Кукольник Нестор Васильевич - Иоанн Iii, собиратель земли Русской

хозяйства зажиточной Матрехи под навес. Оттуда через калитку вышла Василиса на огород да через соседские межи, ничем не забранные, направила путь свой к Сретенке. На ней с краю приходился дом князей Холмских, теперь заколоченный.

   Проходя сторонкою, мимо пустынных безмолвных теремов, ожидавших давно уже молодого наследника, Василиса столкнулась почти нос к носу с женщиною, как она же, в белом покрывале.

   - Ты что тут делаешь, пташка? Да, кажись, знакома! - вырвалось невольно у Василисы при случайной встрече в необычное по Москве время.

   - Голос знаком, в самом деле! - отозвалась та, которую окликала наша гадальщица.- Только признать не могу.

   - А помнишь гадальщицу в Греческой слободе: ты спрашивала про судьбу свою? Здорова, коли вижу тебя снова.

   - Помню! Пойдем ко мне: я здесь недалеко.

   - Берегись: меня ищут,- сказала гадальщица, понизив голос.

   - Будь покойна, ко мне не придут брать тебя. А если и придут - не дам! - шепнула приглашавшая ей на ухо.

   Если вы сами не догадались, я скажу вам, что встретилась с Василисою - Зоя. Она дала у себя приют гадальщице. Вошли они в терем молодой хозяйки, никем не запримеченные, и долго передавали друг другу свои все похождения.

   - Так и ты несчастлива, боярыня, оттого, что трое тебя любят, а ты любишь одного только! Судьба моя схожа, пожалуй, с твоею; в этом одном и мое несчастье: любят меня трое, а дорог мне один! - заключила Василиса свою исповедь, медленно позевывая и крестя рот.

   Тот, кого называла Василиса дорогим своим, был между тем близок от Москвы.

   Максимова вызвал предатель Косой на его погибель, сам того не думая, что дни власти и их обоих с отцом были тоже сочтены.

   Они, кажется, не верили, что Бог, кого положил наказать, лишает рассудка.

   С каждым шагом, приближающим к цели, не только Иван Юрьевич и Косой, но даже Ряполовский делались самоувереннее и оттого заносчивее. В душе отец не доверялся сыну, но должен был признаваться ему из боязни обоюдного вреда от незнания цели той либо другой эволюции.

   Ряполовский же задумал, при поддержке преданной княгини-матери наследника-соцарственника, прибрать к рукам военную администрацию. Ему и удалось бы, может быть, это, потому что Иоанн возымел в это время надежды на мужественного стратига, которому вредил больше всего недостаток уважения к другим, не менее, если не более его достойным. Особенно преследовал он своими насмешками тщедушного князя Федора Пестрого, на ратном поле между тем героя и предводителя с дальновидными идеями, расчет которых никогда не оказывался фальшивым.

   Князь Федор Пестрый был горячим защитником Ивана Юрьевича, и Патрикеевы всегда рассчитывали на выбор его в первые воеводы против Литвы, обходя могучего, доблестного князя Данилу Щенятю. Ряполовскому мечталось, что он заткнет за пояс обоих соперников, и друг его Петр Шастунов, со дня открытия заговора Василья Ивановича сделавшийся приближенным к владыке, вслух проповедовал, что князь Семен, а не кто другой прочится в вожди главные в поход, ни для кого не бывший тайною.

   Вот сошлись бояре на постельное крыльцо и, вьюги ради, перебрались в сени - дожидать призыва к государю. Посели на лавки по большой стене и завели беседу вполголоса.

   - Сопляку такому, как князь Федор, ни в жизнь не дам собою владать,- бормочет младший сын Патрикеева, косноязычный, недалекий, но громадный по статуре Мынинда.

   - Еще бы, взаправду сопляк он, хоша и хитер, ворог! - вторит ему Кляпик Яропкин, тоже чающий благодати от щедрой десницы батюшки Патрикеева.

   Княжна Федосья Ивановна в это время проходила со своею приближенною боярышнею, родственницею князя Федора Пестрого, по сеням из церкви от обедни. Имя князя Федора Пестрого не ускользнуло от чуткого уха родственницы.

   Пришла она с княжною великой в повалушу да и начала жаловаться:

   - Вот ужо как Патрикеевич-молодший дядюшку Федора честит: сопляк, бает, да ворог он им! А тот, сердешный, распинается: душу готов положить за Ивана Юрьевича!..

   - Чего ж больше ожидать от Патрикеевых? - желчно отозвалась, глубоко 'вздыхая от грустных воспоминаний, навеянных именем Патрикеевых, княжна. Их интригам бедняжка приписывала заключение матери и брата да и все беды, в последнее время разразившиеся над теремом, опустелым, одиноким, примолкшим от грозы нежданной.

   Вошел князь Петр Ушатый осведомиться о здоровье княжны великой. Его принимали, как человека пожилого и добродушного в сущности, хотя всем известного своею недалекостью, довольно снисходительно. Эта недалекость делала его безответным и за зло, нанесенное невольно высказаньем слышанного о заговоре. И в этом видели наведенье его на мысль о передаче государю, конечно данную кем-нибудь поумнее. Несмотря на такую разгадку нравственных и умственных качеств князя Петра Ушатого, отказать ему в доступе в терем опасались, думая в самом выполнении формального посещения видеть хотя непрямое поручение государя.

   Вот сел Петр Ушатый и начал выкладывать последние новости, которые удалось ему подслушать, слоняясь по знакомым домам. На этот раз более всего приятно щекотало словоохотливость князя Петра повествование о приготовлениях к неслыханному обряду "венчания на царство" Димитрия.

   - Голубчик-князь Иван Юрьевич покоя совсем не знает за хлопотами, да и все мы, бояре, с ног сбились... Большак-от хочет, чтобы, это самое, было великатно, и почтенно, и сановито... чтобы и в ляхах ведомо было, как здесь торжество справляют И посольству захотел государь нарядити с оповещеньем к князю великому Александру, к литовскому. Иван Юрьевич и на примете имеет человека, что ни на есь первого: князя Федора Пестрова.

   - Да ведь Мынинда сопляком князя Федора называет, куда ему, еще в посольство? - иронически возразила Федосья Ивановна.

   - Дядюшку хотят просто удалить от венчанья,- отозвалась обиженная родственница Пестрого.

   - Не удалить, девка, а почтить,- настаивал оправдывавшийся Ушатый.

   - Почет почету рознь, князь,- начала в свою очередь княжна Федосья.- Сегодня почета ради удалят от государя князя Федора, завтра дойдет очередь до тебя, князь Петр. Для Патрикеевых нужно этот почет оказывать, видно, всем боярам, к кому батюшка изволит благоволить. Эдак им будет не в пример свободней.

   - Ах они, вороги окаянные, таку ересь задумали! - выговорил озадаченный князь Петр и, перемолвив еще несколько пустых слов, ушел, позабыв даже и цель прихода своего. В груди у него бушевала буря. Кровь, прилившись к голове, сообщила без того багровому полному лицу раздраженного князя ковер медно-красный, с блеском от выступавшего на безвласый лоб обильного пота.

   Он уже не владел собою. Добравшись до сеней, где сидели чинно бояре, Ушатый прямо подошел к Федору Пестрому и голосом, полным горечи и злости, заговорил ему без обиняков:

   - Слышишь ты, князек? Тебя, вишь, вороги хотят спустить в Вильную, к литовскому, в посольство будто... А то чистая облыжность, стервецы. Это,- он широко махнул рукою в сторону, где сидел Мынинда с братом, подле Яропкина,- просто-напросто желают отделаться?!

   - Как так?! - нерешительно спрашивает князь Федор, сам смотревший на цель поручения съездить в Литву как на знак, приближающий его к высшему назначению.- Быть не может! Ты тут, что ни на есь, спутать изволил. Патрикеевы на меня крепко сами рассчитывают... Мы, известно, все заодно.

   - Эко уважение, подумаешь, питают они, коли величают... прости за правду - сопляком!

   - Чево ругаешься, князь Петр? Я с тобой так николи не чинил; унижать нам друг друга непригоже.

   - Да рази я тебя унижаю, сердце ты мое, князь Федор Петрович? Ты мне ясным соколом видишься. Ума - палата в тебе, дорогой... Окромя почтенья, я ничево инова и в уме не положу. Говорят, честит тя дурак Мынинда! А коли он это бает - неспроста. Вот что!

   - Не верю, чтобы Мынинда...

   - Спрошай его сам! Пойдем. Не лгу я! - И, схватив за руку, повлек Пестрого к виновнику непочтительного отзыва.

   - С чего говорил ты то и то? - спрашивает спокойно, с достоинством Пестрый, приведенный к обидчику, все еще ласково, не веря навету Ушатого.

   Мынинда между тем был совершенная противоположность с отцом и старшим братом. От того, что он говорил, он отпереться не умел, да и не готов был. Застигнутый врасплох, он, насупившись, промычал только: "А ты почем знаешь?" А безотвязный Ушатый напирает: "Ты прямо говори, баял аль нет?" Федор Пестрый тоже хмурится.

   - Да что ты пристал как с ножом к горлу: ну, говорил!.. И опять скажу: Федька Пестрый - сопляк! Не в обиду будь сказано... Кулаком пришибу.

   - Нет еще, молоденек, князь, пришибать... Мы найдем и оборонь! - отозвался отрывисто князь Федор, видя общий смех на лицах сидевших бояр.

   Действительно, тщедушный воевода, допрашивавший великана, представлялся пародией на Давида с Голиафом и не мог не вызвать улыбки самым контрастом наружности на Лица собеседников, не понимавших сущности выходки Мынинды, которой, без комментария Ушатого, и сам обиженный не придал бы веса. Но теперь он забыл и политику и всякие расчеты при кровной, казалось, обиде, поддавшись гневу.

   - Случалось и комарам, как читывал я в притчах, приводить в трепет слонов! - высказал Пестрый, не Долго думая, садясь на свое место и понурив голову

   Князь Ушатый не пронялся. Оставаясь подле Мынинды, он пилил его своими язвительными выходками и довел до бешенства. Великан вскочил, схватил за шиворот болтуна и повернул его так, что он совершил волчком несколько оборотов посреди сеней, однако удержался на ногах.

   Но в то мгновение, когда совершал волчкообразное обращение князь Петр, отворилась дверь из рабочей палаты государя, и Иоанн покатился со смеху. За ним грянули хором и все ожидавшие бояре.

   Мынинда успел подхватить свою случайную игрушку, не допустив Ушатого грянуть на пол. Тем не менее, не связываемый и самым присутствием государя, не понявшего, впрочем, причины выделанной штуки, болтун шепнул великану:

   - Мы с тобой, дружок, когда-нибудь разделаемся... В долгу не будем.

   Князь Федор Пестрый думал то же самое, не высказывая угроз.

   Единодушие в кружке собравшихся торжествовать победу исчезло невозвратно. Но начатое дело шло покуда своим чередом.

   Делались окончательные распоряжения к торжественному венчанию рукою архипастыря и державною десницею царственного деда отрока князя Дмитрия.

   Вот наступил и этот великий, вечно памятный день 4 февраля 5006 лета от создания мира.

   С раннего утра народ в праздничном платье залил цветными волнами весь Кремль и прилежащие к нему улицы. Иван Васильевич, уже седовласый, при звоне всех колоколов многочисленных храмов своей столицы вышел в Грановитую палату, облеченный в парадную одежду свою, и велел привести к себе пятнадцатилетнего внука.

   Иван Юрьевич и князь Семен Иванович Ряполовский подвели молодого княжича к ступеням царственного седалища славного деда его. Государь встал со своего места и, взяв за руку внука, повел его в Успенский собор, сопровождаемый всеми своими боярами и чиновниками.

   Перед входом в храм митрополит и пять епископов встретили Иоанна и Дмитрия с крестами и пели в притворе молебен Богоматери и святому Петру-чудотворцу. Поцеловав крест, государь и внук его, так же как и последовавший за ними владыка, сели на устроенных посреди храма чертожных местах, на амвоне. Близ мест Иоанна и Дмитрия, на столе, лежал золотой венец и греческие бармы, по преданию, присланные Мономаху. По данному знаку отрок Дмитрий встал на крайнюю ступень амвонного подъема и Иоанн величественно произнес

   - Отче митрополит! Издревле государи, предки наши, давали княженье великое старшим сыновьям своим; и я благословил княжением своим великим сына Ивана, перворожденного. Богу угодно было взять у меня ево, но я не отменяю своей воли и его сыну - Дмитрию, возлюбленному внуку моему, даю при себе и после себя великое княжение владимирское, московское и новгородское! Благослови ево, отче, на нашем жалованье: да владеет и княжит с помощью Божиею!

   - Да будет воля твоя, государь милостивый, и да исполнит Господь желания твоя. Приступи, чадо, княже Дмитрие!

   Димитрий, побледневший, трясясь от волнения, внезапно им овладевшего, шагнул вперед, и владыка осенил крестом царственного юношу.

   Затем, положив руки свои на склоненную к груди его кроткую голову, митрополит произнес всегласно молитву:

   - Царю царей, воззри оком благости на раба твоего Димитрия, сподоби его помазатися елеем радости, да приимет свыше силу понести скиптр царствия, да воссядет в мире на престол правды, оградится благодатию Святого Духа и ополчится на сопротивные, яже покориши под, ногу его мышцею своею высокою. И да почиет в сердце венчанного вера чистая, святая правда и добро, еже творити, и наблюдати, и слышати.

   Архимандриты подали бармы, митрополит осенил их крестом, а государь возложил на внука. При этом митрополит тихо молился Вседержителю:

   - Царю веков, се, сотворенный тобою человек, преклоняет главу в молении к тебе: храни его под кровом своим, да правда и мир осияют дни его, и поживем мы во дни его в мире, покое и тишине душевной.

   Подали венец, благословенный архипастырем. Иоанн сам возложил его на внука, а митрополит произносил: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!"

   После чтения Евангелия митрополит и князья великие сели, а протодьякон возгласил многолетие Иоанну и Димитрию. То же повторили лики священства и дьяконов. Поздравляя внука, государь сказал ему: "Димитрие! Мы пожаловали и благословили тя великим княженьем: име в сердце страх Божий, люби правду и попекися о христианстве, как и мы печемся непрестанно",- и поцеловал его.

   Четою сошли государи и вышли из храма дед - в Грановитую, а внук, в венце и бармах,- в собор Архангельский - поклониться праху родителя, да в Благовещенский (где дядя, князь Юрий Иванович, осыпал счастливого племянника золотыми и серебряными деньгами)

   По прибытии венчанного государя в Грановитой палате начался пышный пир. Святители делили трапезу с сановниками светскими Кипрское и мальвазия лились обильною струею, братины быстро и часто обходили столы пирующих

   Встав из-за стола, дед державный велел принести крест на золотой цепи и возложил его на шею виновника торжества, препоясав его дорогим поясом с самоцветными каменьями Наполнив сердоликовую крабию кесаря Августа, Иоанн отпил сам из нее несколько капель и, подавая внуку, велел хранить ее в память настоящего Дня.

   Но все эти знаки любви к внуку, в которой искал государь покоя от снедавшей его душевной скорби, не успокоили сердца державного. Оставаясь один, он задумывался и вздыхал тяжело-тяжело. Если бы кому-либо удалось взглянуть в скорбные очи сановитого правителя, он подметил бы в них блиставшие слезинки, хотя и старался их скрыть мудрый политик. Эти признаки душевной истомы больше всего пугали князя Ивана Юрьевича

  

  

   Стали доходить слухи из Литвы о горькой участи княжны Елены Ивановны, хотя неопределенные, но ехидные, зловещие, с выражением злобного посмеяния мужа над женой и преследования ее, а не просто заявления взаимной холодности супругов и понятной тоски одиночества княгини, брошенной в чужбину враждебную. Князь Иван Юрьевич, присоветовавший этот брак - не ожидая, конечно, такого результата,- трепетал при каждой новой, доходившей до слуха его, подробности горького житья дочери Ивана Васильевича Он же к нему видимо переменился. В самый день коронования внука, когда усердный поддерживатель княгини Елены заявил потребность образовать отдельный двор для великого князя Димитрия, расположенный к нему тепло дед вспылил на докладчика.

   - Не замуж внука мне выдавать! С матерью не подерется он Ты мне вечный указчик, где тебя не спрашивают Только не делаешь, что велю я. Ну, разыскал ли колдунью, что ворожила моей Софье Фоминишне грядущее?

   Иван Юрьевич потупился и смолчал Высказывать, что эта баба - Василиса - в почете у Елены Степановны, ему было никак невозможно

   - То-то же, учитель! Знай себя, да делай сам, что велено,- заключил смягчившийся государь, не получая ответа от своего дворецкого и по лицу его уже заключая, что говорить ему нечего.

   Сорвав неудовольствие на Иване Юрьевиче, теперь уже старавшемся изредка и показываться державному, Иван Васильевич, не находя покоя от боли душевной, прошел в терем дочерей От помещения великой княгини Софьи дочерний терем теперь отделялся вечно запертыми на замок дверями Так что к матери дети входить не могли и не смели проситься, от прислуги только слыша, что Софья Фоминишна недомогает.

   Когда вошел государь, княжна Федосья Ивановна плакала, читая канон "На умиленье души грешника". Отец взглянул на содержание книги и, ничего не сказав, повернулся лицом к окну Долго смотрел в звездную высь ночного морозного неба над Кремлем грустный политик, и думы его уносились в прошлое Ему припомнилась тоже ночь, такая же звездная, ясная и тоже в день великого празднества - его второго бракосочетания. Какою яркою звездою красоты и очарования представлялась тогда теперешняя узница! Вздохи ее отчетливо слышались Ивану Васильевичу за запертыми дверями. Припомнилось ему и рождение, теперь заключенного, сына Василия, самая вина которого доказывала врожденную потребность к деятельности. Отсутствие жены и сына между тем делало каким-то опальным домом его дворец, недавно еще заключавший веселую семью, родственные ласки, теплоту привязанности И все это разрушено кичливыми претензиями да охотою быстрого повышения со стороны немногих честолюбцев! От тлетворных же внушений лести их и коварной преданности не только мальчик и женщина, но даже сам зорко наблюдавший за собою политик не всегда бывал защищен, несмотря на свою изощренность и опыт и прозорливость.

   Придя к такому заключению, государь повеселел, казалось, и обратился к дочери с улыбкою.

   - Не горюй, Феня, рожь перемелется, мука будет! Авось дождемся, и скоро опять житья бывалова? И мне, друг мой, тяжело выносить, одиночество Видит Бог, тяжело, да что ж делать! Пусть виноватые покаются, за миром не так далеко ходить, прок бы был только!

   Государь сел. Замолчал и снова задумался. С дочери, тоскующей о брате и матери, на которых гнев Ивана Васильевича уже начинал приметно ослабевать, мысль государя перелетела на внука, сегодня венчанного, да на мать его. Внутренность невестки давно уже известна была державному свекру, а несвоевременное и неудачное потому напоминание Ивана Юрьевича о заведении для Дмитрия особого двора теперь представилось государю окольною попыткой хитреца дворецкого доставить еще более широкий простор влечениям княгини Елены Степановны. На дела невестки Иван Васильевич не смотрел взором подстерегателя или гонителя естественных в ее лета проявлений страсти, но он желал, чтобы соблюден был наружный этикет и приличия, без которых могло профанироваться самое жилище монарха или сановитость двора его. Мысль, что снисхождение к погрешностям должно окупаться соответственными блистательными качествами провинившихся, казалось, в эту минуту заняла ум дальновидного государя. Ряполовский до сих пор отличался личною храбростью, показал, что и голова у него не пуста, но всего, этого немного! Годится ли он на что более видное, чем обиходная служба или рассеяние нестройной ватаги азиатов, засевших в трущобу и думавших, что они поэтому неодолимы. Вот вопрос, которого разъяснением задумал заняться теперь же сам Иван Васильевич. Он быстро встал и направился к двери. Выходя, поцеловал княжну Федосью Ивановну в лоб и приказал, чтоб поместили ее на теплых сенях подле его рабочей палаты.

   - Ин, мне с тобой, Феня, будет веселее. Ты такая щебетунья!

   - Государь идет! - крикнула вполголоса бабенка Афимья, увидав издали державного и вбежав в повалушу к Елене Степановне. Княгиня-вдова и князь Семен вскочили с полавочника, перепуганные внезапностью. Ряполовский направился в переднюю истопку и в дверях встретился с государем.

   - Куда ты, князь, так спешишь? - спрашивает Иван Васильевич милостиво и вместе шутливо своего храброго слугу, подметив его смущение и желая помочь ему выйти из этого положения.- Знаю я, что торопиться некуда. Зайдем-ко опять к Алене да потолкуем ладком. Может, и ты надоумишь нас, что и как поделать. Ум хорошо, а два лучше!

   Слова эти успокоили Ряполовского, и он последовал за владыкою своим, победив смущение. Ласковый тон речи государя с князем Семеном дал возможность поправиться и княгине Елене Степановне. Усмотрев на столе поднос и чарки с мальвазией, она схватила эту утварь в руки и встретила свекра, как следовало предупредительной хозяйке.

   - И не обессудь, батюшка государь, на моем, на вдовьем, почете. Изволь откушать на нашей радости. Митрея моево честят в Грановитой твои бояре, а здесь я тебя, дорогой благодетель, за твои за великие милости!- И, опустясь на колени, поднесла вина.

   Иоанну понравилась такая находчивость, и, принимая чару, государь от души развеселился.

   - Ай да Аленушка! - сказал он невестке.- Вот что называется сокол, а не баба. Эдак я люблю - умеешь подойти и найти словом ласковым. Двадцать грехов долой за одну твою сноровливость.

   И он сел и заговорил по душе:

   - Была тоска смертная - теперь как рукой сняло. Вино, видно, твое, Алена, такое чудодейное! Недаром ты, коли захочешь ково у меня полонить, и - полонишь. Не так ли, князь Семен?

   - Не мне, государь, неучу, милости княгини светлейшей нашей, Елены Степановны, исповесть по достоинству. Ласки да привет привязать могут самого бесчувственного.

   - Ну, то же и я говорю!...- подтвердил, смеясь, казалось, добродушно, государь, глядя на невестку шутливо, но вместе насмешливо, так что она заалела, как маков цвет.

   - Ну-ка, моя княгиня-матушка, скажи-ткось нам, как ты думаешь, что лучше: старых слуг слушаться или самому домышлять да новых искать?

   - Кто уже удаль показал, да верность, да уменье, государь, да и к делу привык, известно, лучше сумеет и сделать, и посоветовать... Новый человек что незнакомая река: где мели, где перекаты да где ворота и где глубина - испытать еще надо. А как знать, может, опыт и горек покажется, да и не без ущерба?.. Чего доброго! - Отвечая так, она думала о поддержке князя Ивана Юрьевича, к которому державный свекор оказывался уже не так расположенным, как в старину было. А ей, княгине Елене, для собственного интереса нужно было, чтобы авторитет Патрикеева не умалялся, а рос да развивался в очах державного свекра.

   - Ну а ты как думаешь, князь Семен?

   Ряполовского при обращении к нему государя занимала идея о нем самом, и, польщенный вниманием державного, истолковывая настоящую постановку вопроса в свою пользу, да вместе с тем и думая, что "старые слуги" - явный намек на надоевшего уже ему, как и всем, тестя его - Патрикеева с сыном,- князь Семен ответил:

   - Придерживаясь одних и тех же приближенных, государь смотрит на вещи все с одной же стороны. А это делу вредить скорее может, чем быть на пользу. Смотря с одной стороны, других не видишь, а попеременно озирая все стороны, получается полное знание дела. Все мы смертны, государь, и сегодняшние правители завтра могут не существовать... Подготовка людей на место теряемых так же необходима, как пища и сон для возобновления сил. Молодые люди поэтому должны вводиться исподволь.

   - Правильно ты рассудил, князь Семен! А что Аленушка думает, по-бабьи: может, и ладно, да не совсем покладно. Одни и те же люди перед глазами, что все щи да щи за столом - прискучают! Разнообразить нужно уж для тово одново, что и день на день не приходит, не то что годы али наша молодость да старость. Не одинаки и мы ведь делаемся! Ин, приди завтра к нам поутру, князь Семен, ащо потолкуем о деле. Ты, я вижу, со здравым рассуждением.

   - Не погневись, батюшка, на свою Алену: что думала, то и высказала! Мне доподлинно так кажется пригоднее... Спокойнее будто.

   - Покой еще не все, моя голубка! - со вздохом отозвался ей государь.- И на беспокойствие смотришь без страха, коли нет другова исхода. А со спокоем дойдешь до полного облененья - не правда ли, князь Семен?

   - Воистину, государь! - опять счел нужным поддакнуть князь Ряполовский.

   - Впрочем,- вдруг переменив тон с ласкового на брюзгливый и придирчивый, Иван Васильевич круто съехал в противную сторону.- И ты права, может быть, невестка. Новые люди, люди молодые, скоро забирают себе в голову, что могут нами, стариками, помыкать по всей по своей воле! Не скрывается ли в ответе твоем, князь Семен, что вы, молокососы, лучше сумеете дело управить? Знай, вожди мои всю жизнь проводили на ратном поле, при всяких разных невзгодах, да всюду шли. Слов не выпускали напрасных да не думали, что у меня не найдется на их место людей достойных! Таким был покойный друг мой князь Данила Васильевич Холмский, подай ему Бог царство небесное! На словах он мне никогда не давал советов, а в деле поступал так, что деяния его для меня были училищем мудрости. Вот был человек!.. Не вам чета, молокососы-учителя! Здесь-то вы красно расписываете, а в деле что мокрые курицы...

   - Государь! - отозвался оскорбленный Ряполовский.- Князя Холмского дела у меня на памяти. Он учил нас, новиков, не щадить головы в бою с недругами, но он же кротко выслушивал и всякие речи младших себя. Коли согрешил я, не так угадав речи твои, отпусти рабу твоему неумелость да искренность ответа.

   - Я и так на тебя не опалился, князь Семен, и прощать мне тебя не за что. А говорил и опять говорю я: как знать, что лучше,- дело покажет, прав ли ты? Заверни же заутра к нам и не сердися за сбрех!- И сам засмеялся, сбив окончательно с толку мысли Елены: как понимать и чего ожидать при этих загадках? Напрасно, впрочем, томилась княгиня над разгадыванием неразгадываемого. Державный только испытывал способности ее и Семена, делая эти вопросы.

   Выйдя от невестки, Иван Васильевич приказал съездить за князем Даниилом Щенею: просить к себе. А отдавая приказ этот, государь заметил подходившего с поклонами боярина Якова Захарьича.

   - Добро пожаловать! Давно ль с Новагорода?

   - Поутру сегодня доехал до Москвы.

   - Ну, поведай нам, что и как у вас там деется? Пойдем!

   И за ними двумя с шумом захлопнулась дверь в рабочую палату государеву.

   Долго продолжалась конференция, но мы не станем объяснять ее содержание.

   Вышел из рабочей Захарьич, утирая холодный пот со лба и с затылка, побледневший и расстроенный.

   Потребован герой Щеня и с ним, за полночь, один на один, вел тайную беседу державный. Отпуская же его, сам едва держался на ногах Иван Васильевич, и выражение лица его было грозно и мрачно - полно горечи, даже жестокости.

   Провожая князя Даниила Щеню, Иоанн увидел сидящих, явившихся на призыв державного и в необычное время, владык: Нифонта и Евфросина Рязанского.

   - Уврачуйте, владыки, душевную немощь слабого существа моего! - обратился государь к архиереям, приглашая их войти в рабочую свою.

   Сели архиереи, и Иоанн начал скорбным, полным волнения голосом:

   - Отче Нифонт! Я на тебя имел с месяц тому назад скорбь. Я, грешный, приписываю тебе частию вину моего семейного горя. Ты присоветовал приучать сына моево Василья к делам и окружить ево людьми предприимчивыми. Негодяй Гусев оказался совсем не тем, чево я ожидал от ево,- смутником, наветчиком сыну против отца. Но... зрело обдумав, нахожу теперь... что неправо имел на тебя огорчение. Отпусти мне враждебный помысел... Я теперь другое уже чувствую...

   - Господь Бог все устраивает во благое... А наше смирение, по милости Божией, и не чаяло твоего, государь, на нас гнева, и прощати тебе за помыслы несть наше, но Господа... А аще человечески согрешихом... стужая ти, господине, о даровании слуг, пригодных на дело правительско по рани, во отрочестве, еще не минувшем... государю княжичу, ино, неведением прегрешихом! Выбор бо людей ко окружению государского чада лежит не на нас, духовных, а на советниках ваших ближайших, государь. И в том вины нашей дальше хотения на добро не было же. Мудрость твоя да сама рассудит, отложив гнев, наше искреннее изъяснение ныне. Прочее да подаст податель мира и щедрот: узриши в дому твоем государском наискорее госпожу сожительницу твою, княгиню великую. Апостол повелевает гнев не простирать до солнечна заката, а кольми паче дней и седмиц истечения. Ей, великий господине, не достоит мужееви отлучати сожительницу, разве глагола прелюбодейна! Вина же государыни - любовь материнская... Обрадуй праведных примирением...

   - Отче, сам я об этом думаю... И гнева не имею уже, но... подождать следует, да... кара во урок благоприятен прегрешившим нечто обратится. Воротим мы жену нашу со всею честью, со славою. Дайте, отцы, время... только малое... может быть! Я теперь истерзан, измучен людскою суетою и враждебностью... Дайте успокоиться...- И он погрузился в глубокую думу.

   - Господине,- начал иерарх рязанский,- княже великий, такожде и сестра твоя государыня Анна Васильевна нашему скудоумию наказать изволила, величеству твоему припасти слезно и молить об отложении гнева на супругу. Да ведает величество твое, несть мира в семье человека, познавшего житие в браке святом, без подруги, благословенной матерью нашей церковью! Советник лучший - добрая жена мужу.

   - Верю, отец... моя жена разумна, но... не прямит всегда, как довлело бы госпоже, супротив господа сожителя. И ум излишний жене, при слабости ее существа, может во зло обратиться. Советы, правда, давала она нам, но... любит своих греков выводить... А я, государь московский и всея Руси, имею искренних и присных только в русском народе! Из того выходила рознь.

   - А может,- вмешался снова Нифонт,- неудовольство, государь, и твой великий разум заставляет зрети ино не так, как есь по существу... иногда? Зриши, человечески, корысть якобы княгини великой в любви ко грекам - за разум их, а не про что. Русские, мы не дошли в премудрости книжной до них. И в таковой любви к разумным людям, может, у княгини великой к русскому народу велия приязнь и польза усматривается! Через греков прияла Русь глаголы Спасителя нашего, и корысть мудрости от них же подается нам.

   - Пусть бы мудрости одной... благодарны бы мы были... Сам ведаешь, греки пенязелюбивы! В этом для людей моих ущерб дозираю.

   - Но княгиня великая купецких людей не в пример жалует русских, и они доступ к ней имеют всегдашний и, коль пожелаешь, спросить изволь у гостей: едиными устами ответят, что не знают другой, более к ихнему сословию приветной, государыни!

   - Душевно радуюсь и верю! - воскликнул, оживившись, Иоанн.- А все-таки обождите мало, отцы мои, и... увидите княгиню великую подле нас по-прежнему! Только помолчите о том, что говорим теперь. Не следует из избы выносить сор.

   - Государь-батюшка, прощаем и относительно нас, богомольцев твоих, усердных слуг, безо всякой лести. Дворского дела мы не искусны, и кому ни на есть, может, наша речь жалобная к твоему величеству не придется по мысли? Ино, не обессудь, не выдай враждебникам!

   - Нет, отцы благочестивы, враждебники эти ваши и нам не по нутру! Много, замечаю, служения плоти страстям своим под личиною благовременного совета. Да как быть, мудрость житейская не дает воли выбрехать всево, что на душе лежит! Пождем ащо мало-маля! Там, при новой досаде... все мы припомянем: и наветы, и хитрости, и вражду, и леность, и неспособность к делу. Помолитесь, владыки, чтобы ниспосылатель разума осветил помраченную мысль мою при выборе замены ветхих мехов новыми, больше полезными земле и людям.

   - Молиться будем, государь, но просим и твое благодушие: изливать перед царем царей все немощи, ими же одержими сильные земли, отовсюду обуреваемые бурями помыслов... Ей, государь! Твоя молитва дальше и скорее, чем наша, дойдет до владыки мира: молиться ты будешь, желая блага управляемым тобою. Господь услышит... и - приидет сам на помощь к тебе!

   Иерархи встали и стали молиться молча. Потом преподали пастырское благословение умиленному государю, склонившему благочестиво царственную выю свою. И беседа затем пошла о делах церковных.

   Долго и убедительно говорили архиереи, особенно Нифонт, ум которого, не блиставший в обыкновенной беседе, выказывался виднее в деловом разговоре. Нифонт на каждое положение свое умел привести убедительный пример из случаев жизни. Так что беседа задлилась, но государь не заметил полета времени.

   Наконец, проводив владык и бросившись на мягкий полавочник, Иоанн не мог заснуть и под наплывом ощущений, все больше и больше безотрадных, временами стонал, надрывая грудь тяжелыми вздохами.

   Вот встает он и начинает молиться, высказывая, вслух свои томительные тревоги и беспокойство.

   - Владыко Господи, тяжесть венца моего жжет и сушит мозг мой! Отовсюду вижу я беспомощность своего положения! Если ты лучом светозарной благодати твоей не озаришь помраченный ум мой, я бессилен оказываюсь в нашедших на меня злых мыслях. Вожди мои, которых ты дал мне, взяты тобою. Заменить мне их некем! Испытывал я слуг своих: один кичится при бедности ума своего, другой разливается в доказательствах необходимости вести брань с соседями, третий чернит в глазах моих всех правых и виновных. Нет перед ним ничьих заслуг, ничьего разумения, ничьего благонамерения. Другие - каждый заявляет о своей готовности делать, чего не могут, никто не хочет сознаться, что он ничем не выше других. Клевещут, унижают, распинаются, лжесвидетельствуют князья твои, хвалятся и готовы съесть друг друга, выставляя только себя, а всех выдавая за злейших врагов моих. О Боже мой, Боже мой! Неужели ты, поставив меня пастырем овец словесных, не укажешь мне угодного тебе деятеля, который не мстителем, не гонителем, не ненавистником всех и каждого явится, а в простоте сердца... совершит на него возлагаемое мудро и благосовестно. Сжалься над рабом своим, Господи, покажи мне угодного тебе!..

   Звуки частых поклонов мерно и долго отдавались в ушах тоже не спавшей и тоже грустившей обо всех и всем сочувствовавшей княжны Федосьи Ивановны (по приказу отца уже помещенной бок о бок с рабочею палатою).

   После ухода отца от нее из терема княжна Федосья Ивановна получила на имя великой княгини Софьи Фоминишны письмо князя Василья Холмского через его верного стремянного Алмаза. Не зная, как передать матери послание,- нужное, говорил верный слуга,- она не думала, чтобы князь Вася стал писать иное что, кроме касавшегося всех их вместе. Он же такой милый был, ласковый, так с ним было весело!

   Рассуждая так, княжна решилась снять шнурок и восковую печать с грамоты. Развернув же послание, княжна увидела с первых слов, что тут дело касалось одного родителя. А надписано на имя великой княгини Софьи Фоминишны потому только, что посылателю казалось надежнее через ее руки, чем через руки Патрикеева, дойдет до государя нужное сообщение из Свей о тамошних порядках.

   Когда пришел отец к себе, княжне Федосье казалось неудобным войти к нему в покой при постороннем (Якове Захарьиче). Затем, когда началась долгая конференция со Щенею, опять та же помеха остановила добрую княжну от исполнения ее непременного намерения вручить немедленно грамоту Васи. Наконец по выходе архиереев родитель начал стонать, потом громко молиться.

   - Как батюшка страдает, голубчик! Вот, кажется, он успокоился и еще не спит. Теперь можно.- Княжна бережно зажигает от лампады восковую свечу, берет в руку грамоту Васи и тихонько отворяет тяжелую дверь к отцу в палату.

   Внезапный свет, осветивший среди глубокой тишины рабочую великого князя, заставил его раскрыть смеженные очи, и он видит перед собою Феню.

   - Батюшка, прости ты меня, что я взяла грамоту, присланную матушке!.. Вася наказал своему посланному непременно передать, и... немедля.

   - Гм! Немедля... Посмотрим.- И государь стал читать донесение своего юного слуги из Свей. Феня светит ему. Вот дошел до конца Иван Васильевич и, забывши, что могут его слышать другие уши, молвил возведя очи на икону:

   - Благодарю тебя, Господи! Ты услышал меня. Я нашел наконец человека, который и предан, и разумом доволен, незлобив и не желает возвышаться... Ни на чей счет! Ево, ево! И никто мне не нужен из этих смутников.- Тут, взглянув на дочь, ничего, казалось, не понявшую, государь добродушно улыбнулся и сказал ей: -А знаешь ли, Феня, ты мне и родине сослужила сейчас добрую службу. Холмский Вася стоит того, чтобы я вспомнил о нем и полюбил... Ведь признайся: ты любишь ево?

   - Еще бы, батюшка, не любить,- ответила искренно и наивно добрая девушка.

   - Он твой! Слышишь - твой!

   И утешенный Иоанн искренно улыбнулся, решив приблизить к себе совсем, через брак с дочерью, усердного молодого слугу.

  

  

   Князь Василий Данилович Холмский опять в Москве, которую не чаял видеть, и в родительском доме, давно им не посещаемом. Ходит он один по пустым истопкам, по сеням - и гул шагов его отдается уныло. Люди заняты на дворе разбором барского скарба дорожного. Только глухо отдаются голоса носящих в подклете тяжелые вязки.

   Владелец пустого дома, посидев в терему, где еще по местам на столах стояли братины и стопы после сорочин его матери, прошел в ложницу, где скончался отец. Это был покой в одно окно, самый крайний к соседнему дому. Кровать уже вынесена, а полог камчатный остался одиноким свидетелем прошлого в заветном покое, где увидел свет наш герой. Он сел на холодную лежанку и устремил глаза на полог, за широкими лопастями которого, начиная ходить, бывало, он прятался от няньки, аукаясь с нею, а сам перебегая на другое место. Вдруг раздался какой-то звук, как бы от размахиваемой двери,- полог заколебался, и чьи-то руки размахнули полотнища. Вася глядит и не верит. Перед ним - Зоя. Голос очаровательницы заставил его вздрогнуть и понять, что перед ним не видение, а действительность.

   - Ты, кажется, Вася, испугался меня? - говорит Деспина, садясь рядом с ним на лежанку.

   - Да! Я никак не ожидал с тобой встретиться в Москве, а здесь - и подавно! Как это?

   - Приехав сюда, я купила соседний дом с твоим, так что мы ближе, чем можешь представить.

   - А я думал, что мы расстались, чтобы не сближаться уже.

   - Что с тобою, Вася?

   - То, Зоя, что я дал обет Богу бежать... от тебя!.. Грех и преступление - любовь наша!

   - Я теперь свободна... Андрея нет... Он уже не топчет землю грешными ногами.

   - Но... прошлое ставит между нами стену и пропасть, нас разделяющую. Ее уже не след переходить...

   - Ты разлюбил, значит, меня? Я тебе опостылела?

   - Нет, Зоя! Если бы ты могла видеть, что у меня в сердце, ты бы не сказала этого... Ты бы... пожалела меня!

   - Ничего не понимаю... Ты никогда, значит, не любил меня?.. А я-то, безумная, я-то?! Думала, что он отвечает на страсть мою, что он настолько же мой, насколько я - его!

   - Зоя!.. Разве мало, тебе кажется, я наказан от Бога: отца и матери лишился!.. Не мог принять последнего вздоха... усладить их предсмертной муки... получить благословение?! Я все равно что проклятый остаюсь на земле. Мне ли думать о сладостях, о взаимности?.. И ты беги от меня, если не хочешь испытать на себе кару небесную!

   Глаза его горели, но смертная бледность и холод покрывали его изможденное лицо.

   - Ты просто с ума сбрел или прикидываешься больным и исступленным! Эк тебя нашколила полька-то твоя непутная! Недаром ты так долго и пропадал у нее... Господь с тобой, когда хочешь меня оттолкнуть теперь, я не хочу тебе быть в тягость... ухожу...

   И, горько рыдая, красавица скрылась за покрывалом полога. Новое веянье его возвестило вход Зои к себе в терем, недавно еще так занимавший вторичную вдову, а теперь представившийся ей могилою. Унижение отверженной любви вылилось потоками горьких слез. За ними последовало тягостное раздумье: что дальше еще пошлет судьба, не много радостей назначившая ей на долю до сих пор?

   Докладывают о посещении Ласкира.

   Красавец Дмитрий Ласкир был, как мы уже знаем из начала нашего рассказа, страстно влюблен во вдову Меотаки раньше князя Васи, соученика его у грека Мефодия. Весь пыл неразделяемой страсти вспыхнул у Дмитрия, когда узнал он, что предмет его хотя детской, но глубокой привязанности снова в Москве и что красавица - свободна. Зоя после слез, грустная и сосредоточенная, на пылкого молодого человека произвела тем сильнейшее впечатление, чем меньше занималась им. Он разливался в бурных потоках изъявления своей нежности. Она наполовину слышала, наполовину пропускала мимо ушей слова, звучавшие неподдельным чувством. Ей было не до того, чтобы спорить с восторженным обожателем. А он ее терпеливое выслушивание своего объяснения принял за соизволение и сочувствие к себе.

   Что отнюдь не это совершается в душе деспины, невольный и невидимый свидетель страстной сцены, понимала пригретая Зоею Василиса. Она сама вздыхала, считая затаиваемые, но для нее слышные вздохи сильно страждущей, теперь к ней очень близкой, благодетельницы.

   - Ну, слава Богу!.. Теперь она, бедная, может хоть выплакаться вволю! - высказалась гадальщица, когда счастливый и не чуявший земли под собою выкатился от очаровательной вдовы молодой Ласкир.

   Приятельницы, обе молодые и понимавшие силу страсти, сошлись и наплакались вдоволь. Слезы успокоили мало-помалу в сердце их поднимавшуюся бурю.

   Переполох приготовлялся и в центре столичного движения, во дворце государевом. По чинам садились заслуженные высокостепенные члены боярской думы. Большая часть сановн