Купер Джеймс Фенимор - Прерия

о были призваны к ответу за поведение, которое они по простоте душевной считали таким похвальным. Обед всегда вращался в области науки; поэтому удивление его было особенно велико, когда он увидел, что дела приняли оборот, который не показался бы ему таким необычным, если бы он был немного более знаком с практической жизнью. Тем не менее, хотя и сильно оскорбленный неожиданным оборотом дела, он был вынужден в свое оправдание привести первый довод, который представился ему.

   - Я не расположен отрицать; что между доктором медицины Обедом Батом и Измаилом Бушем, viator'ом, или странствующим хлебопашцем, существовал известный compactum, или договор, - сказал он, стараясь избегать выражений, которые могли бы задеть самолюбие скваттера. - Я допускаю, что между ними было условлено, или договорено, что они совершат известное путешествие совместно, т. е. в компании, в течение известного числа дней. Но так как определенный срок, истек полностью, то я позволю себе вывести из этого заключение, что сделка эта должна быть признана не существующей...

   - Измаил, - прервала доктора нетерпеливая Эстер, - не разговаривай ты с этим человеком, который так же легко может сломать кости, как и починить их, и отпусти поскорее этого дьявола-отравителя! Он мошенник - со всеми своими лекарствами! Отдай ему половину прерии, а другую оставь себе! Вот еще сыскался какой "аклиматор"! Да я берусь сама приучить их к климату самых сырых, болотистых местнотей, где водятся лихорадки, и в неделю они у меня привыкнут без долгих разговоров. Буду давать только кору вишневого дерева да прибавлять, может быть, каплю-другую жидкости - утешения жителей запада. Одно только скажу, Измаил, не люблю я спутников, которые могут связать язык честной женщины, не обращая при этом внимания, в порядке ли у нее хозяйство, или нет.

   Угрюмое лицо скваттера приняло на мгновение шутливое выражение, когда он ответил:

   - Различные люди могут различно судить о достоинствах искусства этого человека, Эстер. Но так как ты желаешь, чтобы я позволил ему уйти, то я не буду распахивать прерии, чтобы сделать дорогу неровною. Друг, бы свободны и можете идти в поселения, и я советовал бы вам остаться там, так как людям, которые, подобно мне, не особенно часто заключают договора, не по душе манера нарушать их с такою легкостью.

   - А теперь, Измаил, - продолжала жена-победительница, - чтобы вернуть в семью мир и потушить всякую вражду между нами, покажите вон тому краснокожему и его дочери, - при этом она указала на старого вождя "Le Balafré" и на вдову Тачечану, - дорогу в их поселение.

   - Они пленники поуни, согласно правилам индейской войны, и я не могу нарушать права победителей.

   - Берегитесь дьявола, милый мой! Он обманщик и искуситель, и никто не может сказать про себя, что он в безопасности, пока опасные обольщения дьявола перед его глазами. Примите совет той, которая чтит ваше имя в своем сердце, и отпустите краснокожую Иезавель.

   Скваттер положил свею широкую руку на ее плечо и, твердо глядя ей в глаза, ответил тоном одновременно и строгим, и торжественным:

   - Женщина, нам предстоит такая вещь, которая, казалось бы, должна была направить все наши мысли на предметы, ничего не имеющие общего с теми глупостями, которые ты подразумеваешь. Вспомни, что должно произойти, и забудь свою глупую ревность.

   - Это правда, это правда, - пробормотала жена, отступая назад и прячась между своими дочерьми. - Боже, прости меня, что я забыла об этом!

   - А теперь, молодой человек, - вы, который так часто проходили к моему лагерю под предлогом выслеживания роев пчел, - продолжал Измаил после минутной паузы, которую он сделал как бы для того, чтобы привести в равновесие свой мозг, - с вами мне придется свести более серьезный счет. Не довольствуясь тем, что вы разгромили мой лагерь, вы похитили девушку, которая приходится родственницей моей жене и которую я хотел со временем сделать своею собственной дочерью.

   Этот допрос произвел более сильное впечатление, чем какой-либо из предшествовавших. Любопытные взоры всех молодых людей устремились на Поля и Эллен - первый из них, по-видимому, нисколько не смутился, вторая же стыдливо уставилась в землю.

   - Слушайте, друг Измаил Буш, - возразил охотник за пчелами, который считал, что он должен дать ответ на обвинение в грабеже, равно как и на обвинение в похищении: - Я и вправду не слишком вежливо обращался с вашими горшками и ведрами - этого я не могу отрицать. Если вы объявите им цену, то возможно, что о вознаграждении за убытки мы с вами сговоримся спокойно, и все враждебные чувства будут забыты. Я не был в ангельском настроении, когда мы взбирались на ваш утес, и, более чем вероятно, что так же усердно бил ваши горшки, как и ругался. Но ведь дыру даже в самой лучшей одежде можно починить с помощью денег. Что касается вопроса о Эллен, то его мы не можем решить с такою же легкостью. Разные люди имеют разные взгляды на брачный вопрос. Некоторые думают, что достаточно ответить да или нет на вопросы муниципального чиновника или пастора, если последний попадается под руку чтобы создать спокойный семейный очаг; но я думаю, что, когда ум молодой женщины склонен идти в известном направлении, благоразумно будет позволить и ее телу следовать в том же направлении. Я не хочу сказать, что Эллен совершила свой поступок без всякого принуждения, следовательно, она так же невинна в этом деле, как вон тот осел, который был вынужден везти ее - тоже совершенно против своего желания; я готов поклясться, что он сам бы сказал об этом, если, бы мог говорить так же громко, как и реветь.

   - Нелли, - продолжал скваттер, будто он не заметил того, что Поль считал весьма приличною и остроумною защитительною речью, - Нелли, этот мир, в который вы так поспешно бросились, обширен и зол. Целый год вы питались и спали в моем лагере, и я надеюсь, что вольный воздух прерии достаточно пришелся вам по вкусу, чтобы пожелать остаться с нами.

   - Предоставь девушке поступать, как она хочет, - вмешалась Эстер; - тот, кто мог бы посоветовать ей остаться, спит в холодной и обнаженной прерии. К тому же ум женщины своенравен, и, как ты знаешь сам, мой милый, не легко сломить ее упрямство, - или я не мать твоих сыновей и дочерей.

   Скваттеру, казалось, не хотелось так легко отказаться от своих видов на смутившуюся девушку. Прежде чем ответить на слова жены, он обвел своим обычным мрачным взглядом ряд любопытных лиц своих сыновей, словно желая убедиться, нет ли между ними такого, что мог бы занять место умершего. Поль следил за выражением его лица и, проникая глубже, чем обыкновенно, в тайные мысли другого, вообразил, что нашел средство устранить всякое затруднение.

   - Совершенно ясно, друг Буш, - сказал он, - что существуют два мнения об этом деле: ваше, благоприятное для ваших сыновей, и мое, благоприятное для меня самого. Я вижу только один справедливый способ разрешить этот спор, и заключается он в следующем: выберите любого из ваших сыновей, отошлите нас обоих на несколько миль в прерию. Тот, кто не вернется, уже никогда более не войдет ни в чей дом, и не потревожит никого, а тот, кто вернется, уж постарается заслужить расположение молодой девушки.

   - Поль! - слабым голосом с упреком воскликнула Эллен.

   - Не бойтесь ничего, Нелли, - прошептал охотник за плечами, в простодушии своем не допускавший другого мотива для волнения своей возлюбленной, кроме страха за него; - я внимательно пригляделся к ним, и вы можете положиться на глаз, который умеет проследить путь многих пчел.

   - Я не берусь управлять чужими склонностями, - заметил скваттер. - Если сердце этой девушки действительно влечет ее к поселениям, то пусть она объявит это: с моей стороны не будет никакой помехи, никакого препятствия. Хотите ли вы оставить нас и идти с этим молодым человеком в населенные места или останетесь здесь и разделите с нами то немногое, что мы можем вам предложить, но что мы предлагаем зам от чистого сердца?

   Вызванная на ответ, Эллен не могла больше колебаться. Взгляд ее сперва был робок и скрытен. Но потом по краске, вернувшейся на ее щеки, и дыханию, сделавшемуся быстрым и прерывистым, видно было, что врожденная смелость девушки взяла верх над застенчивостью, свойственной ее полу.

   - Вы взяли меня, чужую вам, нищую и беспомощную сироту, - сказала она, стараясь овладеть своим волнением, - в то время как другие, жившие сравнительно с вами в роскоши, предпочли забыть обо мне. То немногое, что я делала, не может быть достаточной платой за один этот великодушный поступок. Мне не нравится ваш образ жизни: он не похож на ту жизнь, которую я вела в детстве, и не соответствует моим склонностям; тем не менее, если бы вы не увели эту нежную и безобидную женщину от ее друзей, я никогда не покинула бы вас.

   - Поступок мой не был умным. Я раскаялся в нем. Он будет исправлен, насколько это окажется возможным. Теперь говорите откровенно, остаетесь вы или ухолите?

   - Я обещала Инесе, - сказала Эллен, опять потупив взор, - не покидать ее. После того, как она столько вытерпела от нас, она имеет право требовать, чтобы я сдержала свое слово.

   - Развяжите руки этому молодому человеку, - сказал Измаил.

   Когда приказание его было выполнено, он сделал своим сыновьям знак подойти ближе и выстроил их в ряд перед Эллен.

   - Ну, теперь бросьте всякие уловки. Будьте откровенны. Вот все, что я могу предложить вам, кроме сердечного приветствия.

   Огорченная девушка переводила свой смущенный взгляд с одного молодого человека на другого, пока ее взгляд не упал на взволнованные и искаженные черты лица Поля.

   Тогда сердце взяло верх над правилами приличия. Она бросилась в объятия охотника за пчелами и громким рыданием достаточно убедительно дала знать о своем выборе. Измаил знаком велел всем детям отойти назад и, видимо, огорченный, хотя, может быть, и не удивленный этим результатом, не колебался больше.

   - Возьмите ее, - сказал он, - и будьте к ней добры и справедливы. У этой девушки такое сердце, что она была бы желанной в доме всякого мужчины, и я не хотел бы услышать, что с нею дурно обращаются, А теперь я покончил со всеми вами на условиях, которые, я надеюсь, вы не находите суровыми, а, напротив, справедливыми и благородными. У меня есть только один вопрос к вам, и именно к капитану: воспользуетесь ли вы моими повозками, возвращаясь в поселения, или нет?

   - Я слышал, что несколько солдат моего отряда разыскивают меня около поселения поуни, - сказал Мнддльтон, - и я хотел бы сопровождать этого вождя, чтобы присоединиться к своим людям.

   - Значит, чем скорее вы отправитесь, тем лучше. Лошадей множество в степи. Ступайте, делайте выбор и оставьте нас в мире.

   - Это невозможно, так как старик, бывший другом моей семьи в течение почти полстолетия, останется пленником. Что он сделал, что вы его не освободили вместе с нами?

   - Не задавайте вопросов, которые могут повлечь за собою уклончивые ответы. Я имею с этим траппером свои собственные счеты, в которые не годится вмешиваться офицеру, состоящему на действительной службе. Ступайте, пока дорога открыта перед вами.

   - Этот человек дает вам хороший совет, и вам остается только последовать ему, - заметил старик-пленник, который, казалось, не испытывал никакого беспокойства от того необыкновенного положения, в котором он очутился. - Сиу - многочисленное и кровожадное племя, и кто может сказать, сколько еще пройдет времени, прежде чем дакоты снова не почувствуют желания отомстить. Поэтому я также говорю вам: идите и будьте особенно осторожны, переезжая степи, чтобы не подвергнуться опять опасности задохнуться в дыму, так как охотники часто зажигают в это время года траву, чтобы у буйволов весною было более нежное и зеленое пастбище.

   - Я проявил бы неблагодарность и нарушил бы долг дружбы, если бы оставил этого пленника в ваших руках, пусть даже и с его согласия. Тем более, что я не знаю характера его преступления, в котором мы могли быть и невольными соучастниками.

   - Удовлетворит ли вас, если я скажу, что он получает только то, чего заслуживает?

   - Во всяком случае, это изменит мое мнение о его характере.

   - Тогда взгляните на это, - сказал Измаил, поднося к лицу капитана пулю, которая была найдена около тела Азы. - С этим кусочком свинца в теле лежал мой мальпик - самый прекрасный изо всех, кто радовал когда-нибудь отцовский взгляд.

   - Я не могу поверить, что он сделал это иначе, чем защищаясь или же в законном раздражении. Что он знал о смерти вашего сына, это я признаю, так как он указал кустарник, в котором лежало тело, но тому, что он злодейским образом лишил покойного жизни, я поверю, только услышав его собственное признание.

   - Я долго жил на свете, - начал Траппер, который понял по общему молчанию, что от него ждут защиты против такого тяжелого обвинения, - я много дурного видел на своем веку. Много встречал я бродячих медведей и прыгающих пантер, вступающих в драку из-за куска, что валялся на их пути. Я видел и разумных людей, вступавших друг с другом в смертельную борьбу, как будто бы для того, чтобы доказать, что и безумие человеческое может иметь свое место в жизни. Что касается меня, то я могу без хвастовства сказать, что, хотя моей руке приходилось наносить удары в борьбе со злом и притеснениями, но она никогда не сделала удара, о котором ее собственнику было бы стыдно вспомнить.

   - Если мой отец лишил жизни человека его племени, - сказал молодой поуни, быстрый взгляд которого уловил значение происходившего перед его глазами по пуле и по выражению лиц присутствующих, - так пусть он отдастся в руки друзей покойного, как подобает воину. Он слишком справедлив, чтобы нужно было приводить его на суд связанным.

   - Юноша, я надеюсь, что вы будете справедливы ко мне. Если бы я, действительно, сделал то гнусное дело, в котором меня обвиняют, у меня хватило бы мужества прийти и подставить свою голову под удар, как делают все хорошие и честные краснокожие. - Затем, бросив своему обеспокоенному другу индейцу взгляд, который должен был убедить того в его невиновности, он обратился к остальным своим внимательным и заинтересованным слушателям на английском языке: - Мой рассказ будет короток, и тот, кто поверит ему, поверит правде, тот же, кто не поверит, только введет этим в заблуждение самого себя, а, может быть, также и своего соседа. Как вы теперь, наверное, догадались, друг скваттер, узнав, что в вашем лагере находится обиженная и лишенная свободы женщина, мы все бродили вокруг с намерением - честно оно было или бесчестно, это другой вопрос - вернуть ей свободу, на которую она имела право и по природе вещей, и по законам справедливости. Так как оказалось, что я больше, чем другие, искусен в разведывании, то, пока, мои друзья лежали в укрытии, я отправился на рекогносцировку. Вы нимало не подозревали, что на таком близком расстоянии от вас был человек, который видел все ваши проделки; но я был там, иногда лежа плашмя на земле за кустом или пучком травы, иногда скатываясь с холма в долину. Вам и в голову не приходило, что за вашими движениями наблюдают, как наблюдает пантера за движениями утоляющего жажду оленя. Скваттер, когда я был в расцвете сил, я заглядывал в дверь, палатки врагов, пока они спали и грезили, думая, что они дома и в безопасности! Я хотел бы иметь достаточно времени, чтобы подробнее...

   - Продолжайте ваше объяснение, - прервал его Миддльтон.

   - Ах, я увидел кровавое и злое дело! Я лежал в густой траве, когда два охотника сошлись друг с другом. Их встреча не была сердечной, она не была такой, какую люди должны оказывать друг другу в пустыне; но я уже думал, однако, что они разошлись в мире, как вдруг увидел, что один приставил свой карабин к спине другого, совсем еще мальчика, и совершил то, что я называю изменническим и гнусным убийством. Он был благородным и мужественным, этот юноша! Хотя порох прожег ему одежду, он простоял более минуты, прежде чем упал. Затем он опустился на колени и с отчаянным усилием мужественно старался пробраться в чащу, подобно раненому медведю, ищущему свое логово.

   - Но почему же, во имя небесного правосудия, вы скрыли это? - воскликнул Миддльтон.

   - Как! Вы думаете, капитан, что человек, проведший более шестидесяти лет в пустыне, не научился не быть болтливым? Чему подвергается краснокожий воин, рассказавший о том, что он видел, раньше чем настал удобный момент? Я привел доктора на это место, чтобы убедиться, не может ли пригодиться его искусство. Наш друг охотник за пчелами, присоединившийся к нам, знает, что тело было прикрыто ветвями кустарника.

   - Да, это правда, - сказал Поль, - но, не зная, какие особые причины заставляют старого Траппера желать замять это дело, я говорил об этом как можно меньше, вернее, в конце концов, ничего не говорил.

   - Кто же был виновником этого ужасного дела?- спросил Миддльтон.

   - Если под виновником вы подразумеваете того, кто сделал это, - то вот этот человек. И стыд, и позор для всего человеческого рода, что он одной крови с убитым, одного с ним рода.

   - Он лжет! Он лжет! - закричал Абирам. - Я не убивал. Я только ответил ударом на удар.

   Голос Измаила был глух и даже страшен, когда он произнес:

   - Довольно. Отпустите старика. Мальчики, отведите брата вашей матери на его место.

   - Не трогайте меня! Не трогайте! - закричал Абирам. - Я прокляну вас, если вы тронете меня!

   Устрашенные диким и безумным блеском его глаз, молодые люди сперва не решились тронуться с места; но когда Абнер, бывший старше и решительнее остальных, подступил к нему вплотную, с таким выражением на лице, которое свидетельствовало о его враждебном настроении, преступник испуганно повернулся и, сделав неудачную попытку бежать, упал на землю ничком, словно мертвый. Под звуки тихих восклицаний ужаса, последовавших за этим, Измаил знаком велел своим сыновьям отнести тело в палатку.

   - Теперь, - сказал он, обращаясь ко всем посторонним, - остается только каждому идти своей дорогой. Желаю вам всего хорошего!

   Миддльтон больше не возражал и стал готовиться к отъезду. Собравшись все вместе, они молча простились со скваттером и его семейством. И долго еще можно было видеть, как весь этот странный отряд медленно и молчаливо движется во главе с поуни по направлению к его отдаленным поселениям.

  

  

   Измаил долго и терпеливо ждал, пока кучка людей, покинувших его, скрылась из виду. Только тогда, когда его сын, посланный на разведку, вернулся и сказал, что последний отставший индеец, из тех, кто дожидается своего вождя на довольно большом расстоянии от лагеря, чтобы не возбудить своей численностью беспокойства среди семьи скваттера, исчез за самым отдаленным холмом прерии, он отдал приказание снять палатки. Лошади были уже запряжены, и все движимое имущество уложено на свои обычные места в повозках. Когда все эти приготовления были закончены, вывезли маленькую фуру, так долго служившую темницей для Инесы, и поставили ее перед палаткой. Там лежал лишившийся чувств Абирам и сделаны были кое-какие приготовления, очевидно, для помещения другого пленника. Только тогда, когда появился бледный, испуганный Абирам, младшие члены семьи узнали, что он принадлежит еще к числу живых. Он шел, шатаясь под бременем открытого преступления. Между молодыми людьми распространилось суеверное убеждение, что преступление его уже получило страшное возмездие небес. Теперь они смотрели на него уже как на человека с другого света, а не смертного, которому придется, как и им, перенести еще последнюю агонию, прежде чем разорвется звено цепи человеческого существования. Сам преступник находился в состоянии полного ужаса, странным образом соединявшегося с полной физической апатией. Дело в том, что тело его как бы оцепенело от постигшего его удара, а склонная к страху робкая душа держала его в постоянной тревоге. Очутившись на открытом воздухе, он оглянулся вдруг, чтобы угадать, если возможно, ожидавшую его судьбу по выражению лиц всех собравшихся. Жалкий человек ободрился, видя перед собой серьезные, но спокойные лица и не подметив в выражении их глаз намека на немедленное отмщение. К тому времени, как он сел в повозку, в его изворотливом уме уже начали составляться планы того, как успокоить справедливый гнев семьи, или - в случае, если это не удастся - как избежать, наказания, которое, как говорило ему предчувствие, будет ужасным.

   Измаил мало говорил во время всех этих приготовлений. Одним жестом, одним взглядом, он передавал сыновьям свою волю, и, казалось, все были довольны этим простым способом общения. Дав сигнал к отправлению, скваттер взял в руку ружье, перебросил через плечо топор и по обыкновению пошел впереди всех. Эстер запряталась в повозку, в которой ехали ее младшие дочери; молодые люди разместились, как всегда, среди стада, или около повозок, и отряд двинулся своим обычным, медленным, но ровным шагом.

   В первый раз за многие дни скваттер шел, повернувшись спиной к заходящему солнцу. Дорога, по которой они шли, вела к обитаемым местностям, и дети, научившиеся читать на лице отца принятые им решения, поняли, что их путешествие по прерии близится к концу. Прошло несколько часов, и ничто не показывало, чтобы в намерениях или чувствах Измаила произошла какая-нибудь внезапная, сильная перемена. Все это время он одиноко шел в нескольких сотнях футов впереди своих лошадей, редко выказывая признаки возбуждения. Раза два видна была его громадная фигура на вершине какого-нибудь отдаленного холма. Измаил стоял, опершись на ружье, голова его поникла. Но эти минуты глубокой задумчивости были редки и непродолжительны. Поезд подвинулся далеко к востоку, а в движении его не было никаких заметных перемен. Переходили вброд реки, пересекали равнины, подымались на возвышенности, спускались с них. Чрезвычайно опытный в подобного рода путешествиях скваттер инстинктивно избегал непреодолимых препятствий, вовремя сворачивания то вправо, то влево, если почва, присутствие деревьев или признаки близости реки предупреждали его о необходимости изменить направление.

   Наступил, наконец, час, когда сострадание к человеку и животному потребовало отдыха. С обычным своим умением Измаил выбрал подходящее место. Ровная поверхность степи, которую мы описывали на первых страницах нашей книги, уже давно перешла в более неровную и разнообразную. Правда, в общем, тут встречались те же обширные, пустынные пространства, те же громадные долины, с роскошной растительностью и та же дикая странная смесь волнистых полей и обнаженных холмов, которая придает этой области вид издревле населенной страны, непонятным образом лишившейся своего народа и своих жилищ. Но эти отличительные признаки прерии уже давно нарушались пригорками неправильной формы, встречавшимися то там, то здесь массами утесов и широкими поясами леса.

   Измаил выбрал место у источника, вытекающего из подножья скалы в сорок-пятьдесят футов высоты, как пригодное для нужд его стад. Вода омывала маленькую долину, лежавшую у подножья горы и дававшую скудную растительность в обмен на этот благотворный дар. Одинокая ива пустила корни вблизи источника. Пользуясь своим исключительным правом на владение всей прилегающей почвой, дерево подняло свой ствол высоко над скалой, на остроконечную вершину которой его густые ветви бросали тень. Но красота его исчезла вместе с таинственным началом жизни. Как бы в насмешку над скудной зеленью этого места, оно оставалось благородным, торжественным памятником бывшего плодородия. Большие, фантастического вида обнаженные ветви еще простирались во все стороны, но белый дуплистый ствол стоял голый, сокрушенный бурями. Ни листа, ни признака растительности не было видно на нем. Всем своим видом он говорил о непрочности существования, о превратностях судьбы.

   Измаил дал знак поезду приблизиться, бросился на землю всем своим громадным телом, и, по-видимому, задумался о глубокой ответственности, возложенной на него настоящим положением дела. Сыновья его не замедлили явиться. Лишь только животные почуяли пищу и воду, они сейчас же прибавили шагу. Затем последовали обычные при остановке суматоха и приготовления к ночлегу.

   Впечатление утренней сцены на детей Измаила и Эстер было не настолько сильно и продолжительно, чтобы заставить их забыть потребности природы. Зато пока сыновья рылись в запасах, отыскивая что-нибудь существенное для утоления голода, а детвора ссорилась из-за своей простой еды, родители голодной семьи были заняты совсем иным делом.

   Когда скваттер увидел, что все, включая и ожившего Абирама, занялись утолением своих аппетитов, он бросил взгляд на свою убитую горем подругу и взошел на отдаленный холм, ограничивавший горизонт с востока. Эстер последовала за ним. Беседа этих двух людей на голой вершине холма походила на разговор над могилой убитого сына. Измаил сделал жене знак, чтобы она села рядом с ним на камень. Затем наступила пауза, нарушить которую, очевидно, не хотелось обоим.

   - Долго мы путешествовали вместе, много видели и хорошего, и дурного, - заговорил, наконец, Измаил, - много у нас было испытаний. Не раз приходилось испивать горькую чашу; но ничего похожего на это еще не встречалось на моем пути, старуха.

   - Это тяжелый крест для бедной, заблуждающейся, грешной женщины! - сказала Эстер, склоняя голову на колени и пряча лицо в платье. - Тяжелое, трудное время, возложенное на плечи сестры и матери!

   - Да, в этом главная трудность дела. Я легко решился наказать бездомного Траппера, потому что этот человек сделал мне мало добра: ведь я несправедливо подозревал его в большом зле! Но теперь надо внести позор в свою собственную хижину, чтобы изгнать его из хижины другого. Да неужто же мой сын должен быть убит, и убийца, его оставлен на свободе? Мальчик никогда не найдет себе покоя.

   - О, Измаил, мы слишком далеко завели дело! Если бы мы не говорили так много, кто узнал бы все? Наша совесть была бы спокойна!

   - Эстер, - сказал муж, бросая на нее тяжелый, полный упрека взгляд, - было время, женщина, когда ты думала, что другая рука совершила это злое дело.

   - Я думала, я думала! Это наказание за мои грехи. Я заглянула в книгу и нашла там слова утешения.

   - Нет ли с тобой этой книги, женщина? Она могла бы, может быть, дать нам совет в этом ужасном деле.

   Эстер порылась в кармане и скоро вынула разорванную библию, всю захватанную пальцами и пропитанную дымом. Это был единственный предмет, походивший на книгу, который можно было найти в пожитках скваттера. Он сохранялся его женой как грустное воспоминание о более счастливых, и, возможно, более невинных днях. Она давно привыкла прибегать к библии в случаях, выходивших из ряда тех, которым мог помочь ее разум. Но это случалось редко, так как, благодаря свойственной ей решительности и уверенности в своем уме, она не нуждалась в поддержке, когда можно было найти более или менее удачные средства поправить дело. Таким образом Эстер сделала из слова божия нечто вроде удобного союзника. Но она редко беспокоила его просьбами о совете, за исключением тех случаев, когда нельзя было не сознаться в своем бессилии предотвратить зло. Мы предоставляем казуистам решение вопроса, насколько она в этом отношении походила на других верующих, и переходим к делу.

   - На этих страницах встречаются страшные места, Измаил, - сказала она, открывая книгу, - есть и такие, которые учат, как надо наказывать.

   Муж сделал ей знак отыскать те короткие правила поведения, которые были приняты всеми христианскими нациями. Измаил слушал с серьезным вниманием, пока его подруга читала все те стихи, которые приходили ей на память и которые казались подходящими к их положению. Он заставил жену показать слова. Однако раз приняв какое-нибудь решение, этот человек, которого было так трудно тронуть, оставался непреклонным. Он положил руку на книгу и сам закрыл ее, как будто для того, чтобы показать жене, что он удовлетворен. Эстер, хорошо знавшая его характер, бросила робкий взгляд на суровое выражение его глаз.

   - Измаил! Ведь в его жилах течет моя кровь и кровь моих детей. Нельзя ли оказать ему милосердие?

   - Женщина, - строго проговорил он, - когда мы думали, что это дело рук жалкого старого Траппера, речи о милосердии не было.

   Эстер ничего не ответила; она сложила руки на груди и долго сидела молча, в глубоком раздумье. Потом она снова тревожно взглянула на мужа: кипевшие в нем страсть и тревога скрывались под личиной холодной апатии. Убедившись, что участь ее брата решена, и по всей вероятности сознавая, что наказание вполне заслужено, она перестала думать о вмешательстве. На одно мгновение их глаза встретились, потом оба встали и в глубоком молчании пошли к лагерю.

   Скваттер нашел детей ожидающими его возвращения с обычным равнодушием. Стадо было уже согнано к лошади запряжены. Ждали только, когда Измаил даст знак отправиться в путь. Дети были уже посажены в свою повозку - одним словом, все было готово, недоставало только родителей.

   - Абнер, - сказал отец решительным тоном, которым отличались все его приказания, - выведи брата твоей матери из фуры и поставь его на землю.

   Абирам вышел из своего заточения. Он дрожал, но далеко не потерял надежды умалить справедливый гнев своего родственника. Бросив взгляд на всех присутствующих в тщетной надежде найти признак сочувствия хотя бы на одном из лиц, он попытался заглушить страх, с прежней силой охвативший его, и вступил в дружеский разговор со скваттером.

   - Животные измучились, брат мой, - сказал он, - так не пора ли остановиться лагерем? На мой взгляд, можно долго ехать, не найдя лучшего места для ночлега,

   - Хорошо, что оно нравится вам. Вам, вероятно, придется надолго остаться здесь. Подойдите, сыновья мои, и слушайте. Абирам Уайт, - Измаил снял шапку, и голос его зазвучал твердо, торжественно, что придало внушительность даже грубым чертам его лица, - вы убили моего первенца и, по законам божьим и человеческим, должны сами умереть.

   При этом неожиданном ужасном приговоре Абирам вздрогнул, как человек, неожиданно очутившийся в когтях чудовища, из которых нет возможности вырваться.

   - Умереть! - проговорил он голосом, с трудом выходившим из груди. - Неужели человек не в безопасности даже среди своих родственников?

   - Так думал и мой мальчик, - качнул головой скваттер, делая знак тронуться повозке, в которой сидела его жена с дочерьми, и хладнокровно осматривая полку ружья. - Ты убил моего сына из ружья и потому справедливо, чтобы ты тоже нашел смерть от ружья.

   Абирам пробежал вокруг растерянным, безумным взглядом. Он даже рассмеялся, словно хотел убедить не только себя, но и других, что это простая шутка, сказанная для того, чтобы испытать его нервы. Однако его страшная веселость не нашла отголоска. Вокруг царило торжественное безмолвие. Лица его племянников были возбуждены, но холодны. Лицо его прежнего союзника носило ужасную печать решимости. Твердость, написанная на этом лице, была в тысячу раз тревожнее, чем самый страшный гнев. Она не оставляла никакой надежды. Ярость могла бы подействовать на Абирама, придать ему энергии, но это бесстрастное выражение заставило его понять, что ему не на что надеяться.

   - Брат, - проговорил он торопливым, неестественным шепотом, - верно ли я расслышал тебя?

   - Мои слова ясны, Абирам Уайт, ты совершил убийство и потому должен умереть.

   - Эстер! О, сестра! Слышишь ли ты мой зов?

   - Я слышу голос из могилы! - ответила Эстер в ту минуту, как повозка проезжала мимо преступника - Это голос моего первенца, требующий суда!

   Повозка медленно проехала дальше, и покинутый Абирам потерял последний проблеск надежды. Но он все еще не мог собраться с силами, чтобы мужественно встретить смерть, и, если бы ноги не отказались служить ему, попробовал бы бежать. Потом с внезапным переходом от надежды к полному отчаянию, он упал на колени и начал молитву, в которой дико и богохульно обращался то к милости божией, то к милости родственника. Сыновья Измаила в ужасе отвернулись от этого отвратительного зрелища, и даже суровая натура скваттера несколько поколебалась при виде такого унизительного отчаяния.

   - Да, даст он тебе то, чего ты просишь, - сказал он, - но отец никогда не может забыть своего убитого ребенка.

   В ответ он услышал самые униженные мольбы об отсрочке. Неделя, день, час выпрашивались со страстностью, соответствующей ценности, которую они приобретают, когда целая жизнь сосредоточивается в этом коротком сроке. Скваттер стал колебаться и, наконец, уступил до известной степени мольбам преступника. Он не изменил своей конечной цели, но решил изменить способ достижения ее.

   - Абнер, - сказал он, - взойди на скалу и посмотри вокруг, чтобы убедиться, что вблизи никого нет.

   Пока племянник отправился исполнять это приказание, проблески возрождающейся надежды показались на лице дрожащего Абирама. Принесенные сведений оказались благоприятными: кругом не было ничего видно, за исключением удалявшейся фуры. Но оттуда поспешно бежала одна из дочерей Измаила. Измаил ожидал ее. Он взял из рук удивленной и испуганной девочки несколько листов из книги, которую так берегла Эстер. Скваттер вложил листы в руки преступника.

   - Эстер послала тебе это, - сказал он.

   - Да благословит ее бог! Да благословит ее! Она была всегда доброй, ласковой сестрой! Но надо дать время, чтобы я мог бы это прочитать. Время, брат мой, время.

   - Времени будет достаточно. Ты сам будешь своим палачом, и эта жалкая обязанность минует мои руки.

   Измаил принялся приводить в исполнение свое новое решение. Страх Абирама улегся на некоторое время, благодаря уверенности, что он может прожить еще несколько дней, хотя наказание было неизбежно. Отсрочка в приведении приговора произвела на жалкого трусливого Абирама впечатление полного прощения. Он сам первый принимал участие в ужасных приготовлениях, и изо всех действующих лиц этой страшной трагедии только его голос звучал весело.

   Из-под обнаженных ветвей ивы виднелся узкий выступ скалы. Этот выступ висел на много футов над землей и был замечательно пригоден для выполнения намерения Измаила, пришедшего ему на ум именно при виде этого выступа. Преступника поставили туда с руками, связанными за спиной так, чтобы он не мог освободиться, на шею ему накинули веревку, которую привязали к ветке дерева. Веревка была такой длины, что повешенный не мог коснуться ногами земли. Листы библии были вложены ему в руку.

   - А теперь, Абирам Уайт, - сказал скваттер, - в последний раз торжественно спрашиваю тебя. Перед тобой смерть в двух видах. Это ружье может быстро покончить с твоими страданиями, на этой веревке ты рано или поздно найдешь конец.

   - Дай мне пожить еще! О, Измаил, ты не знаешь, как сладка жизнь, когда последняя минута так близка!

   - Конец, - сказал скваттер, показав сыновьям, чтобы они шли вслед за стадами и повозками. - А теперь, жалкий человек, чтобы дать тебе утешение перед смертью, я прощаю тебе причиненное мне зло.

   Измаил повернулся и пошел по равнине своей обыкновенной, тяжелой походкой. Голова его была немного опущена, но ни разу ему не пришло на ум оглянуться. Один раз ему послышалось его имя, произнесенное задыхающимся голосом, но это не остановило его.

   Он дошел до холма, где совещался с Эстер и откуда в последний раз можно было увидеть скалу. Тут он остановился и решился взглянуть по направлению к только что оставленному им месту. Солнце опускалось за отдаленными прериями, и его последние лучи освещали обнаженные ветви ивы. Измаил увидел контуры всего дерева, ярко обрисовавшегося на пылающем небе, и разглядел даже неподвижную, прямую фигуру оставленного им несчастного. Он обогнул пригорок и пошел дальше с чувством человека, внезапно и насильственно расставшегося со старым товарищем.

   Пройдя милю, скваттер догнал свои повозки. Сыновья его отыскали удобное место для ночлега и дожидались только его одобрения. В коротких словах, он высказал его. Все приготовления производились при полном общем молчании.

   Муж и жена не обменялись ни словом. Только тогда, когда Эстер собралась уйти на ночь к детям, скваттер заметил взгляд, украдкой брошенный на его ружье. Измаил велел сыновьям ложиться, сказав, что намерен сам сторожить лагерь. Когда все кругом умолкло, он вышел в прерию: ему казалось, что он задыхается среди палаток.

   Вместе с восходом луны поднялся ветер. По временам он завывал, сметая все с равнины, завывал так сильно, что не было ничего удивительного в том, что в его порывах одинокому человеку чудились какие-то странные, неземные звуки. Подчиняясь необычному влечению, Измаил окинул взглядом всех спавших, и, убедившись, что все в порядке, прошел к уже известному нам холму. Отсюда перед скваттером открывался вид на запад и восток. Легкие, перистые облака быстро пролетали перед луной, холодной и как бы насыщенной парами; но по временам ее спокойные лучи проливали с лазурного неба на землю свой кроткий свет.

   В первый раз за всю свою полную приключений жизнь Измаил испытал чувство одиночества. Обнаженные прерии принимали в его глазах вид безграничных, страшных пустынь, и шум ветра звучал, подобно шепоту мертвецов. В пронесшемся страшном порыве ветра скваттеру послышался чей-то пронзительный крик. Крик этот, казалось, шел не с земли, он несся в верхних слоях воздуха, смешиваясь с хриплым аккомпанементом ветра. Скваттер крепко сжал зубы; его громадная рука ухватилась за ружье с такой силой, как будто хотела сокрушить его металлические части. Затем наступила тишина, потом новый порыв ветра и новый крик как бы над самым ухом скваттера. Под влиянием необычного волнения он, как это случается обыкновенно со всеми людьми, невольно ответил криком и, взбросив на плечо ружье, пошел гигантскими шагами к скале.

   Не часто кровь в жилах Измаила текла с той быстротой, с которой она течет в жилах обыкновенных людей; но теперь он чувствовал, что она готова брызнуть из всех пор его тела. Все время, пока он шел вперед, он слышал эти крики; иногда они как будто раздавались среди облаков, а то проносились низко над землей. Наконец, раздался крик, в значении которого нельзя было ошибиться и ужас которого не могло увеличить воображенив. Он, казалось, заполнил собой весь воздух так же, как иногда целый огромный горизонт освещается одной ослепительной вспышкой электричества. Ясно послышалось имя "бог", но оно было перемешано с такими ужасными богохульствами, каких нельзя повторить. Скваттер на минуту заткнул уши. Когда он отнял руки, чей-то хриплый голос, задыхаясь, спросил его:

   - Измаил, муж мой, ты ничего не слышал?

   - Тс! - ответил муж, кладя свою могучую руку на руку Эстер и не выражая ни малейшего удивления при ее неожиданном появлении. - Тс, женщина, молчи!

   Наступило глубокое безмолвие. Хотя ветер то стихал, то бушевал с новой силой, ужасные крики уже не примешивались к его порывам.

   - Идем, - сказала Эстер, - все смолкло.

   - Женщина, что привело тебя сюда? - спросил Измаил. Кровь у него в жилах стала течь спокойнее, и волнение отчасти улеглось.

   - Измаил, он убил нашего первенца, но нельзя, чтоб сын матери остался лежать на земле, как падаль!

   - Иди за мной! - сказал скваттер, беря ружье и направляясь к скале. Расстояние было значительное, и, по мере того, как они подвигались к месту казни, шаги их замедлялись от ужаса.

   - Где ты оставил тело? - шепнула Эстер. - Я принесла лопату, чтобы брат мой мог покоиться в недрах земли.

   Луна пробилась сквозь массу облаков, и Эстер могла взглянуть туда, куда указывал палец Измаила. Он указал на человеческую фигуру, раскачивавшуюся на ветру под обнаженными сучьями ивы. Эстер опустила голову и закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого ужасного зрелища. Но Измаил подошел ближе и долго смотрел на дело рук своих с ужасом, но без раскаяния. Листы книги были разбросаны по земле, и даже один из камней скалы был сдвинут с места Абирамом во время агонии. Скваттер поднял ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Веревка порвалась, и труп упал на землю тяжелой, неподвижной массой. До сих пор Эстер не двигалась, не говорила ни слова. Теперь она тоже молчала, но руки ее не переставали работать. Вскоре могила была вырыта и готова принять своего жалкого обитателя. Когда безжизненная фигура опустилась вниз, Эстер, поддержавшая ее голову, взглянула с выражением отчаяния на лицо мужа и сказала:

   - Измаил, муж мой, это ужасно! Неужели я не могу поцеловать труп сына моего отца?

   Скваттер сказал:

   - Абирам Уайт, мы не нуждаемся в милосердии! прощаю тебя от всей души!

   Эстер наклонила голову и поцеловала бледный лоб брата долгим, горячим поцелуем. Послышались торжественные звуки падающих комьев земли, и могила была засыпана. Эстер стояла еще несколько времени на коленях, и Измаил обнажил голову, пока она шептала молитву. Затем все было кончено.

   На следующее утро повозки и стада скваттера продолжили свой путь к поселениям. По мере того, как они приближались к обитаемым местам, их караван смешался с тысячами других. Некоторые из многочисленных потомков этой замечательной пары отказались от полуварварской жизни; о главных же лицах семьи больше никогда ничего не было слышно.

  

  

   Шествие поуни в деревню не прерывалось никакой сценой насилия. Его месть была так же совершенна, как и быстра. Даже ни одного разведчика из племени сиу не осталось на охотничьих полях, по которым он должен был проходить, так что путешествие Миддльтона и его друзей было так же спокойно, как если бы оно совершалось внутри Штатов.

   Размеры нашего повествования не позволяют нам вдаваться в подробности триумфального вступления победителей в свои владения. Восторг племени соответствовал предшествовавшему ему унынию. Матери прославляли почетную смерть своих сыновей; жены гордились ранами своих мужей, а девушки-индианки в песнях славили подвиги молодых храбрецов. Трофеи павших врагов были выставлены напоказ так же, как у бледнолицых выставляются отобранные знамена. Старики рассказывали о своих былых подвигах и утверждали, что слава нынешней победы затмила их. Твердое Сердце, как отличившийся своими доблестями с отрочества, был единогласно провозглашен самым достойным вождем и самым отважным храбрецом, какого когда-либо ниспослал Уеконда своим самым любимым детям - поуни-волкам. Миддльтон, несмотря на сравнительную безопасность, в которой находилось его сокровище, вновь возвращенное ему, все же был доволен, увидя при входе в поселение среди толпы своих верных артиллеристов, встретивших его возвращение громкими военными приветствиями. Присутствие военной силы, как бы мала она ни была, изгнало всякую тень беспокойства из его души. Оно делало его господином своих действий, придавало ему достоинство и значение в глазах его новых друзей и могло помочь ему побороть все затруднения, могущие еще встретиться на пути по диким местностям, через которые еще приходилось пройти, чтобы добраться от поселения поуни до ближайшей крепости его соотечественников. Для Инесы и Эллен была отведена отдельная хижина, даже Поль был рад увидеть часового в военной форме Штатов, расхаживавшего перед входом в хижину. Он отправился разгуливать среди жилищ краснокожих, бесцеремонно интересуясь их домашней жизнью, расспрашивая, делая свои замечания, то шутливые, то серьезные и всегда свободные насчет их обычаев, к пытаясь заставить понять удивленных хозяев его странные объяснения обычаев белых, которые он считал лучшими.

   Эта надоедливая страсть к расспросам не нашл