Станюкович Константин Михайлович - Жрецы

я этим неожиданным обедом с "беспутным человеком", но все еще несколько натянутая - чопорная и преувеличенно-серьезная, - словно бы боящаяся, что половые и два-три господина, бывшие в зале, примут ее за непорядочную женщину, - Марья Ивановна ела необыкновенно вкусно, не спеша, видимо наслаждаясь едой, но стараясь, впрочем, не обнаружить своей, редкой вообще у женщин, страстишки к чревоугодию, которую она, благодаря скупости и правилам режима, всегда обуздывала, не давая ей воли.

   "Но изредка можно себе позволить!"

   И в спокойных глазах Марьи Ивановны загорался даже плотоядный огонек, когда она облюбовывала что-нибудь, особенно ей нравящееся, и с умышленной медлительностью, чтобы не выказать неприличной жадности, накладывала на тарелочку.

   А Невзгодин не особенно заботился о корректности и, страшно проголодавшийся, набросился на закуски и, несмотря на строго-укоряющие взгляды жены, выпил очень быстро несколько рюмок водки. Он любил иногда выпить и, как он выражался, "посмотреть, что из этого выйдет".

   После нескольких рюмок он нисколько не захмелел, а почувствовал себя бодрее и словно бы восприимчивее, испытывая то несколько возбужденное и приятное состояние, когда человека вдруг охватывает прилив откровенности и ему хочется сказать что-то особенное, хорошее и значительное, но для этого необходимо только выпить еще одну-другую рюмку, и тогда будет все отлично.

   И Невзгодин потянулся к одной из многих бутылок водки, стоявших на столе.

   Быстрым, уверенным движением Марья Ивановна схватила своей розоватой мягкой рукой с коротко остриженными ногтями маленькую, почти женскую руку Невзгодина, державшую горлышко пузатого графинчика, и решительно проговорила:

   - Довольно, Невзгодин!

   - Я хотел только еще одну рюмочку, Марья Ивановна! - виновато промолвил Невзгодин.

   - Что за распущенность! Вы и так много пили.

   - Всего четыре рюмки.

   - Неправда, шесть.

   - Вы считали? - весело и добродушно спросил Невзгодин.

   - Считала...

   Марья Ивановна не отнимала руки. Невзгодин чувствовал ее силу и теплоту.

   - И больше не позволите?

   - Не позволю. Ведь вам так вредно пить... И без того вы ведете совсем ненормальную жизнь, и если будете еще пить...

   - Я не пью... Изредка только. А если вообще делать только то, что не вредно, то можно умереть с тоски... Не правда ли, Марья Ивановна?

   - Неправда. И я вас прошу, не пейте больше! - настойчиво повторила молодая докторша.

   - Это ваш каприз?

   - Я не капризна.

   - Боязнь, что я буду пьян?.. Можете быть уверены, что я при дамах не напиваюсь.

   - Не то.

   - Так что же?

   - Просто... просто искреннее желание остановить ближнего от безумия.

   Она проговорила эти слова мягко, почти нежно, и, слегка краснея, торопливо отдернула руку.

   - Спасибо за ваше участие. Искренне тронут и больше не буду. Поцеловать бы в знак благодарности вашу руку, но здесь нельзя.

   И Невзгодин приказал половому убрать все бутылки с водкой.

   - Довольны моим послушанием, Марья Ивановна?

   - Если б я была уверена, что вы можете быть всегда таким, как сегодня, то...

   Она усмехнулась, не докончив фразы.

   - То что же?

   - Я, пожалуй, пожалела бы, что мы разошлись.

   - А так как вы не уверены, то и не жалеете! - весело воскликнул Невзгодин.

   За обедом Марья Ивановна отдавала честь подаваемым блюдам и запивала еду, по парижской привычке, красным вином. Она снова прочла маленькую нотацию Невзгодину, предупреждая его, как врач, что он быстро сгорит, как свечка, если радикально не изменит образа жизни.

   - Я вам серьезно это говорю, Невзгодин. Нельзя распускать себя.

   И она предписывала ему подробности строгого режима: раннее вставание, холодные души, моцион, шесть часов занятий умственным трудом... И, главное, поменьше эксцессов... вы понимаете? Она затруднилась только предписать одно из условий режима: спокойный брак, вследствие решительной непригодности Невзгодина к тихой семейной жизни, но все-таки дала несколько предостережений относительно вредного влияния на организм сильных любовных увлечений...

   - Впрочем, по счастью, на них вы не способны! - заключила Марья Ивановна свою лекцию.

   Невзгодин слушал, потягивая тепловатый кло-де-вужо, и был несколько тронут такой заботливостью Марьи Ивановны. Все, что она говорила, - и так авторитетно, - было, несомненно, умно, справедливо, но давно ему известно и... скучно... И Невзгодин невольно припомнил ту пору супружества, когда, спасаясь от научных нравоучений жены, сбегал от нее на целые дни.

   Обрадовавшись, что лекция окончена, Невзгодин охотно обещал исправиться и стал расспрашивать о парижских знакомых, о том, как Марья Ивановна думает устроиться...

   Марья Ивановна сообщила о парижских знакомых и потом стала рассказывать о своих планах и надеждах.

   По окончании экзаменов весною она уедет на месяц-другой в Крым отдохнуть и к осени вернется в Москву и займется практикой. Она изберет специальностью женские болезни и надеется, что практика у нее будет благодаря родству и знакомству среди богатого купечества. Она тогда устроит себе уютную квартиру, сделает хорошую обстановку и будет вполне довольна своей судьбой.

   - Я ведь не гоняюсь за чем-то особенным, как вы, Невзгодин. Мой идеал - разумное, покойное, буржуазное счастие. И я завоюю его! - уверенно прибавила Марья Ивановна.

   - Но для полноты режима благополучия вы забыли одно...

   - Что?

   - Мужа... но, разумеется, не такого, каким оказался ваш покорный слуга.

   - Пока еще не собираюсь искать его...

   - Но после экзаменов, когда устроитесь?

   - С удовольствием выйду замуж, если найду основательного, спокойного человека, с которым можно жить без ссор, без волнений, которые так портят жизнь, мешая занятиям и раздражая нервы. Только трудно найти такого подходящего человека, который на супружество смотрел бы так же трезво, как я.

   Невзгодин хорошо знал, как смотрит на супружество Марья Ивановна. Он знал, что ей нужен "основательный человек", главным образом, "для режима", чтобы Марья Ивановна была всегда в уравновешенном состоянии. Недаром же она как-то высказывала, что для счастья здоровой, нормальной женщины гораздо пригоднее здоровый и даже глупый муж, чем хотя бы гениальный, но нервный и беспокойный.

   И он заметил:

   - Но зачем же в таком случае связывать себя непременно браком, Марья Ивановна?

   - Я тоже предпочла бы не выходить замуж и не жить со своим избранником вместе.

   - Так в чем же дело?

   - А в том, что это повредило бы моей репутации и практике.

   "Все та же добросовестно-откровенная женщина!" - подумал Невзгодин.

   Когда половой разлил холодное шампанское по бокалам, Марья Ивановна, к удивлению Невзгодина, не сделала никакого замечания насчет "непроизводительного расхода", вероятно, потому, что очень любила это вино.

   - За ваше благополучие, Марья Ивановна! От души вам желаю найти основательного мужа и благодарю вас за то, что своим присутствием вы доказали, что не поминаете меня лихом! - проговорил Невзгодин, поднимая бокал.

   - А вам, Невзгодин, желаю побольше благоразумия... Помните, что здоровье легко растерять, так не губите его!.. А насчет лиха я уж говорила... За вами его нет!

   Они чокнулись. Марья Ивановна выпила сразу целый бокал. Невзгодин налил ей другой. Она не протестовала.

   Слегка заалевшая, с блестевшими глазами от выпитого вина, она сделалась проще, оживленнее и интереснее, не напуская на себя чопорности и серьезности и не стараясь говорить только умные вещи. Ее докторская степенность умалилась, и в ней заговорила женщина.

   Она теперь даже не прочь была пококетничать с "беспутным человеком", испытывая чувство обиды и досады за то, что он, по-видимому, совершенно равнодушен к ней, как к женщине, а ведь прежде она только и нравилась ему, как любовница. Потому только он и женился на ней. Она это отлично понимала. Недаром же они днем постоянно ссорились, ни в чем не сходясь друг с другом, и безмолвно мирились только вечером в горячих поцелуях. И как он тогда был нежен!

   "Теперь, наоборот, он не спорит, не лезет со своими мнениями, но зато и основательно позабыл об ее ласках, - неблагодарное животное".

   Такие мысли совсем неожиданно пришли в слегка возбужденную голову Марьи Ивановны, и она не могла не признаться самой себе, что была бы довольна, если б снова понравилась Невзгодину.

   К чему же она разыскала его и приходила к нему? Не для того только, разумеется, чтобы поговорить о виде. Об этом можно было бы и написать. Неужели он не догадывается, а еще умный человек.

   "Легкомысленный", - заключила про себя Марья Ивановна и тихо вздохнула.

   А "легкомысленный человек" решительно "не догадывался" ни о чем, хотя и не считал себя дураком.

   Но еще с тех пор, как бутылка красного вина стала пуста, он вдруг нашел, что Марья Ивановна гораздо интереснее теперь, чем показалась ему давеча в полутемной комнате. "Такое же красивое животное, как и была!" - думал он, посматривая, по-видимому, добродушно-веселым взглядом на жену. И в его не совсем свежую голову тоже совсем неожиданно врывались воспоминания из той поры супружества, которое он называл "скотоподобным счастьем" и которое теперь казалось ему потерянным раем. В голове немножко шумело, в виски стучало, он незаметно скашивал глаза на лиф, на шею, на руки и...

   - Не разрешите ли, Марья Ивановна, еще бутылку шампанского? - спросил он с невинным видом человека, нисколько не виновного в греховных мыслях.

   - Нет, не надо... не надо, Невзгодин. И то у меня чуть-чуть кружится голова. Вы заразили меня своим безумием! - тихо смеясь, промолвила Марья Ивановна.

   - А это безумие разве так вредно?

   - Конечно, вредно! - значительно кинула докторша.

   И, помолчав, сказала:

   - Потребуйте счет, Невзгодин. Пора нам и расстаться.

   - Что вы? - испуганно воскликнул Невзгодин. - Неужели вы в самом деле хотите уходить? Не уходите... Посидите... прошу вас! - почти умоляюще шептал Невзгодин.

   - Зачем?

   И Марья Ивановна посмотрела на Невзгодина ласково-удивленным взглядом. Глядел на нее и Невзгодин жадными, внезапно поглупевшими глазами. Взгляды их встретились, улыбающиеся, томные, и не отрывались друг от друга. И оба внезапно примолкли.

   Невзгодин накинул салфетку на протянутую на столе руку жены и крепко сжимал ее горячие мягкие пальцы, припоминая в то же время ту сцену из "Войны и мира", когда Курагин в ложе смотрит на оголенные плечи Элен и оба, без слов, понимают друг друга.

   Прошла секунда-другая. Оба отвели глаза и вздохнули.

   И словно бы осененный внезапной мыслью, Невзгодин вдруг шепнул:

   - Знаете ли что, Марья Ивановна!.. Поедемте кататься на тройке... Вечер дивный!

   - Будем безумствовать до конца. Едем! - ответила тихо Марья Ивановна.

   - Но вы без шубы... Вам не будет холодно?

   - Ничего, я холода не боюсь. Если прозябну, заедемте к вам... А то заезжать в кабаки дорого. Можно?

   - Еще бы!..

   - Кстати, я посмотрю, хорошо ли у вас прибрана комната.

   Невзгодин нетерпеливо потребовал счет и на радостях дал половым три рубля.

   Через пять минут Невзгодин с женой ехали за город. В Петровском парке Невзгодин все повторял, что Марья Ивановна обворожительна. Они целовались на морозе и скоро вернулись в "Севилью". Поднимаясь по лестнице, Марья Ивановна предусмотрительно опустила вуаль. Но никто их не видал. И швейцар и коридорный сладко спали.

   Около полуночи Невзгодин привез на извозчике жену домой, в Тихий переулок.

   У подъезда Марья Ивановна протянула Невзгодину руку.

   - Не проводить ли вас наверх? - любезно предложил он.

   - Лишнее! - отрезала жена. - Вас может увидать прислуга.

   Невзгодин засмеялся.

   - Чему вы? - строго спросила Марья Ивановна.

   - Забавное положение: жена боится, что ее увидят с мужем.

   - Ничего нет забавного. Я не желаю рисковать репутацией.

   - Репутацией жены, разошедшейся с мужем?

   - Именно. Ну, прощайте. Не забудьте поскорей прислать вид на жительство и лучше бы постоянный, а то вы еще уедете куда-нибудь - ищи вас. Если пожелаете видеть меня, я не буду заниматься с десяти до двенадцати утром по воскресеньям! - нетерпеливо говорила Марья Ивановна деловитым, почти сухим тоном.

   И, наскоро пожавши руку Невзгодина, она скрылась в дверях подъезда.

   Невзгодин усмехнулся - далеко не добродушно - и этому тону, и этой форме прощанья женщины, только что бывшей пламенной жрицей любви.

   "Прогрессирует в своем стремлении быть настоящей женщиной конца века", - подумал Невзгодин и уселся в сани.

   Он ехал домой усталый, в подавленном состоянии хандры и апатии, ощущая только теперь эти последствия долгого сиденья за работой. Он был словно бы весь разбит. В груди ныло, в голове сверлило. Он чувствовал полное физическое и нравственное утомление. На душе было уныло и безнадежно.

   "Она права. Надо переменить образ жизни, иначе станешь неврастеником!" - рассуждал Невзгодин, испытывая какой-то мнительный страх перед призраком болезни.

   Вспоминая о неожиданной встрече с женой, он не раз мысленно повторял, что они оба порядочные таки скоты, и снова удивлялся, как он мог жениться на Марье Ивановне и прожить с ней шесть месяцев.

   Несмотря, однако, на мрачное настроение, в голове Невзгодина смутно мелькал остов нового рассказа, герой которого муж - тайный любовник антипатичной жены. И в этих неясных зачатках будущего произведения автор был беспощаден и к себе и к жене.

   Усталый и сонный, поднялся Невзгодин в свой номер, быстро разделся и, бросившись в постель, почувствовал неизъяснимое наслаждение отдыха и через минуту заснул как убитый.

  

  

   Невзгодин проснулся поздно - в одиннадцать часов.

   Солнечные лучи весело заглядывали в окно с неопущенной шторой, заливая светом маленькую комнату, имевшую несколько упорядоченный вид благодаря вчерашнему посещению Марьи Ивановны. После долгого, крепкого сна Невзгодин снова чувствовал себя здоровым, бодрым и жизнерадостным.

   Одно только обстоятельство несколько омрачало его настроение - это то, что сегодня праздник и все кассы ссуд заперты.

   А между тем эти учреждения весьма интересовали начинающего писателя, так как в его бумажнике должно было остаться очень мало денег из тех пятидесяти рублей, которые были у него вчера утром и, казалось, вполне обеспечивали Невзгодина до получения гонорара за "Тоску".

   Но вчерашние обильные закуски, обед с красным вином и шампанским, тройка, возвышенные "на чай" и фрукты, часть которых еще и теперь красуется на столе, как живое доказательство легкомыслия Невзгодина и его чрезмерного представления об аппетите жены, - все это, прикинутое в уме, не оставляло ни малейшего сомнения в том, что в бумажнике много-много, если есть пять-шесть рублей, и что, таким образом, финансовый кризис застал Невзгодина врасплох именно в такой день, когда поздравления с праздником неминуемы и дома и вне его, а ссудные кассы бездействуют.

   А Невзгодин еще собирался сегодня побывать у Заречной, у "великолепной вдовы" и еще кое у кого из знакомых, а извозчики тоже дерут праздничные цены.

   Лежа в постели и куря папироску за папироской, Невзгодин раздумывал об устройстве финансовой операции с часами, помимо кредитных учреждений, как увидал в зеркало, что в двери его номера осторожно высунулась сперва рыжая голова, а затем показалась и вся долговязая, неуклюжая фигура коридорного Петра.

   Петр был в черном праздничном сюртуке, в голубом галстуке, сильно напомажен, выбрит и слегка выпивши.

   Он уже давно обошел жильцов всех своих номеров, - которых он, впрочем, не особенно баловал своими услугами, объясняя, что ему не разорваться, и потому, вероятно, предпочитал не приходить вовсе на звонки, - и несколько раз подходил к номеру Невзгодина и отходил, несколько обиженный тем, что Невзгодин "дрыхнет, как зарезанный", и, таким образом, нельзя подвести итоги собранной контрибуции. Нетерпение Петра объяснялось еще и тем, что на Невзгодина он сильно надеялся. Недаром же он может так, зря, и такие деньжищи зарабатывать. Сиди да пиши. Очень даже легко!

   - Доброго утра, барин. С праздником Рождества Христова честь имею поздравить, Василий Васильич! - торжественно проговорил Петр, принимая соответствующий торжественный вид.

   Он поставил на диво вычищенные ботинки у кровати, сложил платье на стул и, несколько спуская с себя торжественности, продолжал:

   - Долго изволили почивать сегодня, Василий Васильич... Я уж было подумал: не случилось ли чего с вами, что вы так долго не звоните, и зашел... По нашему каторжному званию во все приходится вникать, Василий Васильич, чтобы не быть из-за жильца в ответе... Тоже вот в прошлом году, на масленице, один жилец - в сто сорок пятом жил - долго не вставал... Вхожу - номерок их тоже не заперт был - и что же вы думаете? жилец мертвый... То есть такая паскудная должность, что и не обсказать, Василий Васильич... Вы вот сочиняете и большие деньги за сочинения берете. Сочинили бы, как коридорным в нумерах жить... Один на десять нумеров, а жалованье от хозяина... одно только название, что жалованье.

   Появление Петра вызвало на лице Невзгодина веселую улыбку, разрешив сомнения о финансовой комбинации, и, когда Петр окончил свои меланхолические излияния, Невзгодин попросил его подать со стола бумажник.

   Петр бережно, словно бы нес большую драгоценность, подал его и деликатно отступил на несколько шагов.

   Открывши бумажник, Невзгодин не без сожаления убедился, что его предположения оправдались: там было ровно пять рублей.

   - Вот вам, Петр! - проговорил он, отдавая коридорному трехрублевую бумажку с беззаботным видом человека, в бумажнике которого есть-таки еще порядочное количество денежных знаков.

   - Чувствительно благодарен, Василий Васильич... Извольте вставать, а я тем временем самовар и газеты подам.

   - Постойте, Петр. Не можете ли вы...

   Невзгодин на секунду запнулся.

   - Что прикажете, Василий Васильич?

   - Заложить сейчас же часы!

   Хотя Петр в качестве коридорного и привык к самым неожиданным требованиям жильцов, тем не менее в первую минуту был несколько озадачен.

   В самом деле, господин может легко заработать большие деньжищи, дал, не поморщившись, три рубля, на столе стоят фрукты, и вдруг: "Не можете ли заложить часы?"

   - Это насчет каких часов вы изволите упоминать, Василий Васильич? - спросил наконец осторожно Петр.

   - А насчет этих самых! - пояснил с веселым видом Невзгодин, указывая на золотые, купленные в Париже, часы, лежавшие на столике у кровати... - Они стоят около ста рублей. Мне нужно пятьдесят и немедленно!

   Петр несколько мгновений пристально смотрел на часы.

   - Есть у меня, Василий Васильич, один знакомый человек, который дает деньги под заклад, но только теперь, по случаю праздника, не найти его дома... Вот если бы вчера...

   - Вчера мне не нужно было...

   "Бельфамистая, видно, порастрясла", - подумал Петр.

   - Это конечно-с. Если бы вчера явилась потребность, то и в ломбарте бы взяли. Очень просто. Разве у нашего швейцара спытать? У него должны быть деньги, у собаки! - не без завистливой нотки в голосе говорил Петр, соображая, не может ли и он сам тут поживиться. - Его должность не то, что моя... Его должность доходная. Каждый идет мимо, смотришь, и даст гривенник. Только, Василий Васильич, он, подлец, пожалуй, большой процент попросит. Упользуется, шельма, по случаю, что как праздник, так негде достать.

   - Пусть берет. Мне не надолго. Недели на две... А там я получу деньги...

   - Сколько прикажете давать проценту? Если спросит, скажет пять рублей... Не много ли будет, Василий Васильич?

   - Давайте хоть десять, только достаньте денег.

   Петр взял часы и вышел.

   Невзгодин быстро вскочил с постели и занялся своим туалетом.

   Парижский редингот был бережно разложен на кровати, а пока Невзгодин, тщательно вымытый, с расчесанной короткой бородкой, с густыми каштановыми волосами, стоявшими "ежиком", надел рабочую блузу и, присевши к столу, стал было читать какую-то книгу, поминутно оборачиваясь к двери.

   Наконец дверь открылась, вошел Петр с значительным видом и, подавая Невзгодину толстую пачку мелких и порядочно-таки засаленных бумажек, проговорил:

   - Насилу уломал дурака, Василий Васильич. Уж, можно сказать, постарался для вас.

   - Спасибо, Петр.

   - Но только, Василий Васильич, как его ни усовещивал, а меньше как восемь рублей за три недели проценту не согласен, собака! Народ нынче, сами понимаете какой, Василий Васильич! - говорил Петр и ругал народ словно бы из потребности выгородить себя из этого дела, на котором он, однако, заработал два рубля, выговорив их от собаки-швейцара.

   Невзгодин обрадованно сосчитал деньги, дал Петру за хлопоты рубль и, спрятавши сорок девять рублей, значительно поднявших температуру его веселости, в бумажник, остановил Петра, начавшего было снова разговор о положении коридорных, покорнейшей просьбой подать самовар, принести газеты и потом сказать, когда будет двенадцать часов.

   - В один секунд, Василий Васильич!

   Минут через пятнадцать, составлявших по счету Петра одну секунду, самовар был подан, газеты принесены, а сам Петр уже начинал заплетать языком.

   Лениво отхлебывая чай и попыхивая дымком папиросы, Невзгодин просматривал газеты, наполненные сегодня почти одними так называемыми рождественскими рассказами.

   Невзгодин сперва пробежал телеграммы. Узнавши из них, между прочим, весьма важное известие о том, что у австрийской императрицы ischias - болезнь седалищного нерва, как значилось, в выноске, - и что она поэтому в Неаполь не поедет, - Невзгодин, в качестве писателя, которому, быть может, самому придется писать рождественские рассказы, прочитал два такие рассказа, подписанные известными литературными фамилиями, украшающими обложки почти всех журналов обеих столиц.

   Помимо подзаголовка: "Святочный рассказ", специально рождественское в них заключалось в том, что действие происходило накануне Рождества и что был несчастный, бездомный малютка и добрый господин почтенного возраста, пригласивший на елку несчастного малютку, найденного на улице. "А вьюга так и завывала. А мороз все крепчал и крепчал".

   И Невзгодин дал себе слово не только не писать, но и не читать никогда больше рождественских рассказов, в которых несчастные малютки обязательно бывают счастливыми, едят виноград и яблоки в теплой зале доброго господина в то время, как "вьюга так и завывала, а мороз все крепчал и крепчал".

   И, словно бы в доказательство того, как бессовестно лгут авторы святочных рассказов на погоду в вечер сочельника, Невзгодин вспомнил прелестный вчерашний вечер, вспомнил и, признаться, слегка пожалел, что не "завывала вьюга". Тогда Марья Ивановна не согласилась бы ехать на тройке, и он, быть может, знал бы, который теперь час.

   Невзгодин заглянул в хронику, и вдруг выражение изумления застыло на его лице, когда он читал в "Ежедневном вестнике" следующее короткое известие:

   "В ночь с 24 на 25 декабря приват-доцент московского университета Л.Н.Перелесов, проживавший Арбатской части, 2 участка, в доме купца первой гильдии Семенова, в квартире титулярного советника Овцына, выстрелом из револьвера нанес себе смертельную рану в висок. Смерть, вероятно, была мгновенная. Хозяева, немедленно после выстрела прибежавшие в комнату своего квартиранта, нашли его на полу уже без признаков жизни. Никакой записки, объясняющей причины самоубийства, не оказалось".

   Невзгодин знал Перелесова. Лет пять тому назад он познакомился с ним в одном доме, где Перелесов давал уроки, и одно время довольно часто с ним встречался.

   Перелесов не особенно нравился Невзгодину. Несомненно много трудившийся и много знавший, он производил впечатление человека малоталантливого, скрытного и непомерных претензий, скрываемых под видом приветливости и даже искательности в сношениях с людьми. Невзгодин считал его неискренним и беспринципным человеком. Затем, по возвращении из Парижа, Невзгодин встретился с Перелесовым на юбилее Косицкого, и ему показалось, что Перелесов, несмотря на видимое добродушие, озлобленный человек. Это чувствовалось в его жалобах на то, что ему не дают кафедры, и вообще на свое положение. Однако вместе с тем он тогда говорил Невзгодину, что надеется, что все это скоро кончится и он наконец выйдет на дорогу. Но вообще Перелесов далеко не производил впечатления человека, способного на самоубийство.

   Все это припомнилось теперь Невзгодину. Он стал прочитывать заметки о самоубийстве Перелесова в других газетах. В одной были, между прочим, следующие таинственные строчки: "Мы слышали, будто самоубийство Л.Н.Перелесова имеет связь с неприличной статьей, появившейся вслед за юбилеем А.М.Косицкого". В другой сообщалось, что к Перелесову рано утром в день самоубийства заходил какой-то молодой человек, плохо одетый, и что после его короткого визита Перелесов, бледный и "не похожий на себя", по выражению кухарки, куда-то поспешно ушел и вскоре вернулся уже успокоенный. Около полудня он вошел на кухню и, давши ей два письма, просил немедленно снести на почту и отправить заказными. Письма были городские, но кому адресованы, кухарка не знает. Затем она в этот день видела покойного, когда подавала в его комнату обед и вечером самовар. Ничего особенного она в покойном не заметила, только удивилась, что за обедом он почти ничего не ел.

   Заметка репортера оканчивалась выражением пожелания, чтобы "был пролит свет на это загадочное самоубийство молодого, полного сил и здоровья, талантливого ученого".

   "Во всем этом, действительно, кроется какая-то драма!" - подумал Невзгодин и скоро вышел из дому.

  

  

   Первый визит его был к Маргарите Васильевне.

   Щегольски одетая, разряженная и вся словно сиявшая весельем, отворила двери Катя и, казалось, была изумлена при виде гостя.

   Невзгодин это заметил.

   - Здравствуйте, Катя. Не ждали, видно, меня?.. Что, Маргарита Васильевна принимает? - говорил он, входя в двери.

   - Здравствуйте, Василий Васильич... Я действительно думала, что вас нет в Москве... Так долго у нас не были... А наших никого нет дома. Барин уехал с визитами, а барыня в Петербурге... Я думала: вы знаете! - прибавила с лукавой улыбкой горничная.

   - Ничего не знаю. Давне уехала?

   - Третьего дня с курьерским.

   - И надолго? Не знаете?

   - Послезавтра обещали быть.

   - Ну, передайте карточки и позвольте вас поздравить с праздником! - сказал Невзгодин, отдавая две карточки и рублевую бумажку.

   Катя поблагодарила и, отворяя двери, спросила:

   - Когда же будете у нас, Василий Васильевич?.. Послезавтра?.. Я так и скажу барыне.

   - Ничего не говорите. Я наверное не могу сказать, когда буду.

   - Что так? Отчего вы перестали ходить к нам, Василий Васильич? - с напускною наивностью спрашивала Катя, по-видимому совершенно сбитая с толку в своих предположениях.

   Невзгодин пристально взглянул на эту бойкую московскую "субретку" и, смеясь, ответил:

   - Я вовсе не перестал ходить, как видите.

   - Но вас так давно не было, барин.

   - А не было меня давно оттого, что я был занят, - уж если вам так хочется это знать, Катя, и вы не боитесь скоро состариться. Знаете поговорку? - насмешливо прибавил он, отворяя двери подъезда.

   Катя лукаво усмехнулась и, выйдя за двери, оставалась с минуту на морозе, но зато слышала, как Невзгодин приказал извозчику ехать на Новую Басманную в дом Аносовой.

   - Знаешь?

   - Еще бы не знать. Всякий знает дом Аносихи! - ответил извозчик, трогая лошадь.

   Проезжая по Мясницкой, Невзгодин взглянул на почтамтские часы. Было без десяти минут два.

   "Не рано для визита!" - подумал он.

   Вот наконец и красивый "аносовский" особняк, построенный отцом Аносовой для своей любимицы "Глуши".

   - Въезжай во двор!

   Извозчик стеганул лошадку и бойко подкатил к подъезду. Невдалеке стояла карета с русским "англичанином" на козлах и несколько собственных саней с породистыми лошадьми. Были и извозчики.

   "Верно, купечество поздравляет!" - решил Невзгодин, входя в растворившиеся двери.

   - Пожалуйте, принимают. Честь имею с праздником поздравить! - приветливо говорил молодой лакей в новом ливрейном полуфраке и в штиблетах до колен.

   Невзгодин сунул лакею рублевую бумажку, оправился перед зеркалом и поднялся во второй этаж.

   На площадке его встретил другой ливрейный лакей, постарше, видимо выдержанный и благообразный. Почтительно поклонившись, он отворил двери в залу и проговорил с изысканной любезностью:

   - Пожалуйте в большую гостиную.

   "Точно идешь к какой-нибудь маркизе Ларошфуко!" - усмехнулся про себя Невзгодин и вошел в большую, отделанную мрамором, белую, в два света, залу.

   "А вот и маркиз..."

   Действительно, из-за портьеры, в глубине залы, вышел, семеня тонкими ножками в белых штанах, маленький, сухонький, сморщенный старичок в красном, расшитом золотом, мундире, в красной ленте, звездах и орденах, с трехуголкой, украшенной белым плюмажем, в руке.

   А на пороге гостиной, словно бы в красной рамке из портьер, вся в белом шелку, ослепительно красивая, Аглая Петровна говорила своим низким, слегка певучим голосом в шутливо-кокетливом тоне:

   - Еще раз спасибо, милый князь, что вспомнили вдову-сироту.

   В эту минуту Аносова увидала Невзгодина, и кровь прилила к ее щекам от радостного волнения и от стыда за только что сказанную фразу. В присутствии Невзгодина она вдруг почувствовала ее пошловатость и дурной тон.

  

  

   Князь между тем вернулся, припал к руке Аглаи Петровны и наконец произнес сладким тоненьким тенорком:

   - Разве можно забыть такую божественную красавицу! Я всегда ухожу от вас, потерявши здесь бедное свое старое сердце, и грущу, что не могу, подобно Фаусту, вернуть своей молодости... До свидания, очаровательная Аглая Петровна.

   И сиятельный "Фауст" в почтительном поклоне низко склонил свою голую, как колено, голову и, повернувшись, засеменил бодрей, стараясь держаться прямо.

   Аносова уже успела справиться с собою. Равнодушно взглянув на Невзгодина, она сделала несколько шагов к нему навстречу. Он поклонился.

   - Наконец удостоили...

   Аглая Петровна произнесла эти два слова умышленно небрежным, слегка насмешливым тоном, словно бы желая подчеркнуть, что посещение Невзгодина ей безразлично...

   А между тем в эти мгновения она испытывала какое-то особенно хорошее, давно ей неведомое чувство, совсем не похожее на мучительную страсть.

   Ее сердце точно охватило теплом, и все кругом стало светлей. Ей казалось, что она сделалась мягче, отзывчивее, просветленнее и вдруг словно бы обрела давно потерянную веру в людей - вот в этом худощавом, невидном молодом человеке, с нервным, болезненным лицом и смеющимися глазами, которому нет никакого дела до ее миллионов, и он стоит перед ней независимый и свободный.

   Аглая Петровна уже не питала досады на Невзгодина. Напротив! Ей так хотелось, так неудержимо хотелось, чтобы он стал ее другом, братом, чтобы понял, что она не такая уж бессердечная "представительница капитала", какой он ее считает, и чтобы относился к ней хорошо и не сторонился бы ее, как теперь, а приходил бы запросто поговорить, почитать вдвоем...

   И, захваченная этим настроением, Аглая Петровна уже не боролась с ним, а свободно отдалась ему.

   Она крепко, сердечно, не скрывая радостного чувства, пожала Невзгодину руку и вдруг заговорила порывисто, торопливо и взволнованно, понижая почти до шепота голос и глядя доверчиво и мягко своими большими бархатными глазами в острые, улыбающиеся глаза Невзгодина.

   - Как я рада вас видеть, если б вы знали! Ведь я ждала, ждала вас, Василий Васильич, и, признаюсь, сердилась на вас за то, что вы пренебрегли моим зовом, помните, на юбилее Косицкого? Верьте, я не лгу и не кокетничаю с вами. Мне так хотелось по-приятельски поговорить с вами, поспорить, послушать умного, хорошего человека, для которого я не мешок с деньгами, не богатая купчиха Аносова, а просто человек. Ведь я совсем одинока со своими миллионами! - с грустной ноткой в голосе прибавила она. - А вы не ехали и, как нарочно, пришли с визитом сегодня, когда гости и нельзя поговорить, как - помните? - мы говорили на морском берегу в Бретани... Стыдно вам, Василий Васильич!

   И этот горячий, дружеский тон после первого момента почти равнодушной встречи, и это искание духовного общения, и эти, казалось, искренние похвалы, все это сперва изумило, а потом тронуло и даже несколько "оболванило" Невзгодина, лишив его в эти минуты обычной в нем способности анализа и бесстрастного наблюдения.

   Едва вдруг показалось, что он был, пожалуй, не совсем прав в своих поспешных заключениях об этой "великолепной вдове", когда называл ее сквалыгой, восторгающейся Шелли и обсчитывающей рабочих. И, незаметно поддаваясь обычному даже и у неглупых мужчин искушению - верить и извинять многое женщинам (особенно когда они недурны собой), которые находят их необыкновенно умными и интересными, - он уже считал себя несколько виноватым, что так поспешно осуждал Аглаю Петровну прежде, чем внимательнее пригляделся к ней. Конечно, она типичная современная "капиталистка", но в ней, быть может, по временам и говорит возмущенная совесть и она действительно одинока со своими миллионами.

   Так думал Невзгодин, слушая Аглаю Петровну.

   И, значительно смягченный и ее особенным вниманием и ее чарующей красотой, почти извиняясь, ответил:

   - Я все время был занят... Увлекся работой... Писал.

   - Знаю...

   - Как?

   - Узнавала. И похудели же вы, бедный. Ну, идем в гостиную. Только не уходите скоро. Гости разойдутся и мы поболтаем... Не правда ли?

   - С удовольствием.

   Она позвала лакея и велела больше никого не принимать.

   Аглая Петровна вошла в гостиную вместе с Невзгодиным, оживленная и веселая, и громко произнесла, обращаясь к гостям:

   - Василий Васильич Невзгодин!

   Тот сделал общий поклон и, увидав профессора Косицкого и еще двух знакомых, обменялся с ними рукопожатиями и хотел было присесть, как хозяйка его подозвала и подвела к единственной даме, бывшей тут среди мужчин во фраках и белых галстуках, - к пожилой, изящно одетой, дородной брюнетке лет за сорок, сохранившей еще следы замечательной красоты на своем умном, энергичном смуглом лице с большими красивыми, томными глазами.

   - Рекомендую тебе, Даша, это тот самый невозможный спорщик, о котором я тебе говорила... Мы познакомились с Васильем Васильевичем в Бретани... Моя кузина, Дарья Михайловна Чулкова.

   Невзгодин в первый раз увидал эту известную в Москве богачку и щедрую благотворительницу, которую знал по фамилии и по ее репутации умной и скромной женщины, умевшей толково и умно тратить часть своих средств на разные добрые дела и при этом без шума и без треска, не ради того, чтобы о ней говорили и об ее пожертвованиях печатали в газетах.

   Невзгодин слышал, что несколько школ было обязано ей своим существованием и много молодых людей благодаря ей получали образование. Слышал он и о помощи, которую оказывала Чулкова и многим "пострадавшим", и их семьям. И сам Невзгодин благодаря Чулковой не был исключен из университета в числе других бедняков за невзнос платы.

   Он все это припомнил, когда Чулкова, указав на свободное кресло около себя, заговорила с ним, расспрашивая о жизни русских студентов и студенток в Париже.

   Разговор в гостиной шел лениво. Общество было разношерстное. Несколько представителей купеческой аристократии, два профессора, юный поэт из декадентов, баритон из Петербурга и высокий бравый полковник из остзейских немцев, объяснявший хозяйке, что он коренной москвич.

   О самоубийстве Перелесова не говорили ни слова. Это удивило Невзгодина, - он знал, как Москва любит посудачить и особенно по такому поводу. И как только Чулкова уехала, пригласив Невзгодина когда-нибудь запросто приехать прямо к обеду, он подсел к Косицкому и спросил:

   - Вы не знаете ли, Андрей Михайлович, отчего застрелился Перелесов?

   Косицкий боязливо взглянул на Аглаю Петровну, сидевшую близко.

   - Помилосердствуйте, Василий Васильич... Разве вы не знаете? - воскликнула она.

   - То-то не знаю... Читал только в газетах...

   - А у меня с утра только и разговоров, что об этой ужасной истории... Я слышала ее бесчисленное число раз.

   - Но все-таки разрешите и мне узнать, а Андрею Михайловичу - рассказать.

   - Разрешаю, но только пересяду подальше от вас, господа! - проговорила Аносова, вставая, и присела около полковника.

   - Это очень грустная и поучительная история! - сказал в виде предисловия старый профессор. - Прежде этого не бывало! - прибавил он.

   И Косицкий рассказал, что сегодня утром Заречный получил письмо, написанное Перелесовым в день самоубийства. В этом письме несчастный сообщал, что автором пасквильной статьи был он, и так как, несмотря на принятые им меры скрыть следы своего авторства, оно открылось, то он решил не жить, чтоб не видать заслуженного презрения порядочных людей...

   - По крайней мере искупил свою вину... По нынеш