Шуф Владимир Александрович - Кто идет?

gn="justify">   - Какие же, например?

   - На первый раз хотя бы конституция. Ведь мы в своем государственном устройстве даже от Японии отстали. Побеждает не армия, а культура. Мы должны добиваться реформ во что бы то ни стало. Бюрократический режим потерпел крушение, да и мы достаточно выросли, чтобы не нуждаться более в опеке правительства. России нужен парламентский строй, земский собор, новое вече. Вот о чем надо кричать, бить в набатный колокол! Я интеллигентный пролетарий, я сам вышел из народа и могу говорить от его имени. Разве вы не чувствуете, что надвигается нечто страшное, идет, как грозовая туча...

   - Кто идет? - спросил я.

   - Может быть, революция! - резко ответил Рубежов.

   Мы молча переглянулись.

   - А что, - наклонился граф Керстен к Лидии, - этот художник, ваш знакомый, не из красных?

   - Не знаю, у него серая шляпа! - улыбнулась она.

   - Господа, что же это такое? - зажала уши графиня. - Война, революция, политика, высокие материи! Это совсем не интересно. Давайте лучше говорить о музыке, о живописи, о флирте. Кстати, - обернулась ко мне графиня Керстен, - с кем это я видела вас вчера в парке? Такая хорошенькая блондинка в венке из колокольчиков? Она ундина или пастушка?

   Лида изменилась в лице. Рубежов искоса взглянул на меня и уставился в свой стакан.

   - У вас слишком острое зрение, графиня! - сказал я сухо.

   - Vraiment? - я только хотела похвалить ваш вкус! - расхохоталась она, взглянув в лорнет на Лиду.

   Разговор перешел на тему о флирте. Лида старалась улыбаться, но отравленная стрелка, брошенная графиней, попала в цель. Лида выпила залпом бокал шампанского и стала усиленно флиртовать с Далибековым. Рубежов, кажется, подметил ее аффектированное веселье. Мне было не по себе, и я едва отвечал на насмешливое участие графини. Она мстила мне за прошлое и торжествовала победу. Это ей не пройдет даром. Не знаю почему, но мне вспомнилась записка, найденная мною в урне, и почерк ее теперь показался мне сходным с почерком графини. Буква "Е" также могла означать имя Элен Керстен.

   - Вы плохой сердцевед! - болтала графиня с ротмистром Яновским. - Если вам женщина говорит "нет", это еще не означает отказа. Во всяком случае, не вполне безнадежно. But it is not lost!

   - Позвольте пояснить примером, графиня! - сказал я. - Когда на женском "бильеду" стоит слово "никогда", то первые два слога можно смело зачеркнуть и прочесть "да"!

   Графиня быстро взглянула на меня. Губы и веки ее дрогнули. Ротмистр посмотрел на меня с тревожным удивлением.

   "Ага, попались!" - подумал я и сказал вслух: - Я предпочитаю быть поверенным в тайнах любви, чем вынимать лично для себя счастливые или несчастные билетики из лотерейной урны. Графиня Керстен совсем смутилась. Теперь она и Яновский могли думать, что им угодно. Каждый из них мог предположить, что я сделался поверенным ее или его, им или ею посвящен в тайну их романа в Павловске. Во всяком случае, они у меня в руках. Кто знает чужой секрет, тот является господином положения. Графиня понимала, что я мог теперь отплатить ей той же монетой, и стала быстро прощаться.

   - Good bye! Я ужасно устала! Едем, Пьер, уже поздно. Good night, Лидочка! - говорила она, надевая перчатки и прощаясь. Все поднялись из-за стола. Сквер уже опустел, когда мы с Лидой вышли из вокзала. Она села в экипаж и отстранилась от меня. При лунном свете я увидел ее побледневшее утомленное лицо, которое как-то разом осунулось и постарело.

   - Итак, я была права? - взглянула на меня Лида.

   - В чем? - спросил я, закуривая папиросу.

   - Ты меня опять обманываешь.

   - Лида?

   - Вот почему ты был сегодня так внимателен и любезен со мной! - продолжала она нервным голосом. - Когда я перестану тебе верить? О, я все отлично поняла. Элен видела тебя с этой натурщицей Рубежова, какой-нибудь искательницей приключений в парке. Превосходно! Вот сюжет для новой басни в Павловске. Какую роль ты заставляешь играть меня, наконец?

   - Но это сплетня! Я люблю тебя, Лида...

   - Молчи! У тебя лживые глаза.

   Она высвободила свою руку из моей и откинулась на подушку коляски. Напрасно я старался уговорить ее, успокоить, утешить. Мне было жаль Лиду, жаль этого вечера, который принес ей столько радости, успехов, поклонений и кончился такой горькой обидой. Мы вернулись домой чуждые друг другу боле, чем когда-либо.

   Проходя через полутемную спальню, где лампада горела перед образом над кроватками наших детей, я нагнулся к Петрику. Он не спал и смотрел на меня.

   - Папа, что будет со мною, когда я умру? - тихо спросил он. - Мама говорит, что Бог сделает меня ангелом, а я не хочу. Я попрошу Бога, чтобы он сделал меня канарейкой. Тогда я буду к тебе прилетать, только ты открой мне окно. Не забудешь открыть?

   - Спи, маленький! - поцеловал я его. - Умирают только больные дети, а ты здоров и вырастешь большой. Ты всегда будешь со мной и мамой.

   Откуда такие мысли у пятилетнего ребенка? - думал я, проходя в свой кабинет и расстегивая китель. Смерть, разлука и этот метемпсихоз, смешной и грустный вместе... Что будет за гробом? Как отвечать на подобные вопросы детей? Петрик думает, что он сделается канарейкой. Разумнее ли верить в Психею? Нет, если не допускать бессмертия, лучше не быть отцом. Легкомысленное творчество любви осуждает на смерть новые и новые существа, которые будут жить и умрут так же, как мы. Или надо покориться велениям бытия, признав, что человеческий ум не мудрее создавшей его природы? У Лиды есть, по крайней мере, утешение в религии. А я? Зачем таинственной судьбой моей я брошен в тревогу чувств, страстей и сомнений, на горе себе и дорогим, близким мне людям?

  

  

   Есть странные часы в жизни, их, вероятно, испытал не один я... Сходятся две зари, как в наши северные, белые ночи. Гаснет вечерняя заря и зажигается утренняя денница. Их золотистый отблеск сливается на небосклоне. Проходит прежняя привязанность, она еще владеет нашим сердцем, но в нем уже поселилась другая, которая должна победить или погаснуть. Так могут встретиться две любви, два чувства, отдавая нас на произвол мучительных сомнений, укоров и угрызений совести. Мой дом, семья, все мое прошлое было связано с любимой женщиной, имело власть надо мной, но рядом все ярче разгорался образ Сильвии, полный очарования молодости и красоты. Новое чувство, как утренняя заря, зажигало свои первые, золотые лучи.

   То, что казалось мне незначительным флиртом, ухаживаньем и развлечением, постепенно превратилось в серьезную привязанность. В этом вероятно, виновен мой характер! Я не умею чувствовать легко и поверхностно. Увлечение женщиной всегда оставляет в душе моей следы неизгладимые. Я любил не много, но сильно.

   Сначала я пытался не видеться с Сильвией и не заглядывал в урну, где она обещала оставить мне условленный знак встречи. Однажды я там нашел увядший букет незабудок, который осыпался при моем прикосновении. Она меня ждала, и я не пришел. Мне сделалось невыразимо грустно. Я захотел увидеть ее, во что бы то ни стало, и отправился к ее березе в конце парка.

   Сильвия сидела под деревом, сложив руки на коленях. Она мне не обрадовалась, не выразила удивления, что я пришел, не упрекала за долгое отсутствие. Мы встретились точно после вчерашнего свидания, и с тех пор эти встречи становились все чаше. Однажды, не найдя ее у березы и в гроте Красной Долины, где она любила мечтать, я отправился через Ботаническую аллею к домику садовника и застал Сильвию за поливкой цветов, как впервые, когда ее встретил. Она была в том же голубом платье с кисейными рукавами, собранными у локтя, и в переднике. Простая соломенная шляпка с бархаткой и незабудками придавала ей сельский вид.

   - Здравствуйте, Сильвия! - подошел я к ней.

   - Простите, не могу подать вам руки, она у меня вся в земле перепачкана! - улыбнулась девушка. Я сейчас пересаживала астры. Хотите взглянуть на мои клумбы?

   Она показала мне уголок палисадника, где на клумбах пестрели заботливо политые георгины, астры, бархатки и настурции.

   - Это поздние цветы! - сказала Сильвия. - Тюльпаны и розы давно завяли. Тут все, что осталось от моего садика. Прежде он был красивее. Хотите свежую астру? Она только что распустилась.

   Сильвия сорвала цветок и подала мне.

   - Если вы не очень заняты, пройдемтесь по парку! - сказал я, поднося астру к губам.

   - Я хотела полить еще одну клумбу, но все равно, пойдемте.

   Она поставила лейку на садовую скамью, сбегала домой и вернулась еще боле свежей и порозовевшей от умывания. Непросохшая капелька воды, как роса на цветке, дрожала на ее золотистых волосах. В руках у нее был зонтик.

   - Куда же мы пойдем? - спросила Сильвия.

   - Куда хотите! Вы заставили меня полюбить каждый уголок вашего парка.

   - Да?

   - И вас, Сильвия...

   - И меня? - рассмеялась она. - Сегодня я поведу вас в такое местечко, где вы еще не бывали. У меня есть не только клумбы, но и цветочные поля. Это не далеко за парком. Сколько там колокольчиков, ромашек, незабудок, диких астр! Полевые цветы я люблю еще больше, чем садовые. Они, правда, не так красивы, не знатные и не балованные, но за то их много в Божьем мире. Своя прелесть есть и у них. Не правда ли?

   Я взял Сильвию за обе руки и посмотрел ей в глаза. Она оглянулась на окна дома, приложив палец к губам:

   - Идемте... тетя увидит! - шепнула Сильвия.

   - Лесная сова? - улыбнулся я.

   - И еще в очках.

   Мы вышли в аллею, напрямик минули несколько зеленых лужаек с росшими среди них островками сосен и берез, пробрались сквозь густую чащу и очутились на краю парка. Деревья стали реже. Я увидел широкую поляну, покрытую кое-где кустарником. Маленькое болотце и мшистые кочки отделяли ее от перелеска. Здесь росло много незабудок, весело выглядывавших из шелковистой травы.

   - Вы не боитесь промочить ног? - спросила Сильвия.

   - Хотите, я вас перенесу? - ответил я.

   - Нет, нет, я сама! - побежала она вперед, ловко перебираясь по кочкам. Идите! - обернулась она ко мне, - сейчас будет сухо!

   Сильвия перескочила канавку с водой и мы очутились в густых зарослях ольхового кустарника и мелкого березняка. Все поле кругом, точно ковер, пестрело синими, белыми и желтыми цветами. Ярко сияло солнце, где-то звенели бубенчики стада. Мы были каком -то диком уголке, казалось, совсем позабытом. Трава, цветы, зелень кустарников и голубое небо над ними. Здесь пахло тем неуловимым запахом поля, которым чувствуется только и жаркие дни. Сильвия опустилась в тени ольхового куста и стала срывать тонкие стебельки колокольчиков. Я видел завитки ее золотистых волос над белой, немного загоревшей шеей, ее розовый локоть и гибкую фигуру, склонившуюся над цветами. Она повернула ко мне голову и рассмеялась:

   - Что вы на меня так смотрите?

   - Какая вы хорошенькая, Сильвия!

   - Да? Помогите мне рвать колокольчики.

   Я нагнулся и поцеловал ее. Сильный удар маленького кулачка заставил меня отшатнуться. Глаза девушки вспыхнули, и краска залила ее щеки. Она сердито взглянула на меня и, не оборачиваясь, пошла прочь. Все это произошло так неожиданно, что я едва опомнился. Было смешно, досадно и больно. Что было делать? Я притворился оскорбленным и, отвернувшись, вытянулся на трав. У моей милой обидчицы должно было явиться раскаяние, - в некоторой ее привязанности я не мог сомневаться. Прошло минут пять. Наконец за моей спиной раздался плачущий голос:

   - Ну, что же вы не встаете?

   Я молчал.

   - Встаньте... пойдемте! Ведь вы один отсюда и дороги не найдете без меня! - уже смеясь, сказала она.

   - Как-нибудь дойду! - ответил я холодно.

   Сильвия опустилась около меня на колени и положила руку на мое плечо:

   - Я вам сделала больно? Я вас обидела? - ласково говорила она. - Ну, простите меня, ведь я такая глупая!

   Я повернулся к ней и обнял ее талию. Она больше не сопротивлялась. Я шептал ей слова любви, гладил и целовал ее золотистые волосы, губы, глаза. Спрятав голову на моей груди, она вся отдалась моим ласкам. Среди цветов, травы и кустарника она стала моей так просто. застенчиво и нежно, что сердце мое забилось еще никогда не испытанным восторгом и благодарностью. Так любит весь мир, кроме человека, вечно обманывающего себя и других. Никогда я не встречал большей простоты и прелести чувства. Первый глубокий вздох, первая сознательная улыбка счастья Сильвии навсегда запечатлелись в моей памяти.

   Есть сказка о водяной царевне, которая, полюбив, сделалась женщиной. То же сталось и с моей лесной феей. В ней ничего не было волшебного, - только грудь ее, губы и руки были прекраснее, чем у других женщин. Пахучая трава, нагретая солнцем, казалась мне душистой. Первая тайна открывшейся любви делает богиней каждую девушку, и ей можно молиться, мешая восторженные гимны с поцелуями.

   Волосы Сильвии рассыпались золотистой волной, и заботливо приколол их затерявшейся в траве гребенкой. Несколько колючек пристало к ей платью. Она весело смялась, пока и справлялся с ними.

   Когда мы вернулись в парк, кругом как-то сразу сделалось темно. Вершины сосен шумели от налетевшего ветра. Посыпались крупные капли дождя, вспыхнуло небо, и прокатился гром.

   - Гроза идет! - робко прижалась ко мне Сильвия.

   - Ты боишься грома? - спросил я.

   - А если молния ударит в мою березу? Ух, как загрохотало! Пойдем скорей!

   - Разве негде переждать грозу?

   - И мне не хочется расставаться с тобою так скоро. Но ведь ты придешь опять?

   Я крепко сжал ее руку. Новый громовой удар с треском и грохотом пронесся над соснами парка. Шумно закачались ветки, и хлынул ливень. Взявшись за руки, мы побежали через лужайки. Как нарочно, ни одной сторожки не было на нашем пути. При каждом ударе грома Сильвия затыкала уши и потом со смехом бежала вперед. Это была последняя летняя гроза, прошумевшая над старым парком. Промокнув насквозь, мы добрались к домику садовника. Я запыхался от быстрого бега.

   - Ну, попадет мне теперь от тети! - сказала Сильвия.

   - И мне, пожалуй! - рассмеялся я.

   - Прощай, приходи завтра! - оглянувшись кругом, быстро поцеловала меня Сильвия и скрылась в кустах сирени, покрытых дождевыми каплями.

   Пока я шел домой, ливень перестал. Сырой песок аллеи стал рыхлым, трепетали листья, и влажной волной, как море, переливалась вся зеленая даль парка.

   Переодевшись, я вышел на балкон нашей дачи, где Лидия сидела за рабочим столиком и, вышивая, слушала рассказы Далибекова о войне. Она, кажется, немного скучала. Рубежов что-то чертил карандашом на клочке бумаги.

   - Тебя не застала гроза в парке? - встретила меня Лида.

   - Я переждал дождь. Здравствуй, князь! - протянул я руку Далибекову.

   Лида позвонила, чтобы подали чай.

   Далибеков и Рубежов почти все время проводят у нас. Когда на другой день я вечером вернулся домой из города, где я был по делам, мне показалось необычайным отсутствие Рубежова.

   - А где же наш художник? - спросил я, присаживаясь к столу.

   - Monsieur Рубежов недавно ушел! - улыбнулась Лида. - Я тебе потом расскажу о нем презабавную вещь.

   - В самом деле? Как тебе нравится придворный живописец моей жены? - спросил я Далибекова.

   - Он недурно поет! - сказал есаул.

   - И так же рисует! - живо прибавила Лида. - Пожалуйста, не нападайте на Рубежова, хотя сегодня мне не хочется за него заступаться.

   - Чем он тебя прогневил?

   - Так, ничего!

   Лида, кажется, серьезно задалась целью протежировать Рубежову в свете и развивать в нем эстетические наклонности.

   Женщины вообще любят создавать успех, вводить в моду, покровительствовать талантам. Граф Керстен уже купил пейзаж Рубежова - уголок Павловского парка, группу берез над водой - небольшой ландшафт, написанный, на мой взгляд, без настроения и того лиризма, который необходим в картинах природы. Но Рубежов не пейзажист. Он посвятил себя жанровым сценкам с "идеей" или, вернее, с тенденцией. Его "Самосуд", "Голодовка в деревне", "Проводы новобранца" были на выставках.

   На стол подали холодный ростбиф, вино и фрукты, и мы с Далибековым за стаканами мадеры вспоминали наши походные голодовки и Манчжурию, консервы и шанхайское вино. Князь говорил, что, вернувшись в Россию, он совершенно утратил представление о ценности вещей, - так все ему казалось дешево.

   - Помнишь, - говорил он, - сколько мы платили в Лаояне за японскую водку "Данзан" и скверное пиво "Осака" с восходящим солнцем на этикетке?

   Лида смеялась, когда мы рассказывали ей о рогатой прическе манчжурок, китайском театре Тифонтая, о рикшах и купезах. Далибеков к каждому слову прибавлял "шанго" или "шибко ламайла". Да, все хорошо, что пройдет. Так мы засиделись до позднего вечера. Когда я остался вдвоем с Лидой, она подошла ко мне, обвила мою шею руками и сказала:

   - Дай мне слово, что это не будет иметь ни каких последствий?

   - Что такое, Лида? - удивился я.

   - Очень глупая и смешная история. Рубежов сделал мне признание в любви, une grande declaration des sentiments, и... и...

   - Ну?..

   - И поцеловал!.. Не строй, пожалуйста, такого лица. Я приняла все меры, старалась его охладить, но он вдруг сорвался с места и схватил меня, как медведь. Я еле освободилась и убежала в свою комнату.

   - Но это невероятная наглость!

   - Ради Бога, не сердись, Андрей! - сложила руки Лида.

   - Нет, этого так оставить нельзя! Вот что значит принимать в доме неведомо кого! Я ожидал, что твоя взбалмошность кончится плохо! - говорил я, ходя по балкону.

   - Я жалею, что тебе сказала.

   - Не хватает, чтобы ты скрыла! Благодарю покорно!

   - Ты дал слово не делать истории.

   - Таких слов не дают. Впрочем, довольно об этом. Я знаю сам, как поступить с господином Рубежовым. Иди спать!

   Лида прислонилась к столу и смотрела на меня исподлобья. Вдруг она бросилась ко мне, схватила в обе руки мою голову и стала осыпать меня поцелуями.

   - Ты ревнуешь, ты любишь меня, Андрей! - порывисто говорила она. - Вспомни, как мы были счастливы, как любили друг друга. В последние годы словно стена выросла между нами. Ты стал холоден, ты изменял мне, разлюбил. За что? Разве я перестала быть интересной? Посмотри, как все ухаживают за мною. Вот и Рубежов... Далибеков тоже. Но сегодня мне кажется, что ты меня любишь. Скажи мне это, и я буду благодарна тебе, прощу тебе все ради детей, ради нашей любви!

   - Какая ты глупая, Лида! Конечно же, я тебя люблю! - притянул я ее к себе за руки.

   - Да, по привычке, как друга?

   - Нет, больше!

   - Как жену? Comme une amante? Как часто, Андрей, мне хочется заглянуть в твою душу, узнать, о чем думают эти милые карие глаза, которые умеют смотреть с такой лаской. Но иногда я им не верю. Посмотри на меня! Я могу глядеть на тебя прямо, - я ни в чем не виновата пред тобою, и люблю тебя!

   Она откинула голову, ее черные волосы рассыпались и роскошной волной упали по плечам. Счастливая улыбка осветила ее смуглое лицо. У женщин бывают мгновения, когда они словно расцветают под влиянием вспыхнувшего чувства, когда вся молодость, красота, очарование возвращаются к ним, создают волшебный обман, которому нельзя противиться. Или, быть может, это иллюзия нашего сердца, в котором просыпается прежняя любовь и, как прежде глядит обвороженным взглядом, видящим только былые обольщения? Не знаю и не хочу знать! Не надо считать скупым улыбки счастья, последние лучи догорающей зари.

   Когда я вышел в сад, чтобы его ночной свежестью охладить разгоряченную голову, сверкнула дальняя зарница, и я вспомнил Сильвию. Мучительные мысли овладели мною, и я не мог разобраться в двух чувствах, охвативших меня и взаимно отрицавших друг друга. Бедное человеческое сердце! Как скверно оно создано и как хочется иногда разбить его в мелкие черепки!

   Я долго ходил по саду.

   Мысли мои снова вернулись к Рубежову, к его поступке в моем доме. Лида теперь говорит, что она все это выдумала нарочно, чтобы испытать меня, но я ей не верю. Она просто испугалась последствий и хочет замять историю.

   Что Рубежов в нее влюблен - это ясно, как день. Я помню его восторженный взгляд, каким он смотрел на Лидию во время концерта. Надо положить этому конец!

   Что такое Рубежов? Я несколько знаю его "Curriculum vitae". Он исповедался Лиде, а она передавала мне. Он из мещан и своим трудом проложил себе дорогу в жизни, - это почтенно. Он кончил академию, побывал за границей и получил медаль в парижском салоне, чем весьма гордится. Талант и школа у него бесспорно есть. Наши художники давно пережили дилетантизм Райских и Шубиных. Они учатся своему искусству довольно серьезно. Рубежов, чтобы учиться, пел где-то на клиросе, зарабатывал деньги писанием грошовых "панданчиков", как он выражается, но, несмотря на все его усердие, из него не вышло крупного художника. Ему уже тридцать лет, он из году в год экспонирует свои картины на выставках, однако не пользуется успехом.

   Душа у него мещанская, ум малообразованный. Что он читает? Прочел Маркса, Каутского, Генри Джорджа и сделался социал-демократом. Умственный багаж его очень невелик. Вот почему он так легко увлекается модными веяниями. Да и умен ли он вообще? Невоспитанный, грубый, может быть, не лишенный добродушия, он делается иногда совсем бесцеремонным. Как можно поцеловать женщину, чужую жену, которая не дала к этому никакого повода? Лида никогда им не увлекалась. Своим маленьким кокетством с Рубежовым она просто мстила мне и желала разбудить мою ревность. Их дуэты тенора di grazia и сопрано были мне сначала досадны, потом попросту сделались смешны. Такую глупую роль играл Рубежов в моем доме. Человек он не нашего круга, и попал в обстановку, совершенно дли него не подходящую. Как эти господа льнут к аристократам, которых в душе ненавидят!.. Его раздражает даже блеск гвардейского мундира, и он еле воздерживается, чтобы не сказать какой-нибудь резкости. Вот именно из таких мелочно-самолюбивых и завистливых людей выходят террористы, бомбометатели, революционеры. Я чувствую, что с этим Рубежовым мы встретимся слишком близко, и тогда я за себя не поручусь. Сначала он мне внушал только презрение, а теперь я его почти ненавижу. Слишком много чести для него...

   - Андрей, ты еще не спишь? - услышал я голос Лиды с балкона.

   - Нет еще! Я вышел покурить сигару в саду.

   Она сошла в сад в легком светло-зеленом пеньюаре-plisse, который ей очень идет. Ее стройная фигура, охваченная волнами шелка и кружев, ее обнаженные смуглые руки до сих пор красивы. Ни к одной женщине не подошли бы слова "desiree et attrayante" более чем к Лидии. Я обнял ее за талию, и мы долго ходили вместе по садовой дорожке, разговаривая о прошлом, о детях, о нашей любви. Наконец она зябко повела плечами и сказав: "Мне холодно, Good night!", убежала домой. Я бросил на песок окурок сигары и пошел спать.

   Влажные листья сада шептали мне что-то, какие-то жалобы, укоризны, но я закрыл окно и голоса ночи умолкли. На долго ли?

  

  

   - Холодно! Мне что-то нездоровится! - жаловалась Лида, кутаясь в шаль. Усталая, с осунувшимися щеками, она вышла к чаю. Белый утренний капот оттенял желтизну ее лица, где уже показывались морщинки. Небрежная прическа портила ее, придавал ей слишком домашнее, будничное выражение. Одни черные, великолепные глаза мягко светились под ресницами. Передо мной была немолодая, утомленная женщина, мать двух детей, моя жена. Она сидела в качалке, положив руки на ее изогнутый бамбук, такая слабая, беспомощная, больная.

   Я невольно вспомнил Лиду - как в той же небрежной позе, но оживленная, смеющаяся она сидела на палубе парохода, уносившего нас по волнам Адриатики. Запрокинув голову, она смотрела на меня вызывающим взглядом. Красный корсаж ловко обхватывал ее гибкую талию.

   Высокий мужской воротничок u развивавшийся от морского ветерка шарф на ее груди, круглая соломенная шляпа - мне вспоминались до малейшей подробности. Слегка колебля бамбуковую качалку, я любовался изящной ножкой Лиды, выглядывавшей из-под кружевной оборки. Я следил за изменчивым выражением ее лица, такого же смуглого, как у смеявшихся вокруг нас итальянок.

   Солнце, голубые волны, наша любовь - все скрылось где-то в смутной дали... Эта синяя даль есть также и у времени.

   - Какое нынче число? - вяло спросила Лида.

   - Кажется, 16 сентября! - опомнился я от своей грезы.

   - Да, уже осень!

   Лида закрыла глаза, и мы оба замолкли.

   Да, уже осень! Лида подарила мне последний день того запоздалого лета, которое наш народ так метко назвал "бабьим". Желтые листья шумят вокруг балкона, на деревьях повисла тонкая паутина. Природа не щадит ничего. Она безжалостно срывает с ветвей сотканный ею убор, она проводит морщины на лице, когда-то прекрасном. Я сделался невольным участником той трагедии, которую переживала Лида, и наравне со своими, испытывал ее страдания.

   - Не пойти ли тебе в комнату, Лида? - нагнулся я к ней. Ты, в самом деле, нездорова сегодня. Может быть, послать за доктором?

   - Не надо, пройдет, - провела она пальцами по лбу.

   Лида оперлась на мою руку, слабо улыбнулась мне, и я отвел ее в спальню, велел затопить камин. Я не мог оставаться с нею долго, - мне еще надо было свести счеты с Рубежовым. Он куда-то уезжал и только теперь вернулся в Павловск. Вчера он наведался к нам, когда меня не было дома, но его не приняли. Двухнедельное отсутствие Рубежова только подтверждало мои подозрения: он сбежал после своей выходки. Но как у него хватило дерзости опять явиться к нам, как ни в чем не бывало?

   Проходя по парку, я удивился, до чего он пожелтел в последние дни. Среди зелени деревьев всюду сквозили золото и пурпур. Одна березка стояла совсем желтая, и с нее падали cyxиe листья, устилавшие траву. Утро было солнечное, но холодное. В аллеях веяло влажной сыростью. Свернув к "Храму Аполлона", полуразрушенные колонны которого чуть белели в чаще кустарника, образуя одетый тенью полукруг, я остановился перед мраморным жертвенником.

   - Боги, - усмехнулся я, - назначили мне странный жребий: убивать и любить, как подобает солдату, служить смерти и возрождению. Лида часто называет меня язычником, не понимающим духовной красоты. Пусть так! Прими, о Феб, мою молитву вечному солнцу жизни!

   Я сломал ветку и бросил ее на жертвенник. Желтые листья посыпались на камни, изрытые трещинами, в которых росла трава.

   Пройдя шагов двадцать по извивавшейся мимо храма дорожке, я неожиданно увидел Рубежова. Он стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на верхушки деревьев. Его серая шляпа совсем съехала на затылок. Я быстро подошел к нему.

   - Господин Рубежов...

   - А! Это вы? - обернулся художник. - Какой нынче удивительный колер на деревьях!

   Я поднял свой английский хлыст.

   - Вы негодяй! - сказал я с расстановкой. - Так получите вам подобающее!

   Хлыст свистнул в воздухе, но в ту же минуту, вырванный из моих рук, разлетелся на несколько кусков. Рубежов прямо смотрел на меня и бросал его обломки. Только верхняя губа художника злобно дрожала.

   - Вы спятили, батенька? - спросил он. - Если хотите на кулачках драться, так я хоть сейчас.

   Он отступил на шаг и засучил рукава. Мне хотелось броситься на него, но я сдержался.

   - Вы поцеловали мою жену и понимаете, конечно, что за этим должно последовать! - холодно сказал я.

   Рубежов неудержимо расхохотался.

   - Что-о? Я поцеловал Лидию Сергеевну? - развел он руками. - Вот уж в чем не виноват, так не виноват! Да кто же сказал такую ерунду?

   - Вы запираетесь, как школьник.

   - Да ей Богу же, нет! Кто вам насплетничал?

   - Мне сказала жена.

   - Лидия Сергеевна? Не может быть! - удивился Рубежов. - Да ничего подобного не было. Она, верно, пошутила над вами, а вы всерьез приняли. Неужели вы полагаете, что я побоялся бы сказать вам прямо? Мускулы у меня ничего себе. Трехпудовую гирю выжимаю. Да и не трус я, господин Ладогин! Лидия Сергеевна мне, действительно, нравится, но тут еще далеко до поцелуев. Я за чужими женами не волочусь. Девицы - дело другое. То - добро никому не принадлежащее. Кто взял, тот и прав.

   Рубежов говорил так искренно, что я невольно усомнился в истине слов Лиды. Положение было неловкое.

   - Так вы настаиваете, что это небылица? - спросил я художника.

   - Да хоть сейчас пойдемте вместе к Лидии Сергеевне! - ответил он. - Оправдываться перед вами я не хочу, но истину восстановить надо.

   - Ну-с, очная ставка излишня. Я сам поговорю с женой.

   Рубежов злобно усмехнулся.

   - Ваших извинений, господин Ладогин, мне не нужно! - сдвинул он брови. - Удар хлыстом, хоти бы и неудавшийся, не забывается. Драться с вами, конечно, не стану, но счеты мы все-таки сведем. Честь имею кланяться!

   Он высоко поднял шляпу и, повернувшись, зашагал по аллее.

   Бешенство охватило меня. Лидия поставила меня в смешное положение одураченного мужа, и этого я не прощу ей никогда. Ее поступок не имеет оправдания. Он низок, вульгарен, на него способна только испорченная натура. Неужели ревность довела Лидию до сумасшествия? Вернувшись домой, я тотчас прошел в ее спальню.

   - Ты мне солгала? - взял я Лиду за руку. - Рубежов говорит, что он и не думал целовать тебя.

   Она сначала смутилась, но потом приняла вызывающий вид.

   - Зачем же ты мне не поверил? Я тебе сказала, что пошутила.

   - Так не шутят порядочные женщины. Мы из-за тебя едва не подрались с Рубежовым.

   - Что же? Я вам доставила маленькое развлечение! - зло рассмеялась Лида.

   Я крепко сжал ее руку.

   - Пустите! Вы сделались грубы в Манчжурии! - крикнула она.

   - Я тебя не люблю и больше не останусь с тобою! - сказал я резко, оттолкнув ее руку.

   Она поднялась во весь рост. Глаза ее горели.

   - О да, я все знаю! - заговорила Лидия. - Я прочла ваш дневник. Эти восхитительные прогулки по парку с какой-то Сильвией, вероятно с той девчонкой, которая так пленила вас и Рубежова. Жаль, что вы не ударили его хлыстом, или он вас!

   - Ты рылась в моем дневнике?

   - Авантюристка, которая, конечно, не вам одному принадлежала! - повторяла Лида. - Ступайте к ней! Вы не стоите мизинца умной женщины. Вы... Вы...

   Голос ее оборвался. Закрыв лицо платком, она упала в кресло.

   Я пожал плечами и вышел из комнаты.

   До каких жестоких, возмутительных сцен мы дожили с Лидой! Нет, лучше расстаться навсегда. По крайней мере, там, где-нибудь вдали, я буду вспоминать о ней без злобы, буду видеть Лиду такой, как я любил ее когда-то. Все рушилось - семья моя, прошлое счастье, привязанности. Я теперь понимал, что бывают минуты, когда можно приставить револьвер к виску. А Рубежов? Этот здоровый, беззаботный малый, наверное, на моем месте только помахивал бы тросточкой, заломив набекрень свою серую шляпу, и преспокойно рисовал бы Лиду и Сильвию, раз судьба послала ему такое благополучие. Эти господа просто смотрят на вещи.

   Взяв фуражку, я вышел в парк и направился к гроту в Красной Долине. Последние три дня я не виделся с Сильвией, и теперь мне хотелось ей сказать что-то, - что именно, я еще не отдавал себе отчета. Какое-то смутное решение созревало в душе моей, но оно не оформилось в слова и мысли. Область бессознательного в человеке, быть может, шире, чем мы думаем, и там, в этих тайниках сердца, вырабатываются важнейшие решения нашей жизни.

   Спустившись с горы, я увидел серебряную ленту Славянки, извивавшейся внизу, под зелеными холмами, покрытыми лесом. Полузакрытая кустами, река вспыхивала на солнце и тихо струилась по лугам Красной Долины. Я поднялся по дорожке к знакомому гроту. Его полуразрушенная арка с каменными ступенями теперь была осенена желтыми, увядающими листьями. Листья желтели на ступенях, в траве и на дорожке. Кругом была осенняя тишина, которая полна такой безнадежной грусти. Только по-прежнему звучно журчала вода где-то за кустарником. Золотистые и красные оттенки деревьев придавали гроту какую-то задумчивую прелесть.

   Я поднялся вверх по ступеням. Там было тихо и пусто. Мраморная богиня, обнаженная и прекрасная, лежала в густой траве среди кустов, точно покинутая и отдыхавшая от страстных ласк нимфа. Мрамор, замшившийся от времени и непогоды, еще сохранял нежную красоту линий. Но все кругом дышало осенью, разрушением, и веяло сыростью от зеленой травы. Слабый ветер, точно вздох, пробегал в чаще. Сильвии не было. Я опустился на серый обломок камня и долго ждал ее, прислушиваясь к смутному говору сосен. Никто не проходил по пустынным дорожкам. Чувство уединения охватило меня, и казалось, что хорошо никого не ждать, никого не любить, быть одному в мире. Одиночество лучше страданий и радостей, разделенных с другими. Сладок покой...

   Вдруг я невольно вздрогнул.

   В пролете арки, точно призрак, стояла черная фигура. Выпрямившись, с поднятой головой, закутанной в кружевную мантилью, она неподвижно смотрела вперед. Среди черных кружев я увидел бледное женское лицо с печальным и строгим выражением. Только сильное горе делает такими суровыми, почти окаменевшими черты человеческого лица. Темные, расширенные глаза глядели прямо перед собою, и на их ресницах дрожали крупные и холодные, как роса, слезы. Это была Лидия, но я едва узнавал ее. Сама смерть не могла бы изменить ее больше. Она стояла спокойно, с опущенными руками, точно призрачная тень, выступившая из глубины парка.

   - Здесь! - глухо проговорила она.

   Она поднялась на две ступени и, опираясь рукой о каменную стену арки, заглянула в сумрак темного грота.

   - Здесь он был с нею! - сказал ее голос. Горькая усмешка пробежала по ее сжатым губам.

   Я понял, что привело сюда бедную Лиду. Ее влекло в парк, в грот Красной Долины, печальное желание увидеть те места, где любимый ею человек нашел другое счастье, другую любовь. Ревнивая мечта рисовала ее воображению отданные не ей ласки, поцелуи, признания. Вот здесь они сидели вдвоем, здесь встречались, и она слышала тихий шепот, влюбленный бред, полуслова, полунамеки, отрывки недосказанной речи. Но в ней уже не было злого и мстительного чувства. Одно горе смотрело теперь из ее темных глаз.

   Скрытый кустарником, я следил за нею.

   - Кончено! - вздохнула Лида.

   Она провела рукой по лбу и тихо пошла назад. Словно прикованный страхом и опасением, я последовал за нею. Она медленно двигалась по дорожкам парка. Миновав реку, она поднялась по склону холма, прошла к "Старой Сильвии", с ее мраморными памятниками, бронзовыми статуями, и углубилась в тень сосновой аллеи. Зеленая хвоя, кое-где перемешанная с пожелтевшими листьями кленов и берез, окутывала Лиду своим прозрачным сумраком. Вдоль и поперек исходила она парк, его заповедные уголки и дорожки, где все говорило ей об утраченном счастье. Она прошла еще несколько шагов и наконец опустилась на скамью, над которой, среди густой зелени, стояла бронзовая Сафо с эолийской лирой в руках, печальная певица Лесбоса, оплакивающая измену Фаона. Ее рука касалась умолкнувших струн и на устах, мнилось, замирала последняя жалоба. Пожелтевший кустарник, осенние цветы и темные сосны окружали прекрасную статую Сафо.

   Опустив голову и скрестив пальцы протянутых рук, Лида неподвижно сидела на скамье. Она думала и передумывала все ту же неотвязную мысль, которая поглощала все ее внимание. Потом она поднялась со скамьи и решительным шагом направилась вверх по аллее. Несколько раз я терял ее из вида, когда она исчезала в чаще кустов и деревьев. Черная фигура в последний раз появилась передо мной в просвете аллеи на холме. Этот уголок парка, где стоит старый павильон, носит название "Крик". У него есть свое предание, как всюду в Павловском парке, где с каждой аллеей связано воспоминание или легенда. Почудилось мне или увидела меня Лида внизу на дороге, но я услышал протяжный, жалобный крик. Казалось, меня призывал ее молящий голос:

   - Андрей!

   Крик прозвучал и замер в дальних аллеях. Мне хотелось броситься на этот прощальный призыв, последнюю мольбу Лиды. Она звала меня... Я пересилил себя и быстрыми шагами пошел прочь. Разве можно изменить сердце, переставшее любить? Как часто мы не можем помочь самому близкому, дорогому другу и на наших глазах, иногда нашей рукой, его поражает смертельное горе. Я не хочу говорить хулу на создание, но не слишком ли много в нем слез? Сердце мое было разбито, и я ничего больше не хотел от жизни. Дорогой ценой покупается счастье. Лида, Сильвия, - дев женщины, владевшие мною, наполняли теперь одним отчаянием мою душу.

   Есть старая русская сказка о вещих птицах Сирин и Алконосте. Одна плачет и поет песни горя, другая заливается беззаботной, смеющейся песнью любви. Художник Васнецов изобразил этих птиц с головами женщин, и мне кажется, я понимаю его толкование сказки. Сирин и Алконост также призывали меня своими волшебными голосами горя и счастья, отчаяния и любви. Это страшные песни. Я слышал их в тиши парка, когда заходило солнце и седой туман тянулся среди ельника и потемневших сосен.

   Быль уже вечер, когда я пришел к дому садовника. В густой вьющейся зелени, окрашенный в красноватую краску, похожую на кирпич, он весело и приветливо выглядывал из кустов сирени, напоминая швейцарский домик в горах. Как все мне было здесь знакомо, - и окно в комнате Сильвии, и ее цветочные клумбы в палисаднике. Зеленая лейка стояла на дорожке. "Вероятно, она дома!" - подумал я. Постучать тихонько в окно, как бывало я делал ночью, теперь было еще нельзя. Немец-сторож сидел у крыльца, покуривая трубку. Я подошел к нему и сунул ему в руку монету.

   - Нельзя ли, голубчик, вызвать барышню? - сказал я.

   - Фрейлейн Сильвию? - удивленно взглянул он на меня. - Так ведь она еще вчера уехала. А, вероятно, вы тот молодой офицер, которому фрейлейн просила передать письмо?

   Я назвал свое имя.

   - Хорошо! Я сейчас принесу!

   Сторож поднялся на крыльцо и через минуту принес мне запечатанный конверт. Что бы это значило? Она никогда еще мне не писала. Я вскрыл конверт и нашел в нем только дубовый листок. Перевернув его раза два, я наконец увидел на листке мелкую надпись чернилами. В ней было всего одно слово "Прощай!".

   - Так барышня ухала? - спросил я сторожа.

   - Да, с вечерним поездом! - ответил он.

   Я пожал плечами. По глазам старика, пристально смотревшего на меня, я угадал, что он что-то знает. Дав ему еще монету, я стал его расспрашивать. Он усмехнулся и рассказал мне, что к фрейлейн третьего дня приезжала в коляске какая-то богатая дама, очень печальная и строгая. По описанию - несомненно Лида. Да и кому быть еще? Дама и фрейлейн долго ходили вдвоем по цветнику, сначала как будто ссорились, потом обе плакали. Когда богатая дама уехала, фрейлейн Сильвия целый вечер пробыла у себя в комнате, а на другой день уложилась и приказала отвезти веши на вокзал. Вечером простилась с теткой и ухала, - надо полагать в Петербург.

   - Не знаешь, куда именно? - спросил я сторожа.

   - Этого мне не сказали! - развел он руками.

   Я поблагодарил старика-колониста и пошел прочь по Ботанической аллее. Дубовый листок, словно упавший осенью с родного дерева, - вот все, что осталось мне от Сильвии и ее любви. Любила ли она, если так просто, даже не повидавшись со мною, уехала по настоянию Лиды? Невольное сомнение шевельнулось в моем сердце. Сильвия никогда и ни о чем меня не расспрашивала. Мне не приходилось говорить ей о моем семейном и общественном