Купер Джеймс Фенимор - Прерия

вненно лучшие места, - спокойно ответил старик. - Для того, чтобы дойти до этой бесплодной местности, вы миновали миллионы акров, на которых человек, любящий обрабатывать землю, наверное, собрал бы столько же мер, сколько он посеял пригоршней зерна - и без особого труда. Если же вы шли ради почвы, то вы прошли на сто миль дальше, чем следовало, или же вам придется пройти еще столько же.

   - Значит, в сторону того океана выбора больше? - спросил переселенец, протягивая руку по направлению к Тихому океану.

   - Да, я видел все это, - ответил Траппер, ставя ружье на землю и опираясь на его ствол, как человек, с тихой печалью предающийся воспоминаниям юности. - Я видел воды двух морей! Я родился на одном из них и вырос, как и вон тот мальчик. С тех пор, друзья мои, Америка выросла и стала такой большой страной, каким я не считал прежде и всего земного шара. Около семидесяти лет я оставался в Йорке - в одно и то же время провинции и штате... Вы, без сомнения бывали в Йорке?

   - Нет, нет, я никогда не посещал городов, но часто слыхал о месте, о котором вы говорите. Там, наверное, много расчищенной земли?

   - О да! Много, даже слишком много. Топоры постоянно разоряют землю. Я оставался, пока работа дровосека не заставила молчать моих собак, а жадные, колонисты не оттеснили хозяев страны - краснокожих. Тогда я пошел искать покоя на западе. Трудный и тяжелый это был путь; грустно было видеть, как со всех сторон падали чудесные деревья, и целыми неделями дышать удушливым воздухом горящих прогалин. Отсюда далеко до штата Йорк!

   - Он находится, кажется, на окраинах старого Кентукки, но я никогда не знал, на каком расстоянии.

   - Чайке пришлось бы разрезать воздух на протяжении тысячи миль, пока она смогла бы добраться до Восточного моря. Но охотнику вовсе уж не так трудно пройти это пространство, если можно найти тень и дичь. Было время, когда в один сезон я успевал охотиться на оленей в горах Делавара и Гудзона и ловить бобров на берегу Верхнего озера. Но тогда у меня был верный глазомер, а ноги были быстры, как ноги оленя. Тогда еще была жива мать Гектора, - прибавил он, кидая любовный взгляд на старую собаку, лежавшую у его ног, - и надо было видеть, как она, напав на след, бежала за дичью. Славная была собака! Много она доставила мне работы!

   - Ваша собака очень стара, чужеземец, и покончить с этим бедным животным было бы делом сущего милосердия.

   - Собака такая же, как и ее господин, - будто не заметив грубого совета, сказал Траппер, - и окончит она свои дни, когда вся дичь, которую она обязана поймать, будет поймана. Все идет, как должно, одно за другим, насколько я могу судить. Не всегда самый проворный олень сбивает с толку собак, и не самая сильная рука дает самый верный выстрел. Оглянитесь вокруг себя, друзья. Что скажут янки, когда они проложат себе путь по водам с востока и увидят, что чья-то рука уже распахала эту местность (а может, и совершенно обнажила почву), как будто для того, чтобы посмеяться над пришельцами? Они возвратятся назад, как возвращается лисица по следам, а запах тления, оставшийся на тех местах, где они проходили, укажет им все безумие их опустошений. Как бы то ни было, подобные мысли приходят на ум тому, кто и продолжение восьмидесяти лет видел превратности судьбы. Что касается вас, то должен вас предупредить, что вы сильно ошибаетесь, если думаете, что отделались от индейцев. Они считают себя законными властителями этой страны и редко оставляют белому что-либо, кроме кожи, которой он так гордится, если только получают возможность (о желании и говорить нечего) сделать ему зло.

   - Старик! - громким голосом проговорил скваттер. - К какому народу принадлежите вы? По языку, по цвету кожи вы как будто белый, а сердце ваше, по-видимому, принадлежит краснокожим.

   - На мой взгляд, между народами мало разницы; самый мой любимый народ рассеялся, как песок высохшего русла реки, гонимый ураганом, а жизнь слишком коротка для того, чтобы усвоить нравы и обычаи чужестранцев, как это можно сделать, если провести целые годы среди какого-нибудь народа. Но я все же человек, у которого нет ни капли индейской крови в жилах, и, как воин, я принадлежу Штатам, хотя при их милиции и судах они не нуждаются в руке восьмидесятилетнего старика.

   - Я предложу вам только один вопрос: где находятся те сиу, которые украли мой скот?

   - Где находится стадо буйволов, которых ы видели вчера утром, преследуемыми пантерой? Не легче...

   - Друг мой, - прервал его доктор Бат. До сих пор он слушал внимательно, но в настоящую минуту почувствовал непреодолимое желание принять участие в разговоре. - Мне досадно видеть, что venator, или охотник ваших лет и вашей опытности, повторяет вульгарную ошибку. Животное, о котором вы говорите, действительно, принадлежит к виду bos ferus, или bos sylvesrtris, употребляя счастливое выражение поэтов. И хотя между ними много сходства, но все же оно сильно отличается от обыкновенного bubulus. Настоящее его название - бизон, и, я думаю, вам следовало бы употреблять его в будущем, когда вы будете говорить о животных этой породы.

   - Бизон или буйвол - не все ли равно? Животное ведь то же, как вы ни называйте его, и...

   - Простите, почтенный охотник, классификация - душа естественных наук, и потому необходимо, чтобы животное или растение отличалось характерными признаками своего рода, который всегда обозначается известным именем...

   - Друг, - сказал Траппер тоном, показывавшим, что его нельзя запугать эрудицией, - разве хвост, бобра будет менее вкусным блюдом, если его назвать выдрой? Неужели вы съели бы с удовольствием и волка, если бы какой-нибудь педант назвал его дичью?

   При энергичной живости, с которой были предложены эти вопросы, вероятно, между двумя людьми, из которых один признавал только практическую сторону жизни, а другой исключительно посвятил себя теории, возник бы горячий спор. Но Измаил положил колец спору, обратив общее внимание на предмет, в данную минуту гораздо более важный.

   - Бобровые хвосты и мясо выдры могут служить предметом разговора перед костром, сложенным из клена, да перед мирным очагом, - сказал скваттер, не касаясь мнений обоих противников, - но в настоящую минуту нам не до иностранных слов и не до всякого вздора. Скажите-ка мне, Траппер, где спрятались ваши сиу?

   - Так же легко назвать цвет сокола, летящего вон там, над белым облаком. Когда краснокожий наносит удар, он не имеет обыкновения поджидать, пока ему ответят тем же.

   - Удовлетворятся ли эти собаки-дикари тем, что забрали все стадо?

   - Природа человека одинакова почти у всех, несмотря на разницу кожи. Не тогда ли ваша алчность бывает сильнее, когда вы собираете богатую жатву, а не тогда, когда вы обладаете одной мерой зерна? Если это не так, то, значит, вы не похожи на большинство людей, виденных мною за мою долгую жизнь.

   - Объяснитесь яснее, старик, - сказал Измаил, тяжело ударяясь прикладом ружья о землю. Его ограниченный ум не находил никакого удовольствия в разговоре, в котором каждая фраза заключала в себе темные намеки, совершенно непонятные для него, - мой вопрос прост, и я знаю, что вы можете ответить на него.

   - Вы говорите верно: да, я могу ответить - я слишком долго жил для того, чтобы не знать намерений моих ближних. Когда сиу соберут все стадо и убедятся, что вы не преследуете их, они вернутся, как голодные волки, и станут бродить кругом; ожидая удобной минуты, чтобы наброситься на то, что они не успели взять в первый раз; а, может быть, они поступят по примеру больших медведей, которых находят у устья Большой реки, и сразу пустят в дело когти, не забавляясь обнюхиванием своей добычи.

   - Так вы видели животных, о которых говорите? - вскрикнул доктор Бат. Он удерживался от разговора, насколько позволяло его нетерпение, но теперь заговорил, держа наготове записную книжку, чтобы прибегнуть к ней в случае надобности. - Не можете ли вы сказать мне - не было ли животное, которое вы имели счастье видеть, из породы ursus horribilis? Круглые уши, дугообразный лоб, глаза, лишенные добавочного века - замечательный признак... зубы...

   - Продолжайте, Траппер, - сказал Измаил, прерывая описание натуралиста. - Итак, вы думаете, что мы увидим воров?

   - Воров? Нет, нет, я не называю их так, потому что это обычай их нации и, так сказать, закон прерии.

   - Я прошел пятьсот миль, чтобы найти место, где бы мне не жужжали в уши: закон, закон! - нетерпеливо крикнул Измаил. - И я вовсе не в таком настроении, чтобы явиться в суд, где судьей будет краснокожий! Вот что я скажу вам, Траппер, если хоть один сиу будет бродить вокруг моего лагеря, он познакомится с содержимым этой старой вещи из Кентукки! - сказал он, потрясая оружием так, что нельзя было усомниться в значении этого движения. - Я называю вором всякого, кто берет то, что ему не принадлежит, хоть бы он носил медаль самого Вашингтона {Американское правительство само назначало среди индейцев западных племен старшин и давало им серебряные медали с изображениями различных президентов. Самой почетной была медаль с изображением Вашингтона.}.

   - Тетоны, поуни, конзы и добрая дюжина других племен полагают, что пустынные равнины принадлежат им.

   - Сама природа обличает их во лжи. Воздух, земля и вода - дары, общие для всех людей, и никто не смеет разделять их по своему произволу. Почему же каждому человеку не иметь своей доли в них, если он должен ходить, пить, дышать? Если землемеры Штатов проводят повсюду линии под нашими ногами, то отчего бы им в таком случае не провести их и над головами? Отчего они не покроют своих прекрасных пергаментов высокопарными словами об этом? Отчего они не разделят и небо, как землю: одному столько-то аршин неба с такою-то звездой на границе, другому - такое-то облако, чтобы заставлять вертеться его мельницу?

   - Это верно, если говорить о тех, кто покупает землю за деньги, награбленные у других, или получает ее в огромных размерах за сомнительные заслуги. Но индейцы - подлинные хозяева прерий.

   - Ну, Траппер, - возразил Измаил тоном человека, чувствующего, что он одержал верх, - я полагаю, и вы, и я имели не много дела с судебными чиновниками, с их размежеваниями и правами на владение; поэтому не будем терять времени на пустяки. Вы давно уже скитаетесь по этой прерии, поэтому я спрашиваю вас прямо, без зазрения совести и без боязни: что бы вы сделали на моем месте?

   Старик колебался: по-видимому, он чувствовал сильное нежелание дать совет, который у него спрашивали. Но, видя повсюду, куда он ни оборачивал голову, глаза, устремленные на него с выражением вопроса, он ответил, опустив голову, и медленно, как бы с сожалением, произнося каждое слово:

   - Я видел слишком много человеческой крови, пролитой из-за пустых споров, чтобы желать видеть еще раз ружье, направленное на людей. В продолжение долгих десяти лет, проведенных мною в этих бесплодных равнинах в ожидании последнего часа, я не стрелял ни в одного более цивилизованного врага, чем бурый медведь...

   - Ursus horribilis, - пробормотал доктор.

   Траппер остановился при звуке его голоса, но, видя, что это было как бы восклицание в уме, продолжал свою речь.

   - Более цивилизованного, чем бурый медведь или пантера Скалистых гор, если не считать бобра - скромного, разумного животного. Что мне сказать вам? Даже самка буйвола будет стараться для своих детенышей.

   - Тогда никто не скажет, что Измаил любит своих детей меньше, чем животное своих.

   - Но все же это слишком открытое место для того, чтобы дюжина людей могла устоять перед пятьюстами.

   - Да, это верно, - сказал переселенец, оглядывая свой скромный лагерь, - но можно воспользоваться повозками и хлопчатником.

   Траппер с недоверчивым видом покачал головой и, протянув руку по направлению к западу, ответил:

   - С вершины этих холмов ружейная пуля попадет в ваши шалаши. Даже стрел, посланных вон из того леска, было бы достаточно, чтобы загнать вас в глубь вашего логовища. В добрых трех милях отсюда есть одно место, проходя мимо которого во время моих странствований по пустыне, я много раз говорил себе, что люди с мужественным сердцем и руками, привыкшими сражаться, могли бы продержаться тут дни и даже недели.

   Среди молодых людей произошло движение, явно показывающее, что они готовы даже на более смелое предприятие. Их отец жадно ухватился за мысль, высказанную Траппером с очевидной неохотой. Вероятно, по ходу свойственных ему рассуждений, старик считал, что он должен сохранять полный нейтралитет. Измаил предложил ему несколько прямых вопросов, узнал необходимые для него немногочисленные подробности и со страшной энергией, обнаруживаемой им в исключительных случаях и составлявшей полную противоположность с его обычной апатией, принялся за приготовления к переселению.

   Предприятие оказалось довольно трудным, несмотря на усердие и рвение сыновей Измаила. Приходилось тащить по громадному пространству прерии тяжело нагруженные повозки. Причем единственным руководством в пути были объяснения, даваемые Траппером, который старался сделать их насколько возможно понятнее. Мужчинам пришлось употребить все свои силы. Женщины, в свою очередь, не оставались праздными. Пока сыновья Измаила, изогнув туловища, тащили повозки на соседний холм, Эллен и их мать, окруженные толпой детей, медленно шли за ними, сгибаясь под тяжестью ноши, соответствовавшей их возрасту и силам.

   Измаил наблюдал за всем и распоряжался сам. Если какая-нибудь из повозок отставала, он немедленно подпирал ее своим могучим плечом. Таким образом он сопровождал процессию до вершины, откуда перед его сыновьями открывался прямой, ровный путь. Он указал им направление, по которому они должны были идти, наказал не останавливаться для отдыха, чтобы не потерять инерции, приобретенной с таким трудом, потом сделал знак шурину, и оба пошли назад, к лагерю.

   Во все это время, около часа, Траппер, опираясь на свой карабин, оставался в стороне. Старая собака дремала у его ног. Траппер молча наблюдал за всем, и по временам улыбка разглаживала морщины на его изнуренном лице, словно солнечный луч, проникающий в старые развалины. Это был немой показатель удовольствия, которое испытывал старик при проявлении исполинской силы молодых переселенцев. Но по мере того, как повозки медленно подымались в гору, его оживленное лицо незаметно омрачалось и вскоре приобрело свойственный ему оттенок серьезности. Его внимание, казалось, удваивалось по мере того, как удалялся каждый путешественник, и взгляд теперь перенесся на маленькую палатку, стоявшую в отдалении, и на, казалось, забытую всеми повозку, на которой она была привезена сюда. Вскоре Траппер заметил, что переговоры Измаила с мрачным товарищем касались именно этой таинственной части их имущества.

   Измаил и его шурин прежде всего подозрительно оглянулись, затем подошли к повозке и вдвинули ее в палатку таким же способом, каким накануне выдвинули. Затем оба исчезли за драпировками. В продолжение долгих минут ожидания старик, под влиянием затаенного желания узнать причину такой таинственности, незаметно приближался к запретному месту, так что, наконец, очутился в нескольких шагах от него. Легкое движение холста обнаруживало присутствие людей, в глубоком молчании скрывавшихся в палатке. Очевидно, для обоих то, что они делали, было привычным занятием, так как Измаилу не нужно было ни слова, ни жеста, чтобы объяснить своему зловещему товарищу, как приняться за это дело. В меньшее время, чем то, которое потребовалось, чтобы рассказать об этом, все приготовления внутри палатки были закончены, и Измаил и его шурин вышли.

   Слишком занятый своими делами, чтобы замечать присутствие Траппера, Измаил стал отстегивать складки холста, прикрепленного к земле; затем он расположил их так, что они образовали вокруг повозки нечто вроде развевающейся драпировки. Дугообразный свод палатки, очевидно, вновь скрывшей свою таинственную поклажу; дрожал при самом слабом движении. В ту минуту, как Измаил кончил работу, его мрачный взгляд упал на внимательно наблюдавшего старика. Он бросил дышло повозки, которое уже поднял было с земли, собираясь занять место животного менее разумного и, может быть, менее опасного, чем он, и крикнул грубо:

   - Если этот человек не враг, я согласен стать позором моей семьи, назваться индейцем и отправиться охотиться вместе с сиу.

   Туча не бывает более мрачной и грозной, чем взгляд, брошенный на старика Измаилом. Он поворачивал голову из стороны в сторону, будто ища оружия, достаточно страшного, чтобы сразу покончить с обидчиком; но, вероятно, вспомнив, что советы старика могут быть еще полезны ему, сдержался настолько, что сказал, по-видимому, спокойно:

   - Чужеземец, я думал, что совать нос в чужие дела годится только женщинам, живущим в городах и поселениях, и что так не поступают люди, привыкшие жить на просторе. Было бы по-дружески и по-товарищески помочь вон тем повозкам, вместо того, чтобы бродить там, где никто не нуждается в ваших услугах.

   - Я могу употребить остаток сил на то, чтобы везти эту повозку, совершенно так же, как и на другое дело, - возразил Траппер.

   - Что вы, принимаете нас за детей, что ли? - воскликнул Измаил со страшной, насмешливой улыбкой. Сильной рукой он потащил маленькую повозку, которая покатилась по траве так же легко, как если бы ее вез обычно запрягавшийся в нее вол.

   Траппер остался на том же месте и следил глазами за удалявшейся повозкой до тех пор, пока она не достигла вершины холма и не исчезла, в свою очередь, за спуском... Потом он обернулся и посмотрел туда, где еще вчера был лагерь переселенцев. Отсутствие человеческих лиц вряд ли вызвало бы хотя самое легкое волнение в душе человека, давно привыкшего к одиночеству, если бы на месте не осталось следов, напоминавших о тех, кто был, и разрушений, произведенных ими. Он печально покачал головой, глядя на то место, где так недавно высились деревья. Теперь они лежали у его ног, лишенные листвы - бесплодные стволы, которым, уже не ожить.

   - Да, - пробормотал он сквозь зубы, - я должен был предвидеть это. Всегда так бывает, и все же я сам привел их в это место, единственное в этом роде, которое можно найти на много миль в окрестности. Вот они, тщеславные желания человека и его преступная расточительность! Он приручает диких зверей, чтобы удовлетворять свои пустые требования, и, лишив их естественного питания, приучается обнажать землю от деревьев для утоления их голода.

   Легкий шум в кустарниках неподалеку от леска, у которого Измаил раскинул свой лагерь, донесся до слуха Траппера. Первым его движением было нацелить карабин, что он и сделал а проворством и ловкостью молодого человека; но обычное спокойствие тут же возвратилось к нему. Он взял ружье под мышку, принял свой обычный задумчивый вид и сказал, возвысив голос:

   - Выходите, выходите свободно, кто бы вы ни были; вам нечего опасаться этих иссохших рук. Я поел и выпил; зачем трогать чужую жизнь, когда для меня не нужно этой жертвы? Не много времени пройдет до тех пор, когда птицы станут клевать глаза, которые уже не увидят их, и, может быть, будут отдыхать на моих высохших костях; если такие создания погибают, почему же мне надеяться на вечную жизнь? Выходите, выходите, не бойтесь, вам не угрожает никакая опасность.

   - Благодарю вас за эти слова, старик, - сказал Поль Говер, проворно выходя из своего убежища. - Когда вы взводили курок ружья, ваш вид не особенно нравился мне. Черт возьми! Как будто нельзя сделать ни одного движения без вашего позволения, как будто малейшее нарушение ваших приказаний немедленно получает возмездие.

   - Вы верно говорите, вы правы! - воскликнул Траппер, невольно улыбаясь при воспоминании о своей былой ловкости. - Было время, когда мало кто умел лучше меня управляться с таким длинным ружьем, как это, и достигать лучших результатов. Вы правы, молодой человек, было время, когда опасно было пошевелить листом невдалеке от меня, или, - прибавил он, понижая голос, - ирокезу показать хоть глаз из своей засады...

   Его голос потерялся в лесу, куда он дал увести себя Полю, слишком погруженный в мысли о том, что происходило в стране более чем за полвека назад, чтобы оказать хотя малейшее сопротивление.

  

  

   Для того, чтобы не слишком растягивать наш рассказ и не утомлять читателя, мы просим последнего представить себе, что между сценою, которой заканчивалась последняя глава, и событиями, о которых мы собираемся рассказать в настоящей, прошла целая неделя. Наступила перемена времени года. Зеленая окраска уступила место более темной одежде осени. Небо было покрыто облаками, которые, громоздясь друг на друга, неслись с ужасающей быстротой.

   Иногда они разрывались, и в промежутках был виден лазурный свод, яркий блеск которого казался тем поразительнее, чем мрачнее и облачнее был горизонт. Внизу ветры разражались над пустынной прерией с яростью, неизвестной почти ни в какой другой части континента. Можно было подумать, что в мифические времена боги ветров позволили своим шумным подданным вырваться из пещеры, в которую они были заключены; и эти подданные свободно предавались своим забавам в пустынях, где они не находили ни деревьев, ни гор, ни человеческих построек, никакого препятствия своим ужасным играм.

   Хотя пустынность была характерной чертой той местности, куда мы должны перенести теперь действие нашего рассказа, но все же там можно было найти некоторые признаки человека. Среди монотонной волнистой поверхности прерии на берегу маленькой речки, которая, извиваясь по равнинам, впадала, наконец, в один из многочисленных притоков "Отца рек", подымался крутой утес. Внизу, у подножья утеса, виднелся ряд ольх и сумахов, пощаженных как будто для того, чтобы указать место, где находился прежде маленький лесок; остальные деревья были срублены. Тут-то и можно было заметить признаки присутствия людей.

   Снизу видно было только нечто вроде ограды, образованной из камней и стволов деревьев, грубо сложенных во избежание лишней работы. Дальше виднелось несколько крыш, сделанных из коры и сучьев. В некоторых местах, чтобы легче было подыматься, были устроены перила, и, наконец, наверху маленькой пирамиды, торчащей на одном из углов утеса, стояла холщовая палатка, белизна которой издали вырисовывалась, как глыба снега, или - если употребить более подходящее сравнение - как незапятнанное, тщательно оберегаемое знамя, которое жители находящейся внизу цитадели решили защищать ценою своей самой чистой крови. Едва ли нужно говорить, что эта грубо построенная крепость была местом, куда удалился Измаил Буш после того, как у него украли стада.

   Скваттер стоял у подножия утеса, опираясь на ружье, и взглядом, в котором презрение смешивалось с разочарованием, окидывал расстилавшуюся перед ним бесплодную степь.

   - Пора нам переменить нашу натуру, - сказал он своему шурину, который почти никогда не расставался с ним, - и начать подражать жвачным животным, так как здесь негде достать пищу, годную для свободных людей. Ты-то, Абирам, я думаю, сумел бы пропитаться и среди кузнечиков и перегнать самого проворного из них.

   - С этой страной ничего не поделаешь, - ответил собеседник, которому, видимо, не понравилась шутка Измаила. - И не мешало бы помнить, что путь длинен только для того, кто забавляется по дороге.

   - Уж не желаете ли вы, чтобы я тащил на себе повозку по этой пустыне в продолжение целых недель, а то и месяцев? - возразил Измаил. Как все люди подобного типа, он мог проявлять необыкновенную энергию только в крайних случаях. Свойственная ему апатия, нарушавшаяся слишком редко, мешала ему быть довольным предложением, требовавшим много труда. - Людям вашего сорта, живущим в поселениях, принято торопиться в свои жилища. Но моя ферма слишком обширна, чтобы у ее хозяина не хватило места, где отдохнуть.

   - Ну, так если вам нравится эта плантация, то остается только собирать жатву.

   - В такой стране это легче сказать, чем сделать. Но, Абирам, нам нужно идти дальше, и по многим причинам. Вы меня знаете; знаете, что если я и редко вступаю в договоры, то зато исполняю их лучше всех ваших кропателей актов и контрактов, нацарапанных на клочках бумаги. Может быть, чтобы достигнуть места, куда я обещался довезти вас, нам придется сделать еще тысячу миль, а может быть, и ни одной.

   Говоря это, Измаил взглянул на палатку, венчавшую вершину его крепости на утесе. Товарищ понял этот взгляд и ответил еще более выразительным взглядом. Благодаря какой-то тайной силе, действовавшей на их чувства и интересы, этого было достаточно, чтобы восстановить чуть было не нарушенную гармонию.

   - Я знаю это и чувствую до мозга костей; но я слишком хорошо понимаю причину, заставившую меня предпринять это проклятое путешествие, чтобы забыть, как мы далеки от конца. Ни для вас, ни для меня не окажется выгодным, если мы не завершим так хорошо начатого дела. Да, это, кажется, закон всего мира. Когда-то - это было на берегах Огайо - я слышал, как один бродячий проповедник говорил, что если человек проживет по вере даже сто лет и потом согрешит хоть один раз, его счет будет сведен, смотря по тому, как он окончил свое дело. И на весы будет положено все зло, а все добро не будет принято во внимание.

   - И вы поверили тому, что вам говорил голодный лицемер?

   - Кто говорит, что поверил? - возразил Абирам с напускным презрительным видом, плохо прикрывавшим страх, который внушали ему размышления на этот счет. - Уж не потому ли, что повторяю слова плута?..

   - Ну, Абирам, будьте мужчиной и бросьте эти причитания, - насмешливо сказал переселенец. - Слушайте, друг мой, я неважный работник, но знаю по себе, что для того, чтобы получить богатую жатву, даже на самой плодородной почве, надо работать много и прилежно; и все ваши гнусливые проповедники, прекрасные слова которых вы так хорошо запоминаете, часто сравнивают землю с полем пшеницы, а людей, живущих на ней, с произведениями полей. Ну, так я скажу вам, Абирам, что вы стоите не больше волчца или плевел. Да, вы из того слишком жидкого дерева, которое не годится даже для костра.

   На одно мгновение выражение гнева, появилось на мрачном лице Абирама. Было ясно, что он вне себя от ярости; но твердая, неподвижная осанка Измаила заставила его прийти в себя - мужество шурина, по-видимому, имело сильную власть над трусливой натурой Абирама.

   Измаил, довольный сознанием своей власти, которую он слишком часто выказывал, чтобы усомниться в ее силе, холодно продолжал разговор и развил более подробно свои планы на будущее.

   - Как бы то ни было, - сказал он, - а вы признаете справедливым платить каждому по заслугам. У меня украли имущество, но у меня есть план, как вознаградить себя за это: если человек является посредником между двумя сторонами, то было бы очень глупо, если бы он не взял себе кое-что за комиссию.

   В то время, как старый переселенец объявил свое решение твердым тоном, становившимся громче по мере того, как он разгорячался, четверо его сыновей, до тех пор стоявших у подножия утеса, подошли к отцу свойственной всей семьей тяжелой походкой.

   - Вот уже целый час я зову Эллен Уэд, которая что-то сторожит на утесе, спрашиваю ее, не видит ли она чего, - сказал старший из сыновей, - а она только качает головой в ответ. Эллен слишком скупа на слова для женщины и могла бы быть повежливее: красоты ее от этого не убавилось бы.

   Измаил поднял глаза вверх, где молодая девушка, бессознательно вызвавшая эту вспышку, сторожила так внимательно. Она сидела на самом высоком краю утеса, рядом с маленькой палаткой, по крайней мере на высоте ста футов над уровнем равнины. Можно было рассмотреть только очертания ее фигуры, белокурые волосы, развевавшиеся от ветра по ее плечам, и пристальный, казавшийся неподвижным взгляд, устремленный на какую-то отдаленную точку в прерии.

   - Что там такое, Нелли? - крикнул Измаил. Его могучий голос раздался среди шума разбушевавшейся стихии. - Ты видишь что-нибудь, кроме буйвола, бродящего по прерии?

   Губы внимательно вглядывавшейся Эллен полуоткрылись; она встала во весь свой маленький рост, по-видимому, продолжая смотреть на какой-то незнакомый предмет; но если она и сказала что-нибудь, то ее голос был слишком слаб, чтобы его можно было расслышать среди шума ветра.

   - Девочка, наверное, видит что-то необыкновенное! - вскрикнул Измаил. - Ну что же, Нелли? Глуха ты? Нелли, слышишь? Хотелось бы мне, чтобы у нее перед глазами была армия краснокожих, потому что мне было бы очень приятно отплатить им под прикрытием этих скал и баррикад.

   Измаил сопровождал эти слова такими энергичными жестами, что привлек на себя внимание своих сыновей, сосредоточенное до тех пор на Эллен. Когда он окончил говорить и все повернулись к утесу, чтобы наблюдать за движениями молодой девушки, место, на котором она была за минуту, оказалось пустым.

   - Это так же верно, как то, что я грешник! - вскрикнул Аза с горячностью, тем более заметной, что он был самым флегматичным из детей Измаила. - Ветер унес бедную девушку!

   По внезапному волнению его братьев ясно было видно, что, несмотря на свою медлительность и врожденную апатию, они не остались равнодушными к влиянию голубых, глаз, белокурых волос и румяных щек Эллен.

   Выражение глупого удивления, смешанного с каким-то иным чувством, появилось на их лицах в то время, как все они смотрели на утес, покинутый молодой девушкой.

   - Может быть, - прибавил один из братьев, - она сидела слишком близко к краю; я уже целый час думал о том, чтобы сказать ей, как это опасно.

   - Не ее ли лента развевается там? - сказал Измаил. - А! Кто это вошел в палатку? Не говорил ли я вам...

   - Эллен! Это Эллен! - перебили его молодые люди все сразу.

   В эту минуту она снова показалась, положив таким образом конец их предположениям и беспокойству, которого, казалось, нельзя было бы предположить в таких тяжелых на подъем людях. Эллен вышла из палатки легкими, решительными шагами и снова заняла свое опасное место. Протянув руку в сторону прерии, она, казалось, с оживлением говорила что-то невидимому существу.

   - Нелли сумасшедшая, - сказал Аза презрительным тоном, в котором, однако, слышался оттенок сочувствия, - она спит с открытыми глазами и воображает, что видит каких-нибудь страшных животных с трудными именами, которыми доктор прожужжал ей уши.

   - Возможно, девочка увидела толпу сиу, - сказал Измаил, устремляя взгляд на равнину; но несколько слов, сказанных ему на ухо Абирамом, заставили его обернуться как раз вовремя, чтобы увидеть, как занавес палатки заколыхался от движения, которое не могло быть вызвано порывом ветра. - Пусть делает, если посмеет, - пробормотал скваттер сквозь зубы. - Абирам, она слишком хорошо знает мой характер, чтобы шутить со мной! Взгляните сами. Если занавес не поднят, то я вижу не лучше совы среди бела дня.

   Измаил бешено ударил прикладом ружья по земле и испустил крик, который легко мог быть услышан Эллен, если бы внимание ее не было поглощено каким-то отдаленным предметом, непостижимо притягивавшим ее взгляд.

   - Нелли! - кричал Измаил. - Уходи, безумная, если не хочешь навлечь на себя наказание! Нелли, я тебе говорю! А! Она забыла свой природный язык; посмотрим, не поймет ли другого.

   Скваттер поднял ружье и направил дуло его на вершину утеса. Прежде чем кто-нибудь успел остановить его, раздался выстрел. Эллен вздрогнула, как испуганная серна, и, испустив пронзительный крик, бросилась в палатку с легкостью, заставлявшей усомниться, что было наказанием за ее легкую провинность - страх или рана.

   Поступок Измаила был слишком внезапен и неожидан, чтобы быть предотвращенным, но лишь он совершился, сыновья скваттера высказали далеко не двусмысленным образом впечатление, произведенное на них этой жестокостью; неудовольствие и гнев выразились в их взглядах, и ропот неодобрения переходил из уст в уста.

   - Что сделала Эллен, отец, - сказал Аза с непривычной для него живостью, - чтобы стрелять в нее, как в издыхающую лань или голодного волка?

   - Она поступила против моих приказаний, - ответил Измаил со взглядом, полным холодного презрения, показывавшим, как мало на него действовало плохо скрытое неудовольствие его детей, - против моих приказаний, слышите? Берегитесь, чтобы это зло не распространилось между вами.

   - С мужчиной надо обращаться иначе, чем с бедной плачущей девушкой.

   - Аза - ты мужчина, как это часто повторяешь; но помни, что я твой отец.

   - Я это знаю: и какой отец!

   - Слушай, молодец, я наполовину уверен, что мы обязаны посещением сиу твоей сонной башке. А потому будь осторожен в словах, мой сын, так хорошо умеющий держать глаза открытыми, а не то, как бы тебе не пришлось отвечать за несчастия, навлеченные на нас твоим, поведением.

   - Я не стану слушать, как меня ругают, как мальчишку. Вы говорите, что не признаете закона, а держите меня так, словно у меня нет своих желаний, нет своей жизни. Я не останусь, если вы будете обращаться со мной хуже, чем с последним из ваших животных.

   - Свет велик, мой храбрый мальчик, и на его поверхности найдется не одна прекрасная необитаемая плантация. Ступай, свидетельства о твоих правах в твоих руках. Мало отцов, которые давали бы такое приданое, как Измаил Буш: ты должен будешь отдать мне эту справедливость, когда станешь богатым землевладельцем.

   - Смотрите, отец! - раздалось несколько голосов сразу.

   - Смотрите! - выразительно повторил Абирам глухим голос. - Взгляните, Измаил, можно ли терять время на пустые разговоры.

   Старик медленно взглянул еще полным раздражения взором в направлении, указываемом Абирамом. Но лишь только он увидел предмьт, привлекший внимание всех окружающих, в глазах его отразилось выражение удивления и оцепенения.

   На вершине утеса стояла женщина. Она была маленького роста, настолько маленького, насколько это совместимо с красотой; такой рост преимущественно выбирают поэты и художники, когда хотят изобразить идеал женской красоты. Черное шелковое платье извивалось вокруг ее тела, а длинные косы - чернее платья - то окутывали ее всю, падая на плечи, то развевались по воле ветра. Высота места, где она стояла, и расстояние мешали подробно разглядеть черты ее лица но, насколько можно было разглядеть, они отличались миловидностью, а их выражение в момент ее неожиданного появления носило печать сильного волнения. Не было сомнения, что это нежное и слабое создание было чрезвычайно молодо и совсем недавно вышло из детского возраста.

   Тонкая, красивая, маленькая рука была прижата к сердцу, другая протянута с выразительным жестом, который как будто говорил, что если Измаил замышляет еще какой-нибудь жестокий поступок, то пусть направит его против нее.

   Немое изумление, с которым переселенцы смотрели на это необыкновенное зрелище, нарушилось только тогда, когда Эллен с заметной робостью вышла из палатки. Казалось, она испытывала страх и за себя, и за свою спутницу, и не знала, прятаться ей или выходить. Она говорила что-то, но ее слова не долетали до стоящих внизу людей, а та, к которой они были, по-видимому, обращены, казалось, их не слышала. Но вероятно, незнакомка подумала, что она сделала достаточно, призвав на себя гнев Измаила и предложив себя в жертву, потому что спокойно удалилась, оставив пораженных зрителей в недоумении: не было ли то, что они видели, сверхъестественным явлением.

   Глубокое молчание продолжало царить; сыновья скваттера в глупом изумлении все еще смотрели на вершину утеса. Потом они вопросительно поглядели друг на друга и, к взаимному удивлению, убедились, что, по крайней мере для них, появление той, которая, по-видимому, жила в палатке, было так же неожиданно, как и необъяснимо. Аза, как старший, а, может быть, еще под влиянием происшедшей ссоры, взял на себя обязанность расследовать дело. Но вместо того, чтобы обратиться к отцу, упорный характер которого он знал слишком хорошо, чтобы надеяться получить какие-нибудь разъяснения, он обратился к Абираму, которого было легче напугать, и сказал саркастическим тоном:

   - Так вот зверь, которого вы привезли в прерию, как приманку для других! - сказал он. - Я знал, что вы человек, не беспокоясь об истине, если она мешает вашим намерениям; но, признаюсь, на этот раз вы превзошли себя. Газеты в Кентукки называли вас торговцем черным мясом {Торговля неграми, которая в то время была очень распространена в Америке.}, они повторяли это сотни раз, но были далеки от мысли, что вы распространяете эту торговлю и на семьи белых.

   - Кто ведет торговлю рабами? - вызывающе громким голосом спросил Абирам. - Разве я отвечаю за всю ложь, которую вздумаю, печатать на всем пространстве Соединенных Штатов? Подумай-ка о своей семье, мальчик; подумай о самом себе: в Кентукки и в Тенесси нет дерева, которое бы не кричало против вас! Да, мой юный болтун с так хорошо подвешенным языком, я видел объявления с именами одного отца, матери и трех их детей - и ты был из их числа, - прибитыми на всех столбах и всех стволах деревьев поселений с обещанием достаточного количества долларов для того, чтобы обогатить честного человека, который...

   Сильный удар по рту тыльной стороной руки прервал его слова. Хлынувшая кровь показала, что удар был нанесен рукой мастера. Абирам зашатался.

   - Аза, - сказал Измаил, подходя с видом достоинства, которым природа оделила до известной степени всех отцов, - ты поднял руку на брата своей матери.

   - Я поднял руку на низкое существо, которое клевещет на всю мою семью! - в бешенстве ответил молодой человек. - Если он не умеет лучше употребить свой язык или не может справиться с ним, то пусть вырвет его. Я не особенно искусен в управлении ножом, но, в случае нужды, сумел бы, может быть, перерезать горло низкому клеветнику...

   - Дитя, ты забылся сегодня два раза. Чтобы не было третьего! Когда слаб закон страны, необходимо, чтобы был силен закон природы. Ты слышишь, Аза! и знаешь меня. Что до тебя, Абирам, то мой сын нанес тебе оскорбление, и я должен позаботиться, чтобы оно было заглажено. Будь спокоен, справедливость будет оказана тебе. Но ты произнес слишком жестокие слова насчет меня и моей семьи. Ты знаешь, что ищейки закона развесили свои объявления на деревьях и столбах поселений не вследствие какого-нибудь недостойного поступка с моей стороны, а потому, что я придерживался принципа, что земля принадлежит всем. Нет, Абирам, если бы я мог так же легко омыть руки от того, что сделал по твоему наущению, как омыл от того, что сделал по наущению дьявола, то мой сон ночью был бы спокойнее, и никто из носящих мое имя не имел бы. права краснеть, услышав его. Молчи, Аза, и ты, Абирам. И так довольно сказано. Подумаем лучше, прежде чем прибавим хоть одно слово, о том, что, это слово может ухудшить то, что и так слишком дурно.

   При этих словах Измаил сделал выразительный жест и удалился с важным видом, словно он был уверен, что те, с кем он говорил, не осмелятся нарушить его приказаний. В первую минуту Аза принужден был сделать усилие над собой, чтобы сдержаться; но вскоре он впал в свое обычное состояние апатии и стал тем, кем был на самом деле - существом, которое могло быть опасным только в порывах и страсти которого не могли долго оставаться в возбужденном состоянии.

   Не то было с Абирамом. Пока дело шло о поединке между племянником и им, на лице его выражался величайший ужас; но стоило вмешаться отцу с его авторитетом, и бледность его лица уступила место синеватому оттенку, показывавшему, что горечь нанесенного ему оскорбления все сильнее разгоралась в его сердце. Однако и он, как и Аза, подчинился решению Измаила, и гармония, по крайней мере, внешняя, восстановилась между людьми, сдерживаемыми очень тонкой связью - повиновением, которое Измаил сумел внушить своим детям.

   - Я пойду на утес, понаблюдаю за индейцами, - сказал через некоторое время Измаил, подходя к сыновьям и придавая голосу более мягкие оттенки, чем обычно, несмотря на то, что в нем звучала не допускавшая возражений твердость. - Если нет никакой опасности, мы спустимся в долину: день - такая драгоценность, которую нельзя терять на слова, как это делают женщины в городе, болтая вокруг своих чайников.

   Не дожидаясь ответа. Измаил подошел к подножию утеса, образовавшего вокруг всей крепости нечто вроде перпендикулярной стены, почти двадцати футов высоты. Потом он повернул в сторону моста, через который можно было перейти узкую расселину. Этот мост Измаил предусмотрительно укрепил, сделав перила из пней хлопчатника и защитив их в свою очередь рогатками из ветвей того же дерева. Так как это был ключ к крепости, то там постоянно находился вооруженный человек. И теперь там стоял, небрежно прислонясь к выступу утеса, молодой воин, готовый, если окажется необходимым, защищать вход, чтобы дать время всем остальным разойтись по местам, требовавшим защиты.

   Даже с этой стороны подыматься на утес было очень трудно. К препятствиям, созданным природой, присоединились и искусственные, так что Измаил не без труда добрался до особого рода террасы, вернее, площадки, на которой он построил хижины для всей семьи. Там он нашел Эстер. Поглощенная домашними делами, окруженная дочерьми, она возвышала по временам голос, чтобы побранить которую из них и была слишком погружена в свои заботы, чтобы обратить внимание на грозу, только что разразившуюся под ее ногами.

   - Славное место, право, ты выбрал для лагеря, Измаил, - сказала она, давая минуту отдыха рыдавшей около нее десятилетней девочке, чтобы повести атаку на мужа. - На свежем воздухе! Пусть я умру, если мне не приходится беспрестанно пересчитывать, тут ли все дети, не унес ли кого ветер! Почему вы все стоите вокруг утеса, словно оцепеневшие змеи, когда небо покрывается птицами? Вы думаете, что рты могут наполниться сами собой, и голод пройдет, хотя вы спите и бездельничаете день-деньской?

   - Можешь говорить что угодно, Истер, - сказал муж, произнося ее имя с акцентом, свойственным некоторым провинциям Америки. - Птицы! Они будут у вас, если только не испугаются твоих речей и не улетят слишком высоко. Да, женщина, - прибавил он, - будет и буйволовье мясо, если мой глаз еще умеет различать животных на расстоянии испанской мили.

   - Спускайтесь, спускайтесь и действуйте, вместо того, чтобы болтать. Болтающий мужчина не лучше лающей собаки. Если покажется краснокожий, Нелли сумеет вовремя предупредить вас. Но, Измаил, в кого это ты стрелял? Ведь это, наверное, были выстрелы из твоего ружья, или я уже не умею различать звуков.

   - Ба! Это я стрелял, чтобы спугнуть сокола, который летал вон там, над утесом.

   - Сокола! Действительно, как раз время стрелять в соколов и сарычей, когда надо накормить восемнадцать открытых ртов! Взгляни на пчелу, взгляни на бобра, муж мой, и научись у них предусмотрительности! Измаил! Я, право, думаю, - прибавила она, роняя паклю, которую сучила, - мне кажется, он снова вошел в палатку. Он проводит более половины своего времени у никуда не годной...

   Внезапное возвращение мужа заставило ее замолчать, и она удовольствовалась тем, что проворчала что-то сквозь зубы, не обнаружив ничем иным своего дурного расположения духа.

   Последовавший затем разговор между двумя супругами был короток, но выразителен. Жена сначала отвечала только односложными словами, но забота о детях вскоре заставила ее забыть свое недовольство. Так как этот разговор касался только приготовлений к охоте, которой Измаил должен был заняться в продолжение остатка дня, чтобы добыть необход