Тютчев Федор Федорович - Беглец

nbsp;   

   Лидия Оскаровна сидела бледная, потрясенная до глубины души. Все ее существо прониклось жалостью к этому несчастному человеку,- той стихийной, всесокрушающей жалостью, на какую бывают способны только женщины и которая толкает их иногда на величайшие подвиги самопожертвования.

   - Как мне жаль вас, князь!- тихим голосом произнесла она, кладя свою руку на его.- Особенно теперь, когда я узнала, как мало виноваты вы в своем преступлении и как жестоко за него наказаны!

   - Вы говорите - мало виноват! - глухим голосом произнес Каталадзе.- Как это можно! Нет, вина моя ужасна: я убил прекраснейшего человека, благородного, великодушного, перед которым сам же был кругом виноват; разбил жизнь женщины, мною любимой, переменил веру... Последнее самое ужасное... Нет преступника больше меня!

   - Полноте, не предавайтесь отчаянию! - ласково, наклоняясь к его лицу, заговорила Лидия.- Преступление ваше велико, но вы уже отчасти искупили его, отчасти можете искупить в будущем. Главное, это выйти из того положения, в котором вы находитесь теперь!

   - Как это сделать?- мрачно произнес князь.

   - Очень просто. Вы говорите, вы богаты,- в таком случае продайте все, что молено продать, и уезжайте в Европу. Там вы обратитесь в любое русское посольство, расскажите со всей откровенностью о ваших злоключениях и умоляйте государя о помиловании... Государь наш добр и милостив, он войдет в ваше положение и дозволит вам вернуться в Россию; преступление ваше будет вам прощено. Но если бы даже вы и подверглись наказанию, то, наверно, не такому ужасному, как вы думаете...

   Князь Каталадзе печально покачал головой.

   - Все это ни к чему!..- грустно произнес он.- Я уже не юноша, мне около сорока лет; горе и тяжелые обстоятельства состарили меня, потушили огонь в моем сердце. При таких условиях начинать новую жизнь немыслимо: у меня не хватит энергии начать новую борьбу с судьбою, хлопотать, ездить, волноваться, сталкиваться с новыми людьми, с новыми условиями и порядками жизни... Подумайте, разве все это легко?.. Гораздо легче и проще - умереть. Если бы я еще был не один, если бы. подле меня было существо, которое любило бы меня, поддерживало бы мою энергию,- о, тогда бы я нашел достаточно силы преодолеть все препятствия, побороть все трудности, какие бы судьба ни выдвигала на моем пути! Но, увы! Я одинок, никому не интересен, никому не нужен... Для чего же я буду вновь испытывать судьбу?..

   - На новом своем пути вы можете встретить такое существо...

   - Никогда! - порывисто воскликнул Каталадзе.- Никогда!

   - Откуда же у вас такая уверенность? - изумилась Лидия.

   - Потому, что я уже встретил такого человека, который бы мог меня спасти, вдунуть в меня душу, возвратить к жизни... Но к чему говорить о том, чего никогда не может случиться!..

   - Кто же этот человек? - пристально посмотрела на него Лидия.- И почему вы не ожидаете сочувствия с его стороны?

   Князь Каталадзе вздрогнул всем телом и торопливо поднял глаза на Лидию. Несколько минут они пристально глядели в глаза друг другу.

   - Послушайте,- дрожащим голосом, почти шепотом заговорил Каталадзе,- что это такое? Сон, шутка или обман слуха... Скажите, так ли я понял?.. Нет, это - безумие! Я сумасшедший; простите, я не понял вас... Простите великодушно... Мне показался намек в ваших словах; вы, разумеется, не то хотели сказать, что мне вообразилось... Моя судьба кончена, и песенка спета. Во всяком случае, я бесконечно признателен вам; если бы не встреча с вами, я, может быть, еще долго продолжал бы влачить свое позорное существование, как верблюд седло на израненной спине: незаметно подкралась бы старость с ее немощами и болезнями, а там и смерть... Я умер бы как мусульманин, и ненавистные мне муллы похоронили бы меня на персидском кладбище... Подумайте, разве это не ужас?.. Разве не в тысячу раз лучше и благороднее взойти на высокую пустынную гору, куда не ступала нога человеческая, и броситься в бездонную пропасть, где никто никогда не найдет моего трупа, чтобы совершить над ним кощунственное для христианина, каким я остался в душе, погребение... Я умру среди вольных гор, как орел, одиноко пред лицом Бога, перед которым я так страшно виноват.... Вы же будьте счастливы и хотя изредка вспоминайте несчастного Муртуз-агу...

   По мере того как он говорил, глаза его разгорались от охватившего его энтузиазма, голос окреп, и вся его фигура дышала твердой решимостью.

   Лидия смотрела ему в лицо, и в ее уме с быстротой молнии, в свою очередь, зрели и слагались решения...

   - Погодите немного! - заговорила она, по-видимому, вполне спокойным голосом.- Речь идет о жизни, а не о смерти... Повторяю еще раз: продайте ваше имущество и уезжайте в Европу; хлопочите, устраивайтесь, добейтесь разрешения вернуться в Россию и тогда...

   - И тогда?

   - И тогда, если вы вспомните о вашем друге, о том существе, которое, по вашему мнению, может сделать жизнь вашу счастливой,- напишите ему и получите ответ...

   - Какой?

   - А это смотря по вопросу!

   - Лидия Оскаровна, - глухим голосом заговорил князь Каталадзе,- понимаете ли вы, какое слово сказано вами?.. Какую ответственность берете вы на себя?.. Ведь, если впоследствии, когда я, преодолев все преграды, приеду напомнить вам ваше обещание, а вы к тому времени успеете забыть его, то какой ужасный удар нанесете вы мне!.. Подумайте хорошенько об этом и позвольте мне лучше умереть теперь, чем рисковать таким страданием в будущем!

   - Ваши слова доказывают только ваше недоверие ко мне... Чем я его заслужила? Или вы, может быть, думаете, что мне следовало бы теперь же последовать за вами... Но если я этого не делаю, то не из страха связать свою судьбу с человеком без определенного положения,- вовсе нет; меня удерживает сознание, что один вы легче и скорее достигнете благоприятных результатов в задуманном деле. Мое присутствие связало бы вам руки и ослабило бы энергию, на которую я возлагаю твердую надежду!

   - И не ошибетесь; клянусь вам, не ошибетесь! Не пройдет и месяца, как меня уже не будет в Судже...

   - И отлично; во всяком деле важно начало. Вы только верьте и не теряйте бодрости духа!

   - Но неужели я вас больше не увижу?

   - Теперь и не надо. К чему рисковать? Подумайте, из Суджи вы должны будете уехать тайно, ибо не думаю, чтобы Хайлар-хан добровольно отпустил вас; лучший вам путь в Европу через Турцию - и ближе, и безопаснее. Как же вы ухитритесь еще и сюда заехать? Нет, нет, я вам положительно запрещаю это делать, слышите? Когда будете уже в Европе, напишите мне, я вам отвечу: а пока - до свидания при лучших условиях. Мне надо торопиться домой, а то там будут беспокоиться!

   Она протянула ему руку, которую князь крепко пожал.

   - До свидания! - произнес князь.- Я как в тумане, мне кажется все это несбыточным сном, бредом!

   - Напрасно! А я так, напротив, верю, верю в вас, верю в себя, верю в нашу счастливую звезду! Ну, а пока еще раз до свидания. Прикажите вашему курду подвести Копчика!

   - Сейчас,- покорно произнес Каталадзе и, приложив палец к губам, резко свистнул. В то же мгновенье раздался топот бегущей лошади, и к отверстию пещеры подбежал с Копчиком в поводу встретивший Лидию при ее приезде мрачный курд.

   - Этот курд,- сказал князь,- моя правая рука, самый смелый и надежный изо всех; единственный человек, которого мне будет жаль покинуть в Судже!

   - А разве вы не могли бы его взять с собой? - спросила Лидия.

   - Я лично охотно бы взял его, но он-то ни за что не согласится покинуть свою родину. Ни за какие блага в мире не променяет он своих диких, бесплодных гор!

   Лидия еще раз крепко пожала руку князю, вспрыгнула на седло и начала осторожно спускаться с крутизны. Съехав вниз, она оглянулась, сделала прощальный жест рукой и, подняв Копчика в галоп, понеслась к Шах-Абаду.

   Каталадзе, стоя на краю обрыва, долго и пристально смотрел ей вслед, пока она не исчезла, наконец, из виду. Тогда он вошел снова в пещеру и, опустившись на колени, принялся горячо и усердно молиться, беззвучно повторяя одну и ту же молитву: "Господи, пожалей и помоги!"

   В эту минуту ему показалось, что среди мрачных сумерек, густо нависших над его головой, блеснул яркий луч солнца, и первый раз за все эти двадцать лет душа его наполнилась тихой, светлой радостью.

  

  

   Поздний вечер. Солнце давно уже скрылось, и ночная мгла окутала землю. Тучи медленно ползут по небу, заволакивая бледный диск луны, которая то выглянет из-за их разорванных лохмотьев, то снова спрячется, после чего на земле делается темно, как в могиле. Среди холодного мрака бесформенной громадой возвышается здание Урюк-Дагского поста. Благодаря тому, что все окна обращены внутрь двора, а наружу выходят только высокие глухие стены, не светится ни одного огонька, и весь пост кажется погруженным в глубокий сон, но это только так кажется, на самом же деле там кипит лихорадочная деятельность. Из окон казарм, конюшни и офицерской квартиры тянутся скрещивающиеся между собой яркие полосы света, освещающие двор, в одном конце которого, кроме того, горит еще и небольшой фонарь на деревянном столбе с проволочной решеткой на стеклах. На дворе, как тени, снуют фигуры солдат пограничной стражи; их человек десять, одеты они в полушубки, папахи, башлыки, на ногах валенки или кавказские бурочные сапоги, за плечами у каждого винтовка, а на боку шашка. Тут же стоят, жмурясь на свет, оседланные лошади. Солдаты, видимо, озабочены и торопливо готовятся к скорому выступлению. Одни из них внимательно исследуют, насколько крепко держатся подковы, достаточно ли туго подтянуты подпруги, на месте ли и правильно ли положены лавки седел, осматривают и щупают пряжки на уздечках и прочих частях конского снаряжения, укорачивают или удлиняют путлища стремян. Другие оправляют на себе амуницию: портупеи, перевязи винтовок, пояса; пробуют, свободно ли выходят из ножен клинки шашек, легко ли вынимаются патроны из заранее расстегнутых патронташей. Успевшие привести себя и лошадей в полный порядок терпеливо стоят и, в ожидании приказа сесть в седло, ведут между собой беседу вполголоса. Тем временем в кабинете офицера происходит последнее совещание между поручиком Воиновым и старшим вахмистром его отряда - Терлецким.

   Аркадий Владимирович стоит у стола и наскоро дохлебывает остывший чай. Он одет по-походному: короткий романовский полушубок туго стянут боевым ремнем, на ногах бурочные сапоги, на голове большая косматая папаха, нахлобученная на уши и слегка сдвинутая на затылок, через плечо на тонком ремне висит отделанная в серебро кавказская шашка; торчащий из лакированной кобуры револьвер дополняет вооружение.

   В этом костюме Воинов имел весьма воинственный, мужественный вид, особенно благодаря папахе из длинного волоса и кавказской шашке. И то и другое, в сущности, являлось нарушением установленной для пограничной стражи формы, но Воинов, как и многие из офицеров закавказских бригад, при обыкновенных служебных разъездах разрешал себе такое отступление, на практике убедясь, насколько прежняя большая косматая папаха несравненно красивее и удобнее форменной маленькой, из курчавого барашка. Относительно же преимуществ кавказской шашки перед драгунской не могло быть и речи.

   - Итак, ты уверен, что он еще не успел перейти обратно в Персию? - спрашивал Воинов стоящего перед ним вахмистра.

   - Так точно! - спокойным тоном отвечал тот.- Я доподлинно знаю, что он еще в нашем краю. Мне один верный человек сказывал, он его сегодня утром в горах встретил!

   - А как ты думаешь, много у него народа?

   - Думаю, есть человек с десяток, да на той стороне полсотни рыщут, чуть что - сейчас на подмогу подойдут!

   - Трудно будет захватить, а? Как ты думаешь?

   - Да, не легкое дело. Главная беда - хитры они, проклятые, очень. Я план-то их хорошо знаю; сначала курды завяжут для отвода глаз перестрелку в каком-либо конце, солдаты бросятся на выстрелы, а Муртуз-ага тем временем в суматохе-то этой самой где-нибудь и проскочит через границу!

   - Как же нам быть?

   - А вот для этого самого я и приказал собраться десяти объездчикам; разделим их на две партии, одни пусть с вашим благородием идут, человек пять, а с другими пятью я поеду. Как начнется стрельба на границе, так мы сейчас в сторону от нее вправо и влево и поедем. Может быть, Бог даст, наткнемся где на самого Муртуза!

   - На выстрелы, стало быть, по-твоему, ехать не стоит?

   - Так точно, не стоит, ваше благородие; они беспременно в другом месте проскользнуть норовят!

   - Ну, ладно, посмотрим, что-то Бог даст! Пора выезжать, прикажи людям садиться!

   - Слушаюсь!

   Терлецкий повернулся и вышел. Увидя вахмистра, солдаты притихли и начали торопливо подравниваться.

   - Садись,- вполголоса скомандовал Терлецкий.- Убий-Собака, Мозговитов, Слесаренко, Злодийцев, поедете со мной, остальные с его благородием. Ну, с Богом!

   Через несколько минут две кучки всадников, одна вслед за другой, осторожно выехали из ворот поста.

   - Ну, ты поезжай вправо к своему посту,- сказал Воинов,- а я возьму в Шах-Абаду; я думаю, он скорей туда сунется!

   Обе партии, соблюдая полную тишину, разъехались в противоположные стороны и скоро исчезли из глаз друг друга, потонув в окружающем мраке.

   Около часа ехал Терлецкий вдоль камышей, густой стеной окаймлявших берег реки. Время от времени он останавливался и чутко прислушивался к мертвой тишине пустыни, но пустыня была нема. Только изредка с налетавшими иногда порывами ветра доносилась откуда-то издалека едва уловимая для уха брехня собак на соседнем посту. По мере того как всадники подвигались вперед, брехня эта становилась все слышнее.

   - Эк заливаются, проклятые! - проворчал вахмистр.

   - Это они нас чуют, господин вахмистр! - почтительно прошептал подле него голос ефрейтора Убий-Собаки.

   - А может, где в камышах курды притаились?

   - И то может! - согласился ефрейтор.

   Они двинулись дальше. Вдруг в нескольких шагах впереди по земле прокатилось что-то темное... В то же мгновение из-под самых ног вахмисгровой лошади вынырнула из. мрака огромная косматая белая овчарка и с громким, хриплым лаем принялась прыгать перед мордой коня, стараясь вцепиться в нее зубами.

   - Цыц, ты, дьявол! - закричал на нее вахмистр.- Уймись, проклятая!

   - Белка, Белка! - ласково позвал собаку ефрейтор.- Что ты, глупая, аль своих не признала?

   Услыхав знакомый голос, овчарка сразу затихла, замахала хвостом и принялась кружиться вокруг лошадей, слегка взвизгивая, как бы желая этим сказать: "Простите, господа, дело ночное, к тому же и место разбойное, немудрено ошибиться".

   - Послушай, Убий-Собака,- обратился вахмистр к ефрейтору,- постой-ка ты тут малость с людьми у камышей, а"я на пост съезжу, надо взять кое-что. Да смотрите, избави Бог - не курите, а то теперь в такую темень огонь и не весть Бог откуда виден!

   - Слушаюсь, не извольте беспокоиться, сами понимаем! - поспешил успокоить его Убий-Собака.

   - Ну, то-то, я живо обернусь!

   Сказав это, вахмистр ударил лошадь плетью и помчался в карьер к посту, который хотя за темнотой и не был виден, но находился не дальше как в полуверсте.

   Урюк-Дагский отряд, протянувшийся без малого на 20 верст, состоял из 4 постов, удаленных на расстояние 3-7 верст друг от друга. На крайнем, Урюк-Даге, жил Воинов; на среднем - Тимучине, помещался вахмистр; два же остальных управлялись унтер-офицерами. Впрочем, не проходило дня, чтобы кто-нибудь из двоих - или вахмистр, или командир отряда - не посещали эти посты.

   - Ишь, погнал! - произнес Убий-Собака, глядя вслед ускакавшему вахмистру.

   - Это он к жене попер,- отозвался из темноты один из объездчиков,- дюже ен ее жалеет!

   - А к тому же ребеночек еще,- добавил другой объездчик,- и по ем тоже сердце-то мрет!

   - Известное дело! - согласился Убий-Собака.- Только бы не застрял там, вертался бы скореича!

   - Ну, ен не застрянет. Не таковский!

   Квартира вахмистра на посту Тимучин состояла из двух небольших комнат и крохотной кухни. Первая служила Терлецкому его рабочей комнатой. Там стоял стол, на котором, кроме чернильницы, лежала пачка бумаги, коробка перьев, карандаши и прочие принадлежности для писанья; подле стола на стене в углу висела самодельная этажерочка, с колонками из размотанных катушек и с установленными на ней по порядку уставами и пособиями; далее - деревянная вешалка и несколько выкрашенных в темную краску табуретов. У противоположной стены помещалась запасная железная кровать под серым солдатским одеялом и с подушками, твердыми, как камень. Кровать эта служила на случай, если бы кто-нибудь из начальства, запозднившись на границе, пожелал переночевать на посту. Сюда же, в эту комнату, являлись по зову вахмистра солдаты поста, до которых он имел какое-нибудь дело, ибо в другую комнату, служившую вахмистру спальней, он не любил никого пускать. Там он жил своей интимной жизнью. Всегда суровый, молчаливый, он, переступая порог этой комнаты, становился другим человеком: шутил, улыбался, не прочь был побалагурить и посмеяться. Там он переставал быть вахмистром, казенной косточкой, а делался обыкновенным смертным, каким создал его Бог - ласковым, добрым и веселым. Но таким его видела только жена его Луша, или, как ее звали солдаты - Лукерья Ивановна, а другие едва ли даже подозревали. Одно только было всем хорошо известно, что Терлецкий "жалеет" жену; никогда никто не слыхал, чтобы между ними происходили ссоры или чтобы вахмистр грубо прикрикнул на жену.

   Терлецкий служил на сверхсрочной. Окончив действительную пять лет тому назад, он заявил желание продолжать службу, взял отпуск, съездил на родину в Подольскую губернию, а оттуда вернулся с женой. Его назначили в Урюк-Дагский отряд, где он и зажил с молодой женой в крошечной квартирке на посту Тимучин. Четыре года у них не было детей, и только на пятый родился, наконец, столь давно и нетерпеливо ожидаемый ребенок. Теперь ему шел уже восьмой месяц, и звали его Аркадием в честь его крестного отца Аркадия Владимировича.

  

  

   Подскакав к посту, Терлецкий быстро соскочил с коня и, бросив поводья дежурному, торопливой походкой прошел на двор. Там было темно. Слабый свет от полуспущенной лампы в казарме и фонаря из конюшни бесследно пропадал в густом мраке. Вахмистр взглянул на окна своей квартиры: из спальни по краям, спущенной суконной занавески пробивался луч света.

   "Не спит..." - подумал Терлецкий и осторожно отворил дверь.

   В небольшой, но чисто убранной комнате, у. стола, перед лампой с зеленым абажуром, сидела молодая женщина лет 23-24, и прилежно шила на машине ситцевую рубаху. Около нее в деревянной, выкрашенной зеленой краской люльке крепко спал спеленутый младенец. Его озабоченное личико было сморщено, и во сне он преуморительно причмокивал губами. Время от времени молодая женщина бросала работу и, наклонясь над люлькой, минуты две-три смотрела в лицо сына полным любви и материнской гордости взглядом. При этом красивое лицо ее, с большими серыми глазами и пухлыми, ярко-пунцовыми губами, делалось еще красивее. Лукерья Ивановна не была простой крестьянкой, а происходила из духовного звания,- отец ее был пономарем. Она имела случай выйти за семинариста, чтобы впоследствии стать "матушкой", но предпочла Терлецкого.

   Услыхав легкий стук в дверь, Луша вскочила и торопливо откинула крючок.

   - Ты все шьешь, Луша? - ласково спросил Терлецкий, входя в комнату.- Ложилась бы лучше спать!

   - Не хочется что-то!..- ответила молодая женщина, любовно заглядывая в глаза мужу.- А ты что же так скоро вернулся?

   - Да я на минутку только; близко от поста проезжали, захотелось поглядеть на тебя!

   - Что же на меня глядеть, я все такая же, как и давеча!- засмеялась Луша и вдруг, крепко обхватив мужа руками, поцеловала его прямо в губы.- Милый ты мой, хороший, любимый!..- прошептала она.

   В ответ на эту ласку Терлецкий, в свою очередь, несколько раз поцеловал ее.

   - Ну, а он как? - кивнул головой вахмистр на люльку.

   - Ничего, спит. Как ты уехал, он с чего-то куражиться начал, насилу укачала, теперь уснул, Христос с ним.

   - К зубкам, должно быть!

   - И я то же думаю. Когда же ждать-то тебя?

   - Раньше утра не жди. Сегодня, слышь ты, тяжелая ночь нам выдалась; должно, перестрелка здоровая будет; как бы не ухлопали у нас кого!

   - Ты-то смотри у меня поосторожней будь,- с затаенной тревогой в голосе произнесла Луша, - оченно-то вперед не лезь. Не дай Бог ранят, что я буду делать?!

   - А ежели убьют?

   - Ох, что ты! - всплеснула руками молодая женщина, с ужасом отшатываясь в сторону.- Господь с тобой! Разве можно такие вещи говорить? У меня даже сердце замерло, дух захватило... С чего это ты такую думку на себя напустил?.. Нешто Бог попустит такому делу? Ведь мне без тебя и жизни нет... А ребенок, на кого он-то останется?..

   Терлецкий печально усмехнулся.

   - Думается, не от нас ведь это! - задумчиво произнес он.- Пуля летит, не глядит, можно али не можно...

   Он подошел к люльке и заглянул в нее.

   - Ишь ты, как спит важно! - улыбнулся он.- Горюшка мало; ну спи, Христос с тобой!

   Терлецкий наклонился и, вытянув губы, осторожно прикоснулся ими до лба младенца.

   - Ну, Луша, прощай, ехать надо! - обратился он к жене, ласково обнимая ее.- К утру с чаем жди; за ночь-то иззябнем, так оно горячего чайку выпить куда как хорошо будет!

   - Небось, чай будет, не впервой! Вот только ты-то сегодня какой-то странный, грустный; я таким тебя никогда не видела. Чувствуешь ты, что ли, что?..

   - Ничего, так! - тряхнул головой вахмистр.- Я и сам..- начал он, но вдруг остановился на полуслове и чутко прислушался.

   - Стреляют! - воскликнул он и опрометью бросился из комнаты.

   - Господин вахмистр, тревога, должно па Ишачьем броде! - торопливо доложил дежурный, подбегая к Терлецкому с его лошадью в поводу.

   Быстрей птицы взлетел вахмистр на седло и, припав к луке, вынесся за ворота.

   Луша, накинув байковый платок, выбежала из кордона на площадку. Она остановилась подле дежурного и, трепеща всем телом, начала прислушиваться.

   Где-то далеко-далеко бухали выстрелы. Иногда они сливались в один залп и зловещим рокотом проносились по пустыне. С каждой минутой выстрелы становились все чаще и чаще,- очевидно, перестрелка разгоралась и становилась все упорнее и настойчивее.

   - У нас на посту никого нет? - спросила Луша дежурного.

   - Все на границе. Дома я, да на смену мне Трубачев, еще Касаткин остался, да он больной второй день лежит, встать не могит. Ишь, жарят! - добавил он, приникая ухом.- Должно, теперь там пол-отряда собралось!

   - А вахмистр там?

   - Где же ему быть! Должно быть, там; и командир, думаю, туда поскачет... Помиловал бы только Бог, убитых бы у нас не было...

   - Авось Бог милостив! - набожно перекрестилась Луша.

   - Вы бы, Лукерья Ивановна, в комнату шли, а то в одном-то платке холодно, чай!

   - Ничего, я еще постою, послушаю, чем кончится!

   С минуту они простояли рядом, прислушиваясь ко все еще не умолкавшей перестрелке. Вдруг где-то совершенно близко от них, по направлению к границе, мелькнул огонек и грянул короткий, резкий выстрел.

   - Это откуда? - изумился дежурный.- Совсем близко, не дальше, как на первой дистанции... Что бы это могло быть?

   - Постой, никак скачет кто-то? - насторожилась Луша.- Не слышишь, будто бы подковы стучат?

   - А и взаправду скачет! - всполошился часовой, сбрасывая с плеча винтовку. Вдали ясно послышался порывистый топот несущейся во весь опор лошади.

   - К нам! - прошептал солдат и, выступив вперед, громко крикнул: - Кто едет?

   Ответа не последовало, но топот быстро приближался.

   - Кто едет? - еще громче повторил часовой. - Отвечай, стрелять буду! - добавил он, с угрозой взводя курок.

   Топот раздавался уже под самой горой. В эту минуту из-за краев разорванной тучи ярко выглянула луна, и глазам Луши и дежурного представилась быстро скачущая солдатская лошадь без всадника...

   Вихрем влетев на холм, лошадь сразу остановилась и захрапела, пугливо оглядываясь вокруг. Дежурный поспешил схватить ее за болтающийся оборванный повод.

   - Да это Громобой! - воскликнул он с удивлением, узнавая лошадь, на которой постоянно ездил вахмистр.

   - Ах, и то правда! - всполошилась Луша.-Что ж это такое значит? Уж не случилось ли с Иваном Парамонычем чего-нибудь? - добавила она дрогнувшим голосом.

   - Чему случиться? Просто конь вырвался; может, спешились где-нибудь, дали конвойному держать, а лошадь строгая - испугалась, вырвала повод из рук, да и подалась на пост. Пойтить седло поправить, да поводить хорошенько, а вы идите-ка домой: смотрите - иззябли, да, слышь, ребеночек никак плакать зачал!

   - А и вправду плачет, проснулся, неугомонный!

   Луша бегом пустилась домой, а дневальный повел запыхавшегося коня в конюшню.

   - Ишь ты! - глубокомысленно рассуждал он, при свете фонаря рассматривая лошадь.- Седло-то совсем набок свернулось, и подпруга задняя лопнула... Поводья тоже оборвались... А это что такое? Никак кровь?..- и он торопливо приблизил фонарь.- А и вправду кровь!.. Вот она штука-то какая! Дела!..

   Дежурный растерянно оглянулся, как бы ища, с кем поделиться страшным открытием, но на посту никого не было, кроме спавших в казарме больного Касаткина и Трубачева, который после полуночи должен был сменить дежурного.

   - Вытереть, аль так оставить, покуль старшой не приедут? - колебался дежурный, косясь на залитое запекшейся кровью седло и конскую гриву.- Ох, Господи, грехи тяжкие! Неужели же и взаправду с Иваном Парамонычем что случилось?

   Пока дежурный возился с лошадью и поправлял седло, Луша, взяв на руки раскричавшегося младенца, начала медленно ходить с ним по комнате, вполголоса напевая:

  

   Спи, касатик мой, усни,

   Угомон тебя возьми!

   Бай, бай, детка, бай.

   Быстры глазки закрывай!

   Шш... шшш... шшш...

  

  

   Когда совсем стемнело, Муртуз-ага вышел из пещеры и свистнул.

   - Пора в путь! - сказал он появившемуся перед ним как из земли Каро.- Зажигай сигнал и веди коней!

   Курд кивнул головой и торопливо полез на вершину скалы; там у него была сложена небольшая кучка хорошо высушенных кизяков, политых керосином.

   Через минуту на черном фоне неба, высоко над головой Муртуза вспыхнуло яркое пламя. Со стороны его легко можно было принять за костер, разведенный чабанами, ночующими в горах со своими стадами; только тем, кто был посвящен в тайну и караулил на том берегу Аракса, было понятно значение этого неожиданно вспыхнувшего и затем скоро погасшего огня.

   Осторожно, медленным шагом, пробирался Муртуз-ага с верным своим Каро по широкой степи, направляясь к Араксу. До границы было верст шесть. Днем это расстояние легко можно было проскакать в какие-нибудь двадцать минут, но в темную ночь иначе, как шагом, ехать было нельзя, не рискуя ежеминутно или свернуть себе шею, свалившись в одну из глубоких балок, по всем направлениям прорезывавших степь, или разбить голову о груды камней, то и дело попадавшихся под ноги лошадям.

   Спустившись на дно глубокого оврага, по которому во время летнего таяния снегов в горах мутные потоки с ревом и гулом ниспровергаются в Араке, Муртуз-ага и Каро поехали быстрее; мягкий песок заглушал шаги лошадей, а густая черная тень настолько хорошо скрывала всадников, что даже в нескольких шагах их нельзя было заметить.

   Овраг тянулся до самого Аракса. В том месте, где он входил в реку, немного левее был хороший и удобный брод, но легко могло случиться, что около этого брода, хорошо знакомого солдатам Урюк-Дагского отряда, был заложен секрет. Поэтому необходимо было выждать время, когда, согласно сделанному заранее условию, предупрежденные сигналом курды завяжут перестрелку. Выбрав место поудобнее, где подмытый берег выдавался далеко вперед, образуя нечто схожее с навесом, Муртуз и Каро соскочили с лошадей и, прижавшись к стене, стали ждать, все время чутко вслушиваясь в мертвую тишину ночи. Им не пришлось, однако, долго дожидаться,- не прошло и несколько минут, как где-то вправо от них грянул выстрел, за ним другой, третий... Чем дальше, тем выстрелы становились все чаще и чаще, сливаясь по временам в раскатистые залпы.

   - Ну, теперь пойдет тамаша⁷⁰ по всей границе! - усмехнулся Каро.- О, уже скачут, слышите, ага?

   Муртуз в ответ только головой кивнул и прижал палец к губам, давая знак молчания.

   Где-то близко-близко впереди прогрохотал топот несущихся во весь опор по камням лошадей. Не успели они проскакать, как у конца оврага что-то зашевелилось, и несколько человек пеших солдат, лежавших там в секрете, вскочили и бегом устремились за конными, поспешая на разгоравшуюся с каждой минутой все сильнее и сильнее перестрелку.

   Каро и Муртуз-ага многозначительно переглянулись. Предположение их о том, что брод у оврага был охраняем солдатами, оказалось верным.

   - Я говорил, ага,- шепнул Каро,- московы наверно сидят на броду, так оно и вышло! Хорошо, что мы не ехали дальше, а то так-таки прямехонько и наскочили на них. Ну, а теперь нечего время терять, скорее на лошадей и на ту сторону, пока дорога свободна.

   Когда Терлецкий, пустив лошадь марш-маршем, примчался на то место, где оставил ефрейтора Убий-Собаку с четырьмя объездчиками, он уже не застал их: очевидно, они ускакали на тревогу, предполагая, что и он прямо с поста поспешит туда же.

   - Ах, чтоб им пусто было! - в страшной досаде выругался вахмистр, видя в исчезновении объездчиков полное уничтожение задуманного им плана.- Что же мне теперь делать? Не догадался приказать им, ишакам, несмотря ни на что, ждать меня здесь. И зачем я домой-то поехал, занапрасно только жену растревожил! - негодовал на себя Терлецкий, не зная, на что решиться и куда ехать. Стрельба по ту сторону поста у Ишачьего брода,- туда стало быть Муртуз-ага не поскачет, он скорее на этот бок, к Желтому броду направится. Там у меня тоже секрет заложен; лишь бы люди горячки не спороли, остались бы на месте и не бегли бы на тревогу... Ах, досадно, мой-то дурачье ускакали! Ну, уж задам я этому краснобаю Убий-Собаке, будет помнить!

   Обуреваемый такими тревожными мыслями, Терлецкий крупной рысью пустился по патрульной дороге в противоположную сторону от того места, где по-прежнему продолжали рокотать частые выстрелы. Достигнув того места, где у Желтого брода, среди густого камыша и гребенчукового кустарника, по его расчетам, должен был находиться секрет, Терлецкий увидел только брошенные связки камыша, покрытые рваными старыми бурками, служившими логовищем для солдат,- самого же секрета и след простыл. Заслышав тревогу, солдаты, очевидно, побежали на выстрелы.

   - А будь вы трижды прокляты! - в бешенстве скрипнул зубами Терлецкий.- Теперь все дело пропало. Со всех бродов, стало быть, поснимались, как вороны. Сколько толкуешь: сиди смирно, не беги, без тебя есть кому на тревогу бегти,- нет, несет их, анафем!.. Теперь все, чай, там собрались до кучи, а граница вся открыта, хоть в фаэтоне езжай. Ну, солдаты! Можно сказать, ишаки умней их!..

   В то время пока Терлецкий в бессильной ярости проклинал солдат, его конь вдруг насторожился, поднял голову и пугливо захрапел. Терлецкий встрепенулся, торопливо выхватил из кобуры револьвер и начал напряженно вглядываться в окружающую его темноту. Привычный к ночным тревогам, конь вахмистра нетерпеливым движением головы потянул повод н, когда Терлецкий поспешил ему его отдать, Громобой двинулся вперед, внимательно наставив уши. Было ясно, что своим тонким лошадиным слухом он уловил недоступный для человеческого уха шорох и смело шел на него. Терлецкий вполне доверился своему коню и ехал вперед, готовый каждую минуту пустить в дело оружие. Вдруг в нескольких шагах от него мелькнули силуэты двух быстро скачущих всадников. Не теряя ни одного мгновенья, Терлецкий припал к луке, гикнул и помчался им наперерез. Он сразу угадал не только то, кто были эти всадники, но и принятое ими направление, а потому вместо того, чтобы преследовать их по пятам, пустил коня наискосок к берегу, в расчете одновременно с ними подскакать к броду. Расчет его оказался верным: в ту минуту, когда лошадь Муртуз-аги передними копытами уже вступала в реку, Терлецкий как коршун налетел на него сбоку.

   - Стой, сдавайся! - загремел он, одной рукой хватая Муртузову лошадь за повод, а другой в упор направляя ему в грудь револьвер. Но Муртуз-агу нелегко был захватить врасплох. Своей левой рукой он быстро отвел руку вахмистра, вооруженного револьвером, а правой нанес ему сильный удар кинжалом по пальцам, державшим повод его лошади. Еще легче, чем перерубить пальцы Терлецкому, Муртуз-ага мог вспороть кинжалом его грудь, но он не хотел проливать русской крови и, вырвавшись от вахмистра, без оглядки бросился в воду, спеша поскорее достигнуть противоположного берега. Несмотря на боль в перерубленных пальцах и текущую из них кровь, Терлецкий, не теряя присутствия духа, прицелился в затылок Муртуз-аги, но не успел нажать пальцем спуск, как где-то подле него ярко вспыхнуло ослепительное пламя, громко загрохотал выстрел - и Терлецкий по чувствовал, как словно бы кто изо всей силы ударил его кулаком в правую сторону живота. Он закачался и инстинктивно ухватился за переднюю луку седла. В глазах запрыгали огненные шары, но он на мгновенье пересилил себя, обернулся и почти в упор выстрелил в пронесшегося мимо него курда, который, не останавливаясь, бросился в реку вслед за исчезнувшим уже из глаз Муртуз-агой, Сделав выстрел; Терлецкий почувствовал, как все вдруг быстро завертелось вокруг него, и начал терять сознание. Громобой, испуганный выстрелом, сперва шарахнулся в сторону, а потом, повернув назад, во весь дух понесся на пост... Несколько минут сидел Терлецкий в седле, обливаясь кровью и судорожно вцепясь пальцами правой руки в гриву. Пальцы его левой руки были перерублены, и когда он, теряя сознание, пытался ухватиться ими за луку, они беспомощно скользили по намоченной кровью коже седла. В одном месте, попав передней ногой в болтающийся повод, Громобой чуть было не упал, сильно споткнулся и едва-едва удержался на ногах. От неожиданного толчка Терлецкий выпустил из рук гриву, растерял стремена и тяжело повалился с седла на землю. Ударившись головой о каменистый грунт дороги, он несколько раз конвульсивно вздрогнул всем телом, затем судорожно вытянулся и замер, неподвижно распростертый среди глухой пустыни.

   Когда Воинов услыхал первые выстрелы, ему стоило большого труда удержаться от желания поскакать на них, чтобы наказать дерзких курдов, затеявших так нахально перестрелку,- но, помня слова Терлецкого, он решил лучше остаться и, приказав своим людям рассыпаться поодиночке на возможно дальнее друг от друга расстояние, поручил им медленно подвигаться вперед вдоль границы, тщательно осматривая все встречающиеся на пути кусты и камышовые заросли. Солдаты, поняв план своего офицера, со всем рвением пустились на разведки, но все их усердие не привело ни к чему; пройдя из конца в конец всю намеченную дистанцию, Воинов с грустью должен был сознаться, что Муртуз-ага для своего прорыва, очевидно, выбрал другое место.

   - Хотя бы он на Терлецкого наскочил!- в волнении размышлял Воинов.- Тот-то уж не пропустит!

   Тем временем перестрелка на фланге отряда замолкла, и наступила полная тишина. На далеком горизонте показалась багровая полоса наступающего рассвета. С появлением этого вестника надвигающегося дня у Воинова не могло оставаться больше никаких сомнений, что Муртуз-ага или схвачен вахмистром, или давным-давно успел благополучно переправиться в Персию. Оставалось только ждать известий.

   Измученный бессонной ночью, иззябший, недовольный, ехал Воинов, понуря голову, втайне ропща на судьбу и неудачу. Вдруг вдали показался скачущий в карьер всадник, в котором следовавший за Аркадием Владимировичем объездчик Сквернозуб, отличавшийся особой дальнозоркостью, тотчас же признал старшего поста Тимучин ефрейтора Убий-Собаку.

   - Чтой-то-с да случилось! - вполголоса заговорили солдаты.- Смотри как палит, в кальер⁷¹ жарит!

   - Может, убило кого?

   - Типун тебе, чего каркаешь!

   - Всяко может быть.

   - Нешто Муртузку словили?

   - Дай-то Бог, а только навряд ли! - Кабы словили, для че бы тогда Убий-Собаке лошадь так щунять? - Глянь-кось как нахлестывает.

   По мере того как Убий-Собака приближался, волнение между объездчиками росло все больше и больше; у каждого из них на сердце копошилось недоброе предчувствие, но никто не хотел высказывать своих опасений, боясь нареканий со стороны товарищей. Воинов волновался больше всех. Наконец он не выдержал и, дав шпоры коню, помчался навстречу Убий-Собаке.

   - Что у вас случилось? - крикнул он еще издали, карьером подскакивая к ефрейтору и с трудом осаживая Разгорячившегося коня.

   - Несчастье! - ваше благородие,-господина вахмистра убило!

   - Как убило? - упавшим голосом спросил Воинов, чувствуя словно удар молота в голову,- Совсем?

   - Так точно, совсем; сейчас на пост принесли, уж холодный... На границе нашли... Сначала лошадь прибегла, в крови вся, а затем наши с тревоги домой ехали, да и наткнулись... Лежит посреди дороги, руки раскинумши, а с боку живота, вот в этом месте,- объездчик для большей ясности хлопнул себя по животу,- ранища, большая-пребольшая и крови из нее до ужасти... А к тому же и пальцы на левой руке посечены... А кто и как убили его - никто не знает.

   - Да разве вахмистр был один?

   - Выходит, ваше благородие, так, что быдто бы один. Мы и сами спервоначалу удивились, как это оно все так вышло. Никто не слыхал, не видал. Дежурный сказывает,- был один выстрел близ поста, а опосля того лошадь прибежала вахмистрова, Громобой, седло на боку и все в крови...

   Воинов не стал больше слушать пустившегося было в многословие от охватившего его волнения Убий-Собаку и, дав шпоры коню, шальным галопом поскакал на пост Тимучин.

   - Ах, какое горе, какое горе! - изредка шептал он.- Вот тебе и изловили! Проклятый Муртуз!.. Ну, попадешься ты мне когда-нибудь, тогда держись только!..

  

  

   Когда Воинов въезжал во двор Тимучинсхого поста, его поразил громкий, заливистый хохот, раздававшийся из квартиры вахмистра. Вслушавшись в этот странный, ни на минуту не смолкавший хохот, Аркадий Владимирович почувствовал, как мурашки пробежали у него по телу... Что-то нечеловеческое, дикое и в то же время скорбное было в этом неестественном смехе.

   - Что это такое? - кивнул головой Воинов по направлению квартиры вахмистра, обращаясь с этим вопросом к выбежавшему к нему навстречу унтер-офицеру Незеленому, старшему соседнего поста, по случаю происшествия прискакавшему тоже на пост Тимучин.

   - Лукерья Ивановна, ваше благородие, должно, умом решилась! - доложил тот, поддерживая офицеру стремя.- Солдаты дурачье,- не предупредили, прямо так в комнату и внесли, а она только что заснула под утро самое... Ночь-то всю не спала, ребенок плакал; а тут такое дело... Она спросонья вскочила, увидала, крикнула и давай хохотать, да с той поры вот все и хохочет, должно, памятки отшибло!

   Воинов поспешно вошел в дом. В первой комнате, на запасной кровати, с которой были сброшены матрас и подушки, на голых досках лежал труп вахмистра Терлецкого. Левая рука его, распухшая и посинелая, с изрубленной, болтающейся на коже и жилах кистью, свесилась на пол; правая была закинута на грудь. Захватанный окровавленными пальцами полушубок был расстегнут; весь низ живота и синие рейтузы алели запекшейся кровью. Осунувшееся за одну ночь до неузнаваемости лицо было изжелта-бледно, рот полуоткрыт, широко расширенные, закатившиеся под лоб глаза застыли в выражении нестерпимого страдания и ужаса... Над левой бровью зияла глубокая рана, левая щека и часть бороды были залиты кровью, что придавало лицу особенно жалкое, страшное выражение.

   Растерявшиеся солдаты робко толпились вокруг убитого, пугливо заглядывая ему в лицо; в углу у окна, удерживаемая за плечи одним из солдат, билась Луша. Сидя на стуле, она, как змея, извивалась всем телом