Киплинг Джозеф Редьярд - Наулака

я за нивелировку Массачусетской аллеи и посадить первое дерево на принадлежащем мне участке. Аптекарь Кирней вставлял зеркальное стекло, и я нисколько не удивлюсь, если Максим получил до вашего отъезда свои новые почтовые ящики. Вы не заметили?

  

  - Я думала совсем о другом.

  

  - А мне хотелось бы знать. Но не беда. Я думаю, что неправильно было бы ожидать, чтобы женщина, занимаясь своими делами, обратила внимание на изменения в городе, - задумчиво проговорил он. - Женщины не так созданы. А я успевал вести политическую борьбу и еще два-три дела, да кроме того заниматься и кое-чем другим. - Он с улыбкой взглянул на Кэт, которая подняла руку в знак предостережения. - Запрещенный прием? Отлично. Я буду послушен. Но им пришлось бы рано встать, чтобы сделать это без меня. Что говорили вам напоследок ваши родители?

  

  Кэт покачала головой.

  

  - Не говорите об этом! - взмолилась она.

  

  - Хорошо, не буду.

  

  - Я просыпаюсь по ночам и думаю о матери. Это ужасно. В конце концов, я думаю, я поколебалась бы и осталась, если бы кто-нибудь сказал нужное - или ненужное - слово, когда я вошла в вагон и махнула им платком.

  

  - Боже мой! Почему я не остался! - пробормотал он.

  

  - Вы не могли бы сказать этого слова, Ник, - спокойно сказала она.

  

  - Вы хотите сказать, ваш отец мог бы сказать его. Конечно, мог бы и сказал бы, если бы это касалось кого-нибудь другого. Когда я думаю об этом, я...

  

  - Пожалуйста, не говорите ничего плохого об отце, - сказала она, поджимая губы.

  

  - О, дорогое дитя, - с раскаянием проговорил он, - я не хотел говорить этого! Но мне хочется говорить плохо о ком-нибудь. Дайте мне хорошенько выругаться, и я успокоюсь.

  

  - Ник!

  

  - Ну, ведь я не деревянный чурбан, - проворчал он.

  

  - Нет, вы только очень глупый человек.

  

  Тарвин улыбнулся.

  

  - Ну, теперь вы кричите.

  

  Чтобы переменить тему разговора, Кэт стала расспрашивать его о магарадже Кунваре, и Тарвин сказал, что он славный малый.

  

  - Но общество в Раторе далеко не славное, - прибавил он.

  

  - Вам следовало бы повидать Ситабхаи!

  

  Он продолжал рассказ о магарадже и людях во дворце, с которыми ей придется иметь дело. Они говорили о странной смеси безучастия и наивности в народе, которая уже успела поразить Кэт; говорили о их первобытных страстях и простодушных идеях - простых, как проста огромная сила Востока.

  

  - Их нельзя назвать культурными. Они совершенно не знают Ибсена и ни черта не понимают в Толстом, - говорил Тарвин. Не напрасно же он читал в Топазе по три газеты в день. - Если бы они по-настоящему знали современную молодую женщину, я думаю, нельзя было бы поручиться и за час ее жизни. Но у них есть старомодные хорошие идеи вроде тех, что я слышал в былое время, стоя у колен матери, там, в штате Мэн. Мать, знаете, верила в брак, и в этом она сходилась со мной и славными старомодными туземцами Индии. Почтенный, колеблющийся, падающий институт брака, знаете, еще существует здесь.

  

  - Но я никогда не сочувствовала Норе, {Героиня Ибсена.} Ник! - вскрикнула Кэт.

  

  - Ну, в этом отношении вы солидарны с индийской империей. "Кукольный дом" проглядел эту благословенную, старомодную страну.

  

  - Но я не согласна и со всеми вашими идеями, - сказала Кэт, чувствуя, что она обязана прибавить эти слова.

  

  - Я знаю, с которой, - с хитрой улыбкой возразил Тарвин. - Но я надеюсь убедить вас изменить свои взгляды в этом отношении.

  

  Кэт внезапно остановилась посреди улицы.

  

  - Я верила в вас, Ник! - с упреком проговорила она.

  

  Он остановился и одно мгновение печально смотрел на нее.

  

  - О, Боже мой! - простонал он. - Я и сам верил в себя. Но я постоянно думаю об этом. Как можете вы ожидать другого? Но знаете, что я скажу вам: на этот раз конец - последний, окончательный, бесповоротный. Я побежден. С этой минуты я другой человек. Не обещаю вам не думать и чувствовать буду по-прежнему. Но буду спокоен. Вот вам моя рука. - Он протянул руку, и Кэт взяла ее.

  

  Некоторое время они шли молча. Вдруг Тарвин печально сказал:

  

  - Вы не видели Хеклера перед самым отъездом?

  

  Она отрицательно покачала головою.

  

  - Да, вы с Джимом никогда не ладили между собой. Но мне хотелось бы знать, что он думает обо мне. Не слышали ли вы каких-нибудь слухов обо мне? Я полагаю, не слышали.

  

  - Мне кажется, в городе думали, что вы отправились в Сан-Франциско, чтобы повидаться с кем-нибудь из директоров Центральной Колорадо-Калифорнийской железной дороги. Так думали, потому что кондуктор поезда, с которым вы ехали, рассказал, что вы говорили ему о поездке в Аляску; этому не поверили. Мне хотелось бы, чтобы вы пользовались лучшей репутацией в Топазе относительно правдивости, Ник.

  

  - И я хотел бы этого, очень хотел бы! - искренно воскликнул Тарвин. - Но, если бы было так, как удалось бы мне заставить их поверить, что я еду ради их интересов? Разве они поверили бы этому рассказу? Они вообразили бы, что я хлопочу о захвате земли в Чили. Это напомнило мне... Не пишите домой, пожалуйста! Может быть, если я дам им какой-нибудь шанс, они, исходя из противоположного, выведут заключение, что я нахожусь здесь.

  

  - Уж я-то не стану писать об этом! - проговорила, вспыхнув, Кэт.

  

  Через минуту она снова вернулась к вопросу о матери. В стремлении к родине, родному дому, охватившем ее среди нового странного мира, который показывал ей Тарвин, мысль о матери, терпеливой, одинокой, жаждущей вестей от нее, как бы впервые болью отозвалась в ее сердце. В данную минуту воспоминание это было невыносимо для нее; но когда Тарвин спросил, зачем же она приехала, она ответила с мужеством:

  

  - Зачем мужчины идут на войну?

  

  В последующие дни Кэт мало видела Тарвина. Миссис Эстес представила ее во дворце, и у нее оказалось много занятий для ума и сердца. Там она вступила в страну постоянного сумрака - лабиринт коридоров, дворов, лестниц и потайных ходов, переполненных женщинами в покрывалах, которые смотрели на нее украдкой, смеялись за ее спиной или по-детски рассматривали ее платье, шлем и перчатки. Ей казалось невозможным, чтобы она когда-нибудь узнала хотя бы малейшую часть этого обширного заповедного места или смогла отличить одно бледное лицо от другого во мраке, окружавшем ее, когда женщины вели ее по длинным анфиладам пустынных комнат, где только ветер вздыхал под блестящими потолками, к висячим садам, в двухстах футах над уровнем земли, все же ревниво оберегаемым высокими стенами; и снова вниз по бесконечным лестницам, от яркого блеска и синих плоских кровель к безмолвным подземным комнатам, высеченным для того, чтобы укрыться от летней жары, на глубине шестидесяти футов в горе. На каждом шагу ей встречались женщины и дети, и опять женщины и дети. Говорили, что в стенах дворца находится четыре тысячи живых людей, а сколько там было похоронено трупов - не знал ни один человек.

  

  Многие из женщин - сколько их было, она не знала - категорически отказывались от ее услуг по каким-то неизвестным ей причинам. Они не больны, говорили они, а прикосновение белой женщины приносит осквернение. Другие подталкивали детей и просили Кэт возвратить румянец и силу этим бледным, родившимся во мраке созданиям, а ужасные девушки со свирепым взглядом налетали на нее из темноты, осыпая страстными жалобами, которых она не понимала или не смела понять. Чудовищные, неприличные картины смотрели на нее со стен маленьких комнат, а изображения бесстыдных богов насмехались над ней из своих грязных ниш над дверьми. Она задыхалась от жары, запаха кушаний, слабых испарений фимиама и атмосферы жилища, переполненного человеческими существами. Но то, что она слышала, о чем догадывалась, было для нее отвратительнее всякого видимого ужаса. Очевидно, одно дело - живой рассказ о положении женщин в Индии, побуждающий к великодушным поступкам, и совсем иное - неописуемые вещи, происходившие в уединении женских комнат во дворце Ратора.

  

  Тарвин между тем продолжал знакомиться со страной по изобретенной им самим системе. Она основывалась на принципе исчерпания всяких используемых возможностей, по мере их значения; все, что он делал, имело прямое, хотя не всегда заметное, отношение к Наулаке.

  

  Он мог сколько угодно расхаживать по королевским садам, где бесчисленные и очень плохо оплачиваемые садовники боролись со все уничтожающей жарой, вертя колеса колодца и наполняя кожаные мешки водой. Его радушно встречали в конюшнях магараджи, где на ночь клали подстилку для восьмисот лошадей; по утрам ему разрешалось смотреть, как их выводили по четыреста за раз для того, чтобы гонять в манеже. Он мог приходить и уходить, разгуливать по наружным дворам дворца, смотреть, как наряжали слонов, когда магараджа отправлялся при полном параде, смеяться со стражей и выкатывать артиллерийские орудия с головами драконов, со змеиными шеями, изобретенные местными артиллеристами, которые здесь, на Востоке, мечтали о митральезах. Но Кэт могла ходить туда, куда ему был запрещен вход. Он знал, что жизнь белой женщины в Раторе в безопасности, как и в Топазе; но в первый же день, когда она исчезла, спокойная, молчаливая, в темноте задернутой занавесом двери, которая вела в помещения дворцовых женщин, он почувствовал, как рука его невольно потянулась к револьверу.

  

  Магараджа был превосходный друг и недурно играл в "пачиси"; но Тарвин, сидя, полчаса спустя, против него, думал, что не посоветовал бы магарадже застраховывать свою жизнь, если бы с его, Тарвина, возлюбленной случилось что-нибудь в то время, как она оставалась в этих таинственных комнатах, единственным признаком жизни в которых были постоянные перешептывания и шорох. Когда Кэт вышла с маленьким магараджем Кунваром, повисшим на ее руке, лицо ее побледнело и как бы вытянулось, а глаза наполнились слезами от негодования. Она все видела...

  

  Тарвин бросился к ней, но она остановила его повелительным жестом, свойственным женщинам в серьезные минуты, и полетела к миссис Эстес.

  

  В это мгновение Тарвин почувствовал, что он грубо вытолкнут из ее жизни. Магарадж Кунвар застал его в этот вечер расхаживавшим по веранде постоялого двора в огорчении, что он не застрелил магараджу за выражение, появившееся в глазах Кэт. Глубоко вздохнув, он возблагодарил Бога, что находится тут для наблюдения за ней и для ее защиты. А если понадобится, он увезет ее силой. С дрожью представил он себе ее здесь одинокой; миссис Эстес только издали могла заботиться о ней.

  

  - Я привез это для Кэт, - сказал ребенок, осторожно выходя из экипажа со свертком, который он держал обеими руками. - Поедем со мной.

  

  Тарвин охотно отправился с ним, и они поехали к дому миссионера.

  

  - Все люди в моем дворце, - по дороге сказал ребенок, - говорят, что она ваша Кэт.

  

  - Я рад, что они знают это, - свирепо пробормотал про себя Тарвин. - Что это у вас для нее? - громко спросил он, кладя руку на сверток.

  

  - Это от моей матери, королевы, знаете, настоящей королевы, потому что я принц. Есть еще поручение, о котором я не должен говорить.

  

  Чтобы запомнить его, он стал по-детски шептать про себя. Кэт была на веранде, когда они подъехали, и лицо ее немного прояснилось при виде ребенка.

  

  - Скажите моему караулу, чтобы он остался за садом. Идите и подождите на дороге.

  

  Экипаж и солдаты удалились. Ребенок, продолжая держать Тарвина за руку, подал сверток Кэт.

  

  - Это от моей матери, - сказал он. - Вы видели ее. Этот человек не должен уходить. Он, - ребенок запнулся немного, - по душе вам, не правда ли? Ваша речь - его речь.

  

  Кэт вспыхнула, но не попробовала вразумить его. Что могла она сказать?

  

  - А я должен вам сказать, - продолжал он, - прежде всего вот что, и так, чтобы вы хорошенько поняли. - Он говорил запинаясь, переводя со своего языка. Он вытянулся во весь свой рост и откинул со лба изумрудную кисть. - Моя мать, королева, настоящая королева, говорит: "Я просидела три месяца за этой работой. Она для вас, потому что я видела ваше лицо. То, что было сделано, может быть распущено против нашей воли, рука цыганки всегда хватает что-нибудь. Из любви к богам посмотрите, чтобы цыганка не распустила ничего, сделанного мною, потому что это моя жизнь и душа. Защитите мое дело, переданное вам от меня, ткань, в продолжение девяти лет бывшую на станке". Я знаю по-английски лучше, чем моя мать, - сказал ребенок, переходя к своей обычной речи.

  

  Кэт открыла сверток и развернула вязаный шарф из грубой шерсти, желтый с черным, с ярко-красной бахромой. Такими работами привыкли услаждать свои досуги государыни Гокраль-Ситаруна.

  

  - Это все, - сказал ребенок. Но ему, казалось, не хотелось уходить. У Кэт перехватило дыхание, когда она взяла жалкий подарок. Ребенок, не выпуская руки Тарвина, снова начал передавать поручение матери, слово за словом; его пальчики, по мере того как он говорил, все сильнее и сильнее сжимали руку Тарвина.

  

  - Скажите, что я очень благодарна, - сказала Кэт несколько смущенно и неуверенным голосом.

  

  - Это не ответ, - сказал ребенок и умоляюще взглянул на своего высокого друга, "нового" англичанина.

  

  Пустая болтовня странствующих коммивояжеров на веранде постоялого двора вдруг пришла на ум Тарвину. Он быстро шагнул вперед, положил руку на плечо Кэт и шепнул хриплым голосом:

  

  - Разве вы не понимаете? Мальчик - это ткань, в продолжение девяти лет бывшая на станке.

  

  - Но что я могу сделать? - вскрикнула пораженная Кэт.

  

  - Следить за ним. Продолжать следить за ним. Вы достаточно сообразительны во многих отношениях. Ситабхаи нужна его жизнь. Смотрите, чтобы она не взяла ее.

  

  Кэт начала немного понимать. В этом ужасном дворце возможно все, даже убийство ребенка. Она уже отгадала ненависть, существовавшую между бездетными женами и теми, которые имели детей. Магарадж Кунвар стоял неподвижно, блестя в сумерках своей покрытой драгоценностями одеждой.

  

  - Сказать еще раз? - спросил он.

  

  - Нет, нет, нет, дитя!.. Нет, - крикнула она, бросаясь на колени перед ним и прижимая к груди его маленькую фигурку во внезапном порыве нежности и сожаления. - О, Ник, что нам делать в этой ужасной стране? - Она заплакала.

  

  - А! - сказал магарадж, которого совершенно не тронули слезы Кэт. - Мне сказано, чтобы я ушел, когда увижу, что вы плачете. - Он крикнул, появился экипаж и солдаты, и он уехал, оставив на полу жалкий шарф.

  

  Кэт рыдала в полутьме. Ни миссис Эстес, ни ее мужа не было дома. Слово "нам", произнесенное Кэт с выражением нежности и экстаза, пронзило душу Тарвина. Он наклонился, заключил ее в свои объятия, и Кэт не отругала его за то, что последовало за этим.

  

  - Как-нибудь справимся, девочка, - шепнул он на ухо склонившейся на его плечо головке.

  

  

  

  "Дорогой друг. Это было очень нехорошо с вашей стороны, и вы сделали мою жизнь тяжелее. Я знаю, я была слаба. Ребенок расстроил меня. Но я должна делать то, ради чего приехала, и вы должны поддерживать меня, а не мешать мне, Ник. Пожалуйста, не приходите несколько дней. Я должна - или надеюсь - отдаться вся открывающемуся передо мной делу. Я думаю, что действительно могу сделать кое-что хорошее. Дайте же мне сделать это, пожалуйста.

  

  Из этого письма, полученного на следующее утро, Тарвин вывел пятьдесят различных заключений и снова прочел его. В конце своих раздумий он убедился только в одном, что, несмотря на минутную слабость, Кэт решила идти по избранному ею пути. Он ничего не мог поделать против ее кроткой настойчивости, пожалуй, лучше было и не пробовать. Разговоры на веранде, ожидания ее, когда она шла во дворец, - все это было приятно, но он приехал в Ратор не для того, чтобы говорить ей о своей любви. Топаз, будущности которого принадлежала другая половина души Тарвина, давно знал этот секрет и - Топаз ожидал проведения "Трех С." так же, как ожидал Тарвин появления Кэт на ее пути во дворец и обратно. Девушка была в отчаянии, несчастна, переутомлена, но - и он постоянно благодарил Бога за это, - так как он был вблизи и мог оградить ее от удара злой судьбы, то он решил оставить ее на время на руках миссис Эстес, которая могла успокоить ее и посочувствовать ей.

  

  Ей уже удалось сделать кое-что в недоступных женских дворцовых помещениях, раз мать магараджа Кунвара вверила ей жизнь своего единственного сына (кто мог не полюбить Кэт и не довериться ей?), а он сам? Что он сделал для Топаза - тут он взглянул в сторону города, - кроме того, что играл в "пачиси" с магараджей? В лучах низко стоявшего утреннего солнца постоялый двор отбрасывал тень. Странствующие приказчики выходили один за другим, смотрели на обнесенный стенами Ратор и проклинали его. Тарвин сел на свою лошадь - о которой будет речь впереди - и направился к городу приветствовать магараджу. Только через него Тарвин мог достать Наулаку; он усердно изучал магараджу, зорко присматривался к положению дел, и теперь ему казалось, что он придумал план, благодаря которому надеялся твердо упрочить свое положение при магарадже. Поможет ли этот план добыть Наулаку или нет, он, во всяком случае, даст ему возможность остаться в Раторе. Последние ясные намеки полковника Нолана, по-видимому, угрожали этому плану, и Тарвин понимал, что ему необходимо иметь какое-нибудь дело, легко объяснявшее причины его частых посещений дворца, хотя бы для этого пришлось перевернуть все государство. Чтобы остаться, следовало сделать что-нибудь необычайное. То, что он надумал, было действительно необычайно; к выполнению плана нужно приступить немедленно; он добудет сначала Наулаку, а затем, если он тот человек, каким считает себя, и Кэт!

  

  Подъезжая к воротам города, он увидел Кэт в темной амазонке: она выехала вместе с миссис Эстес из сада миссионера.

  

  - Не бойтесь, дорогая. Я не буду надоедать вам, - сказал он сам себе, улыбаясь облаку пыли, поднявшемуся за нею, и замедляя бег своей лошади. - Хотел бы я только знать, почему вы выехали так рано.

  

  Горе, виденное ею в дворцовых стенах, заставившее ее вернуться к миссис Эстес почти в слезах, являлось только одним направлением работы, ради которой Кэт приехала в эту страну. Если горе было так велико под тенью трона, что должен был испытывать простой народ? Кэт отправлялась в больницу.

  

  - В больнице только один доктор-туземец, - говорила миссис Эстес, когда они ехали, - и конечно, он туземец, то есть ленив.

  

  - Как можно быть ленивым здесь, - крикнула ее спутница, - где столько горя!..

  

  - Здесь, в Раторе, все быстро становятся ленивыми, - возразила миссис Эстес с легким вздохом при мысли о возвышенных надеждах и тщетных попытках Люсьена, давно уже перешедших в кроткую апатию.

  

  Кэт сидела на лошади уверенно, как западная девушка, одновременно научившаяся ходить и ездить верхом. Ее изящная фигурка очень выигрывала на лошади. Решительное выражение, освещавшее ее лицо в данную минуту, придавало ему одухотворенную красоту; сознание, что она приближается к желанной цели, к которой стремилась в течение двух лет, о которой мечтала все это время, воодушевляло ее. Они обогнули главную улицу города и увидели толпу, дожидавшуюся у лестницы из красного песчаника, которая вела к площадке трехэтажного белого дома. На доме красовалась вывеска: "Государственная бесплатная лечебница". Буквы жались друг к другу и спускались по обеим сторонам двери.

  

  Какое-то чувство нереальности охватило Кэт, когда она увидела толпу женщин, одетых в одежды из грубого шелка ярко-красного, темно-красного, шафранного, синего, розового цветов и цвета индиго и бирюзы. Почти каждая женщина держала на бедре ребенка, и, когда Кэт остановилась, раздался тихий, жалобный крик. Женщины столпились у ее стремени, хватали ее за ногу и всовывали ей в руки детей. Она взяла одного ребенка и стала нежно убаюкивать его, прижав к груди. Ребенок горел в лихорадке.

  

  - Берегитесь, - сказала миссис Эстес, - там, за горами, ходит оспа, а эти люди не имеют понятия о предосторожностях.

  

  Кэт, прислушивавшаяся к крику женщин, ничего не ответила. Дородный туземец с седой бородой, в темном халате из верблюжьей шерсти и башмаках из патентованной кожи, вышел из лечебницы, растолкал женщин и низко поклонился Кэт.

  

  - Вы новая госпожа докторша? - спросил он. - Больница готова для осмотра. Прочь от мисс-сахибы! - крикнул он на местном языке толпе, окружившей Кэт, когда она сошла с лошади. Миссис Эстес осталась в седле, наблюдая за сценой, разыгравшейся перед ее глазами.

  

  Какая-то женщина из пустыни, очень высокая, с лицом золотистого цвета, с ярко-красными губами, откинув покрывало, схватила Кэт за руку и свирепо кричала что-то на местном наречии, как будто старалась оттащить ее. Нельзя было не заметить отчаяния, выражавшегося в глазах этой женщины. Кэт беспрекословно пошла за ней; когда толпа расступилась, она увидела на дороге коленопреклоненного верблюда. На его спине худой, как скелет, человек бормотал что-то, бессмысленно колотя по утыканному гвоздями седлу. Женщина вытянулась во весь рост и, не произнеся ни слова, бросилась на землю, обхватив ноги Кэт. Кэт нагнулась, чтобы поднять ее; нижняя губа девушки дрожала, а доктор весело кричал с лестницы:

  

  - О, это старая история! Это ее муж, он сумасшедший. Она постоянно привозит его сюда.

  

  - Так вы ничего не делали? - сердито вскрикнула Кэт, оборачиваясь к нему.

  

  - Что я могу сделать? Она не хочет оставить его здесь на лечение, так что я не могу поставить ему нарывной пластырь.

  

  - Нарывной пластырь! - пробормотала испуганная Кэт. Она взяла руки женщины в свои и крепко держала их. - Скажите ей, что я говорю, что он должен остаться здесь, - громко проговорила она. Доктор передал приказание. Женщина глубоко вздохнула и в течение минуты пристально смотрела на Кэт из-под сдвинутых бровей. Потом она положила руку Кэт на лоб своего мужа и села в пыли, укутав голову покрывалом.

  

  Кэт, онемев от этого странного выражения движений восточной души, одно мгновение пристально смотрела на нее; потом, под влиянием сострадания, не знающего расовой разницы, нагнулась и спокойно поцеловала ее в лоб.

  

  - Отнесите этого человека наверх, - сказала она, указывая на больного. Его внесли по лестнице в больницу; жена шла за ним, как собака. Один раз она обернулась и сказала что-то своим сестрам. Раздался взрыв плача и смеха.

  

  - Она говорит, - с сияющим лицом сказал доктор, - что она убьет всякого, кто будет невежлив с вами. И еще она будет нянькой вашего сына.

  

  Кэт остановилась, чтобы сказать несколько слов миссис Эстес, которая отправлялась по делу дальше в город, потом поднялась с доктором по лестнице.

  

  - Желаете вы осмотреть больницу? - спросил доктор. - Но прежде позвольте представиться. Я - Лалла Дунпат Рай, лиценциат медицинского факультета из Дуфской коллегии. Я первый туземец в моей провинции, который получил эту степень. Это было двадцать лет тому назад.

  

  Кэт с удивлением взглянула на него.

  

  - Где вы были с тех пор? - опросила она.

  

  - Некоторое время я оставался в доме моего отца. Потом я был клерком в медицинском институте в Британской Индии. А потом его величество милостиво дал мне должность, которую я занимаю и теперь.

  

  Кэт подняла брови. Так вот какой коллега будет у нее. Они молча вошли в больницу. Кэт все время приподымала юбку, чтобы не запачкать ее в накопившейся на полу грязи.

  

  Среди грязного центрального двора стояло шесть плохо сделанных коек, связанных ремнями и веревками, и на каждой койке метался, стонал и бормотал что-то человек, обернутый в белую одежду. Вошла женщина с горшком тухлых местных лакомств; она напрасно старалась заставить одного из больных поесть этого вкусного кушанья. Молодой человек, почти совсем нагой, стоял, закинув руки за голову, весь облитый яркими лучами солнца, и пристально смотрел на солнце. Он затянул какую-то песню, оборвал ее и поспешно стал переходить от койки к койке, крича какие-то непонятные для Кэт слова. Потом он вернулся на прежнее место и возобновил прерванную песню.

  

  - Это также безнадежно сумасшедший, - сказал доктор. - Я налагал ему пластыри и ставил банки, очень сильные - ничто не помогает. Но он не хочет уходить. Он совершенно безвреден, за исключением тех случаев, когда не получает опиума.

  

  - Конечно, вы не позволяете своим пациентам употреблять опиум! - вскрикнула Кэт.

  

  - Конечно, позволяю. Иначе они умрут. Все жители Раджпутаны употребляют опиум.

  

  - А вы? - с ужасом спросила Кэт.

  

  - Некогда употреблял, когда впервые приехал сюда. А теперь... - Он вынул из-за пояса облезлый жестяной ящик с табаком и взял оттуда, как показалось Кэт, горсть пилюль опиума.

  

  Новые волны отчаяния постепенно охватывали ее.

  

  - Покажите мне женское отделение, - устало проговорила она.

  

  - О, они всюду, где придется, внизу, наверху, - небрежно ответил доктор.

  

  - А роженицы? - спросила она.

  

  - В какой придется палате.

  

  - Кто ухаживает за ними?

  

  - Они не любят меня; но тут приходит одна очень опытная женщина.

  

  - Училась она чему-нибудь? Получила какое-нибудь образование?

  

  - Ее весьма уважают в ее селе, - сказал доктор. - Если желаете, можете повидать ее, она сейчас здесь.

  

  - Где? - спросила Кэт.

  

  Дунпат Рай, несколько обеспокоенный, поспешно провел ее по узкой лестнице к запертой двери, из-за которой слышался жалобный плач новой жизни.

  

  Кэт сердито распахнула дверь. В этой отдельной палате правительственной лечебницы находились изображения двух богов, сделанные из глины и коровьего навоза; служанка убирала их бутонами златоцвета. Все окна, всякое отверстие, которое могло бы пропустить воздух, было закрыто, а в одном из углов чадила курильница, зажигаемая, по обычаю, при рождении ребенка. Кэт чуть было не задохнулась от дыма.

  

  То, что произошло между Кэт и весьма уважаемой женщиной, останется навсегда неизвестным. Молодая девушка вышла через полчаса. А женщина вышла гораздо раньше, растрепанная и слабо кудахтавшая.

  

  После этого Кэт была готова ко всему, даже к небрежному приготовлению лекарств в лечебнице - ступка никогда не чистилась, и по каждому рецепту пациенту давалось гораздо большее количество лекарства, чем было прописано, - и к грязным, непроветренным, неубранным, неосвещенным комнатам, в которые она входила с чувством безнадежности в душе. Пациентам дозволялось принимать своих друзей когда угодно и брать из их рук всякие приношения, даваемые из чувства неправильно понимаемой доброты. Когда приходила смерть, близкие завывали вокруг койки и проносили покойника через двор, среди криков сумасшедших, в город, чтобы разнести, какую будет угодно Господу, заразу.

  

  В заразных случаях не применялось изоляции, и дети, страдавшие воспалением глаз, весело играли среди детей посетителей между койками дифтеритных больных. Только в одном отношении доктор был силен. Дровосеки и мелкие торговцы, путешествовавшие по стране, довольно часто подвергались нападениям тигров, и в трудных случаях доктор, отвергая путешествовавшие по стране, довольно часто подвергались нападениям тигров, и в трудных случаях доктор, отвергая всю английскую фармакопею, прибегал к известным простым средствам, применявшимся в деревнях, и творил чудеса. Как бы то ни было, необходимо было дать ему понять, что в настоящее время управлять лечебницей будет только один человек, что его приказания должны выполняться беспрекословно. Имя этого человека - мисс Кэт Шерифф.

  

  Доктор, поразмыслив, что она лечит женщин при дворе, не выразил протеста. Он пережил уже много реформ и реорганизаций и знал, что его инертность и гибкий язык помогут ему пережить еще много таких периодов. Он поклонился и согласился, предоставив Кэт осыпать его упреками и отвечая на все ее вопросы заявлением:

  

  - Эта больница получает от государства только по сто пятьдесят рупий в месяц. Как можно доставать лекарства из Калькутты на эти деньги?

  

  - Я заплачу за этот заказ, - сказала Кэт, делая список нужных лекарств и аппаратов на письменном столе в ванной комнате, выполнявшей роль канцелярии, - и я заплачу за все, что сочту необходимым.

  

  - Заказ официально пойдет через меня? - спросил Дунпат Рай, склонив голову набок.

  

  Кэт согласилась, не желая ставить ненужные препятствия. Не время, когда в комнате наверху лежат без присмотра, без помощи несчастные существа, не время ссориться из-за комиссии.

  

  - Да, - решительно проговорила она, - конечно.

  

  А доктор, когда увидел размер и содержание списка, почувствовал, что может многое выгадать от этого дела.

  

  Через три часа Кэт уехала, изнемогая от усталости, голода и сильной душевной боли.

  

  

  

  

  Тарвин нашел магараджу, еще не успевшего принять свою утреннюю порцию опиума, в полном упадке. Человек из Топаза зорко смотрел на него, весь погруженный в мысли о поставленной себе цели.

  

  Первые же слова магараджи помогли ему в этом намерении.

  

  - Зачем вы приехали сюда? - спросил магараджа.

  

  - В Ратор? - осведомился Тарвин с улыбкой, охватывавшей весь горизонт.

  

  - Да, в Ратор, - проворчал магараджа. - Агент-сахиб говорит, что вы не принадлежите ни к какому правительству и приехали сюда, только чтобы все высмотреть и написать небылицы. Зачем вы приехали?

  

  - Я приехал, чтобы исследовать вашу реку. В ней есть золото, - твердо проговорил Тарвин.

  

  Раджа коротко ответил ему.

  

  - Ступайте и говорите с правительством, - угрюмо сказал он.

  

  - Я думаю, река ваша, - весело возразил Тарвин.

  

  - Моя? Ничего моего нет в государстве. Приказчики лавочников дни и ночи стоят у моих ворот. Агент-сахиб не позволяет мне собирать податей, как делали мои предки. У меня нет армии.

  

  - Это совершенно верно, - согласился шепотом Тарвин, - в одно прекрасное утро я убегу вместе с ней.

  

  - А если бы и была, - продолжал магараджа, - мне не с кем сражаться.

  

  Разговор шел на вымощенном дворе, как раз у крыла дворца, занимаемого Ситабхаи. Магараджа сидел на сломанном виндзорском стуле; конюхи выводили перед ним лошадей, оседланных и взнузданных, в надежде, что его величество выберет какую-нибудь для верховой езды. Затхлый, болезненный воздух дворца проникал через мраморные плиты, нездоровый это был воздух.

  

  Тарвин, остановившийся во дворе, не сходя с лошади, перекинул правую ногу через луку и молчал. Он увидел, как действует опиум на магараджу. Подошел слуга с маленькой медной чашей, наполненной опиумом и водой. Магараджа с гримасами проглотил напиток, смахнул последние темные капли с усов и бороды и опрокинулся на спинку стула, уставясь вперед бессмысленным взглядом. Через несколько минут он вскочил и выпрямился, улыбаясь.

  

  - Вы здесь, сахиб? - сказал он. - Вы здесь, не то мне не хотелось бы смеяться. Поедете вы верхом сегодня?

  

  - Я к вашим услугам.

  

  - Тогда мы выведем фоклольского жеребца. Он сбросит вас.

  

  - Отлично, - развязно сказал Тарвин.

  

  - А я поеду на моей кобыле. Уедем прежде, чем явится агент-сахиб, - сказал магараджа.

  

  Конюхи отправились седлать лошадей, а за двором послышался звук трубы и шум колес.

  

  Магарадж Кунвар сбежал с лестницы и подбежал к своему отцу, магарадже, который посадил его на колени и приласкал.

  

  - Что привело тебя сюда, Лальджи? - спросил магараджа.

  

  Лальджи - любимый - было имя, под которым мальчик был известен во дворце.

  

  - Я пришел посмотреть на ученье моего караула. Отец, из государственного арсенала мне выдают плохую сбрую для моих солдат. Седло Джейсинга подвязано веревкой, а Джейсинг - лучший из моих солдат. К тому же он рассказывает мне славные истории, - сказал магарадж Кунвар на местном языке, дружески кивая Тарвину.

  

  - Ага! Ты такой же, как и все, - сказал магараджа. - Постоянно новые требования. Что нужно теперь?

  

  Ребенок сложил свои маленькие ручки и бесстрашно ухватился за чудовищную бороду отца, зачесанную, по обычаю жителей Раджпутаны, за уши.

  

  - Только десять новых седел! Они в больших комнатах, там, где седла, - сказал ребенок. - Я видел их. Но конюший сказал, что я прежде должен спросить государя.

  

  Лицо магараджи потемнело, и он произнес страшное ругательство, призывая своих богов.

  

  - Государь - раб и слуга, - проворчал он, - слуга агента-сахиба и этого толкующего о женщинах английского раджи, но, клянусь Индуром, сын государя все же сын государя! Какое право имел Сарун-Синг не исполнить твоего желания, сын мой?

  

  - Я сказал ему, - заметил магарадж Кунвар, - что мой отец будет недоволен. Но больше я ничего не сказал, потому что мне нездоровилось и, ты знаешь, - головка мальчика опустилась под тюрбаном, - я только ребенок. Можно мне взять седла?

  

  Тарвин, не понимавший ни слова из их разговора, спокойно сидел на пони, улыбаясь своему другу магарадже. Свидание началось в мертвой тиши рассвета, в такой тиши, что Тарвин ясно слышал воркованье голубей на башне, возвышавшейся на сто пятьдесят футов над его головой. А теперь все четыре стороны двора вокруг него ожили, проснулись, насторожились. Он слышал затаенное дыхание, шуршанье драпировок и еле заметный скрип открываемых изнутри ставней. Тяжелый запах мускуса и жасмина донесся до его ноздрей и наполнил беспокойством его душу: не поворачивая ни головы, ни глаз, он знал, что Ситабхаи и ее приближенные наблюдают за тем, что происходит во дворе. Но ни магараджа, ни сын его не обращали на это ни малейшего внимания. Магарадж Кунвар был сильно заинтересован своими английскими уроками, которые он учил, стоя у колена миссис Эстес. И магараджа был заинтересован не менее его. Чтобы Тарвин понял его, мальчик снова стал говорить по-английски, но очень медленно и отчетливо ради отца.

  

  - Это новый стишок, который я выучил только вчера, - сказал он.

  

  - А там не говорится про их богов? - подозрительно спросил магараджа. - Помни, что ты из рода Раджпутанов.

  

  - Нет, нет, - сказал ребенок. - Это просто английские стихи, и я выучил их очень быстро.

  

  - Дай мне послушать, маленький пундит. Со временем ты подучишься, поступишь в английскую коллегию и станешь носить длинную черную одежду.

  

  Мальчик быстро перешел на местный язык.

  

  - Знамя нашего государства пяти цветов, - сказал он. - После того как я сражусь за него, я, может быть, стану англичанином.

  

  - Теперь не ведут более армий на битву, малютка, рассказывай свои стихи.

  

  Шорох притаившихся невидимых сотен женщин стал громче. Тарвин нагнулся, подперев подбородок рукой. Мальчик слез с колен отца, заложил руки за спину и начал говорить, не останавливаясь и без всякого выражения:

  

  

  - Тигр, тигр во тьме ночной,

  &