Главная » Книги

Киплинг Джозеф Редьярд - Наулака, Страница 4

Киплинг Джозеф Редьярд - Наулака


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

вительно помог. До окончания завтрака он узнал от Эстеса и его жены об их положении в Раторе. Они рассказали ему о своих неприятностях с магараджей и женами магараджи и о полной безуспешности своего дела; о своих детях, живущих в изгнании, каким является родина для американских детей, выросших в Индии. Они объяснили, что говорят о Бангоре, дети живут там с теткой и учатся в школе.
  
  - Вот уже пять лет, как мы не видели их, - сказала миссис Эстес, когда они садились завтракать. - Фреду было только шесть лет, когда он уехал, а Лоре восемь. Подумать только, теперь им одиннадцать и тринадцать лет! Мы надеемся, что они не забыли нас. Но как могут они помнить? Ведь они еще дети.
  
  Потом она рассказала ему случаи возобновления родственных связей в Индии после такой разлуки, от которых кровь застыла в жилах у Тарвина.
  
  Завтрак вызвал в душе Тарвина сильную тоску по родине. После месяца, проведенного на море, двух дней на железной дороге, где пришлось поесть кое-как два раза, и ночи на постоялом дворе ему особенно понравилась простая домашняя еда и обильный американский завтрак. Он начался с арбуза - в этот момент Тарвин еще не чувствовал себя, как дома, потому что арбузы были почти неизвестной роскошью в Топазе и вообще не красовались в апреле во фруктовых магазинах. Но овсянка возвратила его домой, а котлеты и вареный картофель, кофе и различные печенья возбудили воспоминания, достаточно глубокие, чтобы вызвать слезы. Миссис Эстес, польщенная его восторгом, сказала, что следует достать кувшин кленового сиропа, который им прислали из Бангора, и, когда бесшумно двигавшийся слуга в белой одежде и красном тюрбане принес вафли, она послала его за сиропом. Все они были очень довольны и говорили приятные вещи об американской республике.
  
  Конечно, у Тарвина в кармане была карта Колорадо, и, когда разговор, перескакивая с одной части Соединенных Штатов на другую, перешел к западу, он разостлал карту на столе между вафлями и котлетой и указал местоположение Топаза. Он объяснил Эстесам, как подняла бы город новая дорога, проведенная с севера на юг; потом принялся с любовью рассказывать, что это за чудесный город, какие здания построены там за последний год, как жители быстро оправились после пожара и начали строиться на следующее же утро. Пожар дал городу миллион долларов страховой премии, говорил он. Он преувеличивал свои же преувеличения в бессознательном обращении к громадному пустынному пространству, лежавшему за окном. Он не хотел допустить, чтобы Восток поглотил его или Топаз.
  
  - К нам приедет молодая леди, кажется, из вашего штата, - прервала его миссис Эстес, для которой все западные города были безразличны. - Ведь из Топаза, Люсьен? Я почти уверена, что оттуда.
  
  Она встала, подошла к рабочей корзинке и вынула письмо, которое подтвердило ее слова:
  
  - Да, Топаз. Некая мисс Шерифф. Она приезжает к нам от Зенанской миссии. Может быть, вы знаете ее?
  
  Голова Тарвина склонилась над картой.
  
  - Да, я знаю ее. Когда она может приехать сюда?
  
  - Вероятно, на днях.
  
  - Так... Жаль молодую девушку, совершенно одинокую, вдали от друзей, - сказал Тарвин, - хотя я уверен, что вы отнесетесь к ней по-дружески, - быстро прибавил он, ловя взгляд миссис Эстес.
  
  - Попробуем сделать так, чтобы она не загрустила по дому, - сказала миссис Эстес с материнской ноткой в голосе. - Ведь вы знаете, Фред и Лора в Бангоре, - прибавила она после некоторого молчания.
  
  - Это будет доброе дело с вашей стороны, - сказал Тарвин с более сильным чувством, чем требовали интересы Зенанской миссии.
  
  - Могу я спросить, что вы здесь делаете? - спросил миссионер, подавая жене чашку, чтобы она налила ему еще кофе. Он говорил довольно сдержанно, и слова выходили глухо из густой чащи бороды, седой и необыкновенно длинной. У него было доброе, некрасивое лицо, резкое, но дружелюбное обращение и прямой взгляд, который понравился Тарвину. Это был человек с определенными взглядами, в особенности относительно того, что касалось туземных рас.
  
  - Я занимаюсь изысканиями, - развязно сказал Тарвин, поглядывая в окно, как будто в ожидании, что Кэт внезапно выйдет из пустыни.
  
  - А!.. Золота?
  
  - Да, да, и золота, между прочим.
  
  Эстес пригласил Тарвина выкурить сигару на веранде; его жена принесла шитье и села с ними; оба курили, и Тарвин расспрашивал миссионера о Наулаке. "Где ожерелье? Что это такое?" - смело спрашивал он. Однако он вскоре убедился, что миссионер, хотя и американец, знал не больше ленивых странствующих приказчиков. Он знал о его существовании, но не слышал, чтобы кто-нибудь, кроме магараджи, видел его. Тарвин добился этого результата после разговора о многих, гораздо менее интересовавших его, вещах. Но ему начала приходить на ум одна идея насчет золотых приисков, - к которым упорно возвращался миссионер. Эстес выразил предположение, что он, Тарвин, конечно, займется золотыми приисками.
  
  - Конечно, - согласился Тарвин.
  
  - Но, я думаю, вы не найдете много золота в реке Амет. Туземцы добывали его урывками в течение сотен лет. Там ничего не найти, кроме ила, смытого с кварцевых утесов Гунгры. Но я полагаю, что вы поставите дело на широкую ногу? - спросил миссионер, с любопытством глядя на него.
  
  - О да, конечно, на большую ногу.
  
  Эстес прибавил, что он, вероятно, подумал уже о политических затруднениях, которые могут встретиться на его пути.
  
  Ему надо получить согласие полковника Нолана, а через него согласие британского правительства, если он серьезно думает сделать что-нибудь. Да, вообще, чтобы остаться в Раторе, ему нужно заручиться согласием полковника Нолана.
  
  - Стоит ли мне обращать на себя внимание британского правительства?
  
  - Да.
  
  - Ну, я так и сделаю.
  

VIII

  
  
  В течение следующей недели Тарвин научился многому и со своей "приспособляемостью", как говорится на Западе, вместе с белым полотняным костюмом, который он надел на следующий день, принял новые манеры, обычаи и традиции. Не все было приятно ему, но дело было для него важное, и он позаботился, чтобы его новые познания не пропали даром, выхлопотал, чтобы его представили единственному человеку в государстве, который, как утверждали, видел предмет его надежд. Эстес охотно представил его магарадже. Однажды утром миссионер и Тарвин поднялись по крутому склону скалы, на которой стоял дворец, высеченный в скале. Пройдя под большими арками, они вышли на устланный мраморными плитами двор и нашли там магараджу, беседовавшего с оборванным слугой о качествах фокстерьера, который лежал на плитах перед ним.
  
  Тарвин, незнакомый с властителями, ожидал некоторой представительности и сдержанности от неоплатного должника; он совершенно не ожидал неопрятной распущенности, которая проявлялась в домашней одежде правителя, избавившегося от обязанности держаться степенно в присутствии вице-короля; не ожидал также и живописной смеси грязи и украшений во дворе. Магараджа оказался высоким, любезным деспотом, смуглым, с всклокоченной бородой, в зеленом бархатном халате с золотой вышивкой. Он казался очень довольным, что видит человека, не имеющего никакого отношений к управлению Индией и не начинавшего разговора о деньгах.
  
  Непропорционально малая величина его рук и ног доказывала, что правитель Гокраль-Ситаруна происходил из древнейшего рода Раджпутаны. Его отцы храбро бились и ездили далеко, употребляя эфесы шпаг и стремена, которые вряд ли годились бы для английского ребенка. Лицо его было одутловато и нечисто; тусклые глаза смотрели устало, а под глазами темнели глубокие морщинистые мешки. Тарвин, привыкший читать выражение лиц людей на Западе, не заметил ни страха, ни желания в этих глазах, а только безысходную усталость. Точно он смотрел на потухший вулкан - вулкан, шумевший на хорошем английском языке.
  
  Тарвин всегда интересовался собаками, а теперь он испытывал сильнейшее желание понравиться правителю государства. Государем он считал его несколько самозваным, но как собрат-любитель собак и обладатель Наулаки раджа был для Тарвина более чем брат, он был брат его возлюбленной. Он говорил красноречиво и разумно.
  
  - Приходите еще раз, - сказал магараджа, глаза которого оживились. Эстес, несколько сконфуженный, увел гостя. - Приходите сегодня вечером после обеда. Вы приехали из новых стран?
  
  Позднее его величество, под влиянием вечерней дозы опиума, без которого ни один раджпут не может ни говорить, ни думать, научил непочтительного чужестранца, который рассказывал ему про белых людей за морями, королевской игре "пачиси". Они играли до поздней ночи на мощеном мраморном дворе, на который со всех сторон выходили окна с зелеными ставнями. Тарвин, не поворачивая головы, слышал шепот наблюдавших за ними женщин и шуршание их шелковых одежд за этими ставнями. Он видел, что дворец полон глаз.
  
  На следующее утро, на заре, он нашел в начале главной улицы города магараджу, поджидавшего прихода великолепного кабана. Законы об охоте в Гокраль-Ситаруне распространялись и на улицы обнесенного стенами города, и дикие свиньи безнаказанно подрывали корни деревьев на городских аллеях. Кабан пришел и упал в ста ярдах от его величества, сраженный выстрелом из его нового ружья. Выстрел был удачен, и Тарвин аплодировал от души. Видел ли когда-нибудь его величество, как пуля из пистолета на лету попадает в монету? Усталые глаза сверкнули детским восторгом. Раджа не видел ничего подобного, и монеты у него не было. Тарвин подбросил американскую монету и срезал пулей край ее, когда она падала. Раджа попросил его проделать это еще раз, но Тарвин, дорожа своей репутацией, вежливо отклонил предложение, предоставляя кому-нибудь из придворных последовать его примеру.
  
  Радже хотелось попробовать самому, и Тарвин бросил монету. Пуля просвистела неприятно близко от уха Тарвина, но, когда он поднял с травы монету, на ней оказалась зазубрина. Раджа обрадовался этой зазубрине, как будто сам сделал ее, а Тарвин был не такой человек, чтобы разуверить его.
  
  На следующее утро он совершенно неожиданно лишился милости раджи и только после разговора с неутешными коммивояжерами узнал, что на Ситабхаи нашел один из припадков ее царственной ярости. Узнав это, он немедленно перенесся сам и перенес свое изумительное умение заинтересовывать людей на полковника Нолана и заставил этого усталого, седовласого человека хохотать над рассказом об обращении магараджи с револьвером так, как он не хохотал с тех пор, как был субалтерн-офицером. Тарвин позавтракал с ним и в течение полудня узнал истинный взгляд правительства Индии на государство Гокралъ-Ситарун. Правительство надеялось поднять его; но так как магараджа не желал давать средств, то прогресс шея медленно. Рассказ полковника Нолана о внутренней дворцовой политике, переданный с официальной осторожностью, совершенно отличался от рассказа миссионера, который, в свою очередь, отличался от рассказа безбожных коммивояжеров.
  
  В сумерки магараджа возвратил Тарвину свою милость. Он послал всадника разыскать высокого человека, который подрезывал монеты в воздухе, рассказывал интересные вещи и играл в "пачиси". На этот раз дело оказалось посерьезнее, и его величество в трогательных выражениях поведал Тарвину о своих затруднениях как личных, так и государственных, представив все в новом (четвертом) виде. Он закончил бессвязным обращением к президенту Соединенных Штатов, о безграничной власти и далеко распространяющемся авторитете которого Тарвин говорил с патриотизмом, обнимавшим в данную минуту всю нацию, к которой принадлежал Топаз. По многим причинам он не представлял себе, чтобы это было удобное время для разговоров о приобретении Наулаки. Магараджа, пожалуй, отдал бы полцарства, а на следующее утро обратился бы к резиденту.
  
  На следующий день и на протяжении многих дней к дверям постоялого двора, где находился Тарвин, являлась процессия восточных людей в одеждах цвета радуги - все министры двора. Они с презрением смотрели на ожидавших тут же коммивояжеров и почтительно представлялись Тарвину, предупреждая его на красноречивом, напыщенном английском языке, чтобы он никому не верил, кроме них. Каждый разговор заканчивался словами: "А я ваш истинный друг, сэр" и обвинениями товарищей говорившего во всевозможных государственных преступлениях или в недоброжелательстве к правительству Индии - во всем, что только приходило ему на ум.
  
  Тарвин только смутно понимал, что это могло значить. Ему казалось, что игра в "пачиси" с раджой - не особенная честь, а лабиринты восточной дипломатии были темны для него. Министры, со своей стороны, тоже не понимали его. Он явился к ним, словно с облаков, вполне владеющий собой, вполне бесстрашный и, насколько они могли видеть, вполне бескорыстный; тем более оснований для того, чтобы подозревать в нем скрытого эмиссара правительства, в планы которого они не могли проникнуть. То обстоятельство, что он был невежествен, как варвар, относительно всего, что касалось правительства Индии, только подтверждало их уверенность. Для них было достаточно знать, что он тайно ходил к радже, часами сидел взаперти с ним и в данное время "владел королевским ухом".
  
  Эти сладкоголосые, величественные, таинственные чужестранцы наполняли душу Тарвина усталостью и отвращением, и он вымещал все на странствующих коммивояжерах, приказчиках, которым продавал акции "компании по усовершенствованию почвы". Человеку в желтом сюртуке, как первому своему другу и советчику, он позволил купить очень небольшую часть в "Мешкотной жиле". Это было до золотой горячки в Нижней Бенгалии и в золото еще верили. Эти дела заставили его мысленно перенестись в Топаз, и ему страстно захотелось узнать что-нибудь о своих товарищах на родине, от которой он совершенно оторвался, благодаря этой тайной экспедиции, в которой он, по необходимости, делал большую ставку ради тех и других. Он немедленно отдал бы все рупии в своем кармане за вид "Топазских телеграмм" или даже за взгляд на какую-нибудь денверскую газету. Что делается с его приисками "Молли К.", отданными в аренду? "Маскот", о котором идет тяжба в суде? С новым рудником, где напали на очень богатую жилу, когда он уезжал, и с иском к "Гарфильду", затеянным Фибби Уинкс? Что стало с приисками его друзей, с их пастбищами, торговлей? Что стало вообще с Колорадо и Соединенными Штатами Америки? В Вашингтоне могли провести закон об изъятии серебра и превратить республику в монархию старого образца, а он ничего бы не узнал.
  
  Единственным спасением от этих мук служили посещения дома миссионера, где разговаривали о Бангоре в Соединенных Штатах. Он знал, что к этому дому с каждым днем приближается маленькая девушка, чтобы увидеть которую он объехал полсвета.
  
  В блеске желтого и лилового утра, через десять дней после его приезда, он был разбужен пронзительным голосом на веранде, требовавшим немедленно нового англичанина. Магарадж Кунвар, наследник трона Гокраль-Ситаруна, девятилетний ребенок с кожей цвета пшеницы, приказал своему миниатюрному двору (двор у него был совершенно отдельный от отца) приготовить ему рессорную коляску и отвезти его на постоялый двор.
  
  Подобно своему истощенному отцу, ребенок нуждался в развлечениях. Все женщины во дворце говорили, что новый англичанин заставил раджу смеяться. Магарадж Кунвар говорил по-английски - да и по-французски - лучше отца, и ему хотелось продемонстрировать свои знания двору, одобрения которого он еще не получил.
  
  Тарвин пошел на голос, потому что голос этот принадлежал ребенку, и, выйдя на воздух, увидел пустую, как казалось, коляску и конвой из десяти громадных солдат.
  
  - Как вы поживаете? Comment vous-portez-vous? Я князь этого государства. Я - магарадж Кунвар. Со временем я буду государем. Поедемте покататься со мной.
  
  Крошечная ручка в митенке протянулась для приветствия. Митенки были сделаны из самой грубой шерсти с зелеными полосами на запястьях; но одет был ребенок с головы до ног в толстую золотую парчу, а на тюрбане красовалась эгретка из бриллиантов в шесть дюймов высоты; густая кисть изумрудов спускалась на брови. Из-под всего этого блеска выглядывали черные ониксовые глаза; они были полны гордости и детской тоски одиночества.
  
  Тарвин послушно сел в коляску. Он начинал думать, что скоро совсем разучится удивляться чему бы то ни было.
  
  - Мы поедем за ипподром на железной дороге, - сказал ребенок. - Кто вы? - нежно спросил он, кладя свою ручку на руку Тарвина.
  
  - Просто человек, сыночек.
  
  Лицо под тюрбаном казалось очень старым; люди, рожденные для неограниченной власти или не знающие, что значит неисполненное желание, воспитанные под самыми палящими лучами солнца в мире, стареют быстрее других детей Востока, которые становятся самоуверенными взрослыми, когда им следовало бы быть еще застенчивыми младенцами.
  
  - Говорят, вы приехали сюда все посмотреть?
  
  - Это правда, - сказал Тарвин.
  
  - Конца я буду раджой, я никому не позволю приезжать сюда, даже вице-королю.
  
  - Значит, мне-то уж не попасть! - со смехом проговорил Тарвин.
  
  - Вы приедете, - размеренно проговорил ребенок, - если заставите меня смеяться. Заставьте меня сейчас смеяться.
  
  - Смеяться, малютка? Ну, не знаю, что могло бы заставить смеяться ребенка в здешней стране. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них смеялся. - Тарвин тихо, протяжно свистнул. - Что это такое там, мой мальчик?
  
  Вдалеке на дороге показалось маленькое облачко пыли. Оно образовалось от быстрого движения колес; следовательно, явление это не походило нисколько на обычный способ передвижения.
  
  - Вот для этого-то я и выехал, - сказал магарадж Кунвар. - Он вылечит меня. Так сказал магараджа, мой отец. Теперь я нездоров. - Он повернулся с повелительным видом к любимому груму, сидевшему позади. - Сур Синг, - сказал он на местном наречии, - как это называется, когда я теряю сознание? Я забыл по-английски.
  
  Грум нагнулся к нему.
  
  - Небеснорожденный, я не помню, - сказал он.
  
  - Я вспомнил, - вдруг сказал ребенок. - Миссис Эстес называет это "припадками". Что такое "припадки"?
  
  Тарвин нежно положил руку на плечо ребенка, но глаза его следили за облаком пыли.
  
  - Будем надеяться, что она вылечит их, молодец. Но кто она?
  
  - Я не знаю ее имени, но она вылечит меня. Взгляните! Мой отец выслал за ней экипаж.
  
  Пустая коляска стояла у дороги, по которой приближался тряский, старый дилижанс. Слышались пронзительные звуки разбитого медного рожка.
  
  - Во всяком случае, это лучше повозки, - сказал про себя Тарвин, вставая в коляске. Он чувствовал, что задыхается.
  
  - Молодой человек, вы не знаете, кто она? - хрипло проговорил он.
  
  - За ней посылали, - сказал магарадж Кунвар.
  
  - Ее имя - Кэт, - задыхаясь, сказал Тарвин, - не забывайте его. - И прибавил довольным шепотом, про себя: "Кэт!"
  
  Ребенок махнул рукой своему конвою. Всадники разделились и встали по обеим сторонам дороги со всей неуклюжей лихостью иррегулярной кавалерии. Дилижанс остановился, и Кэт, помятая, запыленная, растрепанная от долгого путешествия, с красными глазами от недостатка сна, отдернула занавески похожего на паланкин экипажа и, ослепленная лучами солнца, вышла на дорогу. Ее онемевшие ноги не были в состоянии поддержать ее, но Тарвин выскочил из коляски и прижал ее к сердцу, не обращая внимания ни на конвой, ни на ребенка в золотой одежде, со спокойными глазами, который кричал:
  
  - Кэт! Кэт!
  
  - Отправляйся домой, дитятко, - сказал Тарвин. - Ну, Кэт?
  
  Но у Кэт в ответ для него были только слезы.
  
  - Вы! Вы! Вы! - задыхаясь, проговорила она.
  

IX

  
  
  Слезы снова стояли в глазах Кэт, когда она распускала волосы перед зеркалом в комнате, приготовленной для нее миссис Эстес, слезы досады. С ней повторялась прежняя история: мир не желает, чтобы для него делали что-нибудь, и с неудовольствием смотрит на тех, кто нарушает его мирный покой. Когда она высадилась в Бомбее, то считала, что покончила во всеми неприятностями и препятствиями; теперь ее ожидали только трудности реальной работы. И вдруг Ник!
  
  Она совершила все путешествие из Топаза в состоянии сильного возбуждения. Она вступала в мир; голова у нее кружилась; она была счастлива, как мальчик, впервые отведавший жизни взрослого. Наконец она была свободна. Никто не мог остановить ее. Ничто не могло удержать ее от жизни, которой она поклялась посвятить себя. Одно мгновение, и она могла бы протянуть руку и твердо взяться за дело. Еще несколько дней - и она может столкнуться лицом к лицу со страданием, которое вызвало ее из-за моря. Во сне ей виделись жалкие руки женщин, с мольбой протягивающиеся к ней; влажные, больные руки вкладывались в ее руки. Мерное движение судна казалось ей слишком медленным. Стоя на корме с развевающимися на ветру волосами, она напряженно смотрела в сторону Индии, и душа ее страстно стремилась к тем, к кому она направлялась; казалось, она освобождалась от всех условностей жизни и неслась далеко-далеко за волны моря. Одно мгновение, когда она вступила на сушу, она вздрогнула от охватившего ее нового чувства. Она приближалась к работе; годится ли она для нее? Она отогнала страх, который все время примешивался к ее стремлениям, строго решив не поддаваться сомнениям. Она сделает то, что суждено небом; и она отправилась дальше с новым сильным порывом самопожертвования, наполнявшим и окрылявшим ее душу.
  
  В таком состоянии она вышла из экипажа в Раторе и очутилась в объятиях Тарвина.
  
  Она оценила доброту, которая привела его за столько миль, но от души желала бы, чтобы он не приезжал. Само существование, даже за четырнадцать тысяч миль, человека, который любил ее и для которого она ничего не могла сделать, огорчало и тревожило ее. Лицом к лицу с ним, наедине, в Индии, этот факт терзал ее невыносимо и становился между ней и всеми надеждами принести серьезную помощь другим. Любовь в данное время, решительно, не казалась ей самым важным вопросом в жизни: было нечто поважнее. Однако для Ника это не пустяк, и нельзя было не думать об этом в то время, как она укладывала волосы. На следующее утро она должна была начать жизнь, полезную для всех, кого она встретит, а она думала о Никласе Тарвине.
  
  Потому именно, что она предвидела, что будет думать о нем, она и желала его отъезда. Он казался ей туристом, ходящим сзади набожного человека, молящегося в кафедральном соборе; он был посторонней мыслью. Своей личностью он представлял и символизировал покинутую ею жизнь; хуже того, он представлял собою боль, которой она не могла излечить. Нельзя выполнять высокие задачи, когда тебя преследует фигура влюбленного человека. Люди с раздвоенной душой не покоряли городов. Цель, к которой она так пламенно стремилась, требовала ее целиком. Она не могла делить себя даже ради Ника... А все же с его стороны хорошо было приехать - и так похоже на него. Она знала, что он приехал не только ради эгоистичной надежды. Это правда, что он говорил, что не мог спать ночей, думая о том, что может случиться с ней. Это было действительно хорошо с его стороны.
  
  Миссис Эстес накануне пригласила Тарвина позавтракать с ними на следующий день, когда еще не ожидали приезда Кэт. Тарвин был не такой человек, чтобы отклонить в последнюю минуту приглашение; по этому случаю на следующее утро он садился за завтрак против Кэт с улыбкой, невольно вызвавшей улыбку с ее стороны. Несмотря на бессонную ночь, она казалась очень свежей и хорошенькой в белом кисейном платье, которым она заменила свой дорожный костюм. Когда Тарвин, после завтрака, остался наедине с ней на веранде (миссис Эстес пошла по своим утренним хозяйским делам, а Эстес отправился в свою миссионерскую школу в город), он начал с комплиментов прохладному белому цвету, неизвестному на Западе. Но Кэт остановила его.
  
  - Ник, - сказала она, прямо смотря на него, - вы сделаете кое-что для меня?
  
  Видя, что она говорит очень серьезно, Тарвин попробовал было отделаться шуточкой, но она перебила его.
  
  - Нет, мне этого очень хочется, Ник. Сделаете вы это для меня?
  
  - Разве есть что-нибудь, чего я не сделал бы для вас? - серьезно спросил он.
  
  - Не знаю, этого, может быть, не сделаете, но вы должны сделать.
  
  - Что?
  
  - Уехать.
  
  Он покачал головой.
  
  - Но вы должны...
  
  - Послушайте, Кэт, - сказал Тарвин, глубоко засовывая руки в большие карманы своего белого пальто, - я не могу. Вы не знаете места, куда приехали. Предложите мне этот вопрос через неделю. Я не соглашусь уехать. Но соглашусь переговорить с вами тогда.
  
  - Я не знаю теперь все, что нужно, - ответила она. - Я хочу делать то, для чего приехала сюда. Я не буду в состоянии исполнить это, если вы останетесь. Вы понимаете меня, Ник, не правда ли? Ничто не может этого изменить.
  
  - Нет, может. Я могу, я буду хорошо вести себя.
  
  - Вам нечего говорить, что вы будете добры ко мне. Я знаю это. Но даже вы не можете быть настолько добры, что не будете мешать мне. Поверьте этому, Ник, и уезжайте. Это не значит, что я желаю вашего отъезда.
  
  - О! - с улыбкой заметил Тарвин.
  
  - Ну, вы знаете, что я хочу сказать, - возразила Кэт. Выражение ее лица не стало мягче.
  
  - Да. Я знаю. Но если я буду хорошим, то не беда. Я знаю и это. Увидите, - нежно сказал он. - Ужасное путешествие, не правда ли?
  
  - Вы обещали мне не предпринимать ничего.
  
  - Я и не предпринимал, - улыбаясь, ответил Тарвин. Он приготовил ей место в гамаке, а сам занял одно из глубоких кресел, стоявших на веранде, скрестил ноги и положил на колени белый шлем, который стал носить в последнее время. - Я нарочно приехал другим путем.
  
  - Что вы хотите сказать? - вызывающе спросила Кэт, опускаясь в гамак.
  
  - Конечно, Сан-Франциско и Йокагама. Вы велели мне не следовать за вами.
  
  - Ник!..
  
  В это односложное слово она вложила упрек и осуждение, расположение и отчаяние, которые вызывали в ней в одинаковой мере его самые мелкие и величайшие дерзости.
  
  Тарвин на этот раз не нашелся, что сказать, и во время наступившего молчания она успела снова убедиться, как отвратительно для нее его присутствие здесь, и постаралась смирить порыв гордости, говорившей ей о том, как приятно, что человек объехал ради нее полсвета, и чувства восхищения перед этой прекрасной преданностью; более всего - так как это было самое худшее и постыдное - она была довольна, что у нее хватило времени отнестись с презрением к чувству одиночества и отдаленности, словно налетевшему на нее, как облако из пустыни, благодаря которому присутствие и покровительство человека, которого она знала в другой жизни, напоминавшего ей родину, показалось ей на мгновение приятным и желанным.
  
  - Ну, Кэт, неужели же вы ожидали, что я останусь дома и позволю вам добраться сюда, чтобы подвергаться случайностям в этой старой песчаной куче? Холоден был бы тот день, когда я пустил бы вас в Гокраль-Ситарун одну, девочку, - смертельно холоден, думал я с тех пор, как я здесь и увидел, какова здешняя сторона.
  
  - Почему вы не сказали, что едете?
  
  - Вас, казалось, не особенно интересовало то, что я делал, когда я в последний раз видел вас.
  
  - Ник! Я не хотела, чтобы вы ехали сюда, а самой мне надо было ехать.
  
  - Ну, вот вы и приехали. Надеюсь, что вам понравится здесь, - угрюмо проговорил он.
  
  - Разве тут так дурно? - спросила она. - Впрочем, мне все равно.
  
  - Дурно! Вы помните Мастодон?
  
  Мастодон был один из тех западных городов, будущее которых осталось позади, - город без единого жителя, покинутый и угрюмый.
  
  - Возьмите Мастодон с его мертвым видом и наполните его десятью Лидвилями со всем злом, на которое они способны, и это будет одна десятая.
  
  Он изложил ей историю, политику и состояние общества Гокраль-Ситаруна со своей точки зрения, применяя к мертвому Востоку мерки живого Запада. Тема была животрепещущая, и для него было счастьем иметь слушательницу, которая могла понять его доводы, хотя и не вполне симпатизировала им. Его тон приглашал посмеяться вместе с ним, хотя бы немного, и Кэт согласилась посмеяться, но сказала, что все это кажется ей более печальным, чем забавным.
  
  Тарвин легко согласился с ней, но сказал, что смеется из опасения заплакать. Он устал от вида неподвижности, апатии и безжизненности этого богатого и населенного мира, который должен был бы подняться и находиться в движении - торговать, организовывать, изобретать, строить новые города, поддерживать старые, чтобы они не отставали от других, проводить новые железнодорожные пути, заводить новые предприятия и заставлять идти жизнь полным ходом.
  
  - У них достаточно средств, - сказал он. - Страна хорошая. Перевезите живое население какого-нибудь города Колорадо в Ратор, создайте хорошую местную газету, организуйте торговый совет и дайте свету узнать, что здесь есть, и через полгода страна расцветет так, что вся империя будет потрясена. Но к чему? Они мертвы. Это мумии. Это деревянные идолы. В Гокраль-Ситаруне не хватит настоящего, доброго, старого оживления, чтобы сдвинуть телегу с молоком.
  
  - Да, да, - пробормотала Кэт со вспыхнувшими глазами, почти про себя, - для этого-то я и приехала сюда.
  
  - Как так? Почему?
  
  - Потому, что они не похожи на нас, - ответила она, обратив к нему свое сияющее лицо. - Если бы они были умны, мудры, что могли бы мы сделать для них? Именно потому, что это погибшие, заблуждающиеся, глупые создания, они и нуждаются в нас. - Она глубоко вздохнула. - Хорошо быть здесь.
  
  - Хорошо иметь вас, - сказал Тарвин.
  
  Она вздрогнула.
  
  - Пожалуйста, не говорите мне таких вещей, - сказала она.
  
  - О, хорошо! - со вздохом сказал он.
  
  - Это так, Ник, - серьезно, но ласково сказала она. - Я уже не принадлежу к тому миру, где возможны подобные мысли. Думайте обо мне, как о монахине. Думайте обо мне, как об отказавшейся от всякого такого счастья и от всех других видов счастья, кроме работы.
  
  - Гм!.. Можно курить? - Она кивнула головой, и он закурил. - Я рад, что могу присутствовать при церемонии.
  
  - Какой церемонии?
  
  - Высшего посвящения. Но вы не сделаетесь монахиней.
  
  - Почему?
  
  Некоторое время он неясно ворчал что-то, раскуривая сигару. Потом взглянул на нее.
  
  - Потому, что у меня сильна уверенность в этом. Я знаю вас, я знаю Ратор, и я знаю...
  
  - Что? Кого?
  
  - Себя, - сказал он, продолжая смотреть на нее.
  
  Она сложила руки на коленях.
  
  - Ник, - сказала она, наклоняясь к нему, - вы знаете, я хорошо отношусь к вам. Я слишком привязана к вам, чтобы позволить вам думать... Вы говорите, что не можете спать. Как вы думаете, могу я спать с постоянной мыслью о том, что вы лежите в огорчении и страданиях... которым я могу помочь, только прося вас уехать. Прошу вас. Пожалуйста, уезжайте!
  
  Тарвин некоторое время молча курил сигару.
  
  - Дорогая моя девушка, я не боюсь.
  
  Она вздохнула и повернулась лицом к пустыне.
  
  - Хотелось бы мне, чтобы вы боялись, - безнадежно проговорила она.
  
  - Страха не существует для законодателей, - проговорил он тоном оракула.
  
  Она внезапно обернулась к нему.
  
  - Законодатели! О, Ник, вы...
  
  - Боюсь, что да - большинством в тысяча пятьсот восемнадцать голосов.
  
  - Бедный отец!
  
  - Ну, не знаю.
  
  - Ну, конечно, поздравляю вас.
  
  - Благодарю.
  
  - Но не думаю, чтобы это было хорошо для вас.
  
  - Да, так показалось и мне. Если я проведу здесь все время, то вряд ли мои избиратели согласятся помочь моей карьере, когда я вернусь назад.
  
  - Тем больше поводов...
  
  - Нет, тем больше поводов покончить раньше с настоящим делом. В политике я всегда успею занять прочное положение. А вот занять прочное положение у вас, Кэт, можно только здесь. Теперь, - он встал и наклонился над ней, - неужели вы думаете, что я могу вовсе отложить это, дорогая? Я могу откладывать со дня на день и сделаю это охотно. Вы не услышите больше ничего от меня, пока не будете готовы. Но вы расположены ко мне, Кэт, я знаю это. А я... ну и я также привязан к вам. Этому может быть только один конец. - Он взял ее за руку. - Прощайте. Завтра я зайду, чтобы показать вам город.
  
  Кэт долго смотрела вслед удалявшейся фигуре. Потом вошла в дом, где горячая беседа с миссис Эстес, главным образом о детях в Бангоре, помогла ей здраво взглянуть на положение, создавшееся с появлением Тарвина. Она видела, что он решил остаться, а так как и она не думала уезжать, то оставалось найти разумный путь, чтобы согласовать этот факт с ее надеждами. Его упрямство осложняло предприятие, которое она никогда не считала легким; и только потому, что она безусловно верила всему, что он говорил, она решилась остаться, полагаясь на его обещание "хорошо вести себя". Эти слова, принятые ею в буквальном смысле, действительно много значили в устах Тарвина: в них было, может быть, все, о чем она просила.
  
  Когда все было высказано, оставалась еще возможность бегства, но, к своему стыду, увидя его утром, она почувствовала, что страшная тоска по родине влекла ее к нему, а его решительный, веселый вид был приятен ей. Миссис Эстес была ласкова с ней. Женщины подружились, и в сердцах их возникла взаимная симпатия. Но знакомое лицо с родины - и, может быть, в особенности, лицо Ника - было совсем другое дело. Во всяком случае, она охотно согласилась на его предложение показать ей город.
  
  Во время прогулки Тарвин, не скупясь, демонстрировал все познания, приобретенные им за десять дней своего пребывания в Раторе до ее приезда; он стал ее проводником и, стоя в горах, возвышавшихся над городом, передавал ей слышанную из вторых рук историю с уверенностью, которой мог бы позавидовать любой политический резидент. Он интересовался государственными вопросами, хотя и не нес ответственности за их разрешение. Разве он не был членом правящего класса? Его постоянная, успешная любознательность по отношению ко всему новому помогла ему узнать за десять дней многое о Раторе и Гокраль-Ситаруне и показать Кэт, глаза которой смотрели на все гораздо более ясным взглядом, чем его, все чудеса узких, покрытых песком улиц, где одинаково замирали шаги верблюдов и людей. Они стояли некоторое время у королевского зверинца около голодных тигров и у клеток двух ручных леопардов, с шапочками на головах, как у соколов. Леопарды спали, зевали и царапали свои постели у главных ворот города. Тарвин показал Кэт тяжелую дверь больших ворот, усеянную гвоздями в фут длиной, чтобы предохранять от нападения живого тарана-слона. Он провел ее вдоль длинных рядов темных лавок, устроенных среди развалин дворцов, строители которых давно забыты; водил ее и мимо разбросанных казарм и групп солдат в фантастических одеждах, развесивших свои покупки на дуле пушки или на стволах ружей. Потом он показал ей мавзолей государей Гокраль-Ситаруна под тенью большого храма, в который ходили на поклонение дети Солнца и Луны, и где бык из гладкого черного дерева смотрел сверкающим взглядом на дешевую бронзовую статую предшественника полковника Нолана - задорного, энергичного и очень некрасивого йоркширца. Наконец, за стенами, они увидели шумный караван-сарай торговцев у ворот Трех Богов; караваны верблюдов, нагруженные блестящей каменной солью, направлялись отсюда к железной дороге, днем и ночью всадники пустыни в плащах, с закрытой нижней частью лица, говорившие на никому не понятном языке, выезжали, Бог знает откуда, из-за белых холмов Джейсульмира.
  
  Во время прогулки Тарвин спросил Кэт о Топазе. Как он там? Каков вид старого дорогого города? Кэт сказала, что она уехала через три дня после его отъезда.
  
  - Три дня! Три дня - большой промежуток времени для растущего города.
  
  Кэт улыбнулась.
  
  - Я не заметила никаких перемен, - сказала она.
  
  - Да? Петерс говорил, что начнет готовить место для постройки нового кирпичного салона на улице Г. на следующий день. Парсон устанавливал новую динамо-машину для электрического освещения города. Хотели принятьс

Другие авторы
  • Катков Михаил Никифорович
  • Боборыкин Петр Дмитриевич
  • Ганзен Анна Васильевна
  • Волков Федор Григорьевич
  • Йенсен Йоханнес Вильгельм
  • Гастев Алексей Капитонович
  • Ирецкий Виктор Яковлевич
  • Российский Иван Николаевич
  • Щастный Василий Николаевич
  • Хованский Григорий Александрович
  • Другие произведения
  • Мопассан Ги Де - Лев Толстой. Предисловие к сочинениям Гюи Де Мопассана
  • Мар Анна Яковлевна - М. Михайлова. Голоса, не звучащие в унисон: Анна Мар
  • Сиповский Василий Васильевич - Договор о покупке Аляски
  • Булгарин Фаддей Венедиктович - Встреча с Карамзиным
  • Гофман Эрнст Теодор Амадей - Золотой горшок
  • Дорошевич Влас Михайлович - Праздник русского искусства
  • Саблин Николай Алексеевич - Новь
  • Стасов Владимир Васильевич - Русская музыка в Париже и дома
  • Есенин Сергей Александрович - Небесный барабанщик
  • Жданов Лев Григорьевич - Третий Рим
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 426 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа