Кукольник Нестор Васильевич - Иоанн Iii, собиратель земли Русской

дь прибытие посланного. А как только эта лихорадка ожидания прошла, я стала спать спокойно, и самый вопрос о дальнем странствовании в варварскую страну, где должна была я, после тысячи приключений, отдать руку неведомому мне государю-мужу, для меня разрешился легко. Поедем - посмотрим, что будет! Так и будет с Еленою. Слез она меньше будет тратить, раз вдоволь выплакавшись, при сообщении об исчезновении Васи!

   Кто более ошибался в страсти и живучести сердца Елены: мать или отец? Покажут события. Только Софья Фоминишна решилась привесть в исполнение свой замысел со всею ловкостью итальянки, обладающей и греческою хитростью,

   Однажды утром наученная ею. сенная девушка вполголоса стала рассказывать своей подружке-золотошвейке, сидя за пяльцами, что на Москве говорят: никак князя молодого Холмского извели где-то злые люди!

   Княгиня Авдотья Кирилловна в это время проходила внутренним переходом, только тонкими дранками отделенным от теплых сеней, где происходил разговор. Фамилия Холмского заставила ее остановиться, и слова: "Извели злые люди!" - были ударом в сердце кроткой страдалицы. Она так и осталась на месте, бледная, трепещущая, холодная и... почти недышащая.

   В таком положении перенесли княгиню на постель. Сбежались дети. Княжны Елена и Федосья Ивановна целовали холодные руки своей пестуницы, обливаясь слезами. Она же находилась в состоянии летаргии; дозволяла делать с собою что угодно. Руки ее легко разгибались, потеряв всякую возможность сопротивления. Только грудь высоко ходила, но дыхание чуть было слышно.

   Пришла Софья Фоминишна и при взгляде на отходящую поняла, что убило ее.

   - Я знаю, что так поразило быстро княгиню! Мне женщины что-то болтали, будто с князем Василием... сделалось...- вымолвила дочь Палеологов с самою невинною миною, как бы невзначай...

   Елена упала в обморок. Феня же зарыдала с такою силою, что и сама, не приготовленная к двойственному взрыву скорби о мнимой потере лица, по ее мнению, интриговавшего одну девушку,- мать почувствовала себя дурно, внезапно отгадав, насколько Холмский дорог и другой ее дочери.

   - Вот так беда!..- вырвалось у нее самой искреннее признание.

   В это время вошел Иван Васильевич, извещенный о припадке княгини Авдотьи Кирилловны, приготовленный уже найти княгиню Холмскую при последнем конце ее. Как ни привык великий политик скрывать в себе волнение, но на лице его выражалась в эту минуту такая безотрадная мрачность, что сама Софья невольно затрепетала.

   - Успокойся, жена!- холодно отозвался государь, предупреждая, как казалось, вопрос со стороны великой княгини.- Сказали мне, с Авдотьею Кирилловной стряслось что-то такое... недоброе...

   - Да ты сам-то каков, посмотри! А еще советуешь мне успокоиться!

   - Я получил тяжелую весть!- совсем могильным голосом ответил Иван Васильевич.- Да обо мне после... Она что, спрашиваю?

   - Эта же тяжелая весть, вероятно, и убила нашу голубушку!- вмешалась непрошеная княгиня Ряполовская, как-то очутившись тут.

   - Да ты о какой вести толкуешь, княгиня?- прервал ее государь, внезапно переходя от беспокойства к гневу, хотя пересиливая овладевшее им смятение.

   - О Холмском-молодом... известно!- бойко ответила сплетница.

   Иван Васильевич рыкнул, как дикий зверь, когда хватят его каленым железом, или когда случайно в траве где-нибудь ступишь голой ногой на змею и почувствуешь ее жало.

   - Кто смеет подслушивать мои тайны?.. Предатели вокруг... везде! Я велю вырвать язык тебе, тараторка проклятая!..- и он затрясся как в лихорадке от обуявшего гнева.

   Софья Фоминишна поспешила отвести супруга от бесчувственной княгини Холмской в свою ложницу и, заперши двери, обняла мужа и стала его успокаивать.

   - Ну что ты так вышел из себя?! Разве о Холмском-молодом нельзя говорить?.. Его потеря не может быть важна так... Он...

   - Что ты мне толкуешь о потере какой-то? Совсем не то. Ково потеряешь - тово не воротишь! Дело не в потере, а в том... что Холмский прислал мне с доверенным человеком извещение... Лукомский прислан сюда Казимиром - отравить меня! Нужно... стало быть, схватить ево... чтобы не увернулся... а баба толкует о Холмском!.. Станет еще благовестить: ково и зачем прислал он?.. Так я же эту сороку присажу на нашест... будет она ужо наблюдать у меня хранение устам своим!

   - Успокойся же... Я сама ничего не поняла тут... Стало быть, догадаться о присланном от Холмского никто не может. А твоя вспышка и подавно отобьет охоту пересказывать все, что на ум взбредет... Вот, я... насколько могу понять из толков о княгине Авдотье Кирилловне, думаю, что ее убили неосторожные слова... чьи-то... в девичьей: что князя Васи, сына ее, в живых нет... Ряполовская ведь это тараторила... а не другое!

   - Ну... так провал же ее возьми, глупую трещотку!.. И поделом ей досталось... не суйся прежде отца в петлю, не городи нелепости, коли не спрашивают... Теперь авось прикусит язык?.. Не сунется вдругорядь.- И политик усмехнулся, успокоившись.

   - А ты знаешь что, государь? Ведь по Ваське Холмском у нас и новая кручинница - Феня!

   - Это как?

   - Как принесли княгиню с перехода да положили... я и молвила вслух, что говорили девушки о гибели Холмского... Алена сомлела... заголосила, зарыдала и... Феня... с ней. Я и поняла...

   Это еще не много тебе известно. Может и не то, и не так. А во всяком случае, наблюдать надо. Хотел было я призвать Васю... нужен мне такой верный парень: это адамант и чистое золото!. Как был и отец его покойный (Иоанн невольно вздохнул). Но... за твоим открытием подожду... дам ему новую работу... В Свею, что ль, послать? - проходясь по ложнице, заложив руки за спину, промолвил успокоенный Иоанн и, подав руку жене, спешно ушел к себе.

   Софья Фоминишна, оставшись одна, погрузилась в глубокую думу. Ее как мать занимала, очень естественно, судьба дочерей, и партия каждой из них представлялась не с политической только стороны, как супругу, но со стороны значения придворной власти. Блеска требовало воображение, впервые начавшее работать у нее при другой, более яркой обстановке, далеко не такой, как московская - с одною чинностью выходов в храмы да в Грановитую! Мысль дочери Палеологов уже знала цветы поэтического вдохновения прекрасной Италии. Глаза ее видели турниры и праздники. Душа просила у нее в дни юности мятежной, как мы выше видели, простора и любви, ею самою вызванной и разделяемой. Только страсть эта, для полного декорума, искала пышной обстановки, ловкости и находчивости со стороны любимого предмета. Ей представлялась необходимою не просто статная фигура физически развитого молодого человека с приятною наружностью, но известный лоск обращения при том. Софья требовала еще от идеала мужчины, кроме способности возбудить любовь, известной бывалости и наблюдательности, заменявших у людей XV века ученость и образование, получаемое в детстве в наше время. Состояние независимое само по себе, но непременно соединенное с иерархически государственным значением, принималось как условие, но ум Софьи Фоминишны не признавал настолько же необходимым, чтобы все эти качества соединялись в лице владетельного князя или короля. Если бы было так, конечно, лучше, но, увидев случайно, во время путешествия по Германии, сына польского короля, именно того самого Владислава Казимировича, который сделался потом королем Чехии и Венгрии, Софья Фоминишна вынесла из кратковременного наблюдения за ним нелестное заключение о степени цивилизации этого принципе. По крайней мере, ее резко поразило умственное различие и человечно-социальное настолько малоразвитого юноши сразу после виденных ею итальянских маркизов и нобилей. Даже грубые бароны имперские брали предпочтение перед королевичем польским в развязности и светскости. В москвичах великая княгиня и невестою еще видела крайнюю к себе угодливость и почтение, а эти качества в глазах честолюбивой девушки уже намного сглаживали неловкость и неуклюжесть их. Польская же заносчивость, идя вразрез ее личным стремлениям, давала простор представлению всей нации далеко не в выгодном свете. Между тем изображение не виденного еще зятя князя московского, поляка, представлялось необходимо снабженным всеми не нравившимися ей качествами, для контраста невольно выдвигая противоположности, ей приятные. В глазах Софьи Фоминишны тип приличного мужа для дочери требовал при красивом молодом лике и высокого роста избранника.

   Недостаток роста и сутуловатость считала она непростительным пороком в светском мужчине, не враче. Из духовных качеств: великодушие - в смысле, впрочем, беспощадной мести врагам и бестрепетного ожидания смерти; отвага да неразлучные с нею живость характера и здоровье; наконец, в довершение всего - веселость! Вот и все, что желала бы она найти в муже для себя самой в молодости и для дочери - пережив уже возраст нерасчетливых стремлений сердца. Программа эта представляла, как бы нарочно, все качества и особенности князя Василия Холмского. Так что его образ сам собою выходил и становился в параллель с коронованными особами, ей известными по слухам. В этом же отношении она была больше любопытна, чем и сам Иван Васильевич. Каждое возвращение посольства доставляло ей случай по расспросам послов и дьяков составить более или менее обстоятельное представление личности не только польского короля, но даже немецкого императора с его сыновьями и братьями, как и всех других владетелей Запада, куда только ездили москвитяне. Все купцы находили за этими сообщениями доступ к великой княгине. Поэтому в глазах торгующего люда вообще Софья выигрывала больше красивой невестки, которую никто из них не величал в интимном кружке своем умницей-разумницей, как великую княгиню. Она к тому же была покровительницею среднего, всюду, всегда и везде более развитого и стремящегося к развитию класса, чем высшая аристократия, увивавшаяся около Алены Степановны, миловидной, пылкой и оттого увлекающейся. Прибавим, что вдова княгиня не оставалась бесстрастной к прерогативам рода и значения богатства, как бы ни было оно добыто. Взгляд же Софьи был гораздо шире в этом, чем и у самого державного супруга. Тот не ценил особенно князей Рюриковичей, зная, что, только держа их в ежовых рукавицах, можно было видеть от них почтительное повиновение. А Софья часто внушала мужу, что угасающие роды делаются, вырождаясь, бременем... даже и при самом лучшем положении развития страны. Тогда как свежие силы ее - это средний класс! Оттого-то Иван Васильевич при расширении своих владений и наделял поместьями выслуживавшихся новых людей из детей боярских, употребляя на посольское дело за дьяков людей бывалых и опытных из городских сотен. Род Холмских, новый на Москве, мог считаться древностью рода и значительностью с любыми первыми сановниками двора. К тому же щедрость Иоанна разливалась широкою рукою в наделении всякими благами, вещественными и земельными угодьями достойного главы этой фамилии, вполне рыцаря без страха и упрека. Так что наследник богатого отца и матери во всех отношениях мог стать первым у ступеней царского трона - по наследственному достатку, по славе родителя и дружбе к нему владыки, выросши как родня в семье государевой. Если не король какой - так он?! Другого выбрать мудрено было.

   В этих думах княгиню застали сумерки. Вдруг странный шепот долетел до ее чуткого слуха. Встать с места и отворить дверь в теплые задние сени было одним мгновением. Там толпились вокруг какой-то невиданной Софьею высокой женщины все ее сенные девушки, делая расспросы вполголоса.

   - Ну а мне что скажешь, лапушка?- спрашивала востроглазая Даша, схватив Василису (то была она, застигнутая врасплох, когда пробиралась к выходу после гаданья у Елены Степановны).

   - Все, что желаешь,- все сбудется!- отвечала гадальщица, вырываясь от неотвязной таким шипящим или, лучше сказать, пронзительным шепотом, что Софья Фоминишна сразу поняла, что это за новое лицо. О гаданье невестки и ей сообщено было своевременно; а кружка в руке - также не забытая в описании наружности чародейки - довершила отгадку. Тут внезапная мысль оживила строгие черты государыни.

   - Ты Василиса называешься?- спрашивает величественно Софья Фоминишна.

   - Точно так, государыня!

   - Зайди ко мне... Я давно хотела тебя порасспросить,- прибавила великая княгиня повелительно так, что у смелой наперсницы Патрикеевых проступил холодный пот. Так поразил ее этот призыв, цели которого она не могла отгадать (несмотря на прославляемые уже по всей Москве ее, будто бы сверхъестественные, знания).

   - Садись!- сказала Софья с обычною своею обходительностью все еще не пришедшей в себя Василисе, когда за ними заперлась дверь.- Ты, я вижу, всполошилась?.. Я не зверь, сама увидишь... Успокойся... Спрашивать тебя, кто ты и о чем гадает моя невестка, я не стану... И без тебя знаю, что у ней там за зазноба... Ты мне раскинь бобы на двух девушек!.. Какова будет их будущность?

   Василиса при первых же звуках ласкового голоса Софьи, звучавшего так приветливо и обольстительно, уже пришла в себя; при дальнейшем же заявлении великой княгини даже улыбнулась... и кто бы мог подумать - искренно. Мало того, инстинктивно догадавшись, что в характере дочери Палеологов много было несокрушимой энергии и вообще таких особенностей, которых она, по совести, не могла не ценить высоко, гадальщица отбросила свою напускную таинственность и заговорила с нею просто, без вычур, не стараясь рисоваться, чтобы действовать на воображение.

   - Государыня,- сказала она,- ведь бобы - игра скучающих?! От безделья, не больше.

   - Ты хорошо отгадываешь, когда говоришь прямо,- с улыбкой отозвалась Софья,- так разложи мне их да скажи значение каждого бобка... Я и пойму, в чем дело... Скуки не занимать стать у нас... и времени довольно, чтобы тешиться... Я загадала!.. Раскидывай же.

   Из знакомой нам костяной кружки посыпались бобы, и семь из них упали почти в ряд на камчатную скатерть, покрывавшую стол в ложнице. Еще два бобка легли накрест один другому, а один, далеко отбросившись от общей купы, перевернулся, падая.

   - Ну, быть передряге... да какой еще! Одинокой... может, придется тебе пожить... сколько-нибудь... времени. А вот устроится свадебка любимой парочки. Одна иссохнет, бедняжка, в чужбинушке. Невзгода... печаль.

   - Не продолжай! Я все поняла. Пусть творит судьба, что хочет! Наше дело... терпеть... и... повиноваться...

   И великая княгиня, словно срывая с рук что-нибудь неловкое, беспокойно поводила попеременно пальцами: от запястья к локтю то по одной, то по другой руке. А сама ходила взад и вперед, видимо не в себе.

   Вдруг вбежала мамка и прерывистым от бега голосом донесла:

   - Богу душеньку отдала!

   Софья Фоминишна не спросила кто и медленно, опустя по-прежнему голову, пошла в противоположную сторону из своей ложницы.

   Старшая великая княжна все еще лежала в забытьи. Федосья Ивановна каталась по полу. Ломая руки, рыдала она, повторяя прерывисто: "Бедный Вася!"

   Великая княгиня подошла к теплому праху пестуницы своей и, целуя в уста усопшую, всхлипывала, что редко у ней замечалось.

   - Не погиб твой Вася,- вымолвила она в забытьи.- Я заменю ему тебя, ангельская душа!- Тут закапали ей самой неприметные слезы, увлажнившие сухое, изможденное печалью лицо молчаливой страдалицы, казалось повеселевшее при этом обете дружбы.

   Вошел Иоанн и остановился на пороге, сочувственно смотря на жену. Вид ее, растроганной при прахе их пестуницы, разогрел в супруге-государе давно уже, казалось, исчезнувшую нежность к жене. Облегчив скорбь о потере тяжелым вздохом, Иван Васильевич, никогда надолго не поддававшийся слабости, перешел на сторону жены и, взяв ее руку, вывел из терема.

   - Пойдем к тебе!- сказал он Софье.- Полно горевать да слезы точить - не возвратишь!

   - Нет, к тебе я пойду,- ответила Софья будто небрежно, сообразив мгновенно: как прийти ему, когда там гадальщица? Дойдя до теплых сеней, разделявших обе половины царственных супругов, Софья случайно будто тяжело кашлянула и вбежала в свою ложницу за ширинкою. Здесь знаком указала великая княгиня Василисе: идти через терема и, давая ей кольцо, шепнула на ухо: "Приходи, когда вздумаешь, только доложись!"

   Иоанн ничего не подумал, замедлив ход свой, поджидая возврата жены.

   С нею вдвоем провели они в рабочей государя весь этот вечер, ласково сообщая друг другу планы и предположения. К ужину позвали туда же, к государю, и детей. Давно царственная семья не представляла настолько безмятежного единения. Княжны воротились к себе с кусками парчи на ферязи. Княжич Василий Иванович получил от родителя баул с дорогими шахматами да два харатейных наставления от старчества, "како подобает сыну цареву ко всякому чину любительство показовати".

   На половине вдовствующей княгини Елены Степановны происходили сцены в другом роде.

   Ошеломленная гневным прикриком государя, княгиня Марья Ивановна Ряполовская поспешила укрыться от взоров державного, но сама осталась в сенях у государыни невидимая: выжидать, что будет.

   Ожидание ее, как мы уже знаем, было недолго. Иван Васильевич вышел от жены успокоенный.

   - Вот как у нас теперь?- прошептала пришедшая совсем в себя дочь Патрикеева, как отец, соображавшая быстро.- Моей толстушке лафа отпадает, значит!.. Софья подбилась опять?! Видно, сильна уж, когда из зверя делает так скоро ягненка. А мы... знай себе зеваем да ворон считаем!.. Нужно эту паточную куклу растолкать... понадежнее... А все Семен непутный... обошел бабу... Не видит, глупая, как в глазах деревня горит?.. Я же ее усовещу... коли бы одну волокло в омут, пусто бы ей было, а то ведь и батюшку... и брата... да и меня стащит!.. Нет уж, извини, государыня! Мы: так - так так, а нет - успеем и к Фоминишне хвостик подвернуть... Впрочем,- выйдя из своей засады и потирая лоб, окончила плутоватая княгиня Марья,- прежде растолкать Аленушку попробуем... А там уж что Бог даст!

   И она направилась в терем княгини-вдовы.

   - Сердце мое, княгинюшка, никак, наш ворог-от, по соседству, опять рога поднимает?- обратилась Ряполовская к Елене, указывая в сторону Софьиной половины.

   - А что?

   - Да страхи такие... что и сказать нельзя.

   - С кем же и што подеялось?

   - Да со мною все_; горемычной, известно, с кем больше бед... с другим... Холмчиха-старуха, вишь, ноги протянула! Сам пришел тут. Сама стонет; друг ведь ее закадышной! Я, того, гляжу да и молвила спроста: вишь, мол, бают, что князя Васи не стало, так это самое матку-то и пришибло. Что ж ты думаешь, су> дарыня, как на меня затопотал государь... И сама я не знаю... что с им тако поделалось: подслушивать... у меня! Одно кричит -язык укорочу! А за что, мать моя, за что? Веришь, государыня, я... как стояла - так и..: присела тут: думаю - смерть моя!..

   - Однако жива осталась?- захохотав, резво перебила повествовательницу мнимого бедствия шутница Елена.

   - Тебе, государыня, хорошо теперь-то шутить! Попробовала бы сама быть на моем месте... видит Бог... струсила бы, верно, струсила... Да, скажу тебе, матушка княгинюшка... смеху ни крошечки туто нету; и не из чего грохотать совсем!- переходя к злости (при сознании, что эффект напугивания потерпел крушение в самой патетической прелюдии), вскрикнула вдруг княгиня Марья.- Не то запоешь, коли порассказать, что затем-от было!

   - Еще страшнее?- продолжая смеяться, спрашивает иронически Елена.

   - Что тебе говорить напосмех!.. Коли я заслужила тово своей преданностью, тогда... полно, будет, матушка, с тебя. Вот, думай тут, как бы ото зла отвесть,- заключила она, хныкая.

   Елена поглядела было на обидевшуюся боярыню недоверчиво, но слезы, текшие в обилии, заставили легкомысленную, но добрую княгиню мгновенно раскаяться в своей, как думала она, непростительной ветрености. Она взяла нежно жесткую руку белобрысой дочери Патрикеева и, глядя ей в глаза, с нерешимостью просила забыть неуместную шутку.

   Ряполовская, казалось, смягчилась, но сделалась еще неутешнее.

   - Княгинюшка, свет мой,- захныкала она,- плачу я не об обиде, а об горе, которое... тебе, может, готовитца!..- и еще сильнее разрюмилась.

   - Успокойся, княгиня.

   - Покойна я... но не могу... беда... беда...

   Этот пролог возымел свое действие. Елена встревожилась.

   - Выскажись, душенька Марья Ивановна,- упрашивает теперь вдова Ивана-молодого свою хитрую наперсницу больше чем заискивающим тоном.

   - Слушай же, государыня,- с полным торжеством уже начинает дочь Патрикеева.- Софья взяла таково смело и отважно за руку гневного-то батюшку да и увела к себе. Прошло всего ничего, гляжу - он выходит тише воды, ниже травы! Вот отчего я горюю и плачу, свет мой, княгиня Елена Степановна!.. Вот в чем нам всем беду вижу я!.. Поняла теперь небось?.. Моя очередь усмехнуться!

   Действительно, настроенной махинацией хитрой сплетницы Елене сделалось жутко от преувеличенного, как мы знаем, могущества Софьи Фоминишны на мужа.

   - Душенька-княгиня!- после короткой паузы промолвила Елена передатчице грозы.- Сходи, мой свет, до батюшки да поставь его в известность... Пусть придет к нам... Пообсудим... А коли нужно... всех собрать наших! Да ты поспеши! Скорей!

   Ряполовская, имея сама надобность видеть отца, не заставила ждать повторения просьбы.

   Оставшись одна, Елена обернулась к окну на Москву-реку и долго смотрела внимательно на синевшие вдали леса да на серебряную ленту Москвы-реки, загибавшуюся к горам Воробьевым. Думы одна за другой горячее и томительнее пробегали в голове ее, хотя глаза и казались бесстрастными. Небо начинало темнеть, и княгиня не без внутреннего трепета стремительно отворотилась от окна в противную сторону.

   Прямо перед ней стояла, как привидение, фигура Василисы, молча двигавшей свою кружку с бобами, предлагая начать гаданье.

   - Пожалуй!- сорвалось с уст Елены. Гадальщица сорвала с себя фату, набросила на скатерть и по фате раскинула дождем все бобы свои.

   Княгиня придвинулась к столу и, наудачу взяв один боб, своею рукой сбила в кучу прочие. Кучу эту всыпала в кружку свою Василиса, встряхнув три раза ее и покрыв передником, достала, не глядя, семь синих бобков. Семь других вынула княгиня. Положили их на ширинку; взяли ее за четыре угла, приподняли, оборотили к столу, и - бобы расхлестнулись как попало по скатерти.

   - Смотри, государыня! Твой выборный боб никем не тронут... Перепутались враждебные только, синеньки бобки. Значит, кутерьма будет у врагов твоих, а твоево... ненаглядново... не коснется зло никое...

   Елена вздохнула полною грудью и, казалось, успокоилась.

   - Еще разок, что ль, велишь кинуть?

   - Не надо больше! Поди теперь.

   - Не позволишь ли теперь, государыня, попросить тебя о милости?

   - Говори!

   - Меня князь Василий Иванович Косой хочет выдать за своего доезжачего, за Брыдастова, за Гаврюшку... а я не соизволяю!.. Войди в мое положение, княгинюшка!.. Защити!

   - Хорошо! Будь покойна. Я велю Косому, чтобы тебя ко мне отдали.

   - Не отпустит он... Он, вишь, греховным делом, в меня влопался... и хочет от старика, от отца, скрыть свои шашни, чтоб не ревновал... А мне... одинаково противны... и отец и сын. А я - раба их! Безгласная тварь, значит.

   - Изверги!- вырвалось у Елены.- Будь покойна... Я у Ивана Юрьевича потребую тебя, а теперь... чтоб не встретиться тебе с Марьей Ивановной... поди на свекровнюю половину.- И указала сама ей, куда идти.

   Дальше мы уже знаем, что вышло.

   Покуда Иван Васильевич нежничал с хозяйкой да с детками, у невестушки его, на просторе, закипел веселый пир. Вся партия патрикеевцев наполняла повалуши вдовы княгини. Много было горячих споров; много было высказано и дельных советов: как действовать по обстоятельствам? Курицын, давно уже выпущенный, дал дальновидный план для действий в одно время (хотя по наружности) благоприятный врагам, то есть Софье и грекам, и - невесткиной партии.

   - Тягаться нам с греками,- сказал он, оглядев собратьев,- в хитрости не удастся, особенно в мелочах... Пять раз на день проведут они нас! И обойдут сторонкой, коли поставишь заставу на большой дороге... Нужно, значит, явно не смешать им, а будто помогать даже, да в самом деле не зевать, про себя смекая. Софья Фоминишна все спит и видит, чтобы Вася ее забрал к рукам отцовы достатки и власть! Державный же наш памятует про князя Ивана Ивановича и ведает Митриево право. С нашей стороны не следует ни единым словом перечить грекам, ни княгине великой, что Василию Иванычу великими княжествами не володать.

   - Да они и рады будут... что мы им даем волю! Что в том проку?.. Значит, что мы ротозеи и есть?- отозвался, прерывая советника, Иван Юрьевич.

   - Не дошел ты, князь, еще до узла, а рвать хочешь?- спокойно ответил ему Курицын.- Дай договорить все. Нам нужно, чтобы затеи Софьюшкины сами разлетелись прахом и наших рук чтобы тут не заприметили. Нужно выбрать простоватого из них. Из духовных лучше, хоша, например, Нифонта! Благо он аще и в вышние области любит заноситься! Вот ему и намекнуть, чего, мол, дожидает Василий Иваныч? Он - ничего, и батько - ничего! А начни он, к примеру сказать, противу государя дела править - это державному понравится. Он его и назначит: скажет, у Васьки, видно, смекалка есть. Дай попробую?

   - Опять не понимаю... Федя, друг, куда ты все гнешь? Эва хватил, нам учить еще Нифонта, да на свою голову. Гляжу я на тебя... и спросить хочу: из каких ты, мол, наш ли полно?

   - Погоди, государь, узнаешь! Не перечь прежде. Вот пристанут они к Ивану Васильевичу, я знаю, с которой стороны. Он позволит. Скажут, растет, мол, княжич, нужно ему дворню набрать. Тоже наше дело: всучить ему таких человечков, чтобы всем на омерзенье было. А Вася паренек упрям. Коли ему раз кто попадет - от того не отстанет. Вот как нададим ему чуть не висельников, и начнут они ему крутить затейную голову, да так закрутят, что он влезет сам в петлю. Тогда-то ты, умная голова, наш набольшой, и подошли к державному горяченьково: чтобы дерзнул правду-матку выболтнуть да еще страху напустить. Вот и дело в шапке. Ваську-друга он за шиворот; женушку под замок! Уж ей не увернуться от шашней сыновних; мать - и потатчица будет; а стало быть, все будет ведать, а отцу не скажет. Как откроется пакость - ей первой и - беда! Ваську на казенный двор... а Митрея Ивановича мы и вытянем. Да пока горит злость у отца - вырвем у деда решение: передать внуку наследство! Вот... что и как нужно дело делать!

   Воцарилось на несколько минут молчание, но когда все поодиночке передумали предложенное Курицыным, единодушное "молодец, Федя!" загремело в тереме Елены.

   - Палата ума!- целуя в голову, отозвался Патрикеев.

   Елена Степановна подала руку дружески советодавцу и поднесла сама ему стопу романеи.

   - А коли мерзавцев надо отыскивать, зови скорей Ваську Максимова, батя,- крикнул, начиная хмелеть, князь Семен Иванович Ряполовский.

   - Зачем же тебе он понадобился?- спросил, не скрывая отвращения своего к врагу молодого Холмского, Василий Косой.

   - Лучше этого не выберешь, коли дело дойдет, как развратить кого нужно, князь то будь аль... княгиня!- нахально взглянув на Елену Степановну, выговорил Ряполовский, подозревавший, по слухам, Максимова в благосклонности той, которая теперь предалась ему со всем пылом истинной страсти.

   - Ты не ведаешь, что говоришь, князь Семен! Много больно о себе задумал,- жестко высказала обиженная недостойным намеком вдова Ивана-молодого.

   Всех словно передернуло. Князь Семен одумался, но поздно. Елена Степановна прослезилась даже от обиды, и не сказала ему больше ни полслова.

   - Так действуйте же так, как сказано!- осушив последний налитой ковш, сказал Курицын, твердо стоя на ногах и отвешивая низкий поклон княгине Елене Степановне.

   - Бывай, государыня, весела и благополучна да последнейшего раба Федьку вспомяни, как будешь во времени! А теперь - за дело, пора! Прощайте.

   За Курицыным потянулись все из терема Елены.

  

  

   В уединенном углу пышного палаца князя Очатовского светится огонек, прорезываясь сквозь частую сеть ветвистых лип. Деревья эти чуть не врываются в окошко, перед которым на столе горят три свечи белого воска, разливая по пространной комнате далеко не полный свет Взад и вперед по сумрачному чертогу, делая неровные шаги, как-то неловко проходит в русском терлике молодой человек высокого роста, богатырски сложенный, низко опустив голову. Кто бы заглянул в эту минуту в лицо прохаживающемуся, тот, наверно, пришел бы к заключению, что молодой обитатель пышного и по времени удобного покоя в палаце Очатовского только начинает ходить, покинув постель после тяжкой и продолжительной болезни. До того исхудало лицо, до того осунулись щеки! А глаза, потерявшие блеск, свойственный молодости, лихорадочно светились в глубоких впадинах под нависшими бровями, по временам вспыхивая фосфорическими искрами - мертвенным зловещим мерцанием. По временам глубокие вздохи вылетали из больной груди недавно еще живого, пламенного юноши. Едва ли и близкие друзья узнали бы в хвором, скорбящем бедняке князя Василия Даниловича Холмского. Между тем это был он действительно, только что оставивший болезненный одр, с которого подняли его усилия искусного врача в соединении с заботливою попечительностью хозяина. Дочери его уже нет в палаце. Она уехала с мужем в его маетности и, как слышно, также болеет. Известие подобного рода могло бы снова уложить надолго Холмского, но, к счастью, он не знает этого, беспокоясь только о долгом невозвращении своего верного доезжачего, посланного в Москву. "Что там делается?" - думает, не высказывая, Вася, и в душе его поднимается тревога. Мысли уносят его далеко. Он садится и грезит наяву. Перед глазами его возникает внутренность терема великой княгини. У окна сидит его мать и старается умерить печаль княжны Елены Ивановны. О помолвке княжны этой с Александром Литовским он узнал перед болезнью уже и скорбел. Лицо Елены оттенено безысходною печалью, но в грусти своей княжна еще миловиднее и задушевнее. Трогательное выражение ее томит сердце Васи, сознающего невозможность противостоять судьбе или переменить ее решение. Малютка Феня, с раннего детства отличавшаяся горячим сочувствием ко всякому чужому горю, нежно ласкает тоскующую сестру и щебечет, как птичка при расцвете природы.

   - Вася!- слышится Холмскому, будто говорит княжна Федосья.- Не горюй о Елене; твоя печаль удваивает ее горе. Я заменю ее своими ласками, зацелую тебя!- и сама заглядывает предупредительно и ласково ему в глаза. А слова ее звучат такою мелодией, что Вася готов исполнить неподсильное, казалось, приказание доброй девочки: силится улыбаться и начинает разуверять Елену Ивановну, что в Литве найдет она ту же любовь к себе, как в Москве, потому что такая ангельская душа может внушать только соответственные чувства.

   - Полно утешать, князь Василий Данилыч, безутешную. Не тебе мне это говорить, не мне слушать! Ты несчастлив сам, и судьба твоя скитаться по чужим по землям невесть еще сколько...

   - Куда же меня еще посылает воля державного?- спрашивает в увлечении молодой князь.

   - Великий государь, князь великий Иван Васильевич, повелел твоему благородию путь восприяти в землю Свейскую, править посольство,- раздается звучно и мерно статейная деловая речь, разом разогнавшая грезы скорбного юноши. Он вскочил, возвращенный в грустную действительность, и полураскрытыми глазами обвел вокруг себя.

   Перед ним стоял его верный Алмаз в дорожном охабне, с которого струилась потоками вода, а рядом с ним, из полумрака комнаты, выступал карапузик в нарядной шубке и цветном кафтане, поглаживая свою круглую рыжую бородку. Это был очень дельный и хорошо известный Васе дворцовый дьяк государев Истома Лукич Удача.

   - Добро пожаловать, гость дорогой,- промолвил совсем очнувшийся князь Вася.- И заправду приходится, видно, путь держать отсюда! И скоро?

   - От твоей, княже, воли сие зависит, как укажешь. А по нашему рабскому разумению, мешкать нече.

   - Да, разумеется... где ни коротать век... все одно. Ну, что у вас в Москве чинится?.. Да ты сядь, Истома Лукич.

   - Коли повелишь!..- И он сел, с важностью, заключавшею пропасть комизма, особенно при сравнении напускной важности с подобострастным положением униженного раба. Васе, впрочем, было не до сравнений и не до юмористических выводов.

   - Что это матушка не шлет мне писулечки?- спросил молодой князь своего Алмаза, который как бы отшатнулся в сторону при этом очень естественном вопросе любящего сына.

   - Княгиня Авдотья Кирилловна (да подаст ей Господь Бог наше место злачно среди праведных своих!..) писать, государь, князь Василий Данилович, уже не может... Зане...- и начал всхлипывать.

   - Умерла она?!- в ужасе, с раздирающим сердце воплем вскрикнул бедный сын, не ведавший еще утраты родителей.

   У дьяка и доезжачего полились слезы по щекам... Вася рыдал. Утолив первый порыв мучительной скорби, спрашивает он об отце.

   - В раю праведных такожде,- отчеканил краснослов Удача.

   Вася упал на колени и стал горячо молиться. Горечь ударов судьбы, разразившаяся над головою его разом, поразила душу, но произвела успокоительный перелом в чувствах, которые не переставал лелеять он. Теперь перед ним зияла бездна - гибель всяких надежд, всякого утешения; и любовь - последнее из благ, данных душе и сохраняемых до гроба,- любовь, казалось, потеряла для него всякую приманку. Он молился о подкреплении свыше, и все земное, до того томившее молодую душу его, отлетело, казалось, невозвратно. Он крепчал под ударами судьбы, и в убитой горем душе его возникал долг с его святыми обязанностями. Молился истомленный физически, но бодрый духом, недавно юноша, теперь муж, которому не страшны делались новые испытания. Больше того, что он выстрадал, мудрено изобрести самому находчивому мучителю. И столько вынести в короткое время, сколько судьба послала теперь на долю Васи, едва ли могли очень крепкие люди. А он только выходил из детства, когда брошен был в самый узел мирских волнений. Не выдержал здоровый организм такой ломки и привел чуть не к дверям гроба юношу. Но, поднимаясь вновь, и теперь еще раз пораженный вестью о потере обоих наиболее дорогих ему в мире существ - отца и матери,- князь Василий выдержал конец испытания с новыми чувствами - он теперь ничего не имеет на земле, за что бы стал стоять или что бы хотел оспаривать у своей гонительницы. Покорное орудие промысла, он полюбил горечь страданий - и произносит шепотом обет жить для других, не для себя, призывая на поддержку бренных сил плоти помощь провидения Ненависть и зависть неизвестны были еще ему, и совесть его не мучили эти страшные спутники преступления. Зато гнев и вспыльчивость были ему знакомы, и он припомнил их теперь, сожалея о недостатке терпимости и терпения вообще!

   Затем предстал ему образ Зои, и слова умиравшего Никитина прожигают его сердце стыдом раскаяния Ласки же, которых он не удалялся, кажутся ему непростительным грехом, вызвавшим кару небес в виде потери родных Внутренний стыд ярким огнем осветил его бледное лицо, и горящие уста высохли у него, как у горячечного. Отказ от руки Марианны промелькнул перед мыслью молодого человека как первый признак возможности совладать с собою, если твердо это себе предположить. И чувство довольства собою, хоть в этом одном, влило мало-помалу спокойствие в изможденную болезнью грудь молодого страдальца Еще горячее стал он молиться. Откуда взялась память - слова молитв, в детстве еще заученных и, казалось, забытых, лились потоком из уст его. Голова быстро поднималась и опускалась, встряхивая увлажненными потом кудрями Алмаз и Удача крестились тоже в стороне, умильно смотря на икону - благословение матери князю Василью при отправлении в дальний путь. Устремив на эту святыню сияющий теперь взгляд упования, долго молился Вася и встал с колен утомленный, но покойный и готовый на все

   - Да будет воля великого государя надо мною, негодным рабом его. В Свею - так в Свею! Заутра отправимся, друзья. А теперь - успокойтесь, вы. И мне нужен отдых

   Он заснул безмятежным сном здоровья, как давно не спал в своих странствованиях

   Посольство в Свею, впрочем, как увидел из наказа государева Холмский, оказалось для него вторым уже поручением, а первым и главнейшим поездка за Нарову и сношение с влиятельными лицами Ливонского ордена. Дальновидный Иоанн успел построить крепость на самой грани своих владений, где сходились новгородские области с землями рыцарей, и хотел точнее познакомиться с действительным положением крестового братства да его взаимных отношений к усмиренным захребетникам - ливам и эстам Слухи о волнениях, не прекращавшихся в некогда прекрасной Ливонии, с обогащением суровых крестоносцев, терявших в частых бражничаньях последние проблески отваги и мужества, доходить стали часто до Москвы Государь знал и о распрях между гроссмейстером и архиепископом рижским Открытие подготовлявшегося злодейства Лукомского представляло Василия Холмского Иоанну человеком, обладавшим умом тонким и способным лучше всех оценить, что делается у соседей нашей новгородской и псковской областей. По воле державного должен был молодой посол открыто ехать на Луки Великие через Литву и все, что встретится на пути туда, не оставить вниманием и доносить своевременно. Дело сватовства уже было доведено до желаемого конца, и, в ожидании привоза невесты московской, слуга отца ее всюду в Литве находил дружеский прием и предупредительность. Если бы мы сказали, что в этот приезд свой молодой князь встречал ряд торжественных встреч и сопровождений - от маетности одного магната, как гость его, к соседу для угощения,- мы не преувеличили бы ничего и ни на волос не отступили бы от истины. Не заботясь ни об овсе, ни о сене, ни о столе, ни о ночлеге, так целые три недели, как сыр в масле катаясь, все ехал да ехал герой наш, которому дал Очатовский и знакомого маршалка пана Мацея с письмами к властям и властителям Уж по первой пороше, скоро исчезнувшей, добрались наши путники до Лук Великих да еще два дня тянулись по скверным дорогам до Пскова.

   Был бурный вечер и темь такая, хоть глаз выколи, когда, оставляя совсем родину святой Ольги, Вася выехал на Гдовскую дорогу Пищали у полутора десятка детей боярских, данных в Пскове воеводою, были на всякий случай заряжены По тому, по знакомому, тракту, раздумываясь о судьбе, бросавшей его как мячик с севера на юг, Вася пустился во всю мочь, дав волю доброй лошади. Она не любила дремать, не отставали и кони провожатых. Только грязь расхлестывалась да в чистом поле глухо отдавался топот, не давая возможности и чуткому слуху определить число едущих. Мало-помалу топот получает большую звонкость по мере усиления холода в атмосфере. Стало выясняться небо, загорелись звезды. Вдали что-то темнело некрупною массою. Путники считали ее деревней какой-нибудь, а это уже был Гдовский посад. Не найдя его ночью, с рас светом уже десятник догадался, что дали маху.

   - Князь Василий Данилыч, ино выходит, Гдов-от мы за собой оставили Эвона конец, никак, озера Теперь, почитай, ближе мы к Ивангороду, чем ко гдовскому посаду!

   - Так что же?

   - Да говорю, коли посад-от переехали, неладно будет ворочать!

   - Зачем же ворочаться! Не стоит Ведь дотянут коньки до Ивангорода?

   - Я про то же баю, что не лучше ли будет уже до города ехать?

   - До города так до города!

   И опять мерным скоком едут по перелескам всадники. Сизый Пейпус то выглянет одним глазом из-за поля, где кустарь перемежается, то опять скроется с глаз долой. Вот он больше уже не мелькает. Над серебряной полосой Наровы показалась стая перелетных грачей, нарушавших безмолвие лесного края.

   - Скоро и Ивангород покажется!- взглянув на проглянувшее солнышко перед полуднем, сам про себя промолвил старый урядник.

   Предречение его исполнилось, впрочем, в сумерках. Утомились и кони, и всадники, но, слава Богу, добрались до цели похода.

   Нужно ли прибавлять и уверять, что путников ласково приняли заброшенные в эту глушь земляки, со смены своей не видавшие русских людей и обязанные зимовать в возведенных на скорую руку деревянных стенах небольшого острога, прислушиваясь к вечному отдаленному гулу водопада.

   Стрелецкий голова Улан Ивачев с письменным головою Замятнею Щеголем были единственные представители власти в недавно срубленном Ивангороде. В поземной лачуге, куда едва проникал свет сверху, сквозь двери с натянутым втрое пузырем, нашел на нарах временный приют себе и будущий боярин, посол великокняжеский. В этот же вечер, за ковшом сладкой браги, туземные власти посвятили приезжего во все тайны соседского житья-бытья..

   - Поверь, государь, князь Василий Данилыч,- говорил Улан (толстяк, проведший на службе уж три десятка с хвостиком, но еще бодрый и изворотливый слуга царский, не обиженный от Бога умом-разумом),- немцы эти, хоша и Божьи дворяне, а живут истинно братоненавистниками! Одно слово... горе-воители! Почитай, изо ста десятка с два наберется их бойких да неленивых, остальные - мастера бражничать да драться друг с другом за пустое слово. Приди же враг заправской - право слово, побегут: что, молвят, за охота спину подставлять! Вишь нас немного, а пришла тьма какая? А наше дело: много не много, а все... стой да отбивайся, пока сил хватает. Вот у них теперь проявился, Волтером зовут, Плитинберх, нешто, как есь, малый ловкий.

   Замятия хвалил тоже Плетенберга но прибавлял, лукаво подмигивая:

   - Хорош-от хорош, а все немец!.. Стало, не глядеть ему в зубы: надует - как пить дать. Коли поедешь к нему на свиданье, князь, то назовись гостем: чтобы многих вопросов избегнуть, да и не в примету бы было! А Удачу-дьяка молодцом нарядим: в кожане пусть пощеголяет. А в Володимерец вас препроводим прямо: и на двор поставим к знакомому немцу - не в примету будет... А коли понадобится и лист открытый до Риги выправим. У рижан воск таперича оченно ценится В Ивангороде у нас есть, никак, кадей с десяток. Вот и нагрузим вам воз - везите, как гости заправские! Да овчинок приложим, да медку, да красных лисиц сороков пять-шесть. С этими товарами можешь насквозь пройти из конца в конец всю землю Божьих дворян безопасно. А высматривать да разузнавать - твое, княже, дело. И коли по-письменному по-ихнему, по-папежскй, баять горазд - никой клад будет тебе. Гости немецки болтливы: фреинду своему охочи разблаговестить, что и как у их. Особливо про комтурей да про судей про городских Все выложат - не потаят! Свей непутные - то уже другой народ, злющи и памятливы, злодеи. Сдается мне, из Выбору бы не подкрались к нашему острожку эти брюханы в своих кожаных плащах. С