Крашевский Иосиф Игнатий - С престола в монастырь

, немедленно показалась в дверях дома Гожа. Увидев брата, она позвала его и отправилась с ним в сад.

   Ей страшно хотелось поговорить с ним. Пользуясь случаем, она начала обо всем его расспрашивать. Власт смотрел на Гожу смущенный.

   - Если б ты знал, Властенек, - проговорила она, - сколько мы здесь слез проливали, когда тебя немцы похитили. Бедный отец не мог забыть того, что он, будучи ранен, не сумел защитить тебя. И кто бы подумал, что ты к нам вернешься? Только мне одной это иногда казалось возможным. Рассказывай же, как тебе жилось среди немцев, мучили ли они тебя?.. Я хотя вчера вечером и слушала твой рассказ, но как будто ты не все поведал отцу, а мне ты можешь все говорить.

   Власт смотрел на сестру с улыбкою.

   - Исподволь все расскажу, - начал он, - сразу трудно передать, милая сестрица. Первые месяцы плохо жилось, остригли, как раба, и заставили исполнять тяжелую работу. Сначала меня заставили топить печи, спать на голом полу, у ног моего хозяина. Так продолжалось около года. Однажды распространился слух, что весною к нам приедет царь из чужих стран.

   - А какой царь? - спросила Гожа.

   - Это тот, кто властвует над всеми, он выше королей и князей, он раздает и отнимает у них земли. Никто не смеет ослушаться его, все должны ему служить. Пришлось и моему господину вместе со своими людьми ехать к нему на поклон; в числе других слуг и я сопровождал моего хозяина для того, чтобы носить за ним сокола, а иногда копье и щит. А так как меня считали мальчиком ловким и проворным, то меня вместе с лучшим из соколов подарили царю. Так-то я и попал на этот раз в рабство к царским слугам; и когда царь стал собираться обратно в свои южные земли, я должен был вместе с моим соколом следовать за ним.

   Власт на минуту задумался и, вспомнив, что он говорит с сестрой, старался сократить свой рассказ. Гожа слушала его, опершись на руку.

   - Так прошло несколько лет, пока царь не подарил меня другому господину, высшему духовному лицу, у которого я жил очень долго. Там я многому научился. А затем, - прибавил он, вставая со своего места, - мне даровали свободу, все необходимое для дороги и позволение идти куда хочу, для безопасности же рекомендации к другим дворам. И вот я добрался с разными людьми, ехавшими в немецкие земли, до Лабы. Путешествие было длинное и томительное, но тоска по вас привела меня сюда.

   Власт кончил; Гожа о чем-то задумалась.

   - А где этот край, где ты так долго жил? - спросила она, как бы очнувшись от раздумья.

   - В стране, где я жил, совсем нет зимы, там весь год цветут цветы, изредка только накрапывает дождик, и небо там необыкновенно красивое, а воздух мягкий и солнце яркое.

   - А люди каковы? - спросила Гожа.

   - Люди, - ответил Власт, - загорелые, черные, вспыльчивые, впрочем, умные и вместе с тем великодушные; города и дома у них дивные, такие, какие нам и во сне не снятся. Жил там когда-то древний народ. После него остались необыкновенных размеров стены разного рода древних построек, и для рек высечены водоемы в гранитных скалах.

   Девушка недоверчиво посмотрела на брата, но Власт, не замечая этого, с пылающим лицом, со взором, устремленным куда-то вдаль, продолжал рассказывать Гоже про дивный край.

   - И столько чудес в этой стране, что их всех не описать. В каменных и мраморных дворцах лежат заколдованные сокровища: золото, серебро, разноцветные камни, а из драгоценного металла отлиты различные статуи, точно живые. Царский дворец там огромный и роскошный, воинов же столько, что они могли бы покорить весь мир. А какова роскошь их платьев, убранство коней! Но больше всего удивляла меня и наполняла благоговением мудрость их священников...

   Власт вдруг остановился... Гожа посмотрела на него.

   - Ах, каким серым теперь покажется тебе, - наконец, прошептала она, - наш бедный край, деревянные дома, кругом пустоши, какими грустными покажутся наши леса. Ты будешь тосковать и грустить о прошлом... А мне наша бедная страна и зимние бурные ночи дороже всего на свете, и я ни за что никуда не ушла бы отсюда.

   - И я люблю мою родину и не буду тосковать ни по царским дворцам, ни по их роскоши... По одному только тосковать буду...

   Гожа, улыбаясь, смотрела на брата, и ей казалось, что она поняла юношу, но сказать ему этого не посмела, только сердце у нее сильнее забилось.

   Власт, догадываясь, в чем сестра подозревает его, смутился и покраснел.

   - Гожа, - сказал он ей, - когда-нибудь расскажу тебе, о чем я тоскую; только знай, что не о человеке и не о богатстве, а я грущу о том, что дороже жизни. Когда-нибудь узнаешь...

   Власт умолк, и Гожа больше не проронила ни слова. Опершись на руку, молодая девушка задумалась... Может быть, воображение перенесло ее в края, где нет зимы, к другому, незнакомому ей миру и людям; а может быть, задумалась о том, что выше и дороже всех сокровищ и жизни, стараясь разгадать тайну брата.

   Издали показался Ярмеж, он держал коня под уздцы и смотрел на Гожу и Власта с завистью и любопытством, желая угадать, о чем они между собою разговаривали. Вдруг, один конь заржал, и Власт от неожиданности вздрогнул.

   Юноша посмотрел в сторону дома и увидел Ярмежа, делавшего ему знаки, что пора ехать на прогулку. Власт неохотно подошел к нему.

  

  

   В назначенный день соседи с утра начали съезжаться в Красногору.

   Все было приготовлено к их приему, и хотя дом был очень поместителен, все же в виду ожидаемого большого съезда пришлось часть гостей устроить под открытым небом. К счастью, погода была великолепная. Ярко светило солнце, и легкий ветерок поддувал с востока. В саду, позади дома, поставили столы, покрытые узорчатыми полотенцами.

   Особых претензий тогда не было, накрывали на стол в то время очень просто. Все сидели за одной трапезой и хлебали из общих мисок, причем всякий резал себе мясо от одного большого куска собственным ножом, висевшим у его пояса. На столах кругом расставлены были простые кубки. Вино, которое тут же цедили из бочонков, подавалось в обыкновенных кувшинах. Убранство панского стола отличалось только богатой посудой из дорогих металлов и обильем блюд.

   Во дворе на очагах жарились целые туши баранов, козлов и всякая дичь.

   Вся женская прислуга с утра была занята приготовлением обеда, а старая Доброгнева даже на этот раз не оставляла своей прялки и только время от времени посматривала, что делается у очагов, особенно тогда, когда до нее доносился слишком громкий хохот. Но старухе стоило подойти ближе, как все моментально стихало, как только она уходила, шум поднимался снова.

   Любонь, одетый с утра в богатое, расшитое платье тонкого сукна, ходил вокруг дома и смотрел, все ли в порядке.

   Такое же точно платье в знак его достоинства старый Любонь велел одеть и Власту, даже меч он подобрал сыну старый и приказал не отлучаться от себя.

   Ярмеж стоял во главе прислуги и батраков, он заботился о корме для лошадей и о свежем сене. Словом, как велит стародавнее гостеприимство, готовились не только к приему панов, но и слуг, и лошадей, и даже собак.

   В то время, как Любонь разговаривал с несколькими близкими соседями, рассказывая им, как сын его жил у немцев в рабстве, во двор въехал, сильно запыхавшись, немолодой мужчина, довольно плотный и, соскочив с лошади, как юноша, подошел прямо к хозяину.

   Увидев его, старый Любонь позвал конюха, но приезжий не отпускал от себя своего коня.

   - Я сейчас обратно еду, - заявил он. - Счастливую весть привез вам, дорогой друг: милостивейший наш князь Мешко, услыхав, что у вас празднуют возвращение сына, едет к вам. Чтобы посещение его не застало вас врасплох, я нарочно опередил нашего князя, дабы предупредить вас об этом.

   Услыхав это, Любонь побледнел, приезд этот показался ему подозрительным.

   - Большая это честь для меня, которой я никак не ожидал, - сказал Любонь, и, подозвав слугу, велел поднести вестнику меду.

   Стогнев выпил залпом поданный ему напиток и, поболтав еще немного с хозяином и присутствовавшими, отвесил общий поклон, и, вскочив опять на коня, поскакал обратно через леса и поля, чтобы снова присоединиться к свите князя.

   После отъезда Стогнева, Любонь немедленно направился к излюбленному месту старой Доброгневы, где надеялся ее найти.

   - Матушка! - обратился он к старушке. - Скверная штука вышла, хотя честь большая нас ожидает, но не к добру это... Князь Мешко к нам едет, будто на Власта посмотреть, однако я думаю, что ему приглянулась наша Гожа. Любить-то он меня любит, а только не постесняется похитить и увезти мою дочь. Так вот, скажите, матушка, Гоже, пусть из комнат не выходит...

   Отец поник головою. Доброгнева тотчас же встала и, взяв прялку с собой, пошла с ней к внучке.

   По тогдашнему обычаю, более достойным гостям прислуживали жены и дочери хозяина, а прислуга стояла вдали. Поэтому и Гожа готовилась к приему гостей. Она стояла у себя в светелке над двумя раскрытыми сундуками, а вокруг нее лежали разбросанные девичьи наряды. Она только что кончила заплетать свои длинные косы и собиралась надевать на голову венок, как в дверях появилась старая Доброгнева со своей неразлучной прялкой.

   Когда старуха передала Гоже приказ отца не выходить к гостям, не скрывая вести о приезде князя, девушка удивленными глазами посмотрела на бабушку и села в углу.

   - Что же тебе жалко? Пойди на чердак, отодвинь драницу и все увидишь, а гостям-то на тебя смотреть нечего... отец этого не хочет.

   - Сделаю, как велит отец, - ответила недовольным тоном Гожа, - но ведь никто не съел бы меня глазами!

   Доброгнева с укором посмотрела на нее.

   - Много знаешь, стрекоза ты этакая! - проворчала старуха. - Еще как глазами пожирают, а девушке шутить с князем опасно. Насмотрелся на тебя довольно, присылал к отцу сватов, но отец отказал: много жен у него. Ты у него одна, и хочет, чтобы и у себя дома ты одной хозяйкой была. Добра тебе хочет...

   И, заметив, что Гожа сидит грустная, приблизилась к ней и, поцеловав в лоб, ушла обратно.

   Между тем то и дело приезжали новые гости, и в доме, и во дворе становилось все шумнее и оживленнее. Это были друзья хозяина, родственники и соседи из самых отдаленных мест. Всякий хозяин вез с собою не менее десятка прислуги, так что во дворе, за сараями, где было приготовлено угощение для челяди, становилось все шумнее, веселее и гораздо искреннее, чем за панскими столами. Оттуда доносились взрывы хохота, как удары грома.

   Солнце уже садилось, когда парубок, наблюдавший с крыши дома, прибежал сказать, что приближается кортеж князя. Узнав об этом, Любонь со своим сыном, родственниками и прочими гостями вышел за ворота встречать Мешка.

   В это время князья имели большую власть, чем за сто лет до этого. Жестокие войны с немцами и другими разбойничьими шайками, заставляли князей держать гораздо большее количество воинов; теперь князь имел почти неограниченную власть, и о прежних вечах, радах и свободе никто почти не вспоминал. Правда, князь уважал старшин, по мере возможности старался не раздражать их, но все-таки поступал так, как сам считал нужным, не спрашивая ни у кого совета.

   В общем, род Пястов был не из суровых; они не забывали о том, что происходили от бедных крестьян, но неповиновения у себя не терпели, зная, что это внесет разлад в страну. Князь Мешко своим поведением сумел не только заставить себя бояться, но и любить себя, хотя имел большую власть, чем Пепелки, которых свергали за их крутой нрав и притеснения народа.

   Князь, подъезжая к Красногоре, замедлил шаг, и те, кто вышли его встречать, имели возможность видеть, как он, подбоченясь и весело улыбаясь, ехал впереди на серой лошади.

   На нем был легкий плащ, вышитое платье, пояс с золотыми украшениями и шляпа с белым пером. У пояса висел меч в золотых ножнах, украшенных драгоценными камнями, богатое седло было пурпурного цвета, равно как и узда. Всякий узнал бы в нем воина, так легко и уверенно он сидел ьа лошади, нисколько не обращая внимания и не беспокоясь о том, что конь рвался нетерпеливо вперед и становился на дыбы.

   Мешко был видный и красивый мужчина в цвете лет, он носил темную бороду коротко подстриженной, длинные волнистые волосы падали ему на плечи, а в темно-синих лучистых глазах отражались сила, храбрость, доброта и радость жизни. Красные, несколько полные губы, на которых блуждала добрая улыбка, казалось, были созданы для того, чтобы вкушать все, что мир ему преподносит как своему господину. Во всей наружности князя было что-то неуловимое, вследствие чего легко можно было в нем узнать пана и владыку, привыкшего к повиновению, хотя доброго и милостивого.

   Мешко все сердца располагал к себе, несмотря на то, что каждый знал, что в гневе князь был страшен. Взгляд Мешка был открытый, ясный, но по временам в глазах его мелькали какие-то огни, как молнии, подымавшиеся со дна души. Иногда по его лицу проходила какая-то страшная дрожь, но тотчас исчезала и сменялась добродушной улыбкой.

   И любили его все подданные и дрожали перед ним, зная, что хотя князь ни на что не смотрит, а видит и знает все, что делается кругом. В мирное время князь часто навещал в качестве соседа кого-нибудь из землевладельцев, как теперь, например, Любоня, зато окружающие дрожали, когда князь собирался в поход, - это был уже иной человек.

   У себя в замке Мешко развлекался со старшинами болтовней за кубком вина или шалил со своими женами, и тогда казалось, будто только для этого и создан он; но когда собирался в поход, тогда сибарит уступал место суровому воину, которому ни голод, ни холод нипочем...

   В обществе приближенных князь держался добродушно и просто, казалось, у него нет тайн. Тем не менее Мешко был очень лукав, скрытен, а при случае мог перехитрить, кого угодно.

   Умение хитрить особенно обнаруживалось в тактике с немцами. Никогда он не говорил того, что думал, и все, что предпринимал, являлось полной неожиданностью для окружающих. Даже старшины, прислушивавшиеся вечно к его словам, никогда не знали, что Мешко предпримет на следующий день после веселья, песен и шалостей, а он вдруг приказывал подавать своего коня и мчался со своим отрядом на границу своих владений.

   Приходили к нему какие-то оборванцы, похожие на нищих, но которые имели доступ к князю во всякое время дня и ночи; князь с ними запирался и о чем-то подолгу беседовал, но никто не знал о чем.

   Поэтому, хотя Мешко и казался легкомысленным и пустым, его очень уважали за большой ум.

   Таков был князь, который подъезжал теперь к дому; за ним ехали два близких родственника, Стогнев, управляющий замком, двое старых воевод и кучка приближенных молодых людей; все, по требованию Мешка, который любил роскошь и блеск, были одеты и вооружены богато и очень нарядно.

   При виде хозяина и его гостей, стоявших с непокрытыми головами, лицо князя еще более прояснилось. Он придержал коня, и Любоня, который склонился к его коленам, мило приветствовал, хлопая его по плечу, а остальным, которые ему делали земные поклоны, кивнул головой. Мешко, легко соскочив с коня, отдал его поджидавшему слуге.

   - Хотя вы меня не пригласили, - весело сказал князь, - на праздник, я сам к вам приехал, чтобы посмотреть на вашего сына, отче Любонь.

   Услыхав это, старик призвал Власта, который низко поклонился князю, пристально смотревшему на него. Любонь между тем стал оправдываться:

   - Сын мой из неволи немецкой вернулся бледный и хилый, хотелось дать ему немного оправиться, прежде чем ехать на поклон к вам, милостивейший князь.

   Мешко похлопал по плечу Власта и направился к столам, куда вел хозяин на заранее приготовленное место, что-то вроде трона, покрытого красным сукном; такое же сукно было развешано на ветвях для того, чтобы защитить князя от жгучих лучей солнца и падающих листьев дерева, под которым находилось его сиденье.

   Когда подходили к столам, все заметили, что князь кого-то ищет, он остановил взгляд на группе молодых женщин, одетых в белые платья, которые должны были прислуживать более почетным гостям. Как будто чем-то разочарованный, князь быстро опустил глаза. На лбу показалась и моментально исчезла морщина неудовольствия. Князь опять улыбался.

   Когда князь занял свое место, перед ним немедленно поставили блюда и кувшины с медом, и сам хозяин с сыном ему прислуживали. Дружина разместилась на скамьях.

   Князя не надо было приглашать к еде: охотно выпив кубок меда, он вымыл, по старому обычаю, руки и принялся есть. Перед ним поставлены были: хлеб, мясо, калачи и многие другие блюда. Всем известно было, что князь утолял голод скоро, но любил за кубком поболтать и заставлял других рассказывать, кто что знал и слыхал: умный и любознательный, он не брезговал и чужим умом, извлекая что-нибудь для себя из беседы других.

   Под конец обеда князь вспомнил о Гоже и спросил старика:

   - А где же ваша прекрасная дочь?

   - Со вчерашнего дня не встает, от зноя, видно, заболела, - ответил Любонь.

   Князь ничего не сказал и начал присматриваться к Власту. Узнав от старика, что сын его бывал при императорском дворе, князь еще внимательнее стал смотреть на юношу и задавать разные вопросы, на которые Власт отвечал смущенно.

   Стогнев, узнав о прошлом Власта, предупредил старика, что князь, должно быть, возьмет юношу с собою, чтобы подробнее познакомиться с тем, что делается при немецких дворах.

   Старику это не понравилось, хотя он и промолчал в ответ.

   Тем временем веселье, сдерживаемое присутствием князя, все увеличивалось.

   На громадных мисках и блюдах, на которых было жареное мясо, теперь уже остались одни кости и недоеденные куски, которые бросили целой стае собак, своих и взятых с собою гостями, бегавших вокруг столов.

   И к общему шуму и гаму прибавлялся и лай собак, грызущихся между собою из-за брошенных им костей.

   В конце трапезы, совсем развеселившиеся гости начали шутить с девушками, прислуживавшими за столом, которые не знали, куда деваться, и смущенно опускали глаза.

   И все веселее становилось под деревьями, и никому не пришло в голову посмотреть в сторону дома, а там всякий, наверное, увидел бы в щели на чердаке черные глаза, с любопытством присматривающиеся к общему веселью.

   Перед Мешком поставили теперь лесные ягоды, молоко и старый мед, помнивший времена Пястов, и старшины обступили князя и, попивая мед, завели сразу пустой разговор о лошадях и охоте, вскоре беседа перешла на более серьезную тему.

   Вдруг Мешко заметил мужчину, стоявшего несколько вдали от всех; сразу как будто не узнал его, что-то припоминал, затем, подозвав Стогнева, спросил:

   - Не Доброслав ли Виотский это? Кажется, не ошибаюсь? Отчего его так долго не было видно? Уезжал или был болен?

   Стогнев приблизился к князю и еле слышным голосом ответил:

   - В Чехию ездил, там при дворе сватался к родственнице королевы Драгомиры... Говорят, невеста исповедует новую веру... А он, кто знает, может быть, ради нее тоже забыл старых богов...

   Князь ничего не ответил Стогневу и сделал знак Доброславу приблизиться к нему.

   Это был мужчина в возрасте князя Мешка, статный, крепкий, как дуб, с открытым и смелым лицом. О нем говорили как о храбром воине и человеке, любящем говорить всю правду.

   Заметив приближение Доброслава к Мешку, все присутствующие притихли и испугались, как бы беседа не кончилась гневом князя. Доброслав на последний поход за Лабу не явился. Стогнев уже жалел, что сболтнул лишнее. Доброслав шел к князю, нисколько не смущаясь, низко поклонился ему, но тотчас поднял голову и, смело глядя в глаза князю, ожидал, о чем его спросят.

   - Где это вы так долго были, Доброслав, и почему не явились на наш призыв? - спросил Мешко.

   - Простите, милостивейший князь, я отсутствовал, поехал подыскивать себе жену... - искренно сознался Доброслав.

   - Разве в родной стране их нет? - тоном легкого упрека спросил князь.

   - Девушек у нас много, - сказал Доброслав. - Но к тем, которых я знаю, сердце не лежит... У меня две жены были, дочери соседей, обе померли... Хотелось попробовать счастья в другой стране.

   - И где же вы их искали? - уже без гнева спросил князь.

   - В Чехию ездил и там при дворе короля Болеслава сосватал себе девушку.

   Мешко помолчал, посмотрел на окружавших и, подумав немного, спросил:

   - И что же вы там нового видели при дворе Болеслава? Много лучше, чем у нас? Они уже, верно, побратались с немцами и стали сами на них походить?

   Доброслав, обдумывая ответ, поглаживал свою бороду.

   - Немцев и немецких обычаев я там не видел, - наконец промолвил он, - а все-таки я многому научился у них, милостивейший князь; ведь чехи сблизились с немцами только потому, чтобы лучше узнать, как легче от них освободиться...

   - А видели вы короля? - угрюмо спросил Мешко.

   - Как же! И на охоту с ним ездил... и в замке я бывал много раз... Насмотрелся я всего, милостивейший князь.

   - И к какому заключению вы пришли?

   Доброслав опять задумался над ответом, наклонил голову и устремил глаза в землю.

   - Милостивейший князь, я думаю, что король Болеслав человек умный и хитрый, и власть у него большая... Лучше считать его своим другом, чем врагом... Так мне кажется, - ответил воин.

   Князь молчал и, попивая из кубка мед, долго смотрел в упор на Доброслава.

   - Я завтра поеду на охоту, - сказал он наконец, - и вы со мною поедете, Доброслав.

   Доброслав склонил голову в знак послушания и удалился. Несколько минут спустя, князь обратился к старому Любоню:

   - Пришлите ко мне вашего сына в замок, хочу его иметь при себе.

   Старик зашатался, как от удара, и, невольно сложив руки, как к молитве, воскликнул:

   - Ах, милостивейший князь! Он у меня единственный, и я его столько лет не видел!

   И старик хотел броситься на колени перед князем, но тот, схватив его за руку и смеясь, ответил:

   - Да я и не думаю его отнимать у вас, хочу только с ним побеседовать, расспросить, что он видел у немцев. Вот на что мне нужен ваш Власт... И вернется он к вам невредим, не бойтесь за него... Да и к чему он мне пригодился бы? Бледный и хилый... не быть ему воином, видно, неволя его истощила, - сказал Мешко.

   Любонь стоял грустный.

   - Хотелось раньше ему дать отдохнуть, откормить немного. Князь недовольно повел плечами и ничего не ответил: сделал

   знак Стогневу, который тотчас, поняв князя, распорядился, чтобы привели лошадей. Мешко собрался обратно ехать домой.

   И окружающие заметили, что после разговора с Любонем и Доброславом с лица князя исчезла улыбка и на губах показалась нервная дрожь, признак гнева у князя.

   Кто знает? Может быть, князь надеялся увидеть Гожу, а ее ему не показали...

   И когда князь поднялся со своего места, все последовали его примеру и стали подходить к нему. Он шел, не обращая внимания ни на кого, прямо к воротам, где поджидала его свита. За ним следовали старик Любонь с сыном, Доброслав и все гости.

   Подали лошадь, Любонь стал благодарить за оказанную ему честь и склонился к княжеским ногам; при этом лицо Мешка прояснилось.

   - Пришлите мне вашего сына, не бойтесь за него: голодом морить не буду и худого от меня не увидит, - улыбаясь, сказал князь.

   Любонь ничего не ответил, а князь, простившись с провожавшими его, опершись на плечо мальчика, вскочил на коня и уехал, окруженный своими придворными, старавшимися не отставать от князя.

   Оставшиеся гости провожали князя веселыми восклицаниями и подбрасывали вверх свои шапки.

   Всадники давно уже исчезли в туче пыли, а они все еще смотрели им вслед. Любонь, молчавший все время, теперь свободнее вздохнул. С князем уехал и весь его двор, и ему казалось теперь, что, наконец, можно было по душам говорить с друзьями.

   - Хотя в нем течет крестьянская кровь, а все-таки пан, наш князь, - первый прервал молчание Доброслав.

   - И иначе быть не может, не сумел бы быть владыкой, не избрал бы его народ! И немцам страх и уважение он внушает.

   Последние слова Любоня вызвали улыбку на лице Доброслава.

   - К сожалению, немцы и не думают нас бояться. Дал бы Бог нам перестать угрожать им. Насмотрелся я на них в жизни.

   Все ожидали дальнейших рассказов, но Доброслав вдруг замолчал и удалился.

   В тот момент, когда Стогнев говорил с князем, Власт, случайно стоявший недалеко от них, узнал из их разговора, что Доброслав христианин. Сердце его от радости забилось, и юноша стал с любопытством присматриваться к воину.

   Пользуясь тем, что Любонь был занят гостями, Власт незаметно подошел к Доброславу и шепнул:

   - Хочу поговорить с вами... пойдемте вместе...

  

  

   После отъезда князя гостям была предоставлена полная свобода, каждый делал, что ему вздумалось: кто присоединился к женщинам, весело болтая и шутя с ними, кто заглянул на кухню, а то возились и с собаками, осматривали лошадей и оценивали их.

   Поэтому никто не обратил внимания на отлучку Доброслава и Власта. Сначала они шли молча. Доброслав, ни о чем не спрашивая, следовал за Властом, по-видимому, смущенный, не зная, как и с чего начать разговор.

   Когда они отошли достаточно далеко, и голосов почти не было слышно, Власт поскорее расстегнул на груди рубашку и, вынув оттуда висевший на шнурке крестик, взволнованный и со слезами на глазах подал его своему спутнику.

   Доброслав, удивленный, оглянулся и, не увидев никого вблизи, взял у Власта крестик и благоговейно приложился к нему... Так два брата во Христе узнали друг друга среди язычников.

   Немедленно Власт спрятал этот символ веры и обнял Доброслава без слов.

   Оба стояли испуганные, взволнованные, но счастливые, что узнали друг друга.

   - Откуда ты узнал, что я христианин? - спросил Доброслав.

   - Должно быть, это всем известно, так как Стогнев говорил об этом князю.

   Доброслав грустно поник головою.

   - Недаром он мне велел явиться к нему, не веселье ждет меня, - сказал он.

   Власт подал ему руку.

   - Думаешь, станет тебя преследовать? - спросил он.

   - Князь не сделал бы этого, но боится народа, который остался верен своим богам. Вероятно, он хочет узнать что-нибудь о новой вере, ему известно, что чешская знать ее исповедует... что в конце концов и к нам проникнет эта вера, но пока это настанет, много крови будет еще пролито!..

   Доброслав несколько раз повторил последнюю фразу.

   - Расскажи мне что-нибудь о себе, - очнувшись, обратился Доброслав к Власту, - где тебя крестили?

   - При императорском дворе... крестил меня епископ из Равенны, а после крещения меня готовили в священники и сделали священником...

   Когда юноша говорил об этом, смиренно опуская глаза, у Доброслава все лицо прояснилось, сложа, как к молитве, руки, он с восторгом посмотрел на Власта и счастливый, нагнулся к руке Власта и поцеловал ее, а Власт его благословил.

   - Да, я священник! - продолжал рассказывать Власт. - И вернулся на родину, чтобы распространять христианство между своими... но мною овладевает чувство тревоги, подобное тому, как еспи кто падает и знает, что ему не за что удержаться... Вы приходите мне на помощь... Советуйте... Давно уже не приходилось мне служить... Все как будто догадываются и угрожают мне. И нет близкого человека, с которым можно поговорить по душам. Отец строгий, бабушка все сердится, заставляют меня вести не подобающий мне образ жизни... Как мне быть?

   Доброслав долго думал.

   - Отец мой, - сказал он, - я буду звать тебя отцом, хотя ты моложе. Я знаю, что наш народ редко прощал тех, которые приходили распространять христианскую веру... Так было и в Чехии, пока не начали строить костелы и пока не утвердилась вера, за которую пострадал Вацлав, а брат его убийца теперь на покаянии. Нас христиан здесь много... но мы держим это в тайне, дабы сохранить жизнь, мы молчим и страдаем.

   - Разве много здесь христиан? - спросил Власт, складывая руки, как к молитве. - Разве нас здесь много?

   - Но еще больше у нас здесь врагов, - прибавил Доброслав. - Будемте осторожны и терпеливы, будем надеяться на нашего Бога, который творит чудеса... так учили меня на Градчине, в Праге.

   Они разговаривали бы еще долго, но явился Ярмеж, которого послал старый Любонь, обеспокоенный долгим отсутствием сына. Чтобы не возбуждать подозрений, Власт и Доброслав расстались, и каждый вернулся домой разными дорогами.

   Ярмеж как-то странно посмотрел вслед Власту, которому не особенно симпатизировал, считая его помехой к счастью. Хотя он ему худого не желал, но смотрел с завистью, как на единственного сына, место которого еще так недавно он мечтал занять.

   Ярмеж хотел ближе сойтись с Властом, но несмотря на сердечность и дружеские отношения Ярмеж чувствовал, что молодой Любонь что-то скрывал и что-то не договаривал; словом, какая-то преграда их разделяла и они не доверяли друг другу.

   - Отчего это вы удалились с Виотком? - спросил Ярмеж.

   - Хотел узнать кое-что о немцах, и, разговаривая, не заметили, как ушли в лес.

   На этом разговор прекратился. Власт поспешил к отцу, так как гости стали разъезжаться и надо было провожать их.

   Старик все время следил за сыном и беспокоился о нем. Ярмеж подливал масла, рассказывая о том, как Власт молится и совершает непонятные ему обряды; и старый Любонь, как и Доброгнева, догадываясь, что он скрыто исповедует христианство, хотели как можно скорее вернуть его к старой вере. И им обоим казалось, что самый верный путь к достижению этого будет прежде всего женитьба.

   Как раз в этот день Любонь разговаривал со своим дальним родственником Сломкой, у которого была пятнадцатилетняя дочь Млада, славившаяся своей красотой на весь округ.

   Старый Сломка боялся, как бы у него не отобрали дочку в Познань, в седьмые либо восьмые жены Мешку. Бабы-свахи шлялись по всему краю и высматривали девушек... А их красота считалась единственным приданым, какого требовал князь.

   Вздохнул старый Любонь и признался, что и он тревожится за свою Гожу, как Сломка о своей Младе.

   - За свою ты не бойся, - сказал он Сломке, кладя ему руку на плечо. - Отдай ее за моего сына. Я пришлю сватов. Как наденут на нее чепец, никто ее пальцем не тронет, какая ни будь она раскрасавица. Отдай Младу за моего Власта!

   - А почему бы и нет? Только бы он не брал уж других жен.

   - Не в наших это привычках - только у князей, да у таких, у которых необузданные страсти, и у потерявших стыд... В нашем роду никто больше одной жены не имел, - ответил Любонь.

   - И мы такие же, - сказал Сломка, - а где дома две или три жены, там ни порядка, ни покоя нет, ни стыда... Отдам вам Младу за вашего Власта.

   И ударили по рукам.

   - Но быть по старому обычаю - со сватами и обрядами... Только Власт раньше поговорит с Младой, потому что я против воли дочери не выдам и не буду ее неволить.

   Любонь улыбнулся.

   - Оба молоды, чего бы им не понравиться друг другу? Мы решать будем, не они.

   И, пошептавшись еще немного, разошлись. Когда Власт вернулся, старик велел ему поклониться Сломке в ноги.

   - Старый друг и родственник, простись, как с отцом, - пробормотал Любонь.

   Власт исполнил приказание отца.

   Гости вскоре один за другим стали разъезжаться, сперва уехали те, которые были из более отдаленных местностей, затем близкие соседи, последние выехали уже ночью при луне.

   Теперь и Гожа вышла из своего убежища подышать свежим воздухом.

   Власт, утомленный, сидел на стороне. Прислуга убирала столы, поднимая разбросанные по земле кубки, пустые ведра и кувшины.

   Издали доносились песни уезжавших.

   После шумного дня наступил тихий и спокойный вечер.

   Любонь о чем-то шептался со старой матерью, а Власт, которого наконец отпустили, побеседовав немного с сестрой, удалился на гумно помолиться.

   Но здесь поджидал его Ярмеж. Последнего угнетало то, что он никак не мог сойтись с Властом и быть с ним искренним. Встретившись в дверях гумна, Ярмеж подавил в себе зависть, которую питал к товарищу детства и, взяв его за руку, сказал:

   - Сядьте здесь, Власт, я хочу с вами поговорить искренно, как с братом.

   - Хорошо, друг мой, говорите, я слушаю.

   - Порази меня гром на этом месте, если я скажу неправду, - начал Ярмеж. - Я буду с вами откровенным... Вас здесь не было двенадцать лет... Старик тосковал до последнего момента. Некого было любить, и он полюбил меня... Я полюбил Гожу. Казалось, что я заменю ему его сына, а теперь что будет, скажите?

   Власт обнял его.

   - Если Гожа любит тебя, а отец согласен, так разве я буду вам мешать! Поверь мне, брат мой, что я ничего и ни у кого не хочу и не желаю отнимать, а, наоборот, я охотно отрекусь от всего, что мне следует. Я даже не сумел бы всем этим владеть. К тому же я слаб и не воин...

   Говоря это, он грустно опустил голову... Ярмежу стало жаль его, и он пожал руку Власта.

   - Я ведь тоже не думаю отнимать у вас наследства и не только не мог бы этого сделать, но и не желал бы. Помогите мне только взять в жены Гожу, и будемте друзьями. Побратаемся и будем, как принято по старому обычаю, служить друг другу.

   - Ах, друг мой, поверь и без клятвы, что я был тебе братом и буду.

   - А я вам дам первое доказательство, что я искренно отношусь к вам... Вас бабушка, отец и окружающие подозревают в том, что вы христианин, - сказал Ярмеж.

   - А если это так? - вздыхая, тихо спросил Власт.

   - Ой, чур, чур меня и вас!.. Не рассказывайте этого, не сознавайтесь и не думайте об этом!.. Вы не знаете старой Доброгневы: она отравила бы вас, хоть вы и внук ей. И отца не знаете, он проклял бы вас, как врага!

   Говорил он это дрожащим голосом, но испугавшись, что услышат, продолжал уже шепотом:

   - Молчите, Власт, и об этом никому ни полслова, этого быть не должно и не может... Любонь никогда этого не позволит... Но вас подозревают... может быть, я в этом и сам виноват... я, право, не знаю! Меня спрашивали, а я - каюсь в этом - рассказал, что вы совершаете по утрам и вечерам какие-то странные обряды... Может быть, я не должен был говорить об этом?

   Власт молчал.

   - А если вас научили у немцев ненужным вещам, то теперь, вернувшись домой, надо об этом забыть и вернуться к старым богам. Да вас и заставят... Сегодня я слышал, что старик уговаривался со Сломкой женить вас на Младе.

   Власт закрыл глаза руками и простонал:

   - Не говори мне об этом.

   - Ничего это не поможет, - ответил Ярмеж. - Млада, прекрасная, как богиня цветов, видел я ее раз в лесу, с матерью гуляла... Стройная, красивая, веселая, с голубыми глазами, с золотистыми длинными косами... Она вас, а вы ее полюбите...

   - Брат мой, - грустно проговорил Власт, - все это вы говорите по своей доброте. И я вам скажу всю правду. Да, я христианин и никогда не отрекусь от моей веры, даже если бы пришлось умереть!

   Наступило долгое молчание. Ярмеж смотрел на юношу с удивлением и только качал головою.

   - А ведь придется вам повиноваться отцу.

   - Да, но на небесах у меня Отец, которому я должен повиноваться с еще большим послушанием.

   Это совсем уже было непонятно для Ярмежа, но спросить его он не посмел, пожал только руку Власта, исподволь приходившего в себя после волнения.

   - Будь покоен, - обратился он к Ярмежу. - Бог о нас заботится и творит чудеса, и надо верить в Его силу. Если мой мирской отец велит мне забыть небесного Отца, тогда уйду отсюда... ты останешься здесь один и заменишь ему родного сына, и будешь ему утешением.

   - Как? Ты все бы бросил? И отца, и сестру, и дом, и все богатства? Для...

   - Да, - ответил Власт. - Не спрашивай, почему и для кого. Сегодня я тебе больше сказать не могу... но клянусь, все брошу, чтобы спасти гораздо больше!

   Ярмеж стоял перед Властом, задумавшись, и не знал, наяву или во сне он все это слышит и видит, так как на лице Власта вместо грусти и тревоги отражались какая-то радость и торжество.

   Затем Власт подошел к Ярмежу и почти весело обнял его и, не скрываясь больше, стал на колени, чтобы помолиться.

   И молитва Власта показалась молодому язычнику странным явлением, так как во время языческих обрядов он видел только исступление, но никогда не думал, что можно молиться так тихо и со слезами на глазах, как бы разговаривая с кем-то невидимым, с каким-то духом. Он понял, что это была как бы беседа с кем-то непонятным, неуловимым для обыкновенного смертного и что в этом слабом на вид юноше была какая-то великая сила, которая придавала ему столько удивительного мужества. Все, что ему рассказывал Власт и что он теперь видел, заставляло его задумываться и наполняло его сердце тревогой.

   Ярмеж, задумавшись, смотрел на Власта и почувствовал, как какая-то дрожь пробежала по его телу.

   У молящегося удивительно менялось лицо, глаза испускали лучи, и он делался в такие моменты прекрасным. И Ярмежу. даже показалось, что он видит какое-то сияние кругом головы юноши.

   Тихонько, на цыпочках удалился Ярмеж с гумна и, остановившись на пороге, он стал наблюдать за Властом. Ему было и жаль его, и в то же время он со жгучим любопытством хотел узнать, какая вера дает этому слабому юноше столько мужества, силы воли и столько презрения к земным благам.

   Долго стоял он так, задумавшись и как бы онемевши, и только, когда Власт встал, Ярмеж очнулся и, укрывшись плащом, собрался на отдых; лег, но не сомкнул глаз до рассвета.

   На следующий день Любонь, желая приучить сына к мужским забавам, велел Ярмежу поехать с ним на охоту, а сам остался после утомительного дня дома.

   Вставши рано утром и помолившись Богу, Власт из повиновения отцу поехал с сотником на охоту. Взяв с собою собак и несколько человек, отправились через лес, надеясь найти в устроенных заранее ловушках зверя.

   Власт ехал молча, погруженный в молитву. Ярмеж должен был смотреть за обоих, так как старый Любонь, сам прекрасный охотник, терпеть не мог, когда возвращались с пустыми руками.

   Границы леса не были так строго обозначены, как позднее, и владетельный князь пользовался правом охотиться везде, где бы ему ни вздумалось. И когда приблизились уже к месту, где по их мнению должны были наткнуться на стадо коз, вдруг Ярмеж повернул обратно, делая знаки Власту и давая понять, что недалеко охотится князь Мешко. И они сделали уже поворот, чтобы ехать в противоположную сторону, как вдруг Мешко вышел из лесу в сопровождении Доброслава. Казалось, разговор, который они вели, интересовал их более, чем охота. Свита князя осталась позади, а он сам внимательно слушал своего спутника. Вдруг князь поднял голову и, увидев Власта, подозвал его к себе.

   Юноша сошел с лошади, снял шапку и подошел к князю, который держал в руке небольшое копье.

   Князь был одет очень просто: серый охотничий костюм и такая же шапка, но по его величественной осанке можно было тотчас узнать в нем владетеля страны.

   Доброслав тоже обладал прекрасной наружностью и настоящей военной выправкой, но значительно проигрывал осанкой в сравнении с князем, который умел одним