Киплинг Джозеф Редьярд - Наулака

ы ее... не легкой смертью. Рядом с ее мужем, в его объятиях убила бы ее. Если бы она умерла раньше моей мести, я отыскала бы ее в аду.

  

  - Ты можешь выйти на солнце и гулять по улицам, и ни один человек не повернет головы, - с горечью сказала царица. - Твои руки свободны и лицо открыто. Что если бы ты была рабыней среди рабынь, чужой среди чужих, и - голос ее задрожал, - лишена милости своего господина?

  

  Женщина нагнулась и поцеловала бледные ноги, которые держала в руках.

  

  - Тогда я не стала бы утомлять себя борьбой, но, помня, что мальчик может вырасти и стать государем, отослала бы его подальше от власти другой жены.

  

  - Разве так легко отрезать себе руку? - рыдая, проговорила царица.

  

  - Лучше руку, чем сердце, сахиба. Кто мог бы уберечь ребенка в здешнем месте?

  

  Царица указала на Кэт.

  

  - Она приехала и уже спасла его раз от смерти. Ее снадобья хороши и искусство велико, но, ты знаешь, она девушка и не испытала ни прибыли, ни потери. Может быть, я несчастлива и глаза у меня дурные - не то говорил мой муж еще прошлой осенью - но может быть, это так. Однако я знаю боль в груди и любовь к новорожденному ребенку... как знала ты.

  

  - Как знала я.

  

  - Мой дом пуст, я вдова и бездетная, и никогда ни один мужчина не предложит мне выйти замуж за него.

  

  - Как я... как я.

  

  - Нет, малютка остался, если ушло все другое, и его нужно хорошенько охранять. Если кто-нибудь завидует ребенку, то нехорошо оставлять его в этой навозной куче. Отпусти его.

  

  - Но куда? Мисс Кэт, не знаешь ли ты? Мир темен для нас, сидящих за занавесками.

  

  - Я знаю, что сам ребенок желает, по собственному почину, отправиться в школу в Аджмире. Он говорил со мной об этом, - сказала Кэт, которая, сидя на своем месте на подушке, не пропустила ни слова из разговора двух женщин. Она нагнулась вперед и подперла подбородок обеими руками. - Это только на год, на два.

  

  Царица рассмеялась сквозь слезы.

  

  - Только на год, на два, мисс Кэт. Знаешь ли ты, какой долгой кажется одна ночь, когда его нет здесь?

  

  - И он может вернуться по твоему зову, но никакие слезы не вернут мне моих детей. Только год-два. Мир темен и для тех, кто не сидит за занавесками, сахиба. Это не ее вина. Как может она знать? - шепнула царице женщина из пустыни.

  

  Против воли Кэт становилось неприятно, что ее постоянно исключали из разговора. Неприятно было и предположение, что она, сама испытывавшая такие волнения, имевшая дело преимущественно с печальной стороной жизни, считалась чужой для этих двух женщин, переживавших одинаковое горе.

  

  - Как я могу не знать? - порывисто сказала Кэт. - Разве я не знаю печали, боли? Это - моя жизнь.

  

  - Нет еще, - спокойно сказала царица, - ни горя, ни радости. Мисс Кэт, ты очень умна, а я женщина, которая никогда не выходила за стены дворца. Но я умнее тебя, потому что знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты возвратила мне сына, а мужу этой женщины речь. Как мне отплатить тебе за все, чем я обязана тебе?

  

  - Пусть она выслушает правду, - тихо проговорила женщина. - Мы все три - женщины, сахиба, засохший лист, цветущее дерево и нераспустившийся цветок.

  

  Царица схватила руки Кэт и нежно потянула, пока голова девушки не упала на колени царицы. Измученная утренними волнениями, невыразимо уставшая телом и душой, Кэт не хотела поднять голову. Маленькие ручки откинули волосы с ее лба, и большие темные глаза, утомленные частыми слезами, заглянули в ее глаза. Женщина из пустыни обвила рукой ее талию.

  

  - Слушай, сестра моя, - начала царица с бесконечной нежностью. - Среди моего народа, в горах севера, есть пословица, что крыса нашла кусок желтого имбиря и открыла лавку москательных товаров. То же и с горем, которое ты знаешь и лечишь, возлюбленная. Ты не сердишься? Нет, ты не должна оскорбляться. Забудь, что ты белая, а я черная, и помни, что все мы три - сестры. С нами, женщинами, всегда бывает так, а не иначе, сестричка. Целый мир сокрыт от всех, кроме тех, что рождали детей. Дрожа, я обращаюсь с молитвами к тому или иному богу, про которого ты говоришь, что это черный камень, и дрожу при порывах ночного ветра, потому что верю, что дьяволы пролетают мимо моих окон в такие часы. Я сижу здесь во тьме, вяжу и готовлю для стола моего повелителя лакомства, которые возвращаются непопробованными. А ты, явившаяся из-за десяти тысяч миль отсюда, очень умная, ничего не боящаяся, ты научила меня десяти тысячам вещей. Но все же ты - дитя, а я - мать, и что знаю я, того ты не можешь знать. Ты не можешь измерить ни источников моей радости, ни горьких вод моего горя, пока сама не испробуешь этой радости и этого горя. Я рассказала тебе про ребенка все и даже больше, чем нужно, говоришь ты. Сестричка, я рассказала меньше, не рассказала о начале моей любви к нему, так как знала, что тебе не понять меня. Я рассказала тебе все мои печали, все, и даже больше, чем нужно, говоришь ты, когда положила голову тебе на грудь. Как могла я рассказать тебе все? Ты - девушка, и сердце в твоей груди, под моим сердцем, самим своим биением обнаружило твое непонимание. Ну а вот эта женщина, пришедшая из пустыни, знает обо мне больше, чем ты. Ты говорила мне, что тебя учили в школе, как надо лечить, и что нет болезни в жизни, которую ты не поняла бы. Сестричка, как могла ты понять жизнь, когда сама никогда не давала ее? Чувствовала ли ты, как тянет ребенок грудь матери? Нет, к чему краснеть? Разве чувствовала? Я знаю, что нет! Я узнала бы это, в первый раз услышав твою речь и увидев из окна твою походку. И другие - мои сестры в мире - знают это так же. Но они не говорят тебе всего, как я. Когда жизнь усиленно бьется под сердцем, просыпаясь ночью, им кажется, что вся земля движется в том же ритме. Зачем они станут рассказывать это тебе? Сегодня вся больница восстала против тебя. Не так ли? И женщины ушли, одна за другою. А что ты сказала им?

  

  Женщина из пустыни ответила за Кэт.

  

  - Она сказала: "Вернитесь, и я вылечу вас".

  

  - А какой клятвой подтвердила она свои слова?

  

  - Клятвы не было, - сказала женщина. - Она стояла в воротах и призывала...

  

  - А чем бы могла призвать девушка колеблющихся женщин? Трудом, который она выполняла ради них? Они не видели этого. Ну а женщина знала бы страдания, которые разделяла с ними. В твоих руках не было ребенка. Материнского взгляда не было в твоих глазах. Какое же волшебное слово могла сказать ты? В снадобьях было какое-то колдовство, и дети их будут уродливы, говорили они. Что ты знаешь об источниках жизни и смерти, чтобы научить их иному? В книгах твоей школы, я знаю, написано, что таких вещей не бывает. Но мы, женщины, не читаем книг. Не по ним учимся мы жизни. Как может такая, как ты, одержать верх без помощи богов? А боги очень далеко. Ты отдала свою жизнь, чтобы помогать женщинам. Сестричка, когда же ты сама станешь женщиной?

  

  Голос умолк. Кэт глубоко зарылась головой в колени говорившей и не двигалась.

  

  - Да, - сказала женщина, - покров снят с моей головы, хрустальные браслеты на моих руках поломаны, и встреча со мной приносит несчастье человеку, отправляющемуся в путешествие. Пока не умру, я должна быть одинокой, одна зарабатывать себе хлеб и думать об умерших. Но если бы я знала, что это случится через год, а не через десять лет, я все же благодарила бы богов, которые дали мне любовь и ребенка. Может быть, мисс-сахиб примет мои слова в благодарность за все, что она сделала для моего мужа. "Бродячий жрец, бездетная женщина и камень в воде - одной крови". Так говорит наш народ. Что будет теперь делать мисс-сахиб? Государыня сказала правду. Боги и твоя собственная мудрость, превышающая девическую мудрость, помогали тебе до сих пор, как это видела я, все время бывшая с тобой. Боги предупредили тебя, что их помощь кончается. Что остается? Разве этот труд для таких, как ты? Разве не то говорит государыня? Она, одиноко сидя здесь и ничего не видя, увидела то, что видела и знала я, день за днем ходившая с тобой среди больных. Разве не так, сестричка?

  

  Кэт медленно подняла голову с колен царицы и встала.

  

  - Возьмите ребенка и отпустите нас, - хриплым голосом сказала она.

  

  Милосердная тьма, царившая в комнате, скрыла ее лицо.

  

  - Нет, - сказала царица, - это женщина возьмет его. Ты иди одна.

  

  Кэт исчезла.

  

  

  

  Сидеть смирно и продолжать сидеть смирно - вот первый урок, которому должен научиться молодой жокей. Тарвин учился этому с горечью в душе. Ради своего города, ради своей любви и - главное - ради жизни своей возлюбленной он должен был уехать. Город ждал; оседланная лошадь стояла у дверей, но его возлюбленная не хотела прийти к нему. Приходилось сидеть смирно.

  

  Палящий ветер пустыни врывался через открытую веранду беспощадно, как ненависть Ситабхаи. Тарвин выглянул и увидел спящий в лучах солнца город и кружащихся в воздухе коршунов. Но когда наступал вечер и смело можно было бы ускакать на железную дорогу, из стен выступали какие-то укутанные в саван фигуры и останавливались на расстоянии ружейного выстрела от постоялого двора. По всем направлениям компаса на корточках усаживалось по одной такой фигуре, и среди них в течение всей ночи разъезжал всадник. Тарвин слышал ровный удар подков, в то время как всадник объезжал дозором, и звук этот не пробуждал в нем новых надежд. Если бы не Кэт, если бы не Кэт, повторял он себе, он давно был бы там, где его не могла бы догнать ни лошадь, ни пуля. Часы тянулись очень медленно. Тарвин сидел, смотрел, как тени то удлинялись, то укорачивались, и ему казалось, - как это часто случалось с ним и раньше - что Топаз выберет именно этот момент, чтобы отказаться от своих шансов.

  

  Он сосчитал, что потерял уже сорок восемь драгоценных часов, и, насколько можно было предвидеть, остаток года, пожалуй, пройдет так же бесполезно.

  

  Между тем Кэт подвергалась всевозможным опасностям. Ситабхаи, наверно, думает, что он вырвал у нее ожерелье ради "слабой, белой девушки". Она сказала это на плотине. До известной степени он сделал это ради Кэт. Тарвин с горечью думал, что у жителей Востока не существует чувства сдержанности, и, как змеи, они набрасываются на того, кто ближе к ним. А Кэт? Как он объяснит ей все? Он говорил ей об опасности, ожидающей их обоих на пути, и она решилась спокойно смотреть на эту опасность. Он любил ее за мужество и преданность своему делу, но скрежетал зубами, думая об ее упрямстве. Во всей этой ужасной путанице был только один трагикомический элемент. Что скажет магараджа Ситабхаи, когда узнает, что она потеряла "Счастье государства"? Каким образом она скроет потерю, и в какую царственную ярость впадет он?

  

  Тарвин задумчиво покачал головой.

  

  - Плохо мое дело, - проговорил он, - хуже быть не может, но у меня есть подозрение, что и дела Джуггута неважны. Да! У меня есть время погоревать о Джуггуте. Мой толстый друг, вам следовало бы после первого раза остаться за городскими стенами.

  

  Он встал и выглянул во двор, раздумывая, который из рассеянных по дороге бродяг мог быть послан соглядатаем из дворца. Вблизи дороги, ведшей к городу, какой-то человек, по-видимому, спал, лежа рядом со своим верблюдом. Тарвин случайно спустился с веранды и, как только вышел на открытое место, заметил, что спящий перелег на другую сторону верблюда. Тарвин сделал несколько шагов вперед. Солнечные лучи заиграли на каком-то предмете, блестевшем, как серебро, над спиной верблюда.

  

  Тарвин пошел прямо на блеск с пистолетом в руке. Когда он подошел к незнакомцу, тот оказался погруженным в глубокий сон. Из-под складок его одежды виднелось дуло нового и очень чистого ружья.

  

  - По-видимому, Ситабхаи вызвала милицию и снабдила ее вооружением из своего личного арсенала. Ружье у Джуггута было также новое, - сказал Тарвин, стоя над спящим. - Но этот человек смыслит в ружьях больше Джуггута. Эй! - Он нагнулся и дотронулся до незнакомца дулом своего пистолета. - Боюсь, что потревожу вас насчет этого ружья. И скажите госпоже, чтобы она бросила это, слышите? Дело не выгорит.

  

  Незнакомец понял только не выраженное словами красноречие оружия, и ничего больше. Он угрюмо отдал ружье и удалился, сердито колотя верблюда.

  

  - Хотелось бы мне знать, сколько еще человек из ее армии придется мне обезоружить? - сказал Тарвин, идя назад с перекинутым через плечо отнятым ружьем. - Я думаю... - нет, не хочу верить, что она осмелится сделать что-либо Кэт! Она, конечно, достаточно знает меня, чтобы быть уверенной, что на следующий день и она, и ее старый дворец взлетели бы на воздух. Если она хоть наполовину такая женщина, какой кажется, она сведет счеты со мной, прежде чем идти дальше.

  

  Напрасно он старался уверить себя в этом. Ситабхаи показала ему, каково может быть ее милосердие, и Кэт могла уже почувствовать его. Идти теперь к ней, чтобы быть, по меньшей мере, изуродованным, было невозможно. Но он все же решился идти. Он быстро направился к Фибби, которого оставил минуты три тому назад отмахивавшимся от мух на солнце позади постоялого двора. Но Фибби лежал на боку и жалобно стонал, с подрезанными поджилками, издыхающий.

  

  Тарвин слышал, как его конюх усердно чистил узду за углом. Когда он прибежал на крик Тарвина, то бросился на землю рядом с конем и завыл от горя.

  

  - Это сделал враг! Это сделал враг! - кричал он. - Мой прекрасный вороной конь, который никогда не делал зла... разве только брыкался, когда поест слишком много! Где я найду место, когда допустил смерть порученного мне коня!

  

  - Хотел бы я знать! Хотел бы я знать! - сказал Тарвин, пораженный и почти приведенный в отчаяние. - Одна черная голова получила бы пулю, если бы я мог быть уверен. Вставай, ты! Фибби, старина, я прощаю тебе все твои грехи. Ты был хороший конь, старина, и...

  

  На одно мгновение синий дым окутал голову Фибби, потом она опустилась, словно молот, и добрый конь перестал страдать. Конюх встал и оглашал воздух горестными воплями, пока Тарвин не вытолкнул его за забор и не приказал убираться. Замечательно, что крики его внезапно умолкли, а когда он удалился в свою хижину, чтобы связать вещи, он, улыбаясь, вытащил несколько серебряных монет из дыры под постелью.

  

  Тарвин, лишившийся коня, смотрел на восток, запад, север, юг, в ожидании помощи совершенно так же, как оглядывалась Ситабхаи на плотине. Бродячая шайка цыган с худыми волами и лающими собаками огибала городскую стену и остановилась у ворот, словно стая нечистых птиц. Вид сам по себе не представлял ничего особенного, но, по правилам города, позволялось останавливаться лагерем только в четверти мили от стен.

  

  - Вероятно, бедные родственники этой госпожи. Однако славно они загородили проход в ворота. Ну, если бы я вздумал пробраться к дому миссионера, они, наверное, схватили бы меня, - пробормотал Тарвин.

  

  В это мгновение в лагере цыган поднялся столб пыли. Конвой магараджа Кунвара, расчищая путь коляске, разогнал смуглую шайку вправо и влево. Тарвин обдумывал, что бы могло означать это появление. Конвой остановился с обычным шумом у дверей постоялого двора, вслед за ним подъехала коляска. Одинокий кавалерист, скакавший вдогонку экипажа, кричал что-то почтительным голосом. В ответ ему послышался прерывистый смех конвоя и два пронзительных, восторженных восклицания из экипажа.

  

  Ребенок, которого никогда еще не видел Тарвин, стоял в экипаже и осыпал потоком ругательств на местном языке отставшего кавалериста. Конвой снова расхохотался.

  

  - Тарвин-сахиб! Тарвин-сахиб! - тонким голоском кричал магарадж Кунвар. - Придите посмотрите на нас!

  

  Одно мгновение Тарвин колебался, не новая ли это выдумка врага, но при виде старого верного союзника, магараджа, вышел вперед.

  

  - Князь, - сказал он, беря за руку мальчика, - вам не следовало бы выезжать.

  

  - О, все хорошо, - поспешно сказал мальчик, хотя его бледное личико опровергало эти слова. - Я отдал приказание, и мы приехали. Мисс Кэт обыкновенно отдает мне приказания, но она привезла меня во дворец, а там я отдаю приказания. Это - Умр Синг, мой брат, князек, но раджой-то буду я.

  

  Другой ребенок медленно поднял глаза и взглянул на Тарвина. Глаза и низкий широкий лоб походили на глаза и лоб Ситабхаи, а рот с маленькими жемчужными зубами был сжат так же плотно, как рот его матери во время борьбы на Дунгар Талао.

  

  - Он - с другой стороны дворца, - продолжал Кунвар по-английски. - С другой стороны, куда я не должен ходить. Но когда я был во дворце, я пошел к нему - ха, ха, Тарвин-сахиб, - а он убивал в это время козу. Взгляните. У него руки красные.

  

  Умр Синг разжал крошечную ладонь при слове, сказанном ему братом на местном языке, и протянул ее Тарвину. Она была темна от запекшейся крови, и шепот пробежал среди конвоя. Командир повернулся в седле и, кивнув головой Тарвину, пробормотал: "Ситабхаи". Тарвин поймал на лету слово, и этого было достаточно для него. Провидение послало ему помощь с ясного неба. Он немедленно составил план действия.

  

  - Но как вы попали сюда, маленькие дьяволята? - спросил он.

  

  - О, там во дворце только женщины, а я раджпут и мужчина. Он совсем не умеет говорить по-английски, - прибавил мальчик, указывая на своего товарища, - но когда мы играли вместе, я рассказал ему про вас, Тарвин-сахиб, и про то, как вы однажды сняли меня с седла, и ему захотелось также посмотреть на все те штуки, что вы показываете мне. Вот я и отдал очень спокойно приказание, и мы вместе вышли из маленькой двери. И вот мы здесь! Салаам, баба, - покровительственно сказал он стоявшему рядом с ним ребенку.

  

  Тот медленно, с важным видом, поднял руку ко лбу, продолжая смотреть на чужестранца пристальным взглядом, не выражавшим ни малейшего любопытства. Потом он шепнул что-то, заставившее магараджа Кунвара рассмеяться.

  

  - Он говорит, - сказал магарадж Кунвар, - что вы не такой большой, как он думал. Его мать говорила ему, что вы сильнее всех людей, а между тем некоторые из этих солдат больше вас.

  

  - Ну, что же вы желаете, чтобы я сделал? - спросил Тарвин.

  

  - Покажите ему свое ружье, и как вы стреляете в рупии, и как усмиряете брыкающихся лошадей, и все свои штуки.

  

  - Отлично, - сказал Тарвин. - Но я не могу показать их здесь. Поедемте к мистеру Эстесу.

  

  - Мне не хочется ехать туда. Моя обезьяна умерла. И я не думаю, чтобы Кэт было приятно видеть нас. Теперь она все время плачет. Вчера она отвезла меня во дворец, а сегодня утром я опять поехал к ней, но она не захотела меня видеть.

  

  Тарвин готов был обнять ребенка за благословенное известие, что Кэт еще жива.

  

  - Так она не в больнице? - спросил он глухим голосом.

  

  - О, больница вся - фью! Там нет теперь женщин. Они все разбежались.

  

  - Неужели! - вскрикнул Тарвин. - Повторите это, малютка. Отчего?

  

  - Черти! - коротко сказал магарадж Кунвар. - Откуда я знаю? Это болтали женщины... Покажите ему, как вы ездите верхом, Тарвин-сахиб.

  

  Снова Умр Синг шепнул ему что-то по-своему и опустил ногу на подножку коляски.

  

  - Он говорит, что поедет верхом, сидя впереди вас, как сидел я, - объяснил мальчик. - Гурдит Синг, сойди с лошади.

  

  При этих словах один из кавалеристов соскочил с лошади и встал у ее головы. Тарвин, улыбаясь при мысли о чудесной случайности, ничего не сказал, но, вскочив на лошадь, вынул Умра Синга из коляски и осторожно посадил его на седло впереди себя.

  

  - Ситабхаи встревожилась бы, если бы могла видеть меня, - пробормотал он про себя, обвивая рукой худенькую фигурку мальчика. - Не думаю, чтобы было какое-нибудь "джуггутинство", пока я везу этого молодого человека.

  

  Когда конвой расступился, чтобы дать Тарвину возможность встать впереди отряда, какой-то бродячий жрец, издали следивший за разыгравшимся эпизодом, обернулся и крикнул во всю силу своих легких через равнину, по направлению к городу. Крик был подхвачен какими-то голосами, передан городским стенам и замер на песках за городом.

  

  Умр Синг улыбнулся, когда лошадь тронулась, и уговаривал Тарвина ехать быстрее. Но магараджа запретил это. Ему хотелось видеть зрелище, спокойно сидя в коляске. Когда он проезжал через цыганский лагерь, мужчины и женщины кидались на песок с криками: "Джаи! Джунгль да бадшах джаи!" - и лица кавалеристов омрачились.

  

  - Это значит "Победа государю пустыни"! - крикнул магарадж Кунвар. - У меня нет денег, чтобы дать им. Есть у вас, Тарвин-сахиб?

  

  От радости, что он находится на пути к Кэт, Тарвин готов был бы бросить толпе все, что имел, - пожалуй, даже и Наулаку. Он бросил пригоршню меди и мелкого серебра, и снова поднялись крики, но на этот раз смешанные с горьким смехом. Цыгане насмешливо перекликались друг с другом. Лицо магараджа Кунвара побагровело. Он нагнулся, прислушался одно мгновение и потом громко крикнул:

  

  - Клянусь Индуром! Это кричат ему! Раскидать их палатки!

  

  По мановению его руки кавалеристы повернулись, бросились на лагерь, рассеяли золу костров так, что она поднялась облаком, ударами сабель плашмя обратили в бегство ослов и концами опущенных пик повалили тонкие темные палатки.

  

  Тарвин с удовольствием смотрел, как рассеивалась шайка, которая, - он точно знал это, - убила бы его, если бы он был один.

  

  Умр Синг закусил губу. Потом он обернулся, улыбнулся магараджу Кунвару и вытащил из-за пояса рукоятку сабли в знак верности.

  

  - Это справедливо, брат мой, - сказал он на местном языке. - Но я... - тут он немного возвысил голос, - не стал бы прогонять цыган слишком далеко. Они всегда возвращаются...

  

  - Да, - многозначительно крикнул голос из бежавшей толпы, - цыгане всегда возвращаются, государь!

  

  - Так же, как собака, - сквозь зубы проговорил магарадж. - Тех и других выталкивают пинками. Поезжай дальше.

  

  И столб пыли достиг дома Эстеса. Тарвин, в полной безопасности, ехал посреди него.

  

  Сказав мальчикам, чтобы они играли, пока он не вернется, Тарвин вбежал в дом, шагая через две ступеньки сразу, и нашел Кэт в темном углу гостиной с шитьем в руках. Когда она подняла глаза, он увидел, что она плакала.

  

  - Ник! - беззвучно вскрикнула она. - Ник! - Он, колеблясь, стоял на пороге. Она уронила работу и встала, задыхаясь. - Вы вернулись! Это вы! Вы живы!

  

  Тарвин улыбнулся и протянул руки.

  

  - Подойдите и взгляните!

  

  Она сделала шаг вперед.

  

  - Я боялась...

  

  - Подойдите!

  

  Она с сомнением подошла к нему. Он крепко обнял ее и держал в своих объятиях.

  

  Целую длинную минуту она держала свою головку на его груди. Потом подняла глаза.

  

  - Это не то, чего я хотела, - протестовала она.

  

  - Пожалуйста, не пробуйте отговариваться.

  

  - Она пробовала отравить меня. Я была уверена, когда ничего не слышала о вас, что она, должно быть, убила вас. Мне представлялись ужасные вещи.

  

  - Бедное дитя! И в больнице у вас неудача! Трудное для вас было время. Но мы изменим все это. Мы можем уехать, как только вы будете готовы. В настоящую минуту я подрезал ей крылья. У меня есть залог. Но мы не можем вечно держать его. Нам нужно уехать.

  

  - Нам! - слабо повторила она.

  

  - А разве вы хотите уехать одна?

  

  Она улыбнулась и освободилась из его объятий.

  

  - Я хочу, чтобы вы уехали.

  

  - А вы?

  

  - Обо мне не стоит думать. Я потерпела неудачу. Все, что я думала сделать, рухнуло. Я чувствую, что я прогорела, Ник, прогорела!

  

  - Отлично! Мы начнем новую работу и по новой системе. Вот чего хочу я. Ничто не будет напоминать вам о том, что вы когда-либо видели Ратор, дорогая.

  

  - Это была ошибка, - сказала она.

  

  - Что?

  

  - Все. Мой приезд сюда. Мои мысли о том, что я могу сделать это. Это труд не для девушки. Может быть, это мое призвание, но я не в силах выполнить его. Я отказалась от своего дела, Ник. Возьмите меня домой.

  

  Тарвин издал неприличный крик радости и снова заключил ее в свои объятия. Он сказал, что они должны повенчаться немедленно и сегодня же ночью отправиться в путь. Кэт, боясь, чтобы с ним не случилось чего-нибудь, согласилась, хотя и с колебанием. Она заговорила о приготовлениях. Но Тарвин сказал, что они будут готовиться потом. Можно будет купить вещи в Бомбее - массу вещей. Он уносил ее в поток внезапно придуманных планов.

  

  - А как же насчет плотины, Ник? - внезапно проговорила она. - Вы не можете бросить этого дела.

  

  - Чепуха! - от всей души крикнул Тарвин. - Ведь не предполагаете же вы, что в этой реке есть золото?

  

  Она быстро отшатнулась от него и посмотрела укоряющим взглядом.

  

  - Вы хотите сказать, что все время знали, что там нет золота? - спросила она.

  

  Тарвин быстро овладел собой, однако не настолько быстро, чтобы она не заметила блеска в его глазах.

  

  - Вижу, что знали, - холодно проговорила она.

  

  Тарвин мысленно измерил размеры катастрофы, свалившейся на него точно с облаков; он мгновенно изменил тактику и, улыбаясь, взглянул на нее.

  

  - Конечно, - сказал он, - эта работа служила мне ширмой.

  

  - Ширмой! - повторила она. - Что прикрывала она?

  

  - Вас.

  

  - Что вы хотите сказать? - спросила она, и во взгляде ее было что-то встревожившее Тарвина.

  

  - Индийское правительство не позволяет никому оставаться в этом государстве без определенной цели. Не мог же я сказать полковнику Нолану, что я приехал сюда, чтобы ухаживать за вами, не правда ли?

  

  - Не знаю. Но вы могли бы не брать денег магараджи, чтобы привести в исполнение этот... этот план. Честный человек избегнул бы этого.

  

  - Однако! - вскрикнул Тарвин.

  

  - Как могли вы надуть магараджу, заставив его думать, что есть основание для вашей работы, как могли вы допустить, чтобы он заставил тысячу человек работать для вас, как вы могли взять его деньги? О, Ник!

  

  В течение одной минуты он смотрел на нее растерянным, безнадежным взглядом.

  

  - Знаете, Кэт, ведь вы говорите о самой поразительной шутке, какую когда-либо видела индийская империя с начала времен?

  

  Это было довольно хорошо, но все же недостаточно хорошо. Он ухватился за нечто более солидное, когда она ответила голосом, в котором звучала разбитая нотка:

  

  - Вы только ухудшаете дело.

  

  - Ну, чувство юмора никогда не было вашей сильной стороной, Кэт. - Он сел рядом с ней, нагнулся, взял ее руку и продолжал: - Неужели вам не кажется забавным, что будоражится полгосударства только для того, чтобы мне быть вблизи очень маленькой девочки, очень милой, чрезвычайно красивой, но все же крошечной по сравнению с размерами долины Амета? Скажите, неужели это не кажется вам забавным?

  

  - Это все, что вы можете сказать? - спросила она. Тарвин побледнел. Он знал этот решительный тон ее голоса. Он сопровождал знакомый ему взгляд презрения, с которым она говорила о всякой волновавшей ее нравственной низости. В этом звуке он уловил осуждение и вздрогнул. В минуту наступившего молчания он понял, что в его жизни наступил кризис. Большим усилием воли он овладел собой и сказал спокойно, легко, без смущения:

  

  - Ну, ведь не предполагаете же вы, что я буду требовать у магараджи денег по счетам?

  

  Она открыла рот. Несмотря на близкое знакомство с Тарвином, она никак не могла привыкнуть к его умопомрачительным переменам тактики. Его птичье уменье приспосабливать свой полет к обстоятельствам, уменье кружиться на одном месте и возвращаться к исходному пункту, как бы по внезапному импульсу, всегда смущало ее. Но она справедливо верила в его основное намерение поступать правильно, если бы он только знал, как поступить правильно в данном случае, а ее вера в его характер мешала ей видеть, что в настоящую минуту он старается приноровиться к ее взглядам. Она не могла знать и, вероятно, не могла представить себе, как мало отношения к какой-либо системе нравственности имело его понятие о правильности его поступков и что он определял нравственность тем, что нравится Кэт. Другие женщины любят наряды, она же любит нравственные понятия, и он должен угождать ее вкусу. Значит, чтобы угодить ей, он должен усвоить эти понятия.

  

  - Не думаете же вы, что я не платил за эту работу? - смело продолжал он, но в душе он говорил себе: "Она презирает все это. Она ненавидит все это. Почему я не подумал об этом?" Он прибавил вслух: - Конечно, цена была недорога, принимая во внимание, что я исполнил свое желание и получил вас.

  

  Его улыбка не встретила ответной улыбки. Он вытер пот со лба и тревожно взглянул на нее. Она ничего не говорила, и ему пришлось с отчаянием идти вперед, холодный страх сжимал его сердце.

  

  - Ну, Кэт, ведь это так похоже на меня - придумать какой-нибудь план, чтобы потешиться на землях старого раджи, не правда ли? Похоже, чтобы человек, обладающий приисками, дающими ему две тысячи долларов в месяц, затеял игру в здешней пустынной стране, чтобы добыть несколько тысяч рупий у доверчивого индусского государя? - Он высказал это внезапно придуманное объяснение своего поведения с поразительно развязным видом, вызванным полным отчаянием.

  

  - Какие прииски? - спросила она сухими губами.

  

  - Конечно, "Глубокий рудник". Вы слышали, что я говорил о нем?

  

  - Да, но не знала...

  

  - Что они так хорошо идут? Хотите видеть отчет?

  

  - Нет, - ответила она, - нет. Но ведь тогда... тогда, Ник, вы...

  

  - Богатый человек! Да, довольно-таки богатый, если дело пойдет так. Полагаю, слишком богатый для мелкого мошенничества.

  

  Он шутил, но ставил на карту свою жизнь.

  

  Под влиянием безумного страха его чувства стали вдвое острее. Его передернуло при слове "мошенничество". Потом сердце у него остановилось. Ужасное, ясное ощущение охватило его, и он понял, что погиб.

  

  Если ей ненавистно это, то что же она скажет про другое? Это успешное приключение казалось ему невинным, даже веселым, но как оно покажется ей? Он почувствовал себя совсем плохо.

  

  Кэт или Наулака? Нужно выбирать. Наулака или Кэт?

  

  - Вы относитесь к этому так легко, - заговорила она. - Было бы честнее, если бы вы не позволили себе этого, Ник. Ах, - продолжала она, кладя руку на его руку в безмолвной мольбе о прощении за то, что могла, хотя бы на минуту, усомниться в нем, - я знаю вас, Ник! Вы любите выдавать хорошие побуждения за дурные, вы любите представляться дурным! Но есть ли другой такой честный человек? О, Ник, я знала, что вы должны быть правдивым. Если бы этого не было, на свете не осталось бы ничего хорошего.

  

  Он обнял молодую девушку.

  

  - Правда, моя девочка? - спросил он, смотря сверху вниз на нее. - Значит, все должно быть как следует, чего бы это ни стоило.

  

  Он глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее.

  

  - Нет ли у вас ящика? - спросил он после долгого молчания.

  

  - Все равно какой ящик? - изумленно спросила Кэт.

  

  - Нет, должен бы быть прекраснейший ящик на свете, но, я думаю, пригодится один из больших ящиков из-под винограда. Не каждый день приходится посылать подарки царствующей особе.

  

  Кэт подала ему большой деревянный ящик, в котором был прислан длинный зеленый виноград из Кабула. На дне его лежала испачканная вата.

  

  - Это продавали на днях у наших дверей, - сказала она. - Достаточно ли он велик?

  

  Тарвин отвернулся, ничего не ответив, высыпал на вату что-то стукнувшее, как камешки, и глубоко вздохнул. Топаз был в этом ящике. Из соседней комнаты послышался голос магараджа Кунвара.

  

  - Тарвин-сахиб, Кэт, мы съели все фрукты и хотим делать что-нибудь другое.

  

  - Одну минутку, мой мальчик! - сказал Тарвин.

  

  Продолжая стоять спиной к Кэт, он в последний раз любовно провел рукой по блестящей кучке на дне ящика, лаская камень за камнем. Ему показалось, что большой зеленый изумруд пронзил его укоряющим взглядом. Туман заволок его глаза: бриллиант был слишком блестящ. Он поспешно закрыл крышку, решительным жестом передал ящик в руки Кэт и заставил ее держать, пока молча перевязывал его. Потом не своим голосом он попросил ее передать ящик вместе с его приветствиями Ситабхаи.

  

  - Нет, - продолжал он, увидя выражение страха в ее глазах, - она не причинит, не посмеет причинить вам никакого вреда. Ее ребенок поедет с нами, и я, конечно, пока можно будет. Слава Богу, это последнее ваше путешествие в здешней проклятой стране, то есть предпоследнее. Мы живем в Раторе при высоком давлении - слишком высоком давлении для меня. Поторопитесь, если любите меня.

  

  Кэт поспешно вышла, чтобы надеть свой шлем, а Тарвин занимал пока двух мальчиков, позволяя им рассматривать свой пистолет и обещая им стрелять в монеты, сколько им захочется, в более удобное время. Внезапно какой-то кавалерист отчаянно влетел в середину конвоя, дожидавшегося на улице, разогнал его и громко крикнул:

  

  - Письмо Тарвину-сахибу!

  

  Тарвин вышел на веранду, взял смятый лист бумаги из протянутой руки и прочел следующие строки, выведенные усердно и с трудом неустановившимся, круглым почерком:

  

  "Дорогой мистер Тарвин. Отдайте мне мальчика и оставьте себе ту вещь. Ваш любящий друг".

  

  Тарвин усмехнулся и спрятал записку в карман жилета.

  

  - Ответа не будет, - сказал он вслух и прибавил про себя: - Вы предусмотрительная женщина, Ситабхаи, но, боюсь, уж слишком предусмотрительная. Этот ребенок нужен еще на полчаса. Готовы вы, Кэт?

  

  Мальчики громко жаловались, когда им сказали, что Тарвин сейчас же едет во дворец и что если хотят повеселиться еще, то должны оба ехать за ним.

  

  - Мы пойдем в большую дурбарскую залу, - сказал наконец магарадж Кунвар, утешая своего товарища, - и заставим сразу играть все ящики с музыкой.

  

  - Я хочу видеть, как стреляет этот человек, - сказал Умр Синг. - Я хочу видеть, как он застрелит что-нибудь насмерть. Я не хочу ехать во дворец.

  

  - Вы поедете на моей лошади, - сказал Тарвин, когда ему перевели слова мальчика, - и я пущу ее галопом. Скажите, князь, как быстро может ехать ваш экипаж?

  

  - Как только выдержит мисс Кэт.

  

  Кэт села в экипаж, и кавалькада направилась галопом ко дворцу. Тарвин все время ехал несколько впереди. Умр Синг колотил руками по луке седла.

  

  - Мы должны остановиться у флигеля Ситабхаи, милая! - крикнул Тарвин. - Вы не побоитесь войти со мной под арку?

  

  - Я полагаюсь на вас, Ник, - просто ответила она, выходя