Антропов Роман Лукич - Герцогиня и "конюх"

стороже, князь?

   - А если нас осилят? Если мы проморгаем? - заволновался Долгорукий. - Вот, например, знаете ли вы, кто является первыми смутьянами? Знаете ли вы, кто волнует народ, войско и дворянство?

   - Знаю. И не только знаю понаслышке, но каждый день вижусь и разговариваю с ними, - проговорил Остерман.

   - Кто же они, если вы их знаете? - забыв всякую осторожность, закричал Долгорукий.

   - Волынский и князь Черкасский, - отчеканил Остерман.

   - Так ведь их надо схватить, арестовать... сослать... четвертовать!.. Чего же вы медлите?..

   Ироническая улыбка пробежала по губам Остермана.

   - Вы ошибаетесь, князь Алексей!.. - промолвил он. - Каждый раз, как они являются ко мне, я получаю от них драгоценные сведения. Ведь они считают меня своим сторонником и потому вполне откровенны со мной. А мне, всем нам необходимо быть в курсе их замыслов, знать настроение и большинства дворянства, и войска. Поэтому вы не волнуйтесь: я не пропущу нужного момента. Я вам скажу больше: я арестую даже Бирона... А знаете, почему и для чего?

   Долгорукий насторожился.

   - Для того чтобы его место на время занял князь Иван Долгорукий... - еле слышным шепотом произнес Остерман. - Анна Иоанновна - женщина, и притом с пылким темпераментом. Вы понимаете?.. Раз князь Иван сблизится с ней - она очутится в ваших руках. А вы... вы не забудете моей услуги, Долгорукий?..

   - О! - вырвалось у того. - Все поделим!

   - Я знал, что вы, как умнейший человек, поймете меня. Ну, теперь я иду к государыне. Смотрите, чтобы никто не помешал нашему свиданию. Предупредите князя Ивана, растолкуйте ему...

   - Все исполню, все... - довольным голосом пробормотал Долгорукий.

  

  

   - Ваше величество, где вы? - тихо спросил Остерман, входя в красную гостиную.

   Он поводил глазами, но нигде не видел заточенной императрицы.

   Портьера распахнулась, и из спальни вся в слезах, угрюмая, понурая вышла Анна Иоанновна.

   - Что же это такое? - не здороваясь, накинулась она на своего "тайного руководителя". - В ловушку меня заманили? Да? В капкан засадили?..

   По-видимому, Остерман был готов к подобному приему, потому что ни один мускул не дрогнул на его лице, и он тихо, но спокойно продолжал:

   - Через три дня все будет окончено, ваше величество! Но ради Бога, говорите тише, иначе все, все пропадет, все разрушится! - Он склонился перед царственной затворницей и, горячо поцеловав ее руку, прошептал: - Разве вы перестали верить вашему верноподданному слуге Остерману? О, ваше величество, вы обижаете меня!.. Я знаю, ваше величество, как тяжело вам ив каком унизительном положении находитесь вы. Но вы терпели много; потерпите же еще всего три дня.

   - Ах! - истеричным воплем вырвалось из груди Анны Иоанновны. - Терпеть и терпеть! Это - все, что я получаю от жизни. Ну, вот, я стала царицей...

   - Вы еще не коронованы, ваше величество, - поправил ее Остерман.

   - И что же? Меня опять держат в плену, в заточении. Эти проклятые князья Долгорукие стерегут меня, словно собаку в будке. Но я не хочу этого не хочу! Я убегу отсюда, я закричу на улицах народу: "Спасайте свою царицу из рук тюремщиков и палачей!"

   Остерман бесцеремонно взял императрицу за обе руки, усадил ее в кресло и стал посвящать ее во все тонкости своего хитроумного плана.

   - Понимаете, ваше величество?

   - Да, да, - мало-помалу оживлялась Анна Иоанновна.

   - Вы видите, что сделаться самодержавной императрицей, не имея на то прямого права, не так-то легко, - продолжал свое утешение хитроумный Остерман. - Поэтому потерпите еще всего день, два, три. Ваш план обратиться к народу великолепен; это самое придумал и я, а поэтому подпишите вот эти воззвания.

   Остерман развернул перед Анной Иоанновной целую кипу листов.

   - А что это такое? - испугалась та. - Боже мой, я уже подписала ограничение себе!.. А это, быть может, уже совсем отречение от престола или даже смертный приговор мне?

   Тогда Остерман взял один из листов и шепотом начал читать несчастной "царице":

   - "Воззвание к моим верным солдатам. Братцы! Вашу императрицу наглые члены Верховного тайного совета насильно заставили подписать ограничительную грамоту, коей я, императрица Анна Иоанновна, лишаюсь права управлять царством. Все права хотят захватить в свои руки Голицыны, Долгорукие и прочие иные господа верховники. Позор, поношение, обида царскому роду, коему вы, солдаты, служили всегда верой и правдой. Меня во дворце заключили, как в темницу: каждый шаг мой стерегут. Верные мои солдаты, верная и любезная моя армия! Идите и ослобоните меня! Присягайте только мне, как самодержавице, но не присягайте Верховному совету. Жду от всех вас, братцы, помоги, изволения от своих дерзновенных тиранов".

   - Так! Так! Так! - захлопала руками Анна Иоанновна. - О, эти проклятые князишки! Я им покажу, как оскорблять царскую кровь!

   - Подписывайте скорее, ваше величество! Каждая секунда дорога! - торопил ее Остерман, боявшийся внезапного появления которого-нибудь из Долгоруких.

   Анна Иоанновна подписала все воззвания.

   - А теперь помните, что вы, ваше величество, должны быть особенно ласковы с Долгорукими, особливо с князем Иваном. Они не должны держать в подозрении ни вас, ни меня, - продолжал поучать императрицу Остерман, затем встал, чутко прислушался и преувеличенно громко произнес: - До свидания, ваше величество!

   В дверях стоял Алексей Долгорукий.

   - Итак, вы усвоили себе, что такое ограниченный монарх? - почтительно спросил Анну Иоанновну Остерман.

   - Да, - растерянно ответила императрица.

   - Уверяю вас, ваше величество, что это - самый лучший, удобный и выгодный образ правления, - продолжал великий дипломат. - Вы - императрица, но не можете же вы одна управлять такой махиной, как Российская империя? Я правду говорю, князь Алексей? - обернулся Остерман к Долгорукому.

   - Это - святая правда, ваше величество, - поклонился тот государыне.

   - Завтра или послезавтра я буду иметь высокое счастье снова явиться к вам, ваше величество, на урок. Вы дозволите? - сказал Остерман.

   - Я буду ждать вас с нетерпением, господин Остерман! - улыбнулась Анна Иоанновна, протягивая ему руку.

   "Великий оракул" прижался долгим поцелуем к "державной" руке и быстро вышел из покоев императрицы.

   - Ну, что, как она? - перехватил его на дороге Иван Долгорукий.

   - Чудесно! Все идет как нельзя лучше!.. А вот вы поразвлекли бы ее!.. - улыбнулся Остерман. - Скучает ее величество...

   - Можно! - осклабился отвратительно-цинично князь Иван.

   По уходе Остермана князь Алексей Долгорукий обратился к Анне Иоанновне:

   - Вот, ваше величество, человек! Ума - палата!

   - Да, - усмехнулась императрица, - малость поумнее нас с тобой будет. А ты вот лучше скажи, что это за скучища у нас тут в Москве? - В ее голосе задрожала злоба к этому главному тюремщику. - У меня в Митаве и то было веселее... - продолжала она. - Хоть поговоришь с кем-нибудь, а тут сиди одна, как заключенная.

   - Что делать, ваше величество, надо обождать малость. Вот через два дня состоится официальное провозглашение вас императрицей, тогда дело иное будет, - ответил Долгорукий. - Вы, ваше величество, игру на гуслях любите?

   - А что? - оживилась Анна Иоанновна.- Я часто слыхала игру на гуслях, еще до замужества моего, когда девицей была и у матушки жила. А ты почему про это спросил, князь?

   - К тому, ваше величество, что Иван мой - большой по этой части затейник. Играет он страх хорошо, да и поет, что соловей залетный. Если угодно вам, может, он позабавит вас. Но только надо это аккуратно сделать, чтобы никто ле видел, не слышал, а то пойдет слух, что вот, дескать, государь император только что помер, а та, которая царицей нашей будет, в веселие ударяется. Сами изволите знать Москву: город смирный, богобоязненный, не то что Петербург, где машкерные и иные бесовские действа и лицезрения творятся, - проговорил Алексей Долгорукий.

   Анна Иоанновна смутилась. Она уже видела Ивана Долгорукого, этого разудалого, лихого молодца, с его грубо-красивым, наглым лицом, молодца, который "не щадит ни бабьей, ни девичьей чести".

   - А будет ли взаправду хорошо это? Не выйдет ли зазорно? - дрогнувшим голосом спросила она.

   - Что ж, ничего!.. Только осторожно, говорю, поступить надо. Ужо вечерком, как поулягутся все во дворце, Иван и придет с гуслями. Присылать, стало быть?

   "Ох, искушение!" - растерянно подумала Анна Иоанновна, но вдруг решилась.

   - Что ж, пусть приходит... Очень уж скучно!.. - отрывисто сказала она и почему-то отвернулась от Алексея Долгорукого.

  

  

   В течение всего конца дня и начала вечера "скушливой" тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, больше ходила, чем сидела, и ни разу не "повалялась" на софе. То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытывала его всего несколько раз в жизни: в последний раз - при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.

   "Ох, дурость во мне бабья поднимается" - так определяла она сама подобное состояние.

   Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась повышенная чувственность. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнсте, но - странное дело! - образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя "искушение".

   И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

   "Ты ведь молода еще. Эка невидаль - тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями... Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник... И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна... А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали".

   А другой голос тоже шептал:

   "Тыне забудь, кто - ты... Ты ведь послезавтра - императрица всероссийская... Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?"

   Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:

   - Дозволишь ли войти, пресветлая царица?

   Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она - и ахнула.

   "Экий красавец! Экий молодец!" - так и ожгло ее всю.

   Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь - что наковальня кузнечная: бей молотом - не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное - глаза: жгут они, нутро все поворачивают.

   - Ах, это ты, князь Иван? - вспыхнула Анна Иоанновна.

   Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

   - Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

   Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне - полуимператрице.

   - А коли ты - не князь, так какая же я царица? - вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру "баяна".

   - Царица - всегда царица, а мы-то вот - иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, - продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

   - Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. - указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

   Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

   А она промолвила:

   - Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван... Вот и захотелось мне игру твою послушать...

   - Ничего, иные одобряют!.. - сверкнул большими зубами князь Иван.

   - Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. - все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

   Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

   - Не считал! Про меня мало ль чего не говорят... Всю Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

   - А не правда, что ли? Отпираться будешь? - волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

   - Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я - монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску - уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью... Эх! Найди такого еще скромника, царица!

   И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

   Ту всю словно варом обдало.

   - Вот ты какой!.. - вырвалось у нее.

   - Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня - не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

   Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

   - О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? - ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

   - Пой... про что хочешь... - не отодвинувшись, произнесла она.

   - Жалостливое что аль веселое? - спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

   - Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. - перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

   - Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед сказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. - все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

   "Царица", словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

   - Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, - сказала она.

   Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

   - Спасибо на ласке, царица!.. - низко поклонился князь Иван. - А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

   Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

   - Хорошо, царица? - тихо спросил Иван.

   - Хорошо! - бурно вырвалось у Анны Иоанновны. Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

   Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он "сказание".

  

  

   Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!

   Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!

   Распотешьте девицу, красна молодца,

   Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.

  

   Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор

   На Руси пресветлой появился вор.

   Он - старик высокий, с белой бородой,

   Ходит он все больше, все ночной порой.

  

   Как идет - так песни удалы поет,

   Бородой косматою лихо так трясет.

   "Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?" -

   Вопрошают люди. Сами бледны... ждут.

  

   "Я - сам бог Ярило, Хмелем звать меня,

   Много показать вам я могу дивья.

   Тайной заповедною лишь один силен,

   В радостях, в весельях я один волен".

  

   Подивились люди: "Полнё, дедко, врать!

   Неужель людей всех в плен ты можешь взять?" -

   "Ой, могу, людишки, чары напустить,

   Одному мне будут люди все служить!"

  

   Выдвинулся парень. Был он лих и смел

   И в глаза Яриле гордо поглядел.

   "Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!

   Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.

  

   Ежели всесильны чары все твои,

   Ты развей мне горе, муки все мои.

   Полюбил давно, слышь, я цареву дочь

   И не сплю, не ем я, - прямо мне невмочь.

  

   Ах, хочу лебедку я к груди прижать

   И уста царевны пылко целовать!

   Только та царевна за замком живет,

   Свора псов иземных ее стережет".

  

   Отвечает Хмель тут: "Гусли ты возьми

   И к царевне Зорьке смело ты иди!

   Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,

   И она ответит: "Ах, желанный мой!"

  

   И пробрался парень, хоть и труден путь.

   Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?

   Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит

   И на красна молодца сурово глядит.

  

   "Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..

   Как ты смел пожаловать в царский терем мой?"

   Не ответил молодец... лишь в очи поглядел,

   И на гуслях-гусельках он песню ей запел.

  

   "Ах, зови, царевна, палачей своих,

   Пусть уж снимут голову со плечушек моих!

   Но на пытке лютой буду умирать

   И "люблю царевну!" стану все кричать!"

  

   Что же тут царевна молвила в ответ?

   Оглянулась... Горенка... Никого-то нет...

   Перед ней молодчик статный, удалой...

   И шепнула только: "Ах, желанный мой!.."

  

   Окончил Иван Долгорукий... Замер последний звук... И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

   - Опомнись! - крикнула она.- Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти... Ой, что ты делаешь?..

   - Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. - хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

   Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

   - Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты - русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне - что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твой державные целовать буду, водой той умываться стану...

   Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница...

  

  

   Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

   Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

   - А-а, вы этого добивались, Остерман? - бешено завопил он.

   Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

   - Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? - воскликнул он.

   - Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!..- продолжал неистовствовать Бирон.

   Остерман улыбнулся.

   - Теперь я все понимаю... - спокойно произнес он.

   - Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? - безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.

   - Я вам поясню. Вы из дворца?

   - Да. Я... я должен был ее видеть... Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец... Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?

   - Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! - расхохотался Остерман. - Эк выхватили!..

   - Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.

   Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.

   - Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. - осадил его великий дипломат.

   - У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, - взволнованно заговорил Бирон. - Он спал как убитый... Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я... Черт меня возьми!..

   - Ну?.. - привстал Остерман.

   - В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван... Он играл ей что-то на гуслях и... держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но...

   - Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, - похлопал Бирона по плечу Остерман. - Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь "забавляется" - Бог с ней.

   - А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? - с тревогой спросил Бирон.

   - Пустяки! - махнул рукой Остерман. - А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.

  

  

   В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были - фраки и жабо.

   Это была та знаменитая "конспиративная квартира", которая спасла России самодержавие.

   Ее хозяева - Волынский и Черкасский - были сильно взволнованны. Первым держал речь Волынский.

   - Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон или вырваться на волю... Вы желаете?

   И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.

   За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.

   И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.

   - Остерман!!! - пронеслось по собранию заговорщиков.

   - Да, это - я, господа! - послышался его металлический голос.

   Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый "оракул".

   - В вашем собрании, - произнес он, - я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.

   - Как? Сама пишет? - послышались голоса заговорщиков.

   - Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.

   И Остерман начал с воззвания к войску.

   Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.

   - Да здравствует наша самодержица! - заорали они хриплыми, сиплыми голосами.

   - Господа, не кричите: за нами следят, - засуетился князь Черкасский.

   - Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!!

   Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, и спросил торжественным голосом:

   - Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?

   - Клянусь!

   - Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?

   - Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, - ответил офицер.

   - А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах?- пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.

   - Нет, не знаю.

   - Там Миних.

   И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.

   - Он? Сам?..

   - Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение! - внушительно произнес Остерман и обратился к попу: - Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц? - Голос Остермана все усиливался. Этот "старик" вдруг сразу помолодел на много-много лет. - Они нас зовут "басурманами", эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, - обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому. - Вы на них не похожи; вы - доблестные люди... Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я - немец!.. Правда?

   Рясоносцы молчаливо кивнули головой.

   - Правда! Правда!

   Остерман не мог удержаться от доброй понюшки табака, а затем продолжал:

   - А коли правда - не угодно ли вам вот эту бумажку с подписью государыни? - И он отдал второе воззвание.

   Общее недоумение читалось на всех лицах... Что это говорит и делает великий "оракул"?

   Орлиным взором обвел собрание Остерман и произнес:

   - Слушайте, господа, меня внимательно. В России должна быть неограниченная монархия. Когда власть царицы не будет ничем и никем связана, ограничена, тогда всем будет лучше... Нельзя допускать к трону одних избранных. Они захватят власть. Все то, что предлагают Голицыны и Долгорукие, все эти пункты, кои в Митаве сгоряча подписала Анна Иоанновна, и то, что она должна будет подписать торжественно завтра, в день провозглашения ее императрицей, является гибелью для страны. Нам надо упразднить Верховный тайный совет. Это - первое.

   - Вы видите, - обратился Черкасский к "конспирантам", - великий птенец Петра Первого, знаменитый Остерман, сам член Верховного тайного совета, заявляет вам, что это мрачное учреждение надо уничтожить. Или и теперь вы станете сомневаться в том, что мы ведем безумную, опасную игру, которая может окончиться неудачей? Да разве, если бы это была неверная ставка, господин Остерман примкнул бы к нам?

   Почти до утра шло тайное заседание заговорщиков во главе с будущим канцлером Остерманом.

  

  

   После ухода "смелого" Ивана Долгорукого, долго не могла прийти в себя Анна Иоанновна - а был уже час поздний, предутренний... Ужас овладел ею.

   - Как могла я до того дойти? - охала она. - Что ж теперь будет? В полон попала я к князьям Долгоруким. Ежели строгость приму -они мне сейчас же о гуслях вспомнят. А Эрнст мой? Ну, как он узнает?.. - Несколько раз, чтобы успокоить себя, она подкреплялась стаканчиками вина, и с каждым новым приемом отравы у нее становилось легче на душе. - А что я сделала такого?.. Эка важность, подумаешь! Да разве я не царица? Что хочу, то и буду делать... - подбодряла она себя.

   Красавец Иван Долгорукий неотступно стоял перед ее глазами. Она точно еще чувствовала его прерывистое дыхание, силу его медвежьих объятий.

   С большим трудом ей удалось заснуть... Сначала сон был тревожный, часто прерывающийся. Анна Иоанновна вскакивала на постели и кричала диким, испуганным голосом: "Ой, ой!.. Пусти!" Но постепенно она успокоилась, и вскоре сон перешел в глубокий.

   И страшное, диковинное стало сниться ей {Это был вещий сон: впоследствии все, за исключением личного присутствия Анны Иоанновны, сбылось наяву.}.

   Мрачная комната со сводчатым потолком - не то вроде огромного склепа, не то погреба - озарена багрово-красным светом. Этот страшный свет вырывается из пасти огромной печи, стоящей в углу. Целая масса каких-то странных, непонятных предметов заполняет почти все пространство унылого подземелья. Анну вводят и говорят ей:

   - Ваше величество, садитесь на этот стул. Сейчас вы увидите, как мы будем расправляться с врагами.

   - Чьими врагами? - спрашивает она, стараясь рассмотреть лица тех, кто привел ее сюда.

   - С моими! - слышится ей знакомый голос.

   - Ах, это ты, Эрнст? - узнав Бирона, задает она вопрос.

   - Да, это я. Ты, для которой я достал трон, изменила мне. За это ты обречена на страшную пытку: на твоих глазах первым будет замучен Иван Долгорукий.

   Жутко, страшно царице. С тоской всматривается она в диковинные предметы, которыми заставлена комната.

   - Что это, Эрнст? - робко спрашивает она, указывая на какое-то сооружение, похожее на качели.

   - Это - дыба, - отвечает с отвратительной усмешкой ее фаворит.

   - А это?

   - Это - железные гвозди, которые вбивают под ногти пытаемым. Два гвоздя будут вбиты и Ивану.

   - А что вот это такое? - показывает Анна Иоанновна на кресло.

   - Это - для особо важных преступников: кресло раскаливают добела и потом на него сажают пытаемого...

   Около печки сидит на корточках палач... Он подбрасывает поленья дров в печь, откуда летят искры.

   Все больший и больший ужас овладевает Анной Иоанновной. Она пытается бежать, но ее грубо схватывает за руку Бирон.

   - Куда?! - хрипло спрашивает он. - Бежать задумала? Нет, посмотри до конца!..

   - Пусти меня, пусти, Эрнст! Мне страшно!.. - молит она. - Смотри, какие-то страшные руки хотят схватить меня.

   Но Бирон молчит.

   - Введите его! - кидает он затем приказ заплечному мастеру.

   И вводят человека, полуобнаженного. Он молод, красив, но дрожит мелкой-мелкой дрожью.

   - За что вы схватили меня? Я - Иван Долгорукий, а вы кто? - исступленно кричит он.

   - А мы - палачи!

   "Палачи?! Господи, где же я?" - с тоской думает Анна Иоанновна.

   - Где ты? Знай, Анна, что ты в комнате пыток, тайных сыскных дел канцелярии, - шепчет, наклоняясь к ней, Бирон.

   - Кто же учредил эту канцелярию?

   - Я!- гордо отвечает Бирон. - Начинайте допрос с пристрастием!

   И Ивана Долгорукого начинают допрашивать.

   - Хотел ли ты простудить государя?

   - Нет, не хотел. Сами посудите: какая мне от того могла польза быть, когда он меня другом своим ближним считал? - отвечает Долгорукий.

   - А зачем же ты спаивал его?

   - Сам он пить хотел...

   - А девиц непотребных, заморских блудниц доставлял ты ему?

   - Нет, не доставлял, - трясет головой Иван Долгорукий.

   - Врешь, негодяй! - слышится ответ. - Ну-ка, ребята, взденьте его на дыбу!..

   И князя Ивана вздымают. Слышится легкий хруст костей, и князь кричит:

   - Ой-ой! Снимите, снимите, палачи! Тяжко мне, больно!..

   - Сознаешься?.. - захлебываются от удовольствия палачи, в особенности Бирон.

   - Сознаюсь!.. - еле слышно шепчет Долгорукий.

   - Доставлял царю?

   - Доставлял...

   - А сестру свою, проклятую девку Екатеринку, хотел окрутить с царем?..

   - Я тут ни при чем. Сжальтесь! Люди вы или звери?.. - рвется из рук палачей добрый молодец.

   А один из палачей уже вбивает ему под ноготь блестящий гвоздь.

   - Говори! Сознавайся! - гремит голос Бирона.

   - Хот... хотели...

   - Завещание подделали?

   - Подделали, - извиваясь от боли, кричит Иван Долгорукий.

   Анне Иоанновне душно... Она чувствует, что еще минута - и ее сердце разорвется на куски.

   - Пустите его! Пустите! Что вы с ним делаете? - в ужасе кричит она и пытается броситься к Долгорукому на помощь, но не может: ноги словно приросли к тому стулу, на котором она сидит; она только замечает, что Бирон с раскаленной палкой подходит к ней и, грозя ей этой палкой, кричит:

   - За него заступаешься? За того, кто тебя с трона хотел удалить? Разве ты не понимаешь, глупая женщина, что если бы их план удался, то ты и я - мы сгнили бы в Митаве?.. Жгите его!.. А только я один вопрос ему задать хочу. - И Бирон вплотную подходит к замученному Долгорукому и спрашивает: - Сладко тебе, князь Иван?

   - Сладко...

   - А почему тебе сладко?

   - А потому, что в харю твою плюнуть могу! - исступленно кричит Долгорукий и плюет прямо в лицо "лошаднику".

   Этот плевок - какая-то кровавая пена...

   Отшатывается Бирон...

   Анна Иоанновна громко вскрикнула и проснулась. Она хотела вскочить с кровати, но не могла... Какая-то непреодолимая сила тянула ее возбужденную вином голову к подушке. И она снова забылась сном, тем больным, кошмарным сном, который часто мучил ее и довел до серьезных припадков, которые тогдашние врачи не умели определить, на которые теперешняя медицина определяет приступами histeria magna {Одна из форм тяжкого нервного заболевания.}.

   Большая площадь битком набита народом. Целое море голов. На высоком помосте в ожидании своей жертвы разгуливают палачи. Они в красных рубахах, с ременным кнутом за поясом и в своих страшных колпаках.

   - Везут! Везут!.. - проносится рев толпы.

   Она, эта толпа, уже соскучилась в ожидании вида крови.

   - Царица едет! Царица! - еще громче прокатывается громкий крик народа.

   И вот Анна Иоанновна в парадной карете подъезжает к лобному месту. Рядом с ней Бирон.

   - Пощади их! - умоляюще обращается она к Бирону.

   - Ни за что! Они должны умереть. Первым будет четвертован князь Иван Долгорукий! - отвратительно смеется "конюх". - Смотри, Анна, вот он уже на помосте.

   Захолонуло сердце Анны Иоанновны. И все увидели, как палачи разложили на кобылке князя Ивана Долгорукого, как привязали его ремнями, как топором рубили ему ноги и руки...

  

  

   Чуть свет проснулась Анна Иоанновна.

   Как радовалась она пробуждению от мучительного кошмара!

   Лишь только она успела одеться, как в ее опочивальню вошел князь Алексей Долгорукий.

   - Хорошо ли изволили почивать, ваше величество? - спросил он, поглядывая на нее с какой-то особенной, колдовской улыбкой.

   Анна Иоанновна вспыхнула, отвернулась и тихо промолвила: