Крашевский Иосиф Игнатий - С престола в монастырь

ператора Оттона.

   - Это не тайна ни для кого, - вдруг серьезно проговорил старший священник, - людям свойственно делать ошибки... но лучше поправить их поздно, чем продолжать жить в грехе... Что касается богобоязненной Матильды...

   - Я преклоняюсь перед этой дамой, - перебил его Вигман, - но когда славят добродетели Генриха, то отчего бы мне не вспомнить о его легкомыслии?

   - О человеческом легкомыслии, - ответил священник, - лучше молчать, чтобы другие не осмеливались ему подражать.

   - Досточтимейший отец, - ответил Вигман, - ни молчание не поможет, ни болтовня не повредит, люди всегда останутся только людьми... А разве поведение нашего теперешнего властелина не подлежит никакой критике?

   Этот вопрос, сделанный в очень шутливом тоне, был встречен общим молчанием; только хозяин дома, посмотрев исподлобья на императорского родственника, проворчал:

   - А в чем вы его упрекаете?

   - Да разве он не коварно поступил, отбивая красавицу-вдову Людовика Лангобардского, на которой должен был жениться Беренгари?

   - Как отбил? - перебил его Гозберт. - Беренгари ведь заключил Аделаиду в темницу, морил ее голодом и силою хотел заставить любить себя. Ее освободил из жалости наш император... который по дороге в Рим забрал ее с собою, а когда убедился, что и она его любит, то почему же им было не соединиться?..

   - Как отец, так и сын, - с иронией заметил Вигман, - особенно были расположены к красивым и богатым вдовам... Прекрасная Аделаида могла дорого обойтись Отгону, так как сын восстал против этой женитьбы, боясь, что от нее могут появиться дети, и тогда часть наследства перейдет к ним...

   - Отчего вы лучше не говорите о великих заслугах нашего властелина, - вмешался священник, - о его храбрости, добродетели, о его необычайной отваге, благородстве, о том, как он сумел усмирить сына и покорить Беренгари, покорить всех своих врагов, отогнать угров, расширить границы своего государства и, овладев столицей мира, Римом, надел императорскую корону...

   - Отец мой, - воскликнул Вигман, - пока человек живет, дело не кончено... Милостивейшему цесарю уже два раза пришлось ездить в Рим, чтобы навести порядки и одних свергнуть, а других посадить на апостольском троне... Кто знает, что еще может произойти?

   - Пусть Бог хранит нас от измены и зла! - воскликнул граф Гозберт.

   Вигман ехидно улыбнулся.

   - Здесь на востоке много еще осталось работы, - сказал он. - Хотя чех Болько и помогал нам сражаться с уграми, но ведь это так же близко его касалось, как и нас, а кто его знает, с кем он завтра побратается?.. Не ручаюсь, что он не пойдет против нас с теми же уграми... А со славянами разве мало хлопот и на долгое время...

   Гозберт улыбнулся.

   - Мы их не боимся ничуть. Как мы взяли Болька Лютого, так точно усмирим и Полянского Мешка.

   Вигман рассмеялся.

   - Благородный граф и мой хозяин, - сказал он, - не идет мне, пользуясь вашим гостеприимством, колоть вам глаза костью... Но все эти славяне, поляне, вильки, многоженцы и как их там еще зовут - все-таки это для нас доходная вещь... Они - пруд, в котором водится рыба. Если Герону или вам нужна к столу рыба, вам подают лошадь, и вы едете ее ловить в пруду. Если вам нужна женщина, так их у вас большой выбор; нужны батраки - и тех вам доставляют леса и селения... то же самое - скот, овцы и мед, и всякая добыча...

   У Гозберта на лице появилась неприятная улыбка, а Вигман, не обращая на это внимания, продолжал говорить:

   - Мне кажется, милостивый граф, что если бы со стороны славян и полян было все спокойно, и если бы они все приняли крещение и заключили мир, то этим самым вам был бы причинен большой вред...

   - Дай-то Бог, - сказал один из духовников, - чтобы они приняли святое крещение!..

   - А что делал бы на восточной границе или как бы вышел из такого положения благородный Гозберт?.. Или наконец такой, как я, Вигман, отвергнутый императором? Как знать, может быть, и ему нужны были бы славяне...

   Гозберт, попивая мед из кубка и крутя ус, сидел, задумавшись.

   - Что касается всех славян, - сказал он, - об этом нечего беспокоиться, далек тот момент, когда они решатся принять крещение... В Чехии, где насильно строят костелы, в лесах по-старому приносят жертвы, и народ крепко стоит за своих богов и не так скоро им изменит.

   Власт, до сих пор сидевший молча, не мог больше удержаться и тихо сказал:

   - Бог даст, все это изменится.

   Священники и Гозберт посмотрели на него, а Вигман с явным презрением смерил глазами молодого ксендза, по-видимому, ничуть не считаясь с его мнением.

   - А как же это должно измениться?.. - спросил Гозберт.

   - Ведь это уже не тайна, что князь Мешко женится на дочери чешского Болька, Дубравке, а она ведь христианка... Бог даст, с ней войдет к нам вера Христова и распространится по всей стране.

   Когда Власт произнес слова - к нам, - все присутствующие стали на него смотреть с любопытством, а Вигман просто впился глазами.

   - Мы нуждаемся в энергичных и отважных миссионерах... - прибавил Власт, - в особенности в таких, которые бы знали местный язык и могли обращаться со словом к народу.

   - Пройдет сто лет, сотни духовников пропадут там, - начал Вигман, - а вы с вашими слепыми дикарями не прсзреете. Славянин, как щенок, родится слепым, но собака скоро прозревает, а он навсегда остается слепым...

   Власт покраснел, сразу не сообразив, что ответить на оскорбление всему его народу.

   Это, по-видимому, никому не понравилось, так как цесарскому родственнику, хохотавшему своей собственной шутке, никто не вторил.

   - Я духовный и мне ничего не остается, - сказал Власт, - как простить и со смирением принять это оскорбление... Милостивый государь, - прибавил, вдруг вдохновляясь Власт, - как от духовного, примите пожелание, чтобы Бог вас не наказал и не унизил, и не пришлось бы вам сложить оружие перед этими слепцами...

   Услыхав такой ответ, гордый Вигман с загоревшимися глазами и стиснутыми кулаками повернулся к Власту.

   - Молчи, презренный поп, - вскричал Вигман, - и благодари свой сан и дом, в котором ты находишься, что я не велел закрыть тебе на веки твою преступную глотку!.. Вигман не унизится никогда, даже перед цесарем, своим братом... а то вдруг перед паршивыми идолопоклонниками, как вы...

   Это неприличная, наглая и незаслуженная речь никому из присутствующих не понравилась, и все замолкли; но священники наблюдали за Властом, желая узнать, как он ответит и выйдет из этого положения.

   - Благодарю вас, милостивый государь, - ответил Власт, - что учите меня терпению и напоминаете учение Христа, Который велел получившему пощечину опять подставить лицо. Я, самый негодный и самый жалкий между его слугами, счастлив, когда могу страдать...

   Вигман почти его не слушал, налил себе из кувшина меду и начал жадно пить, сев почти спиною к Власту, опираясь на руку, чтобы не смотреть и'даже забыть о присутствии молодого священника.

   Некоторое время царило молчание, священники смотрели на Власта, который сидел теперь бледный, но совершенно спокойный, с любопытством и уважением. Гозберт бросил в его сторону несколько недовольных взглядов, как будто упрекая его в слишком дерзком ответе императорскому родственнику.

   Теперь и Вигман старался избегнуть скользких вопросов и, желая отвлечь общее внимание от происшедшего, начал рассказывать о том, что к нему ночью является дух (чему в те времена верили) его покойного отца и что он считал это дьявольским наваждением.

   Старший священник, услыхав это, сказал:

   - А отчего бы, на самом деле, дух отца не мог прийти к сыну просить о помощи?

   - А потому, - воскликнул Вигман, - что Бог не допустит, чтоб душа умершего, не имеющая больше ничего общего с землею, шаталась по ней!

   Он проговорил это с насмешкой, но старший священник, выслушав его до конца, сказал:

   - А все же такие случаи бывают и подтверждаются людьми, которым безусловно можно верить, и что души умерших часто блуждают по земле. Когда блаженной памяти король Генрих, отец милостивейшего государя, немецкого императора Отгона, своей великой мощью покорил чехов, далемильцев, ободрытов, вильков, гавров и радаров и заставил их смириться, эти дикие племена, прикидываясь покорными и послушными, сначала приносили дань и спокойно у себя жили. Но это продолжалось недолго, и с присущим им упорством, спустя некоторое время, пользуясь тем, что король Генрих был занят в другом месте, вдруг они восстали и громадными толпами напали на наш город Валислево, взяли его штурмом, жителей вырезали, а город сожгли. Конечно, король Генрих не дал им долго наслаждаться их изменою и отомстил им за нанесенную ему обиду и подверг такой же участи их город Ленчицу, а Валислево было отстроено. Здесь, в новоотстроенном костеле, занял место приходский священник, человек очень набожный, который каждое утро, на рассвете, служил первую заутреню.

   Однажды, направляясь утром в храм и проходя кладбищем, священник увидел толпы собравшегося народа. Начал ближе присматриваться и заметил какого-то незнакомого ему священника, стоявшего в дверях храма, к которому стремился народ со своими пожертвованиями... Это так поразило священника, что он сразу не мог двинуться с места... Набравшись смелости, он приблизился к храму и начал пробираться сквозь толпу, но был крайне удивлен, что не заметил ни одного знакомого лица. Но, переступив порог храма, он вдруг увидел женщину, умершую неделю назад, которая, подойдя к нему, спросила, что ему здесь нужно. Узнав, что священник пришел молиться, женщина сообщила ему, что служба отслужена без него, и прибавила:

   - А тебе тоже долго на этом свете не придется жить!

   Все умолкли, и даже Вигман, терпеливо слушавший добавление, сделанное вторым священником, что в Магдебурге, в церкви купцов, были подобные случаи ночью, когда души умерших собирались и при зажженных свечах пели 99-й псалом, заутреню и "laudes", а на рассвете все это исчезло...

   После этого рассказа и молодой клирик, робко спросив позволения у старшего духовного отца, рассказал, что слыхал из уст уважаемого старца, что будто в то время, когда в Утрехте был епископом достопочтенный Бальдрих, в городе Довеншере отремонтировали и освятили очень старый и полуразвалившийся храм, И вот однажды, рано утром, новоназначенный священник, ничего никому не говоря, вошел в храм и увидел там толпу покойников, распевавших при зажженных свечах народные песни. Священник немедленно сообщил об этом случае епископу, от которого получил приказ всю следующую ночь провести в храме... Священник сделал, как ему было велено... но только заснул, как его разбудил большой шум, поднятый появившимися покойниками, которые, схватив священника, выбросили его вместе с его постелью.

   Епископ не мог этого потерпеть и строго наказал священнику опять стоять всю ночь в церкви на страже, захватив с собою все мощи святых. Священник и на этот раз исполнил приказ, но от страха не сомкнул глаз и все молился. И, действительно, в обыкновенный час толпы покойников ворвались в костел и, схватив священника и положив его на костер перед главным алтарем, сожгли его на медленном огне... После этого епископ приказал всем три дня поститься и отслужил за умерших панихиды.

   Когда молодой клирик кончил, самый старший священник подтвердил этот рассказ, и все замолчали. Средний, сидящий подальше, прибавил:

   - Не идет нам, обыкновенным смертным, знать больше, и как святой Павел говорил: "Всякому дана Богом известная мера разумения, а дальше этого ему пойти нельзя".

   - А моя мера такая крохотная, - прибавил Вигман, - что я из всего этого ничего не понимаю.

   Такое заявление все присутствующие посчитали просто неприличным, но родственнику императора никто не хотел возражать, и все сидели молча.

   Наконец и тема разговора и большое количество выпитых кружек подействовали на расположение Вигмана и Гозберта, которые начали зевать, потягиваться и подыскивать более веселого сюжета для беседы, а священники, пользуясь тем, что наступило время вечернего служения, попросили проводить их в замковую часовню.

   Сын графа Гозберта Додо, сняв со стены большую связку ключей, вышел из столовой, за ним последовали священники, к которым присоединился и Власт.

   Сошли с первого этажа и, пройдя весь замковый двор, остановились в противоположном конце его у высокой башни; когда Додо раскрыл дверь, то все очутились перед низенькой избой, служившей в замке часовней. Одно окно в углублении освещало очень скромно устроенный алтарь и возле стен деревянные скамьи и сиденья. Здесь, как и во всем замке, убранство было скромное; деревянные подсвечники и все остальные предметы из дерева. Такой же, как и в столовой, Христос, одетый в сорочку, с натуральными волосами занимал одну стену.

   Самый старший священник начал служение, другие ему вторили. Никто из замковых людей не присутствовал на служении, даже молодой граф Додо вернулся обратно в замок.

   Уже заходило солнце, когда все четыре священника вышли из часовни, но вместо того чтобы вернуться в замок, где им, по-видимому, надоело быть в обществе гордого Вигмана и сидеть в душной избе, они остались на дворе, присев на каменную скамью против колодца, и начали беседовать.

   В особенности Власт возбуждал в них любопытство, и им интересно было узнать его судьбу и все приключения, происшедшие в его жизни.

   Он и не думал ничего скрывать, и на их вопросы о том, как ему до сих пор жилось, он рассказал всю свою историю. Наконец, когда пришлось говорить о цели его последнего путешествия, Власт, который горел желанием сделать что-нибудь для спасения своего народа, встал со скамьи и, сложив руки, как для молитвы, обратился к двум старшим священникам:

   - Отцы и господа мои, к вам я обращаю мою сердечную просьбу; не находите ли вы, что лучше и согласнее с учением Спасителя обратить наш край в христианство, вместо того чтобы его разрушать и уничтожать?.. Мы жаждем света и зовем к себе апостолов... С опасностью для жизни я проник сюда, надеясь, что найду пастыря для нашей пока немногочисленной, маленькой овчарни. Дайте мне его...

   Выслушав Власта, старший священник ему ответил, что охотно пошел бы к ним, но не может бросить в Мышках своих недавно обращенных в христианство прихожан, которые нуждаются в его наставлениях и поддержке. В то же время он обратился к своему младшему коллеге со смелым и открытым лицом.

   - Отец Иордан, - сказал он, - ведь вы знаете язык, обычаи и всякие предрассудки славян... Неужели вместо спокойного прихода вы не предпочли бы принять на себя труд проповедника и охранять овечек от волков, беспрестанно охотящихся за ними. Разве вам это не улыбается?

   Иордан задумался.

   - Неужели мне оставить на поле моих овечек и искать других, незнакомых мне? - спросил он с улыбкой после минутного молчания.

   - Отец мой, - ответил ему Власт, - ваши овечки сами найдут дорогу в овчарню и подходящего для себя пастыря скорее, чем те одичалые овечки, которых хватают в лесу волки... Правда, что наш князь Мешко еще сам не крестился и поэтому не может настоять на том, чтобы его народ принял христианство. Но он господин терпеливый и умный, и хотя в нем еще бунтует старый язычник против нового христианина, но мы уповаем на Бога, что последний в нем победит... Через женщину грех вошел в мир, и через женщину пришло спасение, и везде через женщин, подобно тем, которые приносили миро, будет проникать святая вера... И к нам она проникнет благодаря Дубравке, женщине сильной духом, которая не боится протянуть руку некрещеному и которого она приведет к истинной вере.

   Иордан, выслушав Власта, обнял его обеими руками и, поцеловав по-братски, воскликнул:

   - А много ли у вас таких, как вы, отец Матвей?

   Лицо молодого священника облилось краской стыда, и, опуская глаза, он ответил:

   - Таких, как я, найдется, должно быть, много, но я надеюсь, что придут к нам лучшие... Не отказывайтесь от проповедничества у нас и поезжайте со мною... поезжайте со мною!..

   Говоря это, Власт бросился перед Иорданом на колени, обнял их, а затем, встав, продолжал:

   - Отец мой! Несказанной любовью я люблю моих темных братьев и мой отрезанный от мира край, который вы считаете диким и языческим. Так... он почитает идола и не знает света, потому, что его ему не дали... но, поверьте, что ни одно племя так не расположено к восприятию настоящей веры и любви к единому Богу... Наши прадеды поклонялись только одному великому, всемогущему божеству, а суеверие сотворило целый сонм маленьких духов; наши отцы не знали многоженства... женщины наши славились незапятнанной чистотою, мужчины гостеприимством для своих и для чужих... Если божеское слово упадет на эту благодатную почву, то верьте, что оно даст золотые плоды...

   - Да, сын мой, - ответил старший священник. - Я хочу верить, что тебя не ослепляет любовь к твоему народу, - но эта плодородная земля давно заросла дикими травами, и ее надо поливать теперь кровью...

   - А что же делали апостолы после ухода Иисуса Христа? Разве им не завещали нести свет в самые отдаленные уголки мира и обращать? - сказал Власт.

   Так разговаривая и споря между собою, они вышли из замкового двора и, пройдя ворота, в которых стояла стража, незаметно для себя самих очутились в первом внешнем дворе, где царил какой-то невообразимый беспорядок, крик и шум. Вся дворня стремилась к воротам, через которые видна была направлявшаяся в замок толпа вооруженных людей, которая, по-видимому, возвращалась из какой-то экспедиции... Громкими восклицаниями встречали этих плохо одетых, обшарпанных, покрытых грязью, окровавленных и пьяных героев...

   Кони, на которых ехали люди графа Гозберта, еле держались на ногах, и сверх всего они еще были навьючены тяжелыми мешками. Во главе этой толпы ехал очень похожий на своего господина, толстый, поседевший и озверевший в набегах, с седой бородой, окровавленными руками, посиневшими губами и багровым лицом рыцарь... Подпершись в бока, он гордо смотрел на ехавших сзади холопов, которые старались держать пленных посередине вперемешку со скотом; по большей части все они были ранены, покрыты подтеками, с непокрытыми головами и со связанными назад руками. Между ними шли женщины и молодые девушки, почти нагие, с распущенными волосами, заплаканные, стыдливо закрывавшие лица и грудь... несшие на руках маленьких детей. Стариков и детей было немного. С детьми, плач которых надоедал, не церемонились и по дороге разбивали их головки о пни деревьев, оставляя в лесу их тела... Ужасную картину представляла эта куча невольников, но сердце христиан не знало жалости; все смеялись и дико радовались несчастью этих неверных... которых ставили наравне со скотом...

   Рыцари Гозберта, остававшиеся в замке, прибежали посмотреть на невольников с исключительной целью зверски помучить и поиздеваться над несчастными. Начальник отряда, знаменитый Мо-риц, кроме людей, привел еще большое стадо жирных овец и несколько десятков рогатого скота, встреченных радостными возгласами дворни.

   Наконец, поднялся такой гам, шум и веселье, что Вигман, все еще сидевший за столом с Гозбертом, которому сын уже доложил о возвращении Морица, вышел тоже во двор, чтобы порадовать свои очи видом счастливой добычи. И на самом деле, она была лучше, чем могла казаться с виду...

   В числе невольников, которых вел Мориц, находился, связанный канатами, знаменитый славянский вождь Само, который издавна нападал на немецкие колонии и немилосердно хозяйничал в них... Он был безжалостен к немцам, и от них не ожидал для себя снисхождения...

   Никогда бы ему не попасть в руки к немцам, если бы не измена одного венда, именем Змей, который, поссорившись с Само, предал его, когда тот спал. Само бешено защищался, но что же он мог сделать один против двадцати?.. Пронзенный несколькими стрелами, с разбитой головой, весь искалеченный и связанный, он еле тащил за собою ноги; он знал, что идет на смерть, но молчал. Если бы здесь были люди, он, наверное, нашел бы в их сердцах сочувствие, так мужественно и гордо он шел навстречу страданиям.

   Он обладал исполинской силой и ростом, взгляд у него был угрюмый, лицо загоревшее, опаленное солнцем. Кровь, стекавшая по лицу, не давала различить его черты, только белки глаз блестели в этой окровавленной массе. Ни одного стона, ни одной жалобы не вырвалось из его уст. Ни разу он не посмотрел на своих палачей. Казалось, что он забыл об их существовании. Смотрел в землю и на тех, которых вместе с ним гнали. Его секли кнутом, встречные на дороге дети бросали в него камнями, но он даже не дрогнул... Ругали его - не слушал.

   Власт, которому этот человек напомнил его братьев, смотрел на него с состраданием. Остальные священники смотрели на него с ужасом. В толпе рассказывали о том, как Само поступал с пленными немцами.

   В этот момент вышел к ним граф Гозберт, а Мориц, соскочив с лошади, поклонился старому рыцарю в ноги, показывая на добычу, которой гордился...

   Граф милостиво потрепал его по плечу.

   - Привел вашей милости Само! - воскликнул вождь. - Этой добычей я могу похвастаться. Затем молодых девушек есть шесть, несколько недурненьких женщин; мужчин мы брали только способных к работе, старых убили. Нескольких детей привели для священника, чтобы их крестил. Очень маленьких нечем было кормить, да и кто бы захотел воспитывать этих змеенышей...

   Граф Гозберт осматривал добычу... Видимо, он был очень доволен.

   - Что ваша милость прикажет сделать с Само? - спросил Мориц.

   - Повесить, не откладывая! - ответил граф. - Завтра праздник... не стоит портить его такой работой.

   - Повесьте за руки, чтобы дольше мучился, - прибавил Мориц, - а то уж слишком короткая и тихая смерть для этого зверя не годится... Стоит того, чтобы с ним поиграли... Нашим пленным он вырывал внутренности...

   - Делайте с ним, что хотите, - проворчал граф, - лишь бы до завтра все было кончено... Завтрашний день я хочу весь посвятить службе в храме.

   Обойдя вокруг это стадо сбившихся в кучу людей и животных, составлявших для него хорошую добычу, Гозберт еще раз выразил рыцарю свое одобрение, обещал ему награду и, шепнув ему что-то на ухо, направился к первому двору.

   В воротах стояли священники и, кроме, может быть, Иордана и Власта, смотрели совершенно хладнокровно на страдания несчастных невольников, которые, упав от изнеможения на землю, лежали полумертвые. Давя и топча, по ним ходили графские холопы, выбирали и сортировали по кучам, чтобы погнать их дальше... Ни стонов, ни жалоб не было слышно... только дети плакали...

   Не дожидаясь ночи и исполняя приказание графа, Мориц велел тащить Само за замковый вал и выбрать место для казни... Само, которого согнали с места и потащили на веревке, ушел, исчезая из глаз присутствующих...

   Смеркалось, когда пригласили священников к графу на ужин... Стол уже был накрыт, приготовлена рыба и кувшины с молоком. Вигман, вытянувшись, лежал на скамье перед огнем... Все заняли, как утром, свои места. Старший священник прочел Benedicite... и все принялись молча за еду... Первые потянулись к мискам Вигман и графы, за ними священники и после всех Власт и молодой клирик, сидевший возле него...

   Беседа велась менее серьезная, чем утром; Гозберт нарочно старался придать ей тон игривый и, хотя за столом сидели священники, не постеснялся цинично шутить. Вигмана, несмотря на все старания, он не сумел втянуть в беседу; цесарский родственник сидел какой-то оцепенелый, почти ничего не говорил, и казалось, что он погрузился в полудремоту. Он замкнулся в себе, как бы соображая что-то тайное.

   Когда Гозберт к нему обращался, то казалось, что он его не слушает. Итак, несмотря на все старания хозяина, ужин прошел довольно грустно... Только когда под столом собаки погрызлись из-за скорлупы яиц, костей от рыбы и остатков еды, которые им бросили, Вигман, как бы про себя, начал говорить:

   - И собака помнит обиду и желает мстить... как же человеку забыть нанесенное ему оскорбление?..

   А когда все посмотрели на него, не понимая, о чем он говорит, прибавил:

   - Гостил я как-то у моего родственника Арнольда, который владел Баварией; сидели мы за столом в большой компании, и вдруг к одному из присутствующих подскочила собака, укусила его и убежала. А так как она никому больше зла не сделала, то все очень удивились... И все мы заметили, что человек этот дрожал и растерялся; наконец, когда потребовали, чтобы он сказал причину этого, то он громко ответил:

   - Это собака знала, что делала. Встретив в лесу спящего ее хозяина, я его убил... Тогда она напрасно старалась защитить своего господина, сегодня она меня обвиняет и мстит... Теперь я знаю, что каждый преступник здесь или на будущем суде будет наказан.

   Он выпил из кубка и прибавил еще:

   - Хотя бы и собакой сделаться, все же Вигман укусит и отомстит...

   Гозберт, недовольный таким оборотом, грозно посмотрел на Вигмана, но гордый родственник цесаря нисколько не обращал внимания на хозяина, больше с ним не разговаривая и даже не глядя в его сторону.

   Молча встали священники и, оставляя хозяина и Вигмана за столом, ушли в назначенные для них избы, желая приготовиться к службе следующего утра.

   Когда Власт открыл окно в избе, где была приготовлена постель для него и для молодого клирика, и выглянул через него, то увидел при лунном свете повешенного на балке Само, голова которого поникла на грудь и, казалось, что пришел конец его страданиям... Увидев ужасную картину, Власт заплакал...

   На одно мгновение блеснуло сомнение - на самом ли деле эти христиане сыны Божьи? И немедленно он оттолкнул от себя эту мысль, как грех, и, упав на колени, он горячо молился.

  

  

   Несколько дней спустя Власт ехал обратно, радуясь, что не один возвращается на родину.

   По правую руку возле него, тихо произнося молитвы, ехал отец Иордан, оглядываясь кругом по незнакомой стране, которую теперь проезжали-.

   Это был тот самый священник, которого само Провидение послало Власту в Адлербурге, у графа Гозберта.

   Немало труда стоило ему уговорить ксендза поехать с ним. Ничем прельстить его он не мог, и, кроме проповедничества и борьбы с язычниками, а может быть, и мученичества, он ему ничего обещать не мог.

   Но наряду с людьми, которые создавали всякие преграды и отчаянно защищались от нового веяния, были и такие, которые охотно переходили в христианство, а нередко бывало, что христианская религия, попав на благодатную почву, чистые сердца и умы, создавала между язычниками великих подвижников и святых.

   Отец Иордан был знаком с проповедничеством, так как с молодых лет приходилось ему работать в этом направлении. Он нес Божие слово и в глухие, дикие закоулки, куда не проникал еще свет, и туда, к полу обращенным, которые пользовались новой верой для своих личных выгод... Поэтому священник знал уже, к кому и как подойти: и к совсем темным язычникам, и к тем, которые кое-что знали, но, не понимая христианского учения, плохо его себе толковали.

   Это был человек с неисчерпаемым и неутомимым терпением, необыкновенно ясным умом, обладавший внутренним душевным спокойствием и равновесием...

   В обращении он был чистосердечен и простодушен...

   Соглашаясь ехать к Мешку обращать его подданных, так глубоко чтивших своих старых богов, он знал, что его ждет тяжелая жизнь, что борьба будет упорная, не преходящая, а долгая. Все же ему улыбалось быть пастырем этого нового стада, созданного им самим. И по дороге, прежде чем явиться в замок князя, он расспрашивал об этих людях, желая уяснить себе свое будущее там положение и составить план действия. Главным образом отцу Иордану хотелось что-нибудь узнать о характере самого князя Мешка, но о нем Власт знал меньше всего. Жившие близко около князя только старались его отгадать, но на самом деле никто его не знал.

   Уже от границы Власт старался обратить внимание Иордана на все красоты этой страны, которая ему казалась прекрасной.

   Священник же Иордан находил ее грустной... Угнетающее впечатление на него производила страшная масса каменных глыб, столбов, поставленных в честь богов Триглава и Световида, источников, урочищ, старых дубов и священных рощ, в которых находили следы жертвоприношений и языческих обрядов. Все это свидетельствовало о любви народа к своей вере и предсказывало огромный труд будущему проповеднику.

   Но глубоко верующий Власт уверял Иордана, что здесь, на месте идолов, как в Чехии, будут поставлены кресты, и что это послужит к обращению народа.

   Иордан был принужден снять свою одежду духовного и надеть платье такого покроя, как носили в стране, а так как он владел местным языком, то легко мог сойти за здешнего. Уже в дороге он, разговаривая с Властом и Сулином, старался приноровить свой сербский язык к Полянскому, очень похожему на него, так как большая разница между этими языками создалась гораздо позже.

   Даже наружность будущего проповедника, не будучи военной и рыцарской, была очень благообразная, и благодаря отпечатку силы и серьезности, лежавших на всей его фигуре, его можно было принять за богатого землевладельца.

   Чем ближе и лучше Власт узнавал Иордана, тем больше его ценил и уважал и глубоко верил, что не слепой случай свел его со священником, а Провидение послало ему Иордана как будущего проповедника и пастыря для его народа.

   Так как оба устали с дороги, то Власт решил прежде чем представляться князю, заехать для отдыха в Красногору, как раз лежавшую по дороге, и только через день или два отправиться на Цыбину.

   Иордан с радостью принял предложение, так как это давало ему возможность хоть немного ознакомиться со страною. Власт же горел нетерпением опять увидеть родной дом, о котором он все время думал с тоской и любовью, хотя свою привязанность к местам, где протекало его детство, он считал грехом.

   Дорога вела через лес, теперь уже лишенный листвы. Власт с большим нетерпением подъезжал к Красногоре, радуясь, что опять, наконец, увидит родной угол и преданного Ярмежа. Показалась роща, примыкавшая к лому. Но как Власт ни всматривался, ничего кроме деревьев, не мог различить... Вдруг он побледнел, остановил лошадь и, как загипнотизированный, встал и смотрел вперед. От старого дома в Красногоре осталось одно пепелище. Кое-где торчали полусгоревшие балки, каменные очаги, опрокинутые стены. Не осталось ни одной пристройки. Картина разрушения была ужасна... Кругом пепелища блуждали люди, и теперь только Власт заметил Ярмежа, лежащего на земле в обгоревшей одежде...

   Пожар был недавний, и кое-где еще дымился уголь, хотя огонь потух. За домом стояло стадо овец и скот, который успели вывести из горевших конюшен, тут же сидели пастухи, уныло глядя на пепелище.

   Власт соскочил с лошади, но Ярмеж уже поднялся и медленно подошел к юноше. Отец Иордан приблизился к ним.

   - Ярмеж! - воскликнул Власт. - Как же все это случилось? Какая была этому причина? - расспрашивал юноша молчавшего слугу, который от горя не мог говорить.

   Ярмеж осторожно оглянулся по сторонам.

   - Не знаю... ничего не знаю, - ответил он шепотом. - Ночью двор загорелся со всех сторон, и не было спасения. Мы вынесли все, что можно было.

   Власт не посмел спросить про часовню... Ярмеж только указал на лежащие в куче разные припасы, платье, оружие, между которыми Власт заметил драгоценную для него дарохранительницу.

   Между тем наскоро устроенный в лесу шалаш дал возможность усталым путешественникам отдохнуть, так как из-за наступившей темной осенней ночи уже нельзя было ехать в замок. Остатки съестных припасов утолили голод нетребовательного отца Иордана и хозяина. Сидели они молча; глядя на сгоревший родительский дом Власт плакал.

   Ярмеж выглядел измученным и пришибленным: ему стыдно было, что оставленное на его попечение имение постигла такая ужасная участь. Шепотом начал он рассказывать, что накануне ночи, когда вспыхнул пожар, дворовые люди видели в окрестностях нескольких дедов: Варгу и двух его приятелей, грозивших, что сожгут дом, в котором собираются христиане и приносят свои жертвы. Нельзя было сомневаться, что это языческие жрецы мстили христианам, мало-помалу вытеснявшим их, а подговоренные батраки, унеся заранее свои пожитки, отказались тушить пожар и спасать дома.

   Власт недолго оплакивал эту потерю, отдавая ее в жертву вере, которую принял... Теперь он стал думать о постройке нового дома.

   Ярмеж уже сам до возвращения хозяина послал людей в лес с топорами... Однако мысль, что те же злоумышленники могли и во второй раз подложить огонь, не покидала его.

   Но с этим нельзя было считаться, и поэтому Власт приказал начинать постройку дома, решив в душе, что в первый законченной избе должна быть устроена им маленькая часовня, куда будут приходить молиться новообращенные.

   Грустно прошла эта ночь в шалаше, частью в молитвах, а частью в тихой беседе с Ярмежом, от которого юноша узнал, что, когда вспыхнул огонь, и все небо зарделось от зарева, которое было видно даже над Цыбиной, то Мешко прислал слуг узнать, что случилось, и слуги Мешко помогали спасать имущество, а после рассказали ему о случившемся несчастьи.

   Рано утром, помолившись, Иордан и Власт, оставив пепелище, отправились в Познань, и приехали в замок как раз в тот момент, когда Мешко и Сыдбор делали смотр новобранцам и подсчитывали их. Приготовления шли, как перед войной.

   Возле замка было большое оживление. Одни отряды приходили еще невооруженными, другие, совсем готовые, уходили со своими вождями. Вынималось из сокровищницы оружие. Вооружение шло по всем городам, не только в Познани и Гнезне.

   Быстрый глаз князя уже издали заметил вернувшегося Власта, и, подсчитав людей его маленького отряда, он заметил в нем чужого. Едва успели сойти с лошадей, князь, спокойный, как всегда, с ясной улыбкой на лице, подошел к ним. Не посмотрев даже на священника Иордана, как будто не желая знать о его присутствии, обратился сразу к сыну Любоня.

   - Хорошо случилось, что наконец отделались от старого дома, он был весь изъеден червями... Должно быть, вам уже все известно?

   - Да, милостивейший князь, - ответил Власт.

   - Не горюйте, построим новый... А теперь идите к Доброславу...

   Князь сделал знак рукою и вернулся к Сыдбору; Иордан, который все время внимательно присматривался к князю, ничего не говоря, пошел, куда вел его Власт. Увидев их издали, Доброслав поспешно вышел навстречу и пригласил войти в комнату, где они могли свободно поговорить.

   Когда вошли в избу, Доброслав, поцеловав руку отца Иордана и усадив его на первом месте, обратился к В ласту, выражая ему свое соболезнование по поводу несчастья, случившегося у него в имении.

   - Княжеские люди, - сказал он, - посланные узнать, откуда взялось зарево, на обратном пути из Красногоры схватили в лесу двух дедов, хваставшихся, что это они подожгли дома. Привели их сюда, в замок, и бросили в темницу... а князь, хотя и колеблется, и это ему не по душе, вероятно, велит для примера их повесить. Но так как народ их уважает, а он раздражать его не хочет, то и сам не знает, как поступить... Боится, что по причине их казни прольется много крови.

   Услыхав это, Власт немедленно отправился к князю и, бросившись к нему в ноги, просил пощады для Варги и его товарищей. Мешка очень удивила просьба Власта.

   - Ведь это они были причиной несчастья, и ты можешь им мстить!

   - Милостивейший князь, - ответил Власт, - христиане не знают мести... наша вера учит прощать обиду врагам в любить их... И я вас умоляю...

   Мешко, кажется, был рад такому обороту дела, так как это его освобождало от могущих произойти стычек с народом, и поэтому, когда Власт повторил свою просьбу, князь, махнув рукой, сказал ему:

   - Делай с ними, что хочешь...

   Не теряя ни минуты, Власт, захватив с собою ключи, побежал к темнице, где был заключен Варга и другие поджигатели. Когда открыли ворота ямы, устроенной у крепостного вала, Власт увидел лежащих на земле дедов, встретивших его взглядами, полными ненависти.

   Варга узнал молодого Любоня и не сомневался, что их ждет ужасная участь, так как Власт, пользуясь своим правом, будет беспощаден. И они лежали, не трогаясь с места, готовые ко всему.

   Власт подошел к ним ближе.

   - Скажите, за что вы сожгли мой дом? - спросил он. Старики посмотрели друг на друга, как бы совещаясь, как поступить, и наконец Варга проворчал:

   - Что спрашиваешь? Делай с нами, что хочешь...

   - Ведь я вам ничего дурного не сделал, - проговорил Власт, - слепые вы и не знаете, что делаете и за что меня преследуете... Вы мне причинили большой убыток, - прибавил он, - а я вам за это плачу добром: я упросил князя даровать вам жизнь и выпустить вас на волю... Выходите и уходите отсюда... и помните, что христианская вера учит за зло платить добром; она лучше вашей...

   Варга, слушая его с видимым презрением, улыбался, и когда Власт кончил, встал, взял палку и сделал знак своим товарищам, чтобы они следовали за ним.

   - Ваша вера, - проговорил он, - глупа... потому что ты меня отпускаешь на свободу, а я смеюсь над тобою, и то, что у меня было в сердце против тебя, то и останется...

   Уже выходя из темницы и не смотря на Власта, Варга крикнул еще от дверей:

   - Вы ничего не смеете сделать с Варгой, да, не смеете! Знаете, что он силен... и что за него будет мстить народ, поэтому вы их и его отпускаете на свободу... Не надейтесь, другой раз вам в руки не попадемся, а скорее вы нам...

   Сказал и, зловеще хохоча, ушел. Власт стоял, как вкопанный, на миг в нем закипела страшная злоба, но, вспомнив учение, он сдержал себя; молодой христианин покорно склонил голову, не отвечая ни на оскорбления, ни на угрозы, преодолел себя и позволил уйти другим дедам, которые незамедлили скрыться из виду, направляясь к кумирне в роще знакомыми им тропинками.

   Мораль, которую Власт прочел преступникам, нисколько на них не повлияла, но юноша чувствовал свою совесть спокойной.

   Когда Доброслав доложил князю о прибытии священника Иордана, которого привел с собою Власт, Мешко ничего не ответил. Казалось, что князь опять находился под чьим-то влиянием нли чего-то боялся, взяв обратно свое прежнее решение, не спрашивал больше ни о чем и дал Доброславу полную свободу действий.

   По совету Доброслава Иордан остался у него, поджидая удобного момента, когда можно будет начать проповедь и обращение в новую веру. В замке не замечалось никакой перемены, кроме лишь того, что теперь уже всем было известно о скором прибытии княгини Дубравки, хотя и этот приезд был окутан каким-то таинственным мраком. Неразговорчивый князь давал очень скудные и неясные ответы. Но в замке все уже было готово к приему Дубравки.

   Однажды рано утром Власт получил приказ опять ехать в Прагу, ему даны были для сопровождения те же люди, что и в первую его поездку. Когда юноша спросил, в каких целях его туда посылают, Мешко коротко ему ответил:

   - Кланяйтесь от моего имени.

   Довольный тем, что опять попадет в христианскую страну, Власт немедленно собрался в дорогу и, попрощавшись с отцом Иорданом, поехал.

   А в замке протекала та же жизнь без всяких перемен, только новый проповедник, которому начала надоедать эта бездеятельность, с палкой в руке, никого не спрашивая, отправился искать овец.

   Часто по целым дням его не видели в замке, а когда обеспокоенный Доброслав собирался посылать для поисков его, Иордан вдруг являлся как из-под земли, веселый и радостный, уверяя, что его оберегает Провидение и что с ним ничего дурного произойти не может. Он необыкновенно скоро познакомился с условиями жизни, с обычаями страны, а так как по счастливой случайности он столкнулся с некоторыми давно уже обращенными, то благодаря их указаниям попал туда, где брошенное зерно могло взойти и дать хорошие плоды.

   Вокруг него начали собираться скрывавшиеся до тех пор христиане, которые теперь бодрее смотрели в будущее.

   Мешко встречал его, но никогда ни о чем не расспрашивал, делая вид, что ничего не знает.

   Однажды князь пошел с Иорданом и Доброславом в священную рощу, как будто желая указать им это место, но ничего при этом не сказал. Несколько дней спустя, он посоветовал им поехать вместе с Сыдбором посмотреть Леховую гору около Гнезна и остров на озере, где раньше стояли кумирни.

   Вдруг это спокойствие, которым он усыплял язычников, толковавших его себе, как и Варга, боязнью раздражить их, было нарушено: князь Мешко начал делать необыкновенные приготовления.

   Были выбраны двести самых видных воинов из свиты князя, которым была выдана парадная одежда, дорожное вооружение и выбранные из табунов самые красивые кони. Из сокровищницы принесли самую дорогую утварь, которую поставили в нижних светлицах, где происходили обыкновенно большие собрания. Теперь Мешко отослал свою последнюю наложницу обратно к родителям, наделив ее богатым приданым, и старая Ружана, оставшаяся одна на женской половине, ходила целые дни по углам и плакала, боясь, что теперь, когда ей больше делать нечего, ее роль кончена, и ее тоже отошлют. Но однажды Мешко велел ее позвать; Ружана вошла грустная, хотя еще более расфранченная, и еще ниже обыкновенного склонилась к ногам князя.

   - Знай, - сказал князь, - что беру себе жену из