Кукольник Нестор Васильевич - Иоанн Iii, собиратель земли Русской

е!

   - Князь Лукомской?! Изволишь молвить государь, да сдается мне, что князю Андрею Васильевичу приезд его ведом был раньше нас. Как въезжал этот, князь-от Иван Лукомский, так боярин Андрея Васильича уж поставил его прямо на княженецкое на подворье его. А как поставили, наутро же поспешить изволил его повидать и братец ваш.

   - Вот как?! Я этого не знал. Так, за Андреем, пожалуй, да и за князем за Лукомским... за этим - смотреть в оба. То и другое оставляю на твою заботу, Иван Юрьевич.

   - Подлинно, государь, смотреть надобно за обоими. Мне все сдается: может ли быть, чтобы с чиста сердца приехал к нам, в Москву, служить тебе князь хоть бы Лукомский? Когда наши же люди нанесли ему кровную обиду да еще насмеялись на требованье Казимира дать управу озорникам! Ответили, что за давностью найти не можем, кто виноват. А виноватого всякой пальцем только не указывает...

   - Чем же, по-твоему, насолили-то Лукомскому наши? Что это за кровная обида?

   - Да изволишь ведать, государь, в наезде наши неладно учинили на отместку полякам: разгромили село Лукомского. Да и женскому полу пощады не дали... А в селе-то были сестры родные Ивановы да невеста его возлюбленная. Пиво варил - свадьбу уж ладил!.. А наш Кляпик Колычев, зверь, известно, девок-то княжон да невесту на зло дал, на поруганье. Такой обиды, на мой склад, по гроб не прощают. Мстят до корня... А добряк вишь какой нашелся, сам еще к тебе служить приехал... Воля твоя, государь, крайне подозрительно!..

   - Да! Если правда, что молвил ты мне, всякой бы на месте князя Лукомского кровью рассчитался, не то чтобы к нам в дружбу лезть. Да он, может, думает, служа у меня, вернее добраться до обидчика?

   - Да, опять хитрое дело, что, явившись в Москву, Лукомской не заикнулся никому об обиде... И Кляпика видает... а все молчок.

   - Разыскивает! Что ж до времени в набат-то бить? Нрав, значит, стойкий... удерживается, да тогда нагрянет, когда увертываться будет нечем! Все выложит, как на блюдо.

   - Хитер уж оченно... Не верится что-то. Да и то сум-ненью дается, что Казимир также смалчивает: не клянчит, как обычно, чтобы Лукомского приняли здесь.

   - Вот это так правда!.. И поважнее всего другого, что ты не сказал мне. Однако пора тебе на покой, Иван Юрьевич, мало отдохнуть пришлось тебе в минувшую ночь. Успокойся... и я, ин, прилягу.

   - Покойного сна желаю, государь... Что значат наши бездельные хлопоты и делишки перед твоими царственными заботами.

   Не лег, однако, спать Иван Васильевич, отпустив Патрикеева. Долго ходил он по палате своей и подозрения, вызванные наветами и сомнениями дворецкого, получили полную силу и ясность несомненную. Если Лукомской оказывался подозрителен, князь Андрей Васильевич, дружившийся, по-видимому, с ним, представлялся более опасным ради своей строптивости и несообщительности. Проявление вчера им вызванной кротости и уступчивости шло вразрез со всею прошедшею жизнью его. Как согласить это?

   Утро застало политика еще ни на что не решившегося, но самая эта нерешительность доказывала уже, что если теперь начнет приставать князь Иван Юрьевич с наветами - он достигнет цели непременно. И он сам был того же мнения, зная характер своего повелителя. Стоит бросить зерно подозрений - начнется работа и в результате будет именно то, чего добивался наветчик.

   "Ин добро, сегодня не удалось - завтра ты мой, злой обидчик! На твою княжескую шейку приладим мы новую колодку. Проклянешь тот час, когда руки твои положили на лицо мне печать несмываемой обиды. Все отплачу с лихвою!" И он злобно улыбался, обдумывая новый приступ, окончательный, для погубления князя Андрея.

   Утром, чем свет, ехидный дворецкий уже торчал на истертом полавочнике вместе с дворянами дневальными и спальниками перед горенкою, где чутким_} лихорадочным сном забылся на часок Иван Васильевич.

   Вот он потянулся на своем постническом ложе и встал.

   Патрикеев дал владыке московскому помыться и уйти в крестовую: совершить обычное правило. Но лишь только раздались последние слова, произносимые крестовым священником, подававшим крест государю, Иван Юрьевич вырос на пороге рабочей палаты.

   - Что нового?- был первый вопрос Иоанна, когда увидел он неутомимого князя-дворецкого.

   - Князь Андрей Васильевич в дорогу ладится, последнее выбирает из своего дома городского... Вероятно, проститься зайдет к твоему величию?

   - А может, и не зайдет... Как знать,- ответил загадочно Иоанн.

   Патрикеев понял, что подозрительность доведена у повелителя его до крайних пределов, и решился пустить в ход последние аргументы.

   - Коли сам не ожидаешь, государь, братца перед отъездом, ин, может, не увидишь и совсем... Дай срок выбраться за Москву!

   - Может быть.

   - Так на мой бы склад, не дать улететь птичке, коли крылышки отросли на отлет? Не ровен час. С Литвы новые требования прислали, да еще с угрозою: коли не исполнишь, мир и порушится. А как князя-от Андрея залучит твой приятель - не то запоет: потребует возврата своей старинной отчины да дедины ащо!

   - Ты прав, Иван Юрьевич! Но,- произнес он глухим голосом,- Бог тебе судья, если ты в этом представлении твоем коварно покрываешь какую-нибудь свою... цель... постороннюю... Кровь братняя далеко хватает. Братоненавистнику нет отпущения... и этим братоненавистником... будешь ты?! Подумай о последствиях.

   - Государь, преданность моя одна заставляет тебе говорить о вреде от ухода Андрея, и если я советую поудержать его, делаю это для соблюдения мира христианского, чтобы не лилась кровь людей невинных.

   - Ну, делай с ним что знаешь!

   Князь Иван Дмитриевич Каша доложил о приезде Андрея Васильевича. Иоанн закрыл лицо руками, и, когда отнял их, ни одной кровинки не оказывалось на холодном челе его.

   - Проси князя,- сказал Иван Васильевич, не смотря на Кашу.

   Вошел брат государев и поцеловался с державным

   - Что ты, государь, так бледен?- грустно, но сочувственно спрашивает Андрей.

   - Холод какой-то чувствую! Пойдем в теплушку.- И он привел брата в так называемую на языке дворском "западню" - истопку с окошком, заложенным толстою железною решеткою. Здесь князья сели у лежанки. Князь Андрей, сняв охабень, оказался в дорожном платье.

   - Ты едешь сейчас - позавтракаем на дорогу? Вот я распоряжусь сам.

   Иоанн вышел. Только и видел гость брата - государя. Ждет-пождет - не идут с завтраком. Подошел к двери, тронул - заперто.

   Вдруг входит князь Семен Ряполовский, расстроенный, в слезах, и не может ничего сказать от рыданий.

   - Го-су-дарь кня-зь Ан-дрей Ва-а-силь-е-вич.. Пойман еси Бо-о-гом д-да г-го-ссу-дда-ррем, в-ве-ли-ки-им к-кня-зем Ив-ваном Вва-силь-ев-вичем, в-все-я Р-ру-си!

   Андрей не изменился в лице; встал и спокойно сказал:

   - Волен Бог да государь, брат мой!.. Всевышний рассудит нас в том, что лишаюсь свободы без вины,- это... коварством Ивана Юрьевича, я вполне в том уверен... Пойдем, князь Семен!

   И его увели на казенный двор. При проходе их по теремному крыльцу дверь из теплых сеней полуотворилась, и Иван Юрьевич поспешил прихлопнуть ее, шепча про себя:

   - Доехал же тебя я, свого недруга... А со мной? Уж пусть будет что будет!- заключил он, махнув рукою

  

  

   Надежда-обманщица всегда манит нас несбыточною мечтою, когда отнимает последние утешения.

   Воля государя бросила молодого князя Холмского в самый водоворот интриг венгерских партий, разбушевавшихся со смертью короля Матфея. Стефан-воевода, уже зная частию, что началось у его западных соседей, сам назначил Васе путь, по которому он должен был следовать в Буду под охраною его верных армашей (молодцов красивых с длинными черными кудрями, падавшими далеко на спину, как девичьи косы)

   Со въездом в Седмиградье то и дело нашим путникам стали попадаться вооруженные всадники, а местные жители деревень, казалось, смотрели на поезд под охраною армашей чуть ли не враждебно.

   Дело в том, что предводитель седмиградцев Стефан Баторий, соединясь с Берхтольдом Драгфи да с магнатом Лошонци, подумывал себя самого предложить в кандидаты на упразднившийся трон своего благодетеля. Сторону незаконного сына короля Матфея - герцога Иоанна Корвина (от невенчанной дочери блеславского бургомистра Кребса - Марии), которого отец вел прямым путем к наследованию себе, но не успел довести это дело до конца, поддерживал прелат, казначей государственный, епископ Урбан Доци, вооружив для защиты прав юноши на свой счет две тысячи пятьсот всадников И этот горячий сторонник герцога Иоанна делал расчеты баторийцев крайне сомнительными. Особенно когда хорошо вооруженный корпус их на рысях пустился к Буде, предупредив всех других.

   Наши путники ехали уже после преследования отрядов Доци, встречая отдельные кучки секлеров Батория, спешивших врассыпную по разным проселкам к столице.

   Слабость характера Палеолога выказалась теперь больше, чем ожидала Зоя. С первого же шага в страну, очевидно настроенную к восстанию и, так сказать, ожидавшую только сигнала к обнажению готового оружия, деспот подскакал к Васе с представлением о необходимости ехать в одной сплошной кучке, без раздела, как было у них.

   - На всякий случай, дружок, я приказал Зое надеть кунтуш и совсем преобразиться в мужчину. Пусть держится она между нами. Это вернее. А то смотри, какие дьявольские рожи шныряют!- он указал на седмиградца в желтом кунтуше, вооруженного с головы до ног и ехавшего в последовании троих головорезов в кольчугах. Они были с длинными бичами в руках и с пикой за плечами, да при бедре их раскачивались кривые сабли, описывая правильные дуги при мерном скоке всадников

   Князь Вася, конечно, мог только выразить благодарность его высочеству за такую примерную предусмотрительность. Положим, как человек молодой и посол к тому же, он не боялся ничего особенного, да, пожалуй, готов был хоть сейчас же пуститься в схватку, подобную ночному побоищу с ногаями, но удовольствие быть близко к Зое не мог не ценить он высоко И эту благодать предлагал сам супруг-ревнивец, сделавшийся кротче овечки? Просто баловство судьбы перед испытанием!

   Появление Зои в щегольском кунтуше на чалом коньке было для Васи довершением праздника Деспина вообще была не из робких, и в то время, когда супруга ее мучили подозрения да ожидания всевозможных ужасов, заставлявшие его высматривать местность да скакать то в арьергарде, то осторожно приближаться к передовым армашам, Зоя и Вася ехали чинно рядом, высказывая свободно все, что просилось на уста или считали он или она необходимым для дружеского сообщения. А чувство, обладавшее ими обоими, так изобретательно на создание потребностей взаимного высказывания, что Зоя щебетала, как птичка, а Вася соглашался молча. Так что Андрей Фомич, среди беспокойств своих улучая минуту присоединиться к жене, слышал речи обыкновенные, не заключавшие, как ему казалось, ничего, особенно способного подстрекнуть робкого юношу на действие, вредное покою супруга-деспота. Во всю дорогу до Коморна ревность его не пробуждалась, а чета молодежи блаженствовала

   Кто бы мог подумать, когда ехали они так дружелюбно, что не пройдет двух-трех недель, и князю Холмскому наделает бездну неожиданных неприятностей ревность Андрея Фомича? Принудит даже оставить Венгрию.

   Максимов услан еще был в Москву при самом отъезде из Сучавы, и все, казалось, шло хорошо.

   В Буде представил Вася грамоту сыну короля Матфея, и герцог Иоанн Корвин в лестных выражениях благодарил московского государя, прося сохранить к нему ту же дружбу, какую питал он к родителю. Но это обстоятельство обратило на московского посла враждебное внимание противных партий, и они окружили его сетью шпионов, а старания Васи переговорить (по наказу из Москвы) с заключенным архиепископом Петром Вардским могли только ухудшить отношение к нему противников Иоанна Первою из них оказывалась вдова Матфея королева Беатрикса, урожденная принцесса неаполитанская, женщина страстная, полная сил, в одно время честолюбивая, мстительная и чувственная Она забрала себе в голову, что и приближаясь к сорока годам может заполнить сердце королевича Владислава Казимировича, и с этою целью пустила в ход денежные аргументы для усиления его, сперва не сильной, партии. Московский посол казался ей наблюдателем за ее поступками, не внушавшими уважения ко вдове Матфея и в глазах венгров. Антагонизм же интересов Руси и Польши настолько уже выказался в действиях Ивана Васильевича, что самое назначение ни с того ни с сего посла в Буду не обещало ничего особенно утешительного. А прямое обращение его к герцогу Иоанну показало, на кого метит государь московский и чью он думал бы держать сторону Королева решилась поэтому во что бы ни стало удалить соглядатая и усилила надзор за всеми его действиями. Привязаться к чему-нибудь и выслать посла московского сделалось лозунгом сторонников Беатриксы.

   Обстоятельства ей давали благовидный случай Нетрудно было понять искусным шпионам взаимные отношения деспота, деспины и Холмского Рало, продажный, как все люди его десятка, явился драгоценным орудием интриги, и скоро решено было открыть действия против москвича возбуждением ревности деспота А в Буде с первого же дня вошел он в роль свою^- кутилы всесветного.

   Вот деспот в таверне - с такими же розами на щеках и с тем же масленым выражением на бесхарактерном лице, как и в памятное утро начатия нашего рассказа,- председательствует в кружке пьяниц.

   - Да здравствуют женщины и вино!- выкрикивает он по-итальянски хриплым голосом своим

   - И да блаженствуют жены, забывая мужей в объятиях друзей!- кричит, перебивая Андрея, нахальный пьянчуга-неаполитанец, подмигнув своему председателю с явным желанием уколоть его

   - Что ты за пустяки городишь?- с неудовольствием отвечает Андрей заносчивому собутыльнику

   - Я только добавляю к тосту почтенного Амфитриона недоговоренное им.

   - Не перебивай! Я предложил тост мой, а твоего прибавления не желаю. Мне прошла уже пора для таких приключений..

   - А я думаю,- вмешался другой собеседник,- что вашему высочеству открывается перспектива наблюдений такого процесса дома у вас. Можете изучить все фазы!..

   - Объяснись?!

   - Мы пируем здесь, и жена ваша, я полагаю, у себя, наслаждается, чем умеет.. Понимаете?

   Общий хохот покрыл эту выходку. Андрей не был пьян и понял, что стрела пущена на его счет.

   - К черту загадки!- крикнул он с бешенством, ударив по столу так, что стопы повалились на пол.

   - Приказываете прямо высказывать?

   - Д-да!

   - Князь Холмский.. у вас распоряжается красавицею жен...

   - В-врешь,- зажимая рот пьянчуге, зарычал рассвирепевший Палеолог, всполошив не только свою компанию, но и всех посетителей таверны.

   С трудом освободив рот свой из-под гибкой руки Палеолога, в свое время обладавшего замечательной силой, конечно давшей себя чувствовать и теперь, в пароксизме исступления, помятый клеветник на минуту замолк. Но подстрекаемый исподтишка своими патронами, имевшими в этом скандале для себя выгоду, он тихо, но решительно сказал:

   - Справедливость своей выходки готов подтвердить делом Идите за мной, теперь же, и - мы увидим... лгун ли я!

   Палеолог, пошатываясь, принял вызов. За ним последовал Рало и два мерзавца, нанятые сыграть роль уличителей.

   Была уже глубокая полночь и такой мрак, что зги не видно. Палеолога ведут двое за руки.

   - Куда же мы идем?- спрашивает потомок византийских владык, сделав несколько шагов в этой густой мгле. Хмель на мгновение уступил в нем место трусости.

   - В дом ваш...

   - Рало, друг!- призывает Андрей.

   - Здесь я,- отзывается, едва ворочая языком, наш лакомый до вина знакомец.

   - Где мы?

   - На пути к дому нашему. Вот и пришли!- снова кричит Рало, принимаясь греметь в кольцо у ворот Всполошенные служители выбегают с факелами и с трудом узнают деспота. Спутники его рвутся в дом - их не пускают. Начинается схватка На крик выбегает стража, охраняющая жилище посла, но, по слову одного из пировавших с Андреем, дает свободный доступ в жилище деспота кутилам Врываются в спальню Зои.

   - Кто это?- спрашивает пробужденная деспина.

   - Я!.. Муж твой.

   - А это что за сволочь? Как смел ты тащить их сюда?- мгновенно поддавшись гневу при виде бесчинников, прикрикнула на супруга смелая деспина.

   - Мы пришли искать, нет ли здесь кого спрятанного?- нахально кричит пьянчуга-клеветник.

   - Андрей! Как смеет здесь так обращаться ко мне... этот мерзавец? Пропил ты, верно, весь рассудок свой?! Вон!

   Андрей поник головою, и его собутыльники не знают, что делать. Вбегают Холмский да Алмаз со стражею. Переводчик, именем посла, приказывает начальнику стражи очистить дом от бесчинников. Хватают и выводят кутил, забрав с ними и Рало. Зоя выталкивает Андрея и запирается.

   - Государь, Андрей Фомич, что все это значит?- спрашивает почтительно Вася, оставшись с ним один на один.- К чему привести изволил ты людей этих к себе?

   - Соперник мой ты, я это знаю, но... они уверяли меня, что я застану вас даже,- приходя в себя, отвечает деспот.

   - Кто же этак смел клеветать низко?

   - Двое друзей моих...

   - Хороши друзья?! Знай же, Андрей Фомич!- схватывая за руку деспота, прерывает его горячий юноша.- Я могу забыть твой сан...

   - Я и шел убедиться, правда ли?.. А сам не верил еще,- неудачно оправдываясь, думал извернуться Палеолог, отрезвленный в передряге.

   - Позорить жену свою, деспот, значит позорить себя... губить честь свою... Я должен буду все отписать державному... А так как клевета коснулась и меня, я попрошу разрешения оставить здесь вас.

   - Королева Беатрикса прислала просить к себе немедленно московского посла!- вкатившись в комнату, говорит поляк. - Утром я буду у ее величества - Сейчас просят, и я, как посол, не дерзаю идти без ченсци вашой,- с особым ударением отозвался решительно опытный проходимец, называвший себя дворянином

   Как и почему явился он на службе вдовствующей королевы венгерской, и в этот час князю Холмскому очень хотелось спросить, но нельзя было без нарушения вежливости Видя, однако, что не идти нельзя, Вася отдался наконец в распоряжение посланца королевы. Сел на коня, и - поехали

   В замке Офенском огонек блестел в помещении вдовы Матфея Скоро пред лицо ее величества допущен мрачный московский посол, во всю дорогу хранивший молчание.

   - У вас все драки и бунты ночные?- встретила князя Васю раздраженная, казалось, Беатрикса, приняв на себя не слишком подходившую к ней роль грозной повелительницы.

   - Ваши же люди врываются в дом, нами занимаемый,- ответил, не долго думая, посол

   - Я по этим поступкам не могу сохранять к себе уважения, подобающего послу' Что за сволочь навезена к нам? Пьянчуги, развратники заговорила она часто, не слушая ответа

   Князь Василий Данилыч не прерывает весь этот поток, думая начать речь, когда прервется нить упреков, меньше всего к нему могших относиться Наконец королева села и перевела дух

   - Теперь моя очередь, ваше величество,- заговорил Холмский. - От чьего имени чинишь ты, государыня, мне, слуге государя московского, всю эту отповедь? Супруг твой, король, его милость Матфей, наших московских людей не унижал и не позорил так А и был он король-государь всеми признанный Я же грамоту подавал не твоему величеству, а сыну его герцогу Ивану А теперь почем, милость твоя, расправу чинить изволишь не в меру свою, государынину, ведать бы нам нужно прежде всего? А потом уж упреки, коли стоим

   - Такая речь увеличивает вину этого грубияна!- отозвалась Беатрикса, себя не помня от раздражения - За посла не хочу его признавать!

   - Да и не нужно беспокоиться, коль на то пошло!- ответил с достоинством Холмский - Тот мне пусть укоры чинит, кому подана грамота!

   - Так и велите ему ехать к герцогу Иоанну,- велела Беатрикса передать дерзкому москвичу, как выражалась она.

   - Иоанн теперь к Пяти Костелам бежал. Пусть и этот за ним поспешает А там Баторий примет! И доведет, разумеется, куда следует.. Здесь я властвую!- И со смехом, в котором слышалось злобное торжество, Беатрикса дала знак рукою, чтоб вывели Холмского.

   По выезде из замка князя Васю окружили три десятка секлеров и почти неволею повезли к епископу раабскому Бакачу, от лица королевы заведовавшему полицейским управлением в Буде. Там их партия в последние дни усилилась.

   Бакач, похаживая по своей роскошной спальне, полуодетый, высказался еще беззастенчивее:

   - За удалением герцога Иоанна, которому венгры не хотят отдаться, посол московский должен немедленно выехать не только из столицы, но даже из пределов Венгрии!

   - Так я поеду к Пяти Костелам?

   - Туда никто не пустит тебя Спасибо, что сказал! Отправим на границу с провожатым. Можешь к себе заехать: собрать пожитки и быть готовым к рассвету, ехать!

   - Вы не можете посла иностранного государя высылать без государственного сейма..

   - Коли силу имеем - и вышлем! Что еще толковать с хизматиком,- отозвался он величественно, по-латински.

   - Я не поеду!

   - Повезут!

   - Принесу жалобу сейму!

   - Когда он будет собран, можешь. А теперь - вышлем!

   И повернулся спиной.

   В бешенстве приехал к себе Холмский. Двор их - уже окружен стражею. Видеть деспота и Зою - нельзя. Никто не хочет ничего слушать. На лицах стражников явное озлобление. Пришлось покориться необходимости.

   К свету донесение государю обо всем было готово; распоряжения - как и куда следовать дьяку с казною - сделаны. Вася в сопровождении Алмаза да и еще троих из своих отроков оставил посольский дом и Буду, под конвоем вывезенный на краковский тракт к Грану. В Кременце, когда остановились наши проезжие кормить лошадей, маршалок князя Очатовского, приезжавший за княжною, подал Васе письмо своего господина с приглашением почтить его дом посещением. Шестеро челядинцев при маршалке вели дюжину заводских лошадей в дорогом уборе, с серебряною сбруею (и с подковами даже их того же металла)

   От такого обязательного предложения, находясь в пути уже, да не зная, куда и направиться, Вася не видит нужды отказываться. Он дает вести себя посланцу

   Вот мы встречаем их уже на третий день путешествия, не входившего недавно еще в соображение. Проезжают путники по картинной местности, где возвышения поросли частым липняком, яркая зелень которого так заманчиво манит под листву свою утружденных зноем путников, хотя солнце и не высоко еще...

   Путь лежит по самой населенной части земель короны польской, где ночлеги довольно удобные, дороги сносны, а бодрые иноходцы бегут довольно бойко. Так что на третий день пути седоватый маршалок довел до сведения его мосци, князя Холуйского, что они уже въезжают во владения его милостивого пана - князя.

   Было около полудня, когда из-за молодого липняка, раскинувшегося по скату пологого невысокого кряжа, блеснули звезды, костельных шпицев, а из-за них выглянул с гербового хоронгвою и палац княжеский.

   Предстояло затем спускаться в обширную котловину болотистого луга да за плотиною взять немного влево. Путь был неширок и шел волнистою дугою, изгибаясь между невысокими, холмами, служившими гранями пашен и конопляников. Стали попадаться верховые шляхтичи и неуклюжие телеги деревенской работы, в которых то и дело мелькали паны с паньями, разряженные в яркоцветные праздничные кунтуши. Ясно было, что у их мосци князя Очатовского готовился банкет на славу.

   Вот за последними липами открылась поляна и на ней прямая как стрела, хорошо укатанная, песчаная дорога, обрамленная редкими пирамидами тополей, ведет к самому дому владельца. Бесчисленное множество экипажей, которые считались очень щеголеватыми и покойными, хотя были неуклюжи и тряски, расставлено в несколько рядов на протяжении чуть не версты. Можно судить поэтому, сколько наехало гостей к хлебосолу старому князю! Нашим путникам дают почтительно дорогу все встречавшиеся, обгоняемые ими, так что сытые коньки чуть не летят, издавая веселое ржанье при виде конца своих странствований. Маршалок нарядился в новый кунтуш брусничного цвета, выложенный узким позументом. Широкий пояс перетягивал несколько пополневший стан его, не потерявший, однако, былой своей гибкости, хотя серебро уже сквозило в длинных усах его и обильные кудри головного убора словно прикрылись инеем. Стариком нельзя было назвать пана Мацея, но ему уже шел" шестой десяток, и из этого итога годов больше половины провел он в боевых тревогах, оставивших по себе на память два-три сабельных рубца на круглом лице пана маршалка да след дурно залеченной раны от стрелы, глубоко вонзившейся в поясницу лихого наездника. Несмотря на этот маленький изъян, без сомнения влиявший на меньшую развязность движений пана Мацея, он спрыгнул как юноша с седла - после девятичасовой быстрой езды- у ворот обширного двора и, взяв под уздцы коня князя Василия Холмского, подвел его к самой ступени лестницы, ведшей в жилище своего владельца, предложив только тут сойти с коня. Отдав лошадь слуге, Мацей повел гостя в открытые главные двери палаца, где ему удалось прямо найти и хозяина. Князь был в первой же палате и, по звуку речи маршалка ловко обернувшись, принял в объятия подходящего гостя. Ласка хозяина своею живою искренностью привела молодого Холмского в сладкое волнение: никто еще не принимал его так дружески родственно. Он хотел говорить, но выходили какие-то полузвуки, смысл которых затруднился переводить усердный толмач. Очатовский держал в объятиях гостя и не замечал, как текут у него самого по усам тихие слезы. А это, конечно, только могло усилить волнение прибывшего.

   - Не судил Бог,- начал, несколько успокоившись, со вздохом, хозяин,- назвать мне тебя, мой благодетель, сыном, но чувства, которые питаю к тебе я, вполне родственные.

   Вася кланяется, не находя слов для ответа; им овладело большое волнение; глаза ничего не видят, и в ушах отдается словно шум какой. Подошла разряженная княжна Марианна и, взяв за руку гостя, повела его к дамам. Шепот благосклонности пронесся по ряду красавиц при виде миловидной пары, какую не нашлись бы похулить в чем бы ни было и самые ярые злоязычницы из чопорных невест, отчаявшихся в составление партии. Отец вздохом проводил удалившуюся чету. Видя смущение своего спутника, княжна поспешила усадить его подле себя.

   Щебетанье живой польки никогда еще не проявляло такой вызывающей обаятельной силы на Холмского, и он был как на угольях. Пытался поднять глаза на свою недавнюю пленницу и не мог произвести этого маневра, собирая все свое мужество. Наконец, после порывов ярого отчаяния, он таки осилил себя настолько, чтобы обвесть глазами многочисленное собрание. Княжна, расточая любезности, была не прочь уколоть Холмского (к которому в глубине души питала она безнадежную любовь, считая наружную холодность его за презрение к себе), но не находила желчи для резкого сарказма. Взамен его с уст ее только слетело заявление, что она не должна более вспоминать тех навек неизгладимых ощущений, которые переживала в Крыму, потому что... почти уже жена пана Жмыховского!..

   Княжне при этих словах показалось, что у Холмского что-то блеснуло в глазах, и он поспешно потупился.

   "Не может быть!- думает Марианна.- Мне показалось только это. Лед не может таять! Не мне вызвать искры из этого камня..."

   А лед почти расплавился теперь, хотя и поздно. И камень готов был разлиться огненною лавою, если бы не роковые слова, поразившие его, как громом. Он не успел оправиться, как Марианну зовут: приехала мать ее крестная. Она встает, но рука Холмского безотчетно ее как-то удерживает. Княжна с улыбкой обращает глаза к нему и видит в лице князя такое смятение и такую нежность, что чувствует, как кровь приливает ей самой к сердцу. А томительное беспокойство сжимает его с неведомым до того страданием.

   - Пусти меня, князь Василий!

   - А я хотел бы наглядеться на тебя,- шепчет он одной ей слышными звуками.

   - Потом... я приду... после.

   Но и ее удерживает та же чудная сила, которая сковывала до сих пор чувства Холмского, теперь готового излиться в молениях и жалобах.

   - Неужели не могу я любоваться в последний раз, княжна?- теми же неслышными ни для кого, кроме нее, звуками спрашивает, почти не растворяя уст, молодой князь.

   - Ступай в сад, все прямо... в кусты, а там... вправо... в рощу, за прудом!- едва владея собой, также неслышным шепотом, ответила Марианна, направляясь к панне крестной своей, успевшей уже вкатиться в ту комнату, где находилась она.

   Вася ускользнул при первой возможности из залы и - прямо в сад. По дорожкам гуляют счастливые пары. Он сторонится при встрече и направляется в кусты. Густой орешник разросся так роскошно, что с первого же шага под хранительную сень его - он уже невидим. При говоре и смешанном гуле от подъезжающих телег и повозок шелест травы под ногами его неслышен. Голоса удаляются, потом слабеют и - совсем их нет. А он все идет дальше, внимательно всматриваясь: не блеснут ли где серебряные струи? Наконец направо темная зелень густой листвы прорезалась светлым пятном. "Пруд!" - чуть не вскрикнул Холмский и перевел дух. Через несколько мгновений он стоял уже на берегу водяного зеркала, с одной стороны только не обрамленного могучими кленами. Исполины эти давали как бы возможность видеть с пруда далекий палац. Равнина вод была очень обширная, так что противоположный берег отстоял больше чем на сотню сажен, а заворот влево шел еще дальше, представляя глубокую впадину - бывшее озеро и за ним речку, уходившую в ясную глушь. В ту минуту, когда, обозрев берега пруда и найдя пункт, удобный для наблюдения, Холмский сел на траву поджидать Марианну,- погрузившись в золотые грезы, где панна рисовалась феею - раздавательницею всевозможных благ, которые представить способно было его воображение,- из этой глуши выплывала лодка. В ней сидели двое мужчин. Один из них мастерски греб под тот берег, где сидел князь Вася. Проплыв под кленом, где сидел он, скрываясь в густой листве малинника,- за пологом его совсем невидимый,- лодка остановилась. Сидевший без дела в ней вспрыгнул на траву и свистнул так пронзительно, что эхо отдалось по берегам пруда, повторившись в густоте кленовой рощи. Не прошло минуты, как вблизи отдался такой же свист и из кустов выбежал поляк, попавшийся перед тем Васе навстречу в дверях палаца Очатовского, когда они приехали. Он подал руку призвавшему его свистком.

   - Ну что, есть слухи с Москвы?- спрашивает приехавший в лодке.

   - Были, да недостаточно ясные; посланы новые запросы.

   - Сам Лукомский отвечал?

   - Ему нельзя. Смотрят за ним очень строго и вообще недоверчиво, так что письма получаем не от него, а от Мунта Татищева, новгородца!.. Ярого врага Иванова... человека очень ловкого.

   - А почем вы знаете, что это не предатель?

   - Во-первых, он весь наш и норовит к нам же уйти при случае, стало быть, в нас заискивает...

   - А если падок на гроши, тогда его подкупят... и забудет он свои теперешние намерения, коли больше нашего ему дадут? Почем знать!.. Москалю доверяться не след было. Это - больше чем неосторожность!

   - Не беспокойся, пан мой милостивый... Тут уже все рассчитано... Лукомский - мастер своего дела и не ошибется. Особенно когда мщение личное движет его великую душу.

   - Видел Ивана Лукомский?

   - Как же. Получил приглашение оставаться сколько пожелает и обещание таких же маетностей, какими у нас владел.

   - Так что... смотрят на него, значит, во всяком случае, как на своего будущего верноподданного... а если наблюдают... то чтобы не ушел?

   - Трудно сказать!.. Спрашивают о разных разностях.

   - Ну, это пустяки... сколько угодно. Сообщите, чтоб показывал нас еще слабее, чем мы есть на самом деле... Пусть не скрывает ни про наши интриги, ни про партии, ни про беззащитность окраины, да пусть смело высчитывает силы хоронгов панцирных. Главное... нужно, чтобы в него Иван вверился. Пусть берется и вести его полки, даже... пусть клевещет на короля и на панов. Чем язвительнее - тем лучше!.. Да сперва пусть правду говорит. Москву я знаю. Москвич хвастовство любит и верит в могучесть своей грубой силы. Дакать и такать, да прилагать небылицы - лучший путь к снисканию у них доверенности. Вояку Ряполовскому пусть восхваляет его испытанную храбрость, хвалит проницательность Патрикеева... Этим путем добиться можно близости к Ивану Тогда же, не теряя времени, пусть употребит вот этот порошок... Щепоть одна в стопе меда разойдется неприметно, а две капли этого медку упокоят навек завистливого пожирателя уделов. Так вот... перешлите этот гостинец!

   Вася видел, как передал поляку вопрошатель мешочек из красной шелковой материи в кожаном кошельке да какую-то палку с наверченным на нее ремнем. Получивший положил все за пазуху и поспешно скрылся в кусты, а передатчик сел в лодку и через минуту скрылся в глубине разлива за поворотом берега. У Васи пробежал невольный трепет, когда он вдумался в настоящий смысл наказа поляка, передававшего мешочек и палку.

   - Нет, вам не удастся, злодеи, извести государя!- промолвил он вполголоса, вставая с травы и забыв о свидании, которого так еще жаждал за несколько минут. Долг и совесть заглушили в нем сладкие грезы, навеянные очаровательным образом Марианны. Не думая уже о ней, Вася пошел по берегу к палацу, ничего не видя, погруженный в думу. Вдруг его схватывает за руку княжна.

   - Куда ты?- Вася воротился к действительности, и пыл, оставивший было его, вновь овладел молодым человеком.

   - Княжна, зачем я. увидел тебя? Зачем я продолжаю на тебя смотреть! Зачем, скажи, когда моею ты не можешь быть уже?

   - Это от тебя зависело и... пожалуй!- слезы закапали с ресниц у ней, и голос перервался. Рука ее замерла на плече князя, а грудь колыхалась. В глазах темнело у ней, и кровь клокотала, душа молодую девушку.

   Холмский тоже плакал навзрыд, держа бывшую пленницу в объятиях. Им так сладко вдвоем, что они готовы были оставаться в этом положении целую вечность, не замечая полета времени. Приищите, если сумеете, название такому состоянию, но оно было не сон и не бодрствование. К действительности призвали наших мечтателей голоса девушек, раздававшиеся вдали и кликавшие: "Панна Марианна! Панна Марианна!" Она затрепетала, вырвалась из рук Холмского, а он - рухнул как сноп на траву, потеряв всякое сознание. Уже было поздно. Звезды ярко горели на темном своде ночного неба, когда пришел в себя, от прохлады вероятно. Шатаясь как пьяный и спотыкаясь на каждом шагу, князь Василий Данилович пустился наудачу искать дорогу к палацу. Насилу выбрался он из густой чащи деревьев на полянку. Отдаленные звуки музыки дали ему понять, в которую сторону идти к палацу, где уже пан Мацей очень беспокоился, ломая голову: куда девался этот дорогой гость, им привезенный? Усердный маршалок то и дело выбегал из дверей в сад: осведомляться, не видал ли кто князя? Разосланные в окрестности люди воротились уже перед утром, ничего не найдя и не узнав. К счастью, в один из своих обзоров, при выходе из палаца Мацей увидел предмет своих напрасных исканий. Поняв, что в этом положении гостя трудно спрашивать, как и почему это сделалось, а нужнее дать ему покой, Мацей провел изнеможенного князя Василия в помещение, ему отведенное, и передал на руки заботливому Алмазу.

   Придя в себя и несколько отдохнув, князь дрожащею рукою начал строчить донесение о кознях Лукомского. С рассветом Алмаз, по наказу своего господина, выехал уже из Очатовского замка, никем не замеченный. Скоро очутился верный слуга на дороге к Смоленску, поспешая в Москву с грамотой.

  

   Время бежит неделя за неделей, месяц за месяцем. В теремах великой княгини царит какая-то апатия, и, если бы на половине государыни не раздавался время от времени звонкий голосок княжны Федосьи Ивановны, можно было думать, что какая-нибудь душевная болезнь или тяжелое семейное горе свинцовым гнетом налегло на царствование обитательниц.

   Делаются между тем приготовления к свадьбе, и, кто бы поверил, вечера при этом проходят без песен. Сенные девушки ходят робко, все высматривая чего-то да шушукаясь вполголоса. Такое положение прислуги прилично и уместно было бы у немощной и одинокой вдовы - старушки-скопидомки, между тем великая княгиня Софья Фоминишна далеко была не стара, не немощна. Смерть не лишила ее любимых взрослых детей; о потерях же только родившихся княжон она давно забыла, имея одноименных с ними дочерей, уже расцветших розами. Наконец, как мы сказали, делаются приготовления к свадьбе старшей, хотя и другая поспевает в невесты. Что же за причина видимой кручины и где источник ее?

   Мать обыкновенно радуется, готовя дочь к венцу. Софья Фоминишна по-своему и то довольна: честолюбие ее удовлетворено. Ее Елена будет государыней по воле державного отца, тоже довольного примерною дочерью и ее послушливостью. Только послушливость да ласки Елены, имеющие чарующую прелесть, томят сердце. Словно овечка, предназначенная на заклание, ластится перед грубыми мясниками, так и она, кроткая, вечно задумчивая, прильнет щеками к холодной руке матери, и та, любившая красные велеречивые речи, молча принимает знаки нежности дочери, не смея взглянуть ей в лицо. Не смотря на нее, мать чувствует, как наполняются алмазные, горячие слезинки на ресницах ее дочери, и каждая из них, скатившись, недолго дожидает падения следующей. Если хотите, Елена не плачет, не хныкает, не задыхается от бурного прилива влаги, которую называют слезами, она по слезке, по капельке точит их безустанно, не считая и не замечая этого систематического, если угодно, паденья и нарастанья капелек. Мать не раз решалась спрашивать, вызывать признанье, но при первых же словах своих робела отчего-то и теряла охоту продолжать допытывание, довольствуясь лаконическими ответами: не болит, не больна, не скучно!.. "Так, что-то томит сердце, маменька!" - прибавляла покорная дочь при этом почти не слышно.

   Сам отец со своею железною волею ни разу еще не решился сделать допрос в этом роде, хотя смотрел на белое личико дочери, подернутое грустью, не без видимого волнения. Не оно ли, не это ли волнение, и мешало великому политику выспрашивать? Он сам сознавал, что, обрекая дочь на житье в чужбине с человеком, которого она не видала и должна полюбить понаслышке, не зная его, каков он,- должно неминуемо вызвать в этой жертве признаки и тоски, и слез, и горя. Все это очень естественно и должно быть. Она должна пройти такое состояние; потом забудет... сживется... может быть, неожиданно встретит и радость - по капризу судьбы, всегда действующей наперекор расчетам. Простая ж" логика не давала права заключать о большой радости и совершенном довольстве молодого существа, пересаженного потив воли в другие условия общества, к другим людям, враждебно относившимся ко всему, что носит имя московского.

   - Ведь не любят же, по правде сказать, и москвичи мою Софью Фоминишну? Положим, ради ее греческой хитрости,- рассуждал сам с собою Иван Васильевич (наедине, входя в разбор обстоятельств предположенного им бракосочетания дочери с литовским владетелем)..:- Ну... и ее, Алену мою, может, не полюбят литвины, а главное, ляхи-враждебники. Небольшая беда - любил бы только муж! Александр мямля, говорят, а одинаковые нравы сталкиваются на одних и тех же побуждениях. Вот что дурно! Алена моя - мямля! И муж будет такой же: ни рыба ни мясо! И будут они друг другу надоедать; он свою католицкую веру держит; она привязана к православию родному. На этом столкнутся непременно! Его науськают паны разные, да патеры станут перетягивать к себе в веру мою горлицу... Она устоит, я знаю,- а слез прольет реки. Да ведь и так плачет! Такая уж ее, видно, доля пахмурая. Все же замуж девку-дочь отдать надо; за своего всегда могу, да выгоды большой нет, а за соседа - есть выгода! Алена моя не просто девушка, а русская великая княжна и должна сослужить родине службу: тянуть на русскую сторону литовские порядки! Сживется же ведь наконец! Привыкнет и муж к ней! По себе могу судить, не всегда и не во всем же откажешь просьбам жены: два раза устоишь, отойдешь, в третий - сделаешь! И если Алене посчастливится, из двух в третье: ее родное дело - Русь и русское в Литве - поднимется. Вот ее участь... завидная для русского сердца. А сердце у ней наше, русское, доброе. Слезами посеешь - радостью пожнешь!..

   Мать рассуждала несколько иначе. Для Софьи Фоминишны была не тайною привязанность Елены к Васе Холмскому, и, зная эту сторону очень естественной девичьей кручины, мать приходила к убеждению, что слезы, не осушающие глаза дочери, выражают скорбь об отсутствующем. Потеря его навек была бы, может, легче, чем если бы видела она его хоть редко, издали! Неизвестность: что с ним?- заставляет пытливый ум и кроткое сердце беспрестанно о нем думать. Этим тревога поддерживается, и забвению долго не изгладить из памяти милого образа.

   - Вот что разве сделать мне? Сказать разом, что нет его?.. Уверенность в том поможет забвению! По себе могу судить. Когда в борьбе с неверными пал мой прекрасный рыцарь Анджелето Равенский, я думала: не пережить мне будет его гибели. Но прошло с полгода, и я приняла без большого горя весть, что меня хотят отдать за Ивана Московского. До вести о гибели Анджелето я считала мгновения: когда получу от него весть? Делалась больна, когда замедлялось почему-нибу