу и разглядеть не могла. И вправду - в сенях теснились человек восемь польских воинов. Держались они с опаской: длинные, заряженные пистоли противу молодцев уставили, в левых руках обнаженные сабли держали. Ананий огляделся, мигнул товарищам глазом: смирно, обождите...

   - Кто тут хозяин? - спросил, подвинувшись, толстый, румяный, с висячими усами старший лях. Ананий спокойно вышел вперед.

   - Иди до нашего ясновельможного ротмистра, пана Лисовского. Живо!.. А вы, другие, ни с места - не то пулю в лоб!

   Снаружи загремела воинская труба, загудела земля под сотнями конских копыт. Когда вышел Ананий на улицу - диву дался...

   Сотни две иль более польских наездников, в красных доломанах и высоких железных шишаках, вытянулись вдоль улицы. Начальник сидел на черном коне. Лицо у знаменитого наездника, грабителя сел и городов русских - ротмистра Александра Лисовского - было смуглое, хмурое; глаза, словно молнии метали. Известен он был своей свирепостью, и сплелась с его именем страшная слава.

   - Это хозяин! - закричал он при виде Анания по-русски чисто; успел научиться: не один год кружил Лисовский, как хищный ястреб, по русским пределам. - Поворачивайся! Хлеба, молока, живности!..

   - Ничего у меня нет: все ваши взяли, - смело ответил Ананий.

   - Вязать его! - закричал ротмистр. - Спешьтесь человек десять: обыскать избы!..

   Мигом скрутили Анания толстыми веревками, ремнями коновязными... Не шелохнулся молодец, только усмехнулся, взглянув пану в грозные глаза. Разгневался Лисовский на такую дерзость.

   - Над нами смеешься!..

   - Не над вами, ляхи, а над вашими путами. Гляньте-ка... Передернул Ананий могучими плечами, повел локтями легонько - и с треском полопались веревки и ремни. Пошел глухой гул по польским рядам. Гордый ротмистр тоже подивился, да виду не подал.

   - Станьте двое около него с пищалями; если бежать вздумает - стреляйте. Ну, что там нашли по избам? Несите живее, жолнеры!..

   К Лисовскому подбежал толстый хорунжий с красным одутловатым лицом.

   - Пан ротмистр, видно, этот русский медведь сказал правду: кто-нибудь из наших здесь был. Все ограблено, есть только черствый хлеб...

   - Давайте черствый хлеб! - весело подхватил Лисовский, соскакивая с коня. - В походе не до нежностей. Подождем, пока раскинем лагерь у монастыря; как обоз наш с паном Сапегой подойдет - попируем. Глоток вина у вас найдется, пан Тышкевич?

   Толстяк весело засмеялся по примеру ротмистра и отвязал от пояса объемистую флягу. Спесивые поляки не захотели войти в мужицкую избу; усевшись на конских попонах в тени забора, они начали наскоро подкреплять силы. Солдаты Лисовского, не расседлывая лошадей, привязали их к воткнутым в землю пикам или к плетням и торопливо ели свои дорожные припасы. Двое или трое стояли на карауле.

   - Долго ли придется нам, пан ротмистр, биться с монахами? - спросил Тышкевич.

   Лисовский самонадеянно махнул рукой.

   - Недели две; много-много - месяц!.. До снегу еще пойдем отсюда с добычей.

   - Куда же пойдем, ясновельможный пан?

   - Я бы думал двинуться к "царику" тушинскому. Говорят, там весело, всего вдоволь: целые туши бычачьи по улицам валяются...

   - Послужим царице Марине, - презрительно ударяя на слово "царице", молвил хорунжий.

   - Ей?! - с неменьшим презрением воскликнул ротмистр. - Нет, пан хорунжий, послужим нашим карманам... Мне дела нет до пани Мнишковны. За исправную плату я готов служить хоть самим москалям. Я бился об заклад, что куплю себе в Литве замок не хуже сапегинского, вернувшись с московской войны, - и я это исполню!

   - Пью за будущее пана Лисовского! - сказал, льстиво улыбаясь, хорунжий и опорожнил чарку.

   - А вы правы, пан хорунжий, - заметил, помолчав, ротмистр, - не худо бы узнать, легко ли добыть этих седых воронов из-за монастырских стен. Разве допросить этого богатыря, который так легко порвал наши путы. Он наверное бывал в монастыре... Или вон тех других, которых ведут из избы? Глядите, глядите, пан Тышкевич: вон другой такой же великан!.. Удивительно, что за рослый народ в этом селении... Давайте допросим их...

   - Мужики упрямы, - заметил хорунжий.

   - Я тоже не очень уступчив... Гей, жолнеры!..

   Тимофей Суета, которого вместе с Данилой и Осипом тоже связали крепко-накрепко, смотрел не больно-то кротко: не так, как Ананий. Все поглядывал Тимоха на старшего Селевина, словно подстрекая: "Грянем-ка на ляхов!" Но степенный Ананий только головой покачал: не побить с голыми руками столько врагов, да еще с пищалями, хотя бы и десятерым богатырям. Сзади вели стонавшую старуху-богомолку и бедную Грунюшку.

   Подвели молоковских парней к Александру Лисовскому. Вынул пан кошелек с золотом, достал полновесный червонец.

   - А кто из вас деньги любит? Кто золото видал?

   Ни слова не ответили ему молодцы, словно не слыхали; только у Оськи Селевина вспыхнул огонек в глазах.

   - А кто из вас пищальной пули отведывал? - спросил опять Лисовский, злобно посмеиваясь.

   Опять молча стоят парни, будто и не им говорят. Подумал Лисовский, что больно уж оробели; заговорил хитрый ротмистр ласково:

   - Не бойтесь. Я вам худа не сделаю. А вы мне за то послужите. Ведомо мне, что монахи в вашем монастыре Сергиевском не хотят нашей силе покориться. А что хорошего выйдет с того? Стены их мы пушками да пищалями разобьем, многих неповинных да слабых людей перебьем, перераним... Вы в монастыре-то бывали? Разве ему устоять супротив нас?.. Стены-то, должно, обвалились, рвы-то осыпались?..

   - Про то нам ничего не ведомо, - отвечал ровным голосом Ананий. - А ежели бы мы, пан, что и знали про монастырь, тебе бы не сказали...

   - Как?! - грозно крикнул Лисовский, привставая с земли. - Вы мне противничать решили! Я вас!..

   - Не грози, не грози, пан, - дерзко выступил вперед Суета и так руками тряхнул, что веревки затрещали.

   Ротмистр сделал знак жолнерам. Десятка два пищалей уткнулись почти в самую грудь пленникам. Ананий, оглянувшись, увидел помертвевших от страха богомолок и громким окликом остановил Суету.

   - Стой, Тимофей! К чему с собой слабых да неповинных губить? А ты, пан, не гневайся... Где же нам, темным, деревенским людям, про монастырскую оборону знать.

   Разгневался пан Лисовский, ничего и слышать не хотел.

   - Взять их! - крикнул он жолнерам.

   Пан Тышкевич, слегка робея, подошел к начальнику:

   - Успеем ли мы, ясновельможный ротмистр? Нам ведь надо спешить к сборному месту. А с этими упрямцами, пожалуй, долго провозимся...

   - И то правда, - встрепенулся Лисовский, взглянув на солнце. - Как быть?.. Разве так сделать: оставайтесь с ними вы, пан хорунжий; возьмите десятка полтора жолнеров, да и выпытайте хоть что-нибудь у этих дерзких московитов. Я поспешу... На коней!

   Быстро выстроились вышколенные солдаты, и вихрем унеслась из деревни их летучая, грозная ватага.

   Пятнадцать поляков окружили четверых парней; у пищалей были зажжены фитили. Пан Тышкевич, почувствовав себя главным начальником, приосанился, нахмурился - даже побагровел еще более.

   - Слушайте, негодные, - свирепо крикнул он. - Я шутить с вами не стану. Гей, взять вот этого толстого и привязать к воротам...

   Но Тимофей Суета не захотел по вольной воле покориться. Кое-как вырвал он одну руку из пут и такие удары двум жолнерам отвесил, что те на землю покатились. Зашумели поляки; но стрелять не решались, чтобы своих не задеть. А тут Ананий свою стражу ловким толчком повалил.

   - А, бежать?! - заревел пан Тышкевич и выпалил из пистоли в Данилу, который отскочил одним прыжком к брату Ананию, благо ноги свободны были. Чуть не задела его пуля, но все же промахнулся пан.

   - Держись, ребята, выручим! - загремело множество голосов с поля, с дороги Сергиевской. Остановились все...

   К деревне скакало человек двадцать конных царских стрельцов. Загромыхали пищали, секиры заблистали, и мигом полегло с десяток поляков. Остальные с хорунжим прорвались и ускакали на легконогих конях.

   - Слава Богу, - говорил пятидесятник стрелецкий, отирая пот с лица. - Выручил я вас, братцы... На шум прискакал, да пока поляков много было, хоронился вон в той рощице. От монастырского воеводы Голохвастова я в объезд послан...

   Долго благодарили парни стрельцов-молодцов.

   - Живо, ребята, в обитель! - торопил их пятидесятник. - А то на выстрелы ляхи вернутся.

   Посадили стрельцы парней за собою на лошадей, прихватили и богомолок и спешно направились по Сергиевской дороге.

  

   Издавна в конце сентября, в праздник преподобного Сергия Чудотворца, сотнями и тысячами сбирался народ православный в многочтимую и много любимую обитель. Шли туда богомольцы и из окрестных сел, и из дальних деревень и городов: шли больные и убогие, шли богатые и бедные... Каждый нес свою лепту в казну обительскую, каждый шептал горячую молитву. Далеко, далеко молва шла про архимандрита Иоасафа, про келаря Авраамия, про старца Корнилия и про остальных соборных старцев, подвижников монастырских. Печальниками и молитвенниками земли русской были сергиевские отцы, а в ту годину тяжелую, в скорби и шатании всеобщем, где же и было русскому многострадальному люду искать прибежища, надежды и утешения, как не в святой обители?..

   На этот раз к Сергиеву дню богомольцев собралось в обители еще более, чем в прошлые года. Одни шли постоять грудью за великую святыню русскую, другие - укрыться за могучими стенами, благо царь Василий Иоаннович догадлив был: укрепил ограду обители и высокие башни, прислал пушек и пищалей, наряду воинского и верных людей.

   Еще не рассвело, но уже над высокими стенами монастырскими стоял громкий гул; не спалось богомольцам, да и спать-то негде было: за множеством пришлого народа не хватило ни странноприимных келий, ни монашеских. Старики, дети с матерями, больные и здоровые, лежали на голой земле под осенним дождем; слышался плач, раздавались стоны в предутренней тьме...

   Не до сна было и монахам, немало забот было у отцов. Совсем не ложился на свое скудное иноческое ложе и архимандрит Иоасаф. Всю ночь молился он в своих покоях.

   Бледный свет от теплющихся лампад озарял благообразное кроткое лицо старца; ничего похожего на страх или уныние не было на этом лице. Порою вставал он с колен, подходил к узкому окну, прислушивался к гулу толпы и шептал горячую молитву за этот люд православный, что вверился святой обители, отдался под защиту Сергия и Никона, святителей Троицких.

   Закрадывались в многодумную голову архимандрита и иные мысли. Вспоминал он о своем друге и помощнике, келаре монастырском, Авраамии Палицыне. "Мудр и велеречив отец келарь; авось, постоит он за нашу обитель перед царем да боярами; авось, пришлют с Москвы еще подмогу, - размышлял отец Иоасаф. - Не покинут же нас на погибель. К тому же у отца келаря взята с собой и казна знатная, и хлеба он запас вдосталь на нашем подворье московском. Есть чем царю Василию услужить, есть за что и подмоги попросить. Одно худо: пишет отец Авраамии, что и сама белокаменная ненадежна. Ну да это пустое: Господь того не попустит. Скоро ль вздохнешь ты полегче, земля русская? Скоро ль изгоним мы врагов лютых?"

   И снова погрузился архимандрит в молитву. Бледный свет наступающего дня уже проникал в окошко; все громче и громче становился гул народной толпы; изредка в этот гул врывался дальний, зловещий, звонкий рев вражеских труб.

   Тихо отворилась дверь, и мягкими, неслышными шагами вошел в покои невысокий тучный монах, сотворив отцу Иоасафу уставный поклон.

   - С чем пришел, отец казначей? - спросил архимандрит, вставая с колен.

   - Худые вести, отец архимандрит! - жалобным, пугливым голосом ответил блюститель обительской казны, отец Иосиф Девочкин.

   - Да будет воля Божия. Что стряслось?

   - Да не знаю как и быть, просто голова кругом идет! Богомольцев-то, отец архимандрит, сколько в обитель набралось! Все келий заняты, все сараи, сенники и амбары... На земле вповалку лежат - ступить негде.

   - Это, что ль, беда, отец казначей?

   - Вестимо!.. Чем их поить-кормить будем? И к бою-то годных из них всего треть будет; а то все бабы да ребята, старые да убогие. С этакой силой не одолеть нам ляхов... Надо бы, отец архимандрит, усовестить их: пусть уходят из обители...

   Грустная улыбка показалась на бескровных губах отца Иоасафа.

   - Не властен я, отец казначей, порешить это дело без собора старцев обительских. Обожди, вон уж они собираются.

   Один за одним входили в покои старцы в черных мантиях и клобуках. Были между ними подвижники древние с тяжкими веригами под иноческими одеждами, были и крепкие, сильные телом иноки, видавшие много на своем веку, поработавшие и на полях ратных мечом, послужившие и для дел государских мудростью. После трудного пути житейского ушли они от мира, но крепко печалились о родной земле и готовы были послужить ей личным опытом. Благословясь у отца-архимандрита, расселись старцы на высоких сидениях вокруг своего пастыря, печальные, молчаливые.

   - Братия! - начал отец архимандрит. - Настала для обители година суровая... Обложила нас кругом рать ляшская, пришла пора постоять за веру, за царя и за землю родную. Отцы - помощники мои, споспешники мои - не оставьте меня, недостойного, советом да поддержкой вашей!

   И, встав, отец Иоасаф в пояс поклонился братии.

   - Допрежь всего, старцы, о богомольцах рассудить надо. Вот отец казначей говорит, что много лишнего народа набралось в стены обительские... Давать ли нам пристанище слабым, больным, женам, детям, старикам дряхлым?

   Переглянулись соборные старцы, а затем обратили взоры на отца Корнилия, что рядом с архимандритом сидел. Служил в . былое время старец Корнилий в царской рати, светел был разумом и опытен.

   - Святой Сергий не отвергал злосчастных, - вымолвил коротко отец Корнилий, и просветлели сумрачные лица иноков, и в безмолвном согласии наклонили свои черные клобуки все до одного.

   - Слышал, отец казначей? - спросил архимандрит. Отец казначей склонил покорно голову.

   Послышались у входа твердые, быстрые шаги, зазвенели мечи, и вошли в покои монастырские воеводы: дородный и высокий князь Долгорукий Григорий Борисович и приземистый Алексей Голохвастов. Первый улыбался, второй хмурился. Благословились воеводы...

   - И мы к вам, отцы, на совет, - молвил князь, - ляхи кругом всей обители туры понаставили: на Волкуше-горе, в Терентьевской роще, на Крутой горе, на Красной горе, в Глиняном овраге... Скоро громыхать начнут из пушек да пищалей...

   - Совсем обложили, - сказал, вздохнувши, Голохвастов.

   - Я, отцы праведные, все башни сегодня крепким дозором обошел, пищали да пушки порасставил, ратных людей на места отрядил, - рассказывал князь Долгорукий. - Кажется, все в порядке. Силы только у нас маловато, кликнуть надо бы богомольцев да послушников, кои помоложе... Благословите, отцы!..

   - Сами за тобой пойдем, воевода! - вскричал, поднимаясь с места, отец Иоасаф. - А из богомольцев давно уж немалое число на стены просилось. Присылали ко мне некоего молодца, чтобы их на богоборцев идти благословил...

   - Исполать тебе, отче! Приумножится сила наша, отобьем ляхов от стен...

   - Нелегкое дело, - прервал сотоварища воевода Голохвастов, выступая вперед. - Велика ли подмога от мужиков да от послушников? К оружию непривычны, оробеют в бою...

   - Не греши, воевода! - молвил старец Корнилий. - За веру, за обитель святую всяк на смерть пойдет...

   Гул прошел по толпе послушников и пришлых людей, что стояли у дверей открытых близ порога и жадно ловили каждое словечко.

   - Не оробеем!..

   - Веди, воевода...

   А из самой толпы выступил Ананий Селевин, земно старцам поклонился.

   - Отцы и воеводы! Первый на ляхов иду. Не обидел меня Бог мощью и духом... Благословите!..

   - Я тебе говорил, воевода, - молвил князю Долгорукому архимандрит. - Вот молодец тот...

   - Ладно, парень, приходи ко мне! - потрепал по плечу Анания князь, любуясь его осанкой богатырской.

   - Благословите, отцы, слово молвить! - заговорил дальше Ананий. - Все отца архимандрита молим, пусть нас на стены пошлет. Коли стар человек али немощен - все ж силы у неге хватит на ляшские головы камень сбросить, врага кипучим варом обдать. Кого поранят, за тем жены и дети ходить будут... Все в святой обители на свое дело пригодятся...

   Отец архимандрит, светло улыбаясь, благословил молодца.

   - Разумно твое слово, чадо, всем, всем свое благословение даю - постоять за обитель-матушку... Вызволим ее из осады ляшской!

   Отошел Ананий к дверям, поклонившись в ноги старцам. Начал воевода, князь Григорий, опять про ограду обительскую да про свою силу ратную:

   - Укрепил я, отцы, на диво монастырские башни. На Водяной да у ворот Красных поставил я отборных пушкарей. На Плотнишной тоже стоят воины не хуже. Так же и на Келарской башне...

   Речь воеводы прервал спешно вбежавший сотник стрелецкий, Лешуков Степан, из передовой сторожевой сотни.

   - Отцы и воеводы! - крикнул он. - Посланец от ляхов! Всколыхнулись все; князь-воевода приосанился.

   - Пусть войдет... Поглядим что скажет.

   Расступилась толпа и пропустила в покои высокого широкоплечего воина в ляшском панцире и шлеме, с кривой саблей на боку. Не по себе было послу, косился он с опаской на послушников и богомольцев.

   - Благослови, отче, - молвил он архимандриту, снимая шлем. - Православный я...

   - А ляхам служишь! - вздохнул, благословляя его, отец Иоасаф.

   Промолчал пришелец, только брови сдвинул.

   - С чем послан? - спросил князь Долгорукий.

   - Послан я, сын боярский Бессон Руготин, к вам, иноки обительские, и к вам, воеводы, от пана гетмана литовского Петра Сапеги да от пана Александра Лисовского с грамотами. Нас великая сила стоит под монастырскими стенами. С панами Сапегой да Лисовским пришли: князь Вишневецкий Константин, четверо панов Тышкевичей, пан Талипский, пан Казановский, князь Горский, да атаман донской Епифанец. А ратных людей, с пушками и иным огнестрельным боем, жолнеров, казаков, немцев, татар и русских - три десятка тысяч будет. Покоритесь, иноки...

   - Давай грамоты! - сурово крикнул князь Григорий. Толпа зашумела, понадвинулась; замолк, озираясь пугливо, ляшский посланец, вынул из сумки грамоты, подал князю и архимандриту. Стихли все, безмолвно понурились в ожидании иноки...

   Отец Иоасаф читал ляшское послание без гнева и волнения; князь-воевода то и дело кусал губы, хмурил брови, и дрожал, как от ветра, в его руках ляшский лист.

   - Ах, злодеи! Чем похваляются! - загремел он во всю широкую грудь. - Слушайте, отцы, слушай, народ православный!.. Пишут ляхи нам, воеводам, - покоритесь-де вору Тушинскому... Именуют его сыном царя Иоанна... Сулят нам: коли сдадим обитель, будем-де наместниками Троицкого града, владетелями богатых сел. А ежели супротивничать будем, падут-де наши головы...

   Пуще прежнего загудела толпа; кое-кто уж к Бессону Руготину подступил.

   - Стойте! - властно молвил архимандрит. - Поведаю и я, что ляхи инокам пишут... Сулят они обители великие милости от царя Димитрия и от царицы Марины! От еретички-то ляшской!..

   Не выдержал степенный отец Иоасаф - и отплюнулся при этом имени, которое вся Русь проклинала. Заволновались и все иноки: иные крестное знамение творили, иные тоже с гневом отплевывались.

   - Многим еще нас прельщают ляхи нечестивые... Ужели поддадимся соблазну, отцы и миряне?..

   Старцы поднялись со своих мест; крики раздались у дверей:

   - За обитель-матушку!

   - Постоим! Живот свой положим!

   - Бейте ляшского посланца! Бейте перебежчика!.. Дюжий послушник железной рукой схватил за ворот Бессона Руготина, десятки других рук потянулись к побледневшему, трепещущему боярскому сыну. Еще миг один, и конец пришел бы ему.

   - Прочь! Слушайте воеводу!

   Смутилась и остановилась толпа от грозного окрика князя Григория. Воевода собой заслонил Руготина.

   - Не дело, братцы! Посланцев негоже убивать да калечить. К тому же он и нам пригоден будет: есть с кем ответ ляхам послать. Отходи, молодцы!

   Воеводу послушались.

   - Отец архимандрит, есть ли в обители инок, в письме искусный? Надо отписать ляхам.

   - Отец Гурий, вспомни-ка старые года, - подозвал архимандрит высокого худого инока.

   Старец Гурий молча подошел к воеводе.

   - Ты, отец Гурий, про то ляхам отпиши, что попусту они нас прельщают. Да укори их побольнее да посердитее, чтобы поняли нехристи, что никто их здесь не боится.

   - Отпишу как следует, воевода, - ответил инок князю Долгорукому. - Не впервой мне грамоты писать; послужил я в приказе посольском при царе Иване.

   - Дело! - весело сказал князь. - А теперь, отец архимандрит, по мне вот что сделать: пойдем-ка прочтем всему народу, что нехристи пишут... Пусть знают православные все коварство прельщения ляшского... Эй, сотник, ты посланца-то вражьего побереги - как бы его не изобидели наши...

   Совсем уже рассвело, когда вышли из покоев архимандрита старцы да воеводы. Еле пробирались они сквозь густую толпу богомольцев; народ знал уж, что ляхи грамоту прислали, и валом валил за властями обительскими. Отца Иоасафа со всех сторон обступили, лобызали ему руки, целовали полы его рясы. Гудела встревоженная толпа: что-де будет?..

   С наступлением дня богомольцы кое-как разместились, пристроились по всем уголкам обители. Под- навесами, под лестницами, в клетушках да амбарах - везде люди гнездились. Близ церкви Троицы Живоначальной, в уголке, приютилась и старуха-богомолка из села Здвиженского с дочкой Грунюшкой. Который раз принималась старуха рассказывать православным людям, как спас ее с дочкой Господь от рук вражеских...

   - Как загремели пищали, как зазвенели мечи, тут я - спаси Господи! - сомлела совсем, глаза закрыла... А взглянула потом - вижу, гонят наши стрельцы ляхов... Дай им Бог здоровья, нас взяли, не забыли...

   - Матушка, - перебила ее Груня, - да оставят ли нас в обители? Ночью, слышь, говорили, что негодного народу набралось много. И то - что с нас толку?..

   - Полно, девушка, не кручинься, - ласково сказал Ананий Селевин, подходя к ним. - Эй, православные, - крикнул он богомольцам, - соборные старцы так положили, что никому отказу не будет, никого из обители не прогонят. Ради святого Сергия всем приют и защита будет...

   Матери с грудными детьми, старики да больные, что совсем было приуныли, ободрились при доброй весточке. Все иноков благословлять начали...

   - Сохрани, Боже, обитель святую!

   - Помоги, Господи, архимандриту да старцам.

   Радостно улыбнулся Ананий и дальше пошел - туда, где медленно двигалась черная вереница иноков. Выше всех головою был богатырь молоковский; умиленным, благодарным взглядом проводила его Груня.

   Загремел большой колокол, мощно призывал его могучий голос православный люд, сулил он надежду, сулил крепкую, нерушимую оборону. Каждая рука подымалась сотворить крестное знамение, молитва сама из сердца шла.

   На паперти большого храма издалека виднелась черная мантия архимандрита Иоасафа; блестел в его высоко поднятой руке серебряный крест.

   Притих народ, смолкли люди обительские, внимая пастырскому слову. Ближние передавали дальним - так расходилась речь архимандрита по всей обители.

   - Слышь, Грунюшка, - ловила бегучие толки старуха. - Хотят нас ляхи нечестивой царице Маринке отдать!..

   - Сгинь она совсем! - вмешался седой купец. - Бесам она свою душу продала. Колдунья она, оборотень. Когда мы на Москве самозванца казнили, в ту пору, православные, обернись Маринка совой серою - ив окно из дворца улетела!..

   - Ишь ты, нечисть какая! - крестясь, буркнул посадский. - Так и не поймали?..

   - Прямехонько в Тушино пустилась, злодейка. Она же и надумала самозванца-то нового...

   - Гляньте-ка, гляньте! - зашумели кругом голоса. - Это никак воеводы на паперть взошли... В самую церковь идут...

   - Крест пошли целовать, - отвечали ближние к паперти...

   - Чтобы без измены в осаде сидеть...

   - Над мощами угодника Божьего крест целуют. - А доблестен князь-воевода!

   - Не впервой ему! Не выдаст обители!

   За воеводами начали входить в церковь для крестного целования низшие начальники - сотники, есаулы... Потом потянулись стрельцы, дети боярские, пушкари, казаки верные - и простой народ туда же валил...

   А колокола обительские гремели все звончее, все радостнее, словно ликовали: есть-де кому нашу обитель-матушку оборонять, отстаивать...

   Добрались до церкви и молоковские молодцы. Ярко горели глаза у Тимофея Суеты, у Данилы, у Анания; только Оська Селевин словно бы скучен был, глядел он все в землю.

   Вот пахнуло на них ладаном, засверкали пред иконами лампадки и свечи; вот и рака святителя... Взял Ананий крест из рук инока и молвил:

   - Братья, товарищи, святой крест целую, нерушимую клятву даю - и за себя, и за вас! Не изменим обители!

   Истово крестясь, сотворили целование и Данила, и Тимофей. После всех Осип Селевин приложился... Темновато было в храме, а то приметили бы, что побледнело в тот миг его лицо, скривились тонкие губы...

   Шумела и радовалась толпа богомольцев, гудели колокола. В покое отца Иоасафа старец Гурий вручал Бессону Руготину ответную грамоту за печатью архимандрита. И в самом начале той грамоты таковая отповедь ляхам значилась: "Да весть ваше темное державство, гордии начальницы Сапега и Лисовский, и прочая ваша дружина, векую нас прельщаете, Христово стадо?.. Богоборцы, мерзость запустения, да весте, яко и десяти лет христианское отроча в Троицком Сергиевом монастыре посмеется вашему совету безумному, а о нихже есте к нам писаете, мы, сия приемше, оплевахом. Кая бо польза человеку возлюбити тьму паче света?.. Но иже всего мира не хощем богатства противу своего крестнаго целования..."

   Видно, не забыл старец Гурий, как грамоты пишут: пристыдил и опозорил он ляшских начальников...

  

   Разноязычный, шумный говор перекатывался по стану вражьему, что раскинулся за турами, рвами да валами земляными вокруг Троице-Сергиевской обители. Крепко оскорбились ляхи той грамотой, где иноки их пристыдили и опозорили, и с того самого дня работали, рук не покладая: землю рыли, туры готовили, валы насыпали. Так спешили, что к третьему дню октября месяца была святая обитель крепко-накрепко заперта непроходимым кольцом. Между турами чернели жерла пушек, словно ждали их медные пасти, когда им изрыгнуть с огонем и дымом каленые ядра в монастырские стены. Но польские военачальники еще хотели войску передышку дать. Пока молчали пушки и на Волкуше-горе, где стояли полки Сапеги, и на опушке рощи Терентьевской, где разбил свои таборы хищник-удалец - пан Александр Лисовский.

   Был уже полдень. К стану Лисовского скакал на лихом коне черноусый воин в красном кунтуше, в красной заломленной кверху шапочке с соколиным пером. Не доезжая до ставки пана Лисовского, всадник услышал в роще, в самой чаще тенистой, веселые крики и звон кубков и чаш. Пришпорив скакуна, нарядный воин помчался туда.

   Пан военачальник Александр Лисовский пировал с приятелями, расположившись на дорогих коврах вокруг бочонков с вином и наливкой.

   - А! Пан ротмистр Костовский! - вскричал он, увидев вновь приехавшего. - Просим к нам... Кубок вина!

   Ротмистр Костовский, приближенный гетмана литовского, ловко соскочил с лошади.

   - Як вам от пана гетмана, пан Лисовский.

   - Чем могу служить его ясновельможности?

   - Пан гетман скоро сам сюда будет. Он хочет с паном полковником совет держать...

   Александр Лисовский, идя на монастырь, в надежде на богатую добычу собрал такую многочисленную рать, что сам себя переименовал из ротмистров в полковники.

   - Совет? Чего тут советоваться! Грянем на монахов - и все!..

   - Взгляните-ка на эти стены, пан полковник... - и Костовский указал на просвечивающие сквозь чащу башни и зубцы твердыни обительской. - Там ведь, как говорят, и пороху довольно, и пушкари искусные...

   - Пустое, пустое, пан Костовский! Вот постреляем день-другой, оглушим-напугаем черноризцев, а там и на приступ... Я первый на стенах буду!..

   - И мы ни на шаг от пана полковника! - закричали собутыльники Лисовского, и громче всех - пан хорунжий Тышкевич, через меру выпивший.

   Ротмистр Костовский присоединился к пирующим. В серебряные кубки и в хрустальные бокалы полились венгерские и фряжские вина, зашипели русские меды, награбленные наездниками по монастырям и боярским палатам. Вольные шутки, хвастливые речи, несдержанный смех оглашали тихую рощу, где доселе звучал лишь псалом благочестивого прохожего инока да эхо монастырских колоколов. Эти колокола и теперь неустанно гремели, но заглушал их буйный говор иноплеменной рати.

   Вскоре с шумом и звоном оружия подъехал к роще и сам гетман литовский Петр Сапега со свитою. Важный, толстый вельможа с длинными висячими усами, с горбатым носом, с высоким нахмуренным челом, поддерживаемый слугой, слез с коня.

   - Vivat, гетман! - закричал Лисовский, спеша навстречу гостю с полным кубком в руках.

   - Vivat! Vivat! - повторили гости.

   Сапега выпил большой кубок венгерского, отер усы и обратился к пану Лисовскому.

  &