Коллинз Уилки - Бедная мисс Финч

.

   На предварительном следствии остановка часов на половине девятого была принята за хорошее вещественное доказательство того, что удар, сваливший плотника, нанесен был в это время.

   Затем возник вопрос: видели ли кого-нибудь подле тела в половине девятого? Управляющий заявил, что встретил мистера Дюбура, поспешно уходящего с поля, именно в этот час.

   На вопрос, поглядел ли он тогда на часы, он сознался, что не поглядел. По некоторым обстоятельствам, запечатлевшимся в его памяти, он был, однако, уверен, что не ошибается в своем расчете. Ему выдвигали разные возражения, но он стоял на одном, что видел мистера Дюбура, поспешно уходившего с поля в половине девятого. На половине девятого остановились часы убитого.

   Не видели ли еще кого-нибудь поблизости около этого времени? Никто никого не видел. Не нашлось ли орудие, которым нанесен был удар? Нет, не нашлось. Не имел ли кто злобы против убитого (так как убийство, очевидно, совершено было не с целью грабежа)? Известно было, что он водился с сомнительными личностями, но ни на кого, в частности, не падало в этом случае подозрение. В такой ситуации оставалось только пригласить мистера Дюбура, хорошо известного и в городе, и за городом как человека с состоянием и безукоризненной репутации, выяснить у него некоторые сведения о происшедшем.

   Он тотчас же подтвердил, что проходил полем. Но в опровержение слов управляющего, он заявил, что поглядел на часы, идя по кладям, и что на его часах было ровно четверть девятого. Пять минут спустя, то есть за десять минут до совершения убийства, он зашел к одной даме, жившей неподалеку, и оставался у нее до трех четвертей девятого, по его часам.

   Защита состояла в так называемом alibi. Она вполне удовлетворила друзей мистера Дюбура. Но для удовлетворения правосудия нужно было еще свидетельство дамы. Между тем мистеру Дюбуру предложен был чисто формальный вопрос: знал ли он убитого человека?

   С некоторым замешательством мистер Дюбур сознался, что поручил этому человеку, по совету приятеля, одну работу. На дальнейшие расспросы он дал следующее показание. Работа была выполнена очень дурно, цена названа непомерная, плотник на сделанное ему замечание отвечал крайне грубо, возник крупный разговор, кончившийся тем, что мистер Дюбур схватил плотника за воротник и вытолкал его из дому, обозвав бесстыдным негодяем, пригрозив, что побьет его до смерти, если он только посмеет показаться ему на глаза. Затем мистер Дюбур заявил, что искренно пожалел о своей вспыльчивости, как только успокоился, и подтвердил клятвой, что со времени описанной сцены, происшедшей шесть недель тому назад, он более не видел этого человека.

   При расследовании дела эти обстоятельства сочтены были чистыми случайностями, не более. Мистер Дюбур мог сослаться на свое alibi, мог сослаться на свое прошлое, на свою репутацию, и никто не сомневался в исходе дела.

   Вызвана была дама в качестве свидетельницы.

   В присутствии мистера Дюбура она прямо опровергла его рассказ, ссылаясь на подтверждение своих часов. Сущность показания ее заключалась в следующем: дама поглядела на часы, когда вошел к ней мистер Дюбур, ибо ей показалось, что он появился немного поздновато. Часы, проверенные накануне часовщиком, показывали тридцать пять минут девятого. Чтобы пройти быстрым шагом от кладей до дома этой дамы требовалось, как показал проведенный эксперимент, ровно пять минут. Итак, свидетельство управляющего, человека почтенного, подтверждалось еще другим свидетелем, вполне заслуживающим доверия и по положению своему, и по репутации. Часы, подвергнутые осмотру, оказались верными. Часовщик показал, что ключ от них у него и что они шли хорошо с тех пор, как он завел и проверил их накануне посещения мистера Дюбура. Правильность хода часов оказалась, следовательно, несомненною, и заключение из всех собранных данных вытекало одно. Доказано было, что мистер Дюбур находился на поле в то время, когда совершилось преступление; что у него, по собственному его признанию, незадолго до того была ссора с убитым человеком, кончившаяся нападением и угрозой с его стороны; наконец, что он пытался доказать свое alibi ложными показаниями о времени прихода к даме. Пришлось предать его суду ассизов по обвинению в убийстве плотника.

   Судебное разбирательство продолжалось два дня.

   Никакие новые обстоятельства не были обнаружены. Свидетельские показания принимали то же направление, что и на предварительном следствии, с той только разницей, что они тщательнее разбирались. В пользу мистера Дюбура могли послужить два обстоятельства: он нанял лучшего адвоката в округе и вызывал непреодолимое сочувствие у присяжных. Видя несообразность обвинения с положением, званием и прошлым подсудимого, они энергично искали доказательств его невиновности. Но все улики были против него, и к концу первого дня их накопилось столько, что его собственный адвокат терял надежду. Когда арестант на другой день занял место на скамье подсудимых, все присутствующие говорили: "Эти часы доведут его до виселицы". Было уже два часа пополудни, и судьи собирались прервать заседание на полчаса, когда судебный пристав передал какую-то бумажку защитнику подсудимого.

   Адвокат встал, обнаруживая сильное волнение, которое возбудило любопытство публики. Он потребовал немедленного допроса нового свидетеля, показания которого в пользу подсудимого были, по его словам, так важны, что он находил невозможным отложить их ни на минуту. После кратких переговоров между судьей, обвинением и защитой суд решил продолжать заседание.

   На месте свидетелей появилась молодая женщина, находившаяся в болезненном состоянии. В тот вечер, когда подсудимый приходил к знакомой даме, она еще служила у нее горничной. На другой день, по давнишнему уже соглашению с хозяйкой, она была отпущена на неделю погостить у родителей в западной части Корнваллиса. Там она заболела и была не в силах вернуться к своей работе. Сообщив эти предварительные сведения о себе, горничная затем рассказала следующие необыкновенные обстоятельства относительно часов своей хозяйки.

   Утром того дня, когда заходил к ним мистер Дюбур, она чистила камин, на котором стояли часы. Выметая щеткой пыль под часами, она задела за маятник и остановила часы. Однажды она уже получила строгий выговор в подобном же случае. Боясь, что за такую неловкость на другой день после того, как часы были выверены, хозяйка не отпустит ее к родным, она решила уладить дело как-нибудь незаметно. Пошарив ощупью под часами, тщетно стараясь раскачать маятник, она попыталась приподнять и встряхнуть часы. Они были мраморные с бронзовой фигурой наверху и оказались так тяжелы, что ей пришлось искать чего-нибудь, что могло бы служить рычагом. Ничего такого второпях не попадалось под руку. Найдя наконец то, что ей было нужно, она приподняла немного часы и сразу опустила, так что они пошли от сотрясения.

   Затем надо было, конечно, подвинуть стрелки. Трудно было открыть прикрывавшее циферблат стекло. Поискав напрасно какое-нибудь орудие, она выпросила у лакея, не сказав для чего, небольшое долото. Этим долотом она открыла стекло, оцарапав немного медную рамку, в которую оно было вставлено, и поставила стрелки наугад. Она в то время была сильно взволнована, опасаясь, чтобы хозяйка не застала ее. Позже, в тот же день, она заметила, что неверно рассчитала время и что поставила часы ровно на четверть часа вперед.

   До самой ночи не представлялось случая исправить эту ошибку. Только перед тем как ложиться спать, она снова передвинула стрелки, но теперь как следовало. В то время как приходил мистер Дюбур, она клятвенно заверяла, что часы шли на четверть часа вперед. На них было, по заявлению дамы, тридцать пять минут девятого, следовательно, на деле было двадцать минут девятого, как показывал мистер Дюбур.

   На вопрос: "Почему она не дала этого необыкновенного показания на предварительном заседании?" - горничная отвечала, что в дальнем селении Корнваллиса, где задержала ее болезнь, никто не слыхал о возникшем деле. Она и теперь не явилась бы, если бы брат подсудимого не отыскал ее накануне, не расспросил о часах и сам не повез в суд на другое утро. Это показание решило дело. Вся многочисленная публика с радостью перевела дух, когда эта молодая женщина окончила свой рассказ.

   Ее, конечно, тщательно допрашивали. Осведомились о ее поведении. Справились о долоте и царапине на рамке стекла и нашли и то, и другое. Кончилось тем, что на другой день, поздно вечером, присяжные, не покидавшие своих мест, оправдали подсудимого. Можно сказать утвердительно, что жизнь ему спас брат. Брат один с самого начала упорно не верил часам на том только основании, что часы служили главной уликой. Он обращался ко всем с беспрерывными расспросами; он узнал об отсутствии горничной, когда уже началось судебное следствие, и поехал ее отыскивать и расспрашивать, ничего, в сущности, не подозревая, а только с целью повторить вопрос, с которым обращался ко всем: "Эти часы доведут брата моего до виселицы; не скажете ли вы мне чего-нибудь об этих часах?"

   Через четыре месяца тайна преступления открылась. Один из товарищей убитого, человек дурного поведения, сознался перед смертью, что это сделал он. В обстоятельствах не было ничего интересного или замечательного. Случай, подвергший опасности невинного, скрыл преступника. Разгульная женщина, ссора из ревности, отсутствие свидетелей - вот грязные моменты, из которых, в сущности, сложилась эта трагедия.

  

   - Вы узнали, что хотели; теперь вы довольны; какое вам дело, что я чувствую. Ступайте.

   Таковы были первые слова, произнесенные героем судебного дела, когда он оправился настолько, что мог говорить. Дюбур отошел в мрачной задумчивости в дальний угол комнаты. Там стоял он, глядя на меня, как человек, зараженный какой-нибудь язвой, от которой желает предохранить здорового ближнего.

   - Зачем же мне уходить? - спросила я.

   - Вы смелая женщина, - отозвался он, - если не боитесь остаться в одной комнате с человеком, на которого указывали как на убийцу и который едва не был приговорен к смертной казни.

   Болезненное состояние ума, приведшее его в Димчорч и заставившее накануне так странно говорить со мною, теперь возбуждало в нем досаду на меня за то, что я, пользуясь его горячностью, выпытала у него истину. Как следовало мне поступать с человеком в таком настроении? Я решилась, как говорят в Англии, взять быка за рога.

   - Я вижу здесь одного лишь человека, - сказала я. - Человека, почетно оправданного в преступлении, которого он не способен был совершить. Человека, который заслуживает сочувствие и участие. Дайте руку, мистер Дюбур.

   Я говорила от души и от души пожала ему руку. Бедный, слабый, одинокий, обиженный молодой человек опустил голову ко мне на плечо, как ребенок, и заплакал.

   - Не презирайте меня, - заговорил он, как только стал в состоянии произнести слово. - Нервы порасшатаются, как посидишь безвинно на скамье подсудимых на виду у сотен жестоких глаз, вытаращенных на вас с ужасом. Кроме того, я все время был один, с тех пор как брат уехал.

   Мы опять сели рядом. Он находился в таком странном состоянии, какого я еще не встречала. Доведите его до одной из тех вспышек, к которым он так был склонен, и вы бы сказали - это тигр! Дайте ему успокоиться, прийти в обыкновенное нормальное состояние, и вы сказали бы точно так же основательно - это ягненок.

   - Одно несколько удивляет меня, мистер Дюбур, - начала я, - я не совсем понимаю...

   - Не называйте меня Дюбуром, - прервал он меня. - Эта фамилия напоминает мне мое несчастье. Называйте меня по имени. Имя мое иностранное. Вы иностранка, судя по вашему выговору, оно вам понравится. Я окрещен был Оскаром, в честь брата моей матери, уроженки Джерсея. Называйте меня Оскаром. Так чего же вы не понимаете?

   - В вашем теперешнем положении, - начала я опять, - я не понимаю, как брат ваш оставил вас здесь совершенно одного.

   Он чуть опять не вспылил.

   - Ни слова против моего брата! - вскричал он сердито. - Брат мой - лучшее из созданий Божиих. Вы сами должны в этом сознаться: вы знаете, как он действовал во время следствия. Я умер бы на виселице, если бы не этот ангел. Я положительно утверждаю, что это не простой человек. Это ангел. (Я согласилась, что брат его ангел; эта уступка с моей стороны тотчас же успокоила его.) - Говорят, будто между нами нет никакой разницы, - продолжал он, дружески придвигая свой стул к моему стулу. - Как люди судят поверхностно! По наружности действительно мы очень похожи (вы ведь знаете, что мы близнецы). Но тут сходство и кончается, к несчастью для меня. Нюджент (брата моего назвали Нюджентом, по отцу), Нюджент - герой! Нюджент - гений! Я бы умер, если бы он не выходил меня после суда. У меня никого не было, кроме него. Мы сироты; у нас нет ни братьев, ни сестер. Нюджент страдал еще больше, чем я, но он умеет владеть собою. Он был более меня поражен. Я скажу вам отчего. Еще немного, и Нюджент сделал бы наше имя, имя, которое мы принуждены были оставить, знаменитым по всему свету. Он живописец. Неужели вы не слышали о нем? О! Скоро услышите. Куда он поехал, как вы думаете? Он поехал в американские пустыни за новыми сюжетами для картин. Он собирается основать новую школу пейзажной живописи. В таких масштабах, каких никто еще не пытался достигнуть. Милый Нюджент! Знаете ли, что он сказал мне на прощанье? Высокие слова, поистине высокие слова! "Оскар, я сделаю новое имя наше знаменитым. Ты будешь пользоваться почетной известностью как брат Нюджента Дюбура". Мог ли я препятствовать такому призванию? После всего, что он для меня сделал, мог ли я заставить такого человека, как он, прозябать здесь для того только, чтобы мне не было скучно? Что за беда, что мне тяжело одному? Кто я такой? Если бы вы видели, как твердо выдерживал он ужасную известность, преследовавшую нас после суда! На него постоянно указывали, принимая его за меня. Ни одно слово жалобы не вырвалось у него. "Какое мне дело до толков", - говорил он. Какова сила духа? Мы переезжали с места на место, и всюду встречали и фотографии, и газеты, всюду была известна ужасная история, которую называли романом в действительной жизни. Он не падал духом. "Мы отыщем место, какое нам нужно, - говорил он бодро. - Ты не заботься об этом, Оскар, я все устрою; я обязуюсь найти тебе убежище, которым ты будешь доволен". Он собрал все сведения и отыскал, наконец, это захолустье, где вы живете. Переходя через горы, я нашел их красивыми, ему они показались не очень величественными. Мы заблудились.

   Я начинал тревожиться. Он был совершенно спокоен. "Я с тобой, - говорил он, - положись на мое счастье. Уверяю тебя, что мы наткнемся на какое-нибудь селение". И поверите ли? Не прошло десяти минут, как мы действительно наткнулись на ваше селение. Когда я уговорил его ехать, он не оставил меня без присмотра. Он поручил здешнему трактирщику заботиться обо мне. "Брат мой слабого здоровья, - сказал он. - Брат мой желает жить в уединении. Прошу вас смотреть за моим братом". Не мило ли это с его стороны? Трактирщик был тронут. Нюджент плакал, расставаясь со мной. О, что бы я дал, чтоб иметь такое сердце и такой ум, как у него. И то уж много, не правда ли, что лицо у меня такое же, как у него. Я это часто говорю себе, когда гляжусь в зеркало. Извините, что я так разболтался. Когда заговорю о Нюдженте, я уже не могу остановиться.

   Одно, несомненно, ясно было в этом загадочном человеке: он обожал своего брата-близнеца.

   Точно так же убедилась бы и я в том, что мистер Нюджент Дюбур заслуживает такого обожания, если бы могла примириться с мыслью, что он оставил брата на произвол судьбы в Димчорче. Только припомнив прекрасную деятельность его во время суда, я сумела сдержаться и не высказать решительного мнения об нем до тех пор, пока сама не увижу его. Сделав это своевременное усилие над собою, я воспользовалась случаем переменить тему разговора. Самые скучные из всех рассказов, по-моему, - рассказы об отсутствующих лицах, когда лица эти вам незнакомы.

   - Правда ли, что вы сняли Броундоун на шесть месяцев? - спросила я. - Вы в самом деле намерены поселиться в Димчорче?

   - Да, если вы не выдадите мою тайну. Здесь ничего обо мне не знают. Не говорите, пожалуйста, кто я. Если скажете, то выгоните меня отсюда.

   - Я должна сказать мисс Финч, кто вы, - отвечала я.

   - Нет! Нет! Нет! - воскликнул он с жаром. - Мне невыносима мысль, что она это узнает. Я так страшно был унижен. Что она обо мне подумает?

   Он опять начал восторженно говорить о Луцилле, умоляя меня не рассказывать никому его историю. Такое отсутствие всякой твердости, всякого здравого смысла вывело меня из терпения.

   - Юный Оскар, мне хочется надрать вас за уши! - сказала я. - Вы возмутительно болезненно относитесь к этому делу. Или вам не о чем думать? Или нет у вас занятия? Должно быть, вам не нужно работать?

   Оскар Дюбур поглядел на меня с озадаченным видом человека, ум которого наполняется вдруг новыми мыслями. Он скромно сознался в унизительной истине. С самого детства ему стоило опустить руку в карман, чтобы найти деньги, не заработанные трудом. Отец его был модный портретный живописец и женился на одной из девушек, с которых писал портреты, на богатой наследнице. Оскар и Нюджент оказались в скверном положении обеспеченных людей. Трудовое воспитание не коснулось этих несчастных молодых людей.

   - Я презираю богатого ленивца, - сказала я Оскару со свойственной мне республиканской прямотой. - Вам нужно испытать облагораживающее действие труда, чтобы сделаться мужчиной. Никто не вправе лениться, никто не вправе быть богатым. Вы были бы здоровее нравственно, юный джентльмен, если бы ели заработанный вами хлеб.

   Он жалобно уставился на меня. Благородные идеи, воспринятые мною от доктора Пратолунго, озадачили Оскара Дюбура.

   - Не сердитесь на меня, - сказал он со своим детским добродушием. - Я делаю, что могу.

   Он взял со стола вазочку и повторил мне то, что говорил Луцилле.

   - Вы сегодня утром застали бы меня за работой, - продолжал он, - если бы не ошибка глупых людей, приславших мне металлические пластинки. Состав на этот раз вовсе не такой, как нужно. Надо отослать назад пластинки, чтоб их переплавили, иначе из них ничего сделать нельзя. Я уже приготовил их к отсылке сегодня же, как только приедет телега. Если есть здесь рабочие люди, нуждающиеся в деньгах, уверяю вас, я с удовольствием дам им денег. Не моя вина, сударыня, что отец мой женился на моей матери. Что же мне делать, если и брату, и мне досталось по две тысячи фунтов дохода?

   По две тысячи фунтов дохода! А у бедного Пратолунго никогда не бывало в кармане пяти фунтов стерлингов, пока он не женился на мне!

   Я подняла глаза к потолку. В праведном негодовании своем я забыла Луциллу и любопытство ее об Оскаре, забыла Оскара и опасения его, как бы Луцилла не узнала, кто он. Я раскрыла рот, чтобы говорить. Еще минута, и я разразилась бы словесным громом на все возмутительное состояние современного общества, но меня остановило неожиданно самое странное явление, когда-либо зажимавшее рот женщине-критику.

  

   В растворенную дверь комнаты внезапно, тихо и спокойно вошла пухленькая девочка лет трех, никак не более. На голове у ней не было ни шляпки, ни чепчика. Грязное платьице прикрывало девочку от подбородка до ног. Это необычайное существо выступило на середину комнаты, держа под мышкой оборванную куклу, поглядело пристально сперва на Оскара, потом на меня, подошло ко мне, положило оборванную куклу мне на колени и, указав на пустой стул рядом со мною, заявило право свое на гостеприимство словами:

   - Джикс хочет сесть.

   Можно ли было при таких обстоятельствах обличать возмутительное состояние современного общества? Можно было только поцеловать Джикс.

   - Знаете ли вы, кто эта девочка? - спросила я, сажая на стул нашу гостью.

   Оскар засмеялся. Так же как и я, он в первый раз видел эту таинственную особу. Так же как и я, он дивился, что могло бы значить странное прозвище, под которым она представилась нам.

   Мы поглядели на Джикс. Ребенок протянул перед собою ножки в запыленных порванных башмачках, поднял большие круглые глаза, осененные светло-русыми, густыми, нечесаными волосами, серьезно поглядел на нас и вторично обратился к нашему гостеприимству с требованием:

   - Джикс хочет пить.

   Пока Оскар бегал на кухню за молоком, мне удалось узнать, кто такая Джикс.

   Что-то такое, не могу объяснить, что именно, в манерах ребенка, пришедшего Бог знает откуда в комнату с куклой своею, напомнило мне лимфатическую хозяйку приходского дома, странствующую взад и вперед с младенцем в одной руке и повестью в другой. Я позволила себе осмотреть платьице Джикс и заметила в углу метку "Селина Финч". Как я и предполагала, предо мной был один из членов многочисленного Финчева семейства. Член семейства несколько юный, подумалось мне, чтобы бродить одиноко по окрестностям Димчорча.

   Оскар вернулся с чашкой молока. Ребенок уверенно взял чашку в руки, выпил ее до последней капли, перевел дух, открыв рот, повернул ко мне лицо, украшенное белыми усами, и возвестил об окончании своего посещения в таких словах:

   - Джикс хочет слезть.

   Я поставила нашу молодую гостью на пол. Она взяла свою куклу и постояла минуту в глубоком раздумье. Что будет она делать дальше? Недолго пришлось нам ожидать. Девочка внезапно сунула свою теплую пухлую рученку в мою руку и начала тащить меня за собой из комнаты.

   - Чего вы хотите? - спросила я.

   Джикс ответила одним непереводимым словом:

   - Тпруня.

   - Я позволила вывести себя из комнаты смотреть на "тпруню", играть ли в "тпруню" или есть "тпруню" - неизвестно. Джикс протащила меня по коридору до наружной двери. Тут стояла неслышно подъехавшая к дому по траве телега с лошадью и извозчиком, которая должна была отвезти обратно в Лондон серебряные и золотые пластинки. Я поглядела на Оскара, вышедшего за мною. Теперь мы поняли не только загадочное слово, но и любезную внимательность. Джикс, вошедшей в дом, чтоб уведомить нас, отдохнув и напившись, об обстоятельстве, не замеченном нами. Извозчик, как сам он рассказал, был расспрошен этим ребенком, у двери Броундоуна, зачем он сюда приехал. Джикс была известное лицо в Димчорче. Извозчик хорошо знал ее. Девочку прозвали Цыганкой за привычку бродить, и она это название, слово "Джипси", сократила по-своему в Джикс. Невозможно было удержать ее в приходском доме, как ни бились; наконец отказались от тщетных попыток и махнули на нее рукой. Рано или поздно она опять появлялась, или кто-нибудь приводил ее, или пастушья собака находила ее спящей под кустом и поднимала тревогу.

   - Что в голове у, этого ребенка, - сказал извозчик, поглядывая на Джикс с каким-то суеверным страхом, - Господу одному известно. Она все делает по-своему, не так, как другие. Она и ребенок, и не ребенок. Трех лет, она такая загадка, которую никто из нас не может разгадать. Вот и все, что я знаю о ней.

   Пока происходило это объяснение, плотник, заколотивший ящик, и сын его подошли к нам. Они позвали Оскара в дом и вынесли эту тяжелую ношу - ящик драгоценного металла, - которая была бы не под силу одному человеку.

   После того как ящик был уложен в телегу, плотник с сыном также сели, попросив извозчика подвезти их до Брейтона. Старший плотник, широкий в плечах, высокого роста, отпустил шутку:

   - Здесь до Брейтона место одинокое, сударь. Не мешает втроем проводить вашу дорогую поклажу до станции железной дороги.

   Оскар принял эти слова серьезно.

   - Разве здесь в околотке водятся разбойники? - спросил он.

   - Что вы, помилуйте, - отвечал извозчик. - Разбойники умерли бы здесь с голоду: у нас и украсть-то нечего.

   Джикс, следившая за всем со вниманием, от которого не ускользала никакая мелочь, вызвалась подать знак к отъезду. Странный ребенок повелительно махнул пухленькой ручкой извозчику и крикнул во весь голос: "Пошел!" Извозчик приподнял шляпу с комической почтительностью: "Слушаюсь, мисс. Время деньги, не правда ли?" Он щелкнул кнутом, и телега без шума покатилась по густой соутдоунской траве. Мне пора было идти домой и возвратить странницу Джикс в ее семейство. Я обернулась к Оскару, чтобы проститься с ним.

   - Как хотелось бы мне пойти с вами! - сказал он.

   - Вы получите разрешение бывать в приходском доме когда угодно, как только там узнают содержание нашего сегодняшнего разговора, - отвечала я. - Для вашей же пользы я твердо намерена сказать им, кто вы такой. Вы от этого можете только выиграть, а уж никак не проиграть. Бросьте фантазии и опасения, недостойные вас. Завтра мы будем добрыми соседями, к концу недели - друзьями. А теперь пока, как говорим мы во Франции, au revoir.

   Я обернулась, чтобы взять Джикс за руку. Пока я говорила с Оскаром, ребенок от меня скрылся. Нигде не видно было и следа его.

   Не успели мы сделать и шагу в поисках нашей исчезнувшей Цыганки, как голос ее раздался громко и сердито позади дома.

   - Уйдите прочь! - кричал ребенок. - Гадкие люди, уйдите прочь!

   Мы зашли за угол и увидели двух оборванных пришельцев, прислонившихся к стене дома. Их мертвенно бледные лица, их наглые ухмылки, их грязное рубище выдавали, на мой взгляд, мошенников самого худшего разряда, какой существует на земле, - мошенников лондонских. Они стояли, прислонившись спиной к стене и засунув руки в карманы, словно отдыхали у какого-нибудь кабака, а перед ними стояла Джикс, широко расставив ноги и заявляя (уже в таком раннем возрасте) право собственности, приказывая бродягам удалиться.

   - Что вы здесь делаете? - спросил Оскар резко.

   Один из бродяг как будто готов был ответить грубостью, но другой, моложе и плутоватее с виду, остановил его и заговорил первый:

   - Мы далеконько прошлись, сударь, - сказал он с притворным смирением. - Вот мы и осмелились отдохнуть у вашего дома да полюбоваться на вашу молодую красавицу.

   Он указал на ребенка. Джикс погрозила ему кулачком и сердитее прежнего повторила приказание уйти прочь.

   - Есть трактир на селе, - сказал Оскар. - Отдыхайте там, если хотите. Мой дом не постоялый двор.

   Старший бродяга опять начал было проявлять себя каким-то ругательством, но младший снова перебил его.

   - Затворяй ворота, Джим. Барин посылает в трактир. Пойдем выпьем за здоровье барина. - Он обратился к ребенку и, сняв шляпу, низко поклонился. - Доброго утра, мисс. Вы такая именно, каких я люблю. Пожалуйста, не выходите замуж, пока я не вернусь.

   Его спутнику так понравилась эта милая шутка, что он разразился громким хохотом. Негодяи рука об руку отправились к селению. Наша забавная Джикс сделалась вдруг грозною и страшною. Ребенок оскорбился дерзостью бродяг, как будто в самом деле понял ее. Никогда не видала я такого свирепого гнева в детях. Она схватила камень и бросила в бродяг, прежде чем я успела удержать ее. Она кричала, топала ногами, пока не побагровела в лице. Она бросилась наземь и в исступлении каталась по траве. Она успокоилась только тогда, когда Оскар опрометчиво обещал ей (долго после пришлось ему припоминать это обещание), что пошлет за полицией и велит прибить обоих бродяг за то, что они осмелились смеяться над Джикс. Она встала с земли, отерла глаза кулаками и устремила на Оскара строгий взгляд.

   - Смотрите же, - сказала эта странная девочка, грудь которой еще колыхалась под грязным платьицем, - чтобы прибили их обоих и чтобы Джикс это видела.

   Я тогда ничего не сказала Оскару, но чувствовала на пути домой какое-то беспокойство, внушенное мне появлением двух бродяг около Броундоуна.

   Как знать, давно ли подкрались они к дому, или только когда ребенок заметил их? Может быть они слышали в растворенное окно, что Оскар говорил мне о пластинках драгоценного металла и видели, как укладывали в телегу тяжелый ящик. Я не беспокоилась относительно доставки ящика в Брейтон: троих мужчин, поехавших с ним, достаточно было, чтоб уберечь его в целости. Я опасалась за будущее. Оскар жил совершенно один, в одиноко стоящем доме, более чем в полумиле от селения. Его любимое занятие - выделывание золотых и серебряных вещей - могло иметь опасную сторону, если об этом станет известно за пределами простодушного Димчорча. Переходя от одного подозрения к другому, я спрашивала себя, случай ли завел этих бродяг в наше захолустье и не пробрались ли они в Броундоун с какой-нибудь определенной целью? Тревожимая этими сомнениями, вошла я в ворота приходского дома с моей маленькой спутницей и, встретив старую няньку Зиллу в саду, прямо спросила ее:

   - Часто ли случается вам видеть здесь приезжих?

   - Приезжих? - повторила старуха. - Кроме вас, сударыня, к нам сюда по целым годам никто не приезжал.

   Я решила предостеречь Оскара при первом удобном случае.

  

   Луцилла сидела за фортепьяно, когда я вошла в гостиную.

   - Вы мне очень нужны, - сказала она. - Я посылала искать вас по всему дому. Где вы были?

   Я ей ответила. Она вскочила на ноги с радостным криком.

   - Вы убедили его ввериться вам, вы все узнали! Как вы только произнесли: "Я была в Броундоуне", я поняла по вашему голосу. Ну говорите же, рассказывайте.

   Она не двигалась, она едва дышала, пока рассказывала я ей о встрече с Оскаром. Как только я умолкла, она вскочила, раскрасневшаяся и взволнованная, и быстро пошла к двери своей спальни.

   - Что вы хотите делать? - спросила я.

   - Взять шляпу и трость, - отвечала она.

   - Вы идете из дому?

   - Да.

   - Куда?

   - Неужели надо спрашивать? В Броундоун, конечно.

   Я попросила ее подождать минутку и выслушать меня внимательно. Нечего, я думаю, и говорить, что я попыталась растолковать, как неприлично ей идти второй раз в день к мужчине, почти незнакомому. Я подчеркнула, что эта выходка может серьезно повредить ее репутации. Результат моих объяснений был чрезвычайно странен и любопытен. Он показал мне, что добродетель, называемая скромностью (я говорю не о чувстве приличия), чисто искусственная и что развитие ее зависит главным образом не от слуха, а от зрения. Представьте, что я говорила бы так с обыкновенной молодой девушкой, испытывающей первую любовь. Что бы она сделала? Она, конечно, показала бы некоторое приличное случаю смущение и, по всей вероятности, более или менее краснела бы, слушая меня. Прелестное лицо Луциллы выражало только неудовольствие, смешанное, может быть, с некоторым удивлением. Я думала тогда, в чем после вполне убедилась, что она чистейшее существо на земле. И однако не было видно следов малейшего смущения, той девичьей стыдливости, которых я ожидала; а между тем, Луцилла была девушка в высшей степени впечатлительная, порывистая; в ней чувства и возникали и выражались с необыкновенною быстротой и силой. Чем же объяснить это?

   Это объяснялось странной особенностью рокового недостатка, омрачавшего ее жизнь. Это объяснялось тем, что скромность происходит от сознания, что чужие глаза следят за нами. Слепой же никогда не стыдится, по той простой причине, что слепой не видит. Самая скромная девушка в мире смелее с любимым человеком в темноте, нежели при свете. Натурщица, которой страшно в первый раз предстать перед глазами живописцев, решается войти в мастерскую, когда ей завяжут глаза. У бедной моей Луциллы глаза постоянно были завязаны. Бедной моей Луцилле никогда не приходилось встречаться с любимым человеком при свете. В ней развились страсти женщины, и в то же время в ней сохранились все простодушие и невинность ребенка. О, если когда-нибудь возлагалась на смертного такая святая обязанность, как на меня возложена была святая обязанность охранять ее! Мне невыносимо было видеть красивое слепое лицо, так бесчувственно обращенное ко мне, после всех сказанных ей слов. Она стояла близко от меня. Я взяла ее за руку и посадила к себе на колени.

   - Друг мой, - сказала я очень серьезно, - вам не следует второй раз идти к нему сегодня.

   - Мне так много хочется сказать Оскару, - отвечала она нетерпеливо, - мне хочется сказать, как глубоко я ему сочувствую, как хотела бы я утешить, обрадовать его, если только смогу.

   - Милая Луцилла! Этого нельзя говорить молодому человеку. Это значило бы, другими словами, сказать ему, что вы его любите.

   - Я действительно люблю его.

   - Полно, полно! Держите это про себя, пока не убедитесь, что он вас любит. В таких случаях, душа моя, мужчина должен признаться первым.

   - Это очень тяжело для женщин. Если в них первых пробуждается чувство, так им первым следовало бы и признаться.

   Она минуту помолчала, словно обдумывая, и вдруг порывисто встала с моих колен.

   - Я должна поговорить с ним! - воскликнула она. - Я должна сказать ему, что знаю его историю и что он от этого не упал, а возвысился в моих глазах.

   Луцилла опять отправилась за шляпкой. Не было другого средства остановить ее, как пойти на уступку.

   - Напишите ему записку, - сказала я и вдруг вспомнила, что она слепа.

   - Вы диктуйте, - добавила я, - а я напишу. Довольствуйтесь этим на сегодняшний день, прошу вас, Луцилла!

   Она согласилась не совсем охотно, бедняжка, но не дала мне в руки пера.

   - Первая моя записка к нему должна быть написана мною самой, - сказала она. - Я умею писать по-своему. Это долго и утомительно, но все-таки самой. Вот посмотрите.

   Она подвела меня к письменному столу в углу комнаты, села и, взяв перо, задумалась. Очаровательная ее улыбка вдруг ответила, как луч света, ее лицо.

   - А! - воскликнула она. - Я знаю, как выразить ему свои мысли.

   Водя пером, которое держала в правой руке, пальцами левой, она написала медленно, крупным, детским почерком следующие слова:

  

   "Дорогой мистер Оскар. Я слышала все про вас. Пришлите мне, пожалуйста, золотую вазочку. Ваш друг ЛУЦИЛЛА".

  

   Она запечатала письмо и захлопала руками от радости.

   - Он поймет, что это значит! - говорила она весело.

   Напрасно было бы пускаться опять в увещания. Я позвонила, протестуя, однако, в душе (вообразите: принять подарок от молодого человека, с которым в первый раз говорила сегодня утром), и Зилла была, отправлена в Броундоун с письмом. Сделав эту уступку, я убеждала себя: буду держать в руках Оскара; с ним легче справиться.

   Время до возвращения няньки было нелегко занять. Я предложила послушать музыку. Луцилла слишком погружена была в свои мысли, чтобы заняться чем-нибудь другим. Она вдруг вспомнила, что следует уведомить и отца, и мачеху, что мистер Дюбур - человек вполне порядочный, что его вполне можно принимать в приходском доме. Она решила написать отцу.

   На этот раз она без возражений позволила мне взять перо, а сама говорила мне, что писать. Мы сочинили вдвоем письмо, несколько восторженное и высокопарное. Я вовсе не была, уверена, что мы составим выгодное представление о новом соседе достопочтенному Финчу. Но это было не мое дело. Я выставлялась в самом выгодном свете, как благоразумная дама, настоявшая на необходимости навести справки. Впрочем, я считала нечестным изменить хоть одно слово во фразах, диктуемых мне Луциллой. Окончив письмо, я написала адрес дома в Брейтоне, где находился в то время мистер Финч, и хотела запечатать конверт, когда Луцилла остановила меня.

   - Подождите, - сказала она, - не запечатывайте.

   Я не могла понять, почему Луцилле хотелось, чтобы письмо оставалось распечатанным, и почему, выражая это желание, она казалась смущенной. И эту странность я тут же объяснила себе воздействием слепоты на ее ум.

   На коротком совещании по предложению Луциллы было решено, что я зайду к мистрис Финч и расскажу о броундоунской тайне. Луцилла в открытую признавалась, что не находит особенного удовольствия в обществе своей мачехи и в обязанности, неизбежно выпадающей на долю всякого, кто оставался некоторое время с этой плодовитою дамой, отыскивать ее платок или держать ее ребенка. Ключ от двери, разделявшей обе половины дома, был вручен мне, и я вышла из комнаты.

   Прежде чем отправиться выполнять данное мне поручение, я зашла на минуту в свою спальню положить на место шляпку и зонтик. Выйдя опять в коридор и проходя мимо двери гостиной, я заметила что дверь эта неплотно притворена была кем-то, вошедшим после меня, и услышала голос Луциллы, говорившей:

   - Выньте письмо это из конверта и прочтите мне.

   Я пошла по коридору, признаюсь, весьма тихо и услышала первые фразы письма, написанного мною под диктовку Луциллы, произнесенные вслух голосом старой няньки. Постоянная подозрительность слепых, всегда чувствующих себя в зависимости от других, всегда сомневающихся, не обманывают ли их как-нибудь счастливцы, одаренные зрением, побудила Луциллу, даже в такой мелочи, как это письмо, подвергнуть меня проверке в мое отсутствие. Она пользовалась глазами Зиллы, чтоб удостовериться, все ли я написала, что она продиктовала мне, точно так же, как впоследствии она не раз пользовалась моими глазами, чтоб убедиться, аккуратно ли исполняет Зилла возложенные на нее обязанности в доме. Сколько бы ни была испытана преданность окружающих, слепые никогда вполне не полагаются на них. Бедные, они вечно в потемках, вечно в потемках.

   Отворив дверь на другую половину, я как будто разом отворила двери всех спален в приходском доме. Едва вступила я в коридор, как отовсюду высыпали дети, словно кролики из нор.

   - Где ваша мамаша? - спросила я.

   Кролики отвечали одним общим криком и опять скрылись в норы.

   Я сошла с лестницы попытать счастья на нижнем этаже. Окно на площадке выходило в сад. Я выглянула и увидела нашу неукротимую Цыганку, маленькую Джикс, расхаживающую по саду, очевидно отыскивая случай ускользнуть из дому. Это странное существо не водилось с другими детьми. Дома она важно сидела в каком-нибудь углу и ела, когда могла, на полу. На воле она ходила, пока ноги носили, и потом ложилась спать где попало, как зверек. Она случайно подняла голову, когда я стояла у окна. Увидев меня, Джикс выразительно махнула рукой по направлению к воротом.

   - Что такое? - спросила я.

   Девочка отвечала:

   - Джикс хочет выйти.

   В эту минуту крик младенца внизу дал знать, что мистрис Финч недалеко. Я пошла на крик и очутилась перед отворенной дверью кладовой в конце коридора. Посередине обширной комнаты сидела мистрис Финч, выдавая кухарке разные хозяйственные припасы. Она была на этот раз в юбке, на плечи накинута шаль; ребенок и книга лежали у нее на коленях.

   - Восемь фунтов мыла? Куда это все девается, желала бы я знать? - стонала мистрис Финч под аккомпанемент крика ребенка. - Пять фунтов соды для прачечной? Подумать можно, что мы стираем на все селение. Шесть фунтов свеч? Вы, должно быть, едите свечи! Слыхано ли когда-нибудь: сжечь шесть фунтов свеч за неделю! Десять фунтов сахару? На что это? Я круглый год в рот не беру сахару. Разорение, чистое разорение!

   Тут мистрис Финч увидела меня у двери.

   - А, мадам Пратолунго! Как ваше здоровье? Не уходите. Я сейчас кончу. Бутылка ваксы? На мои башмаки стыдно взглянуть. Пять фунтов рису? Если бы у меня служили индийцы, пяти фунтов рису хватило бы им на год. Ну отнесите же все это на кухню. Извините, что я так одета, мадам Пратолунго. Есть ли возможность прилично одеваться при всех этих хлопотах? Что вы говорите? У меня много дел? Да, вот в том-то и штука. Как потеряешь утром полчаса, вернуть его уж неоткуда, тут выдача припасов, и с обедом опаздываешь, и ребенок капризничает, ну и накинешь на юбку шаль, делать нечего. Куда это девался мой платок? Потрудитесь заглянуть за эти бутыли подле вас. Ах, вот он, под ребенком. Будьте так добры подержите мне книжку одну минуту. Я думаю, ребенок успокоится, если его перевернуть.

   Тут мистрис Финч повернула ребенка на живот и стала быстро гладить его по спине. От такой перемены положения неукротимый ребенок заревел громче прежнего. Мать казалась совершенно равнодушной к его крику. Эта спокойная мученица семейства невозмутимо глядела на меня, стоящую пред ней, растерянную, с повестью в руках.

   - Ах! Это очень интересная повесть, - продолжала она. - Знаете, много любви. Вы за ней пришли? Я, помнится, обещала вчера дать вам ее.

   Не успела я ответить, как кухарка опять пришла за припасами. По мере того как она перечисляла, что ей нужно, мистрис Финч повторяла ее требования с отчаянием в голосе.

   - Еще бутылку уксусу? Вы, должно, быть, сад поливаете уксусом. Еще крахмалу? Стирка королевы, я уверена, обходится дешевле, чем наша. Полировальной бумаги? Она только даром бросается в этом беспутном доме. Я скажу хозяину, что таким образом расходуя припасы, у меня может не хватить денег на хозяйство. Не уходите, мадам Пратолунго. Я сейчас закончу. Как? Вам надо идти? В таком случае положите мне, пожалуйста, книгу на колени да загляните за этот мешок с мукой. Первая часть завалилась туда сегодня утром, я с тех пор не успела поднять ее. Что? Бумаги? Или я, по-вашему, сделана из бумаги? Вы нашли первую часть? Да, вот она. Вся в муке! Должно быть, в мешке дыра. Двенадцать листов полировальной бумаги израсходовать в одну неделю! Разорение, позорное разорение!

   На этой точке плача мистрис Финч я спаслась бегством с книгой, отложив до более удобного случая сообщение об Оскаре Дюбуре. Поднимаясь по лестнице, вместе с криком ребенка я еще слышала жалобы на разорительные расходы недели. Пос