Станюкович Константин Михайлович - Жрецы

justify">   Она гневалась на эти "шалости нервов" и капризы властного своего характера. Не влюбилась же она в самом деле в Невзгодина! И тем не менее женское самолюбие ее было жестоко оскорблено его презрительным невниманием, и в ней, богачихе, дочери и внучке крутых самодуров, привыкшей к тому, чтобы желания и капризы ее исполнялись, зарождалось к Невзгодину какое-то сложное чувство ненависти и в то же время неодолимого желания видеть его.

   Он должен во что бы то ни стало быть у нее!

   Этот каприз решительно овладел Аглаей Петровной. Деспотическая ее натура не поддавалась никаким доводам ума. Она понимала всю нелепость своего самодурства и плакала от злости, что Невзгодин не едет.

   Написать ему?

   Ни за что на свете. Одна мысль об этом вызывала в Аглае Петровне негодование.

   Чтоб этот легкомысленный, непутевый человек смел подумать, что она им интересуется, она, которая с горделивым равнодушием относится к своим многочисленным поклонникам и тайным вздыхателям, которые не чета Невзгодину. Да поведи она бровью, и у ее ног были бы известные профессора, литераторы, художники, чиновные люди, купцы-миллионеры. И вдруг этот "мартышка" без рода и племени, этот нищий фантазер без положения, осмелится вообразить, что в него влюблены - скажите пожалуйста!

   Прошла неделя.

   Аглая Петровна была в театре у итальянцев, была на бенефисе в Малом театре, надеясь встретить Невзгодина, и наконец поехала отдать визит Заречной, рассчитывая от нее узнать что-нибудь о Невзгодине. Верно, он с ней часто видится.

   Но нигде она его не видела, Маргарита Васильевна могла только сообщить, что Василий Васильич точно в воду канул и глаз к ней не кажет с тех пор, как был более недели тому назад. И вообще из разговора с Заречной Аглая Петровна заключила, что между Маргаритой Васильевной и Невзгодиным пробежала кошка. По крайней мере, Заречная, как показалось Аглае Петровне, довольно сдержанно говорила о своем приятеле.

   - А он мне нужен, - заметила Аглая Петровна, - потому я и спрашиваю о нем. Хочу просить его читать на благотворительном концерте, - внезапно сочинила она. - Кстати, вы слышали его повесть. Хороша она?

   - Он не читал еще мне. И мне он нужен, если только вы дадите ему рекомендательное письмо к Измайловой...

   - Вы его хотите послать вместо мужа?

   - Да.

   - Что же, Николай Сергеич не хочет ехать?

   - Он занят очень...

   - Так пошлите Невзгодина ко мне. Я дам ему письмо.

   - Я адреса его не знаю...

   - Можно справиться в адресном столе. Кстати напишите ему и о концерте...

   - А Невзгодин у вас разве еще не был? - в свою очередь, спросила Маргарита Васильевна.

   - То-то не удостоивает! - смеясь отвечала Аносова.

   - Он, кажется, собирался...

   Аглая Петровна распрощалась, целуя Маргариту Васильевну с прежней искренностью. По-видимому, Аносова возвратила ей свое расположение, заключив, что подозрения, охватившие ее на юбилейном обеде, неверны.

   "Между ними, кажется, ничего нет!" - подумала Аглая Петровна. Эта мысль была ей приятна, и Аносова, уходя, снова подтвердила Маргарите Васильевне, что даст пятьдесят тысяч, и советовала поскорей послать Невзгодина к Измайловой, а самой Маргарите Васильевне ехать к Рябинину.

   - Я на днях была у него. Его нет в Москве.

   - Ну так попытайтесь у Измайловой... Письмо к ней я сегодня же напишу... Напишите и вы Невзгодину... Пусть явится за ним... Ну, до свидания, родная!

   Прошло еще три дня, а Невзгодин не являлся.

   Аглая Петровна злилась, чувствуя бессилие свое удовлетворить свой каприз.

   "Быть может, он уехал!" - мелькнуло у нее в голове, и она почувствовала, что отъезд Невзгодина не вернул бы ей прежнего спокойствия.

   Что это с ней делается наконец! Какое безумие нашло на нее? - спрашивала она себя, сидя ранним утром за письменным столом в своей клетушке за объемистой запиской о постройке новой фабрики, поданной одним из ее управляющих.

   И она два раза надавила пуговку электрического звонка.

   На пороге явился, по обыкновению бесшумно, старый Кузьма Иванович и, отвесив низкий поклон, замер в почтительной позе.

   Уверенная в том, что Кузьма Иванович предан ей как собака и умеет быть немым как рыба, Аглая Петровна дала старику поручение "осторожно узнать", в Москве ли господин Невзгодин и если в Москве, то навести справки, как он проводит время и где бывает.

   - Понял, Кузьма Иваныч?

   - Понял, матушка Аглая Петровна. Наведу справки как следует, без огласки.

   На другое же утро Кузьма Иванович докладывал в клетушке своим тихим, слегка скрипучим голосом, таким же бесстрастным, как и его худощавое, безбородое лицо:

   - Господин Василий Васильич Невзгодин находятся в Москве. Они никуда не отлучались из своей комнаты в течение свыше двух недель и денно и нощно занимаются по письменной части. Пишут все и довольно много исписали бумаги. И кушают пищу у себя, пребывая в одиночестве, и никто у них не был, и никого не велели они принимать.

   - Спасибо, Кузьма Иваныч!.. - проговорила Аглая Петровна.

   И когда Кузьма Иванович ушел, она облегченно вздохнула и, подняв глаза, светившиеся теперь радостным блеском, на лампадку, истово осенила себя три раза крестом.

  

  

   На Невзгодина нашел рабочий писательский стих.

   Он заперся в своей маленькой неуютной комнате в верхнем этаже меблированного дома под громким названием "Севильи" и, казалось, забыл всех своих знакомых.

   Возбужденный, с приподнятыми нервами и с повышенной впечатлительностью, он писал с утра до поздней ночи, отрываясь от письменного стола лишь для того, чтобы снова думать о работе, захватившей молодого писателя всего.

   Невзгодин побледнел и осунулся. Его впавшие, лихорадочно блестевшие глаза придавали сосредоточенно-напряженному выражению лица вид несколько помешанного. Он работал запоем уже вторую неделю, но почти не чувствовал физической усталости, не замечал, что дышит ужасным воздухом, пропитанным едким табачным дымом, и, не выпуская изо рта папироски, исписывал своим твердым размашистым почерком листы за листами, отдаваясь во власть творчества с его радостями и муками.

   И как много было этих мук!

   По временам Невзгодин приходил просто в отчаяние от бессилия передать в ярком образе или выразить в вещем слове то, что так ясно носилось в его голове и что так сильно чувствовалось.

   А между тем слова, ложившиеся на бумагу, казались бледными, безжизненными, совсем не теми, которые могли удовлетворить художественное чутье сколько-нибудь требовательного писателя. Он это чувствовал.

   - Не то, не то! - шептал Невзгодин, мучительно неудовлетворенный.

   Он рвал начатые листы и нервно ходил в маленькой комнате, точно зверь по клетке, ходил минуты и часы, не замечая их, пока сцена или выражение, которых он искал, не озаряли его мозга как-то внезапно и совсем не так, как он думал.

   Тогда, счастливый, с просветленным лицом, Невзгодин снова садился к столу и писал радостно, быстро и уверенно, не столько сознавая, сколько чувствуя всем своим существом правдивость и жизненность того, что, казалось, так неожиданно и так легко явилось в его голове.

   И сколько переделывал, переписывал, зачеркивал и сокращал Невзгодин, искавший жизни и правды, изящества формы и точности выражений. Как часто надежда в нем сменялась сомнением, сомнение - надеждой, что он не лишен дарования, что может писать и напишет вещь куда лучше, чем "Тоска".

   Но так или иначе, а он не может не писать.

   Несмотря на все муки творчества, несмотря на авторскую неудовлетворенность, он испытывает великое наслаждение в этой работе, в этой жизни жизнью лиц, созданных обобщением непосредственных наблюдений. Во время работы ему дороги и близки эти лица, все равно - хороши ли они или дурны, умны или глупы, лишь бы они были жизненны и иллюстрировали жизнь такою, какою она ему представляется, со всеми ее ужасами пошлости, лицемерия и лжи, которые он чувствует, испытывая неодолимую потребность передать все это на бумаге.

   Так нередко думал Невзгодин и теперь и в Париже, когда начал свое писательство и после долгих колебаний послал одно из своих произведений в журнал, наиболее ему симпатичный по направлению.

   Извещение из конторы журнала - сухое и лаконическое - о том, что его повесть принята и будет напечатана в январской книжке, обрадовало Невзгодина, но далеко не разрешило его сомнений насчет писательского таланта. Он никому не читал своих вещей, и когда его жена в Париже как-то узнала, что он пишет повесть, то высокомерно посоветовала ему лучше "бросить эти глупости" и прилежней заниматься химией. Но он не бросал и в одной из своих повестей, незадолго до "расхода" с женой, нарисовал типичную фигуру трезвенной, буржуазной студентки, прототипом которой послужила ему супруга.

   Когда Невзгодин увидал в корректурных листах свою "Тоску", он в первые минуты испытал невыразимое чувство радостной удовлетворенности автора, впервые увидавшего свое произведение напечатанным. Он не прочел, а скорее проглотил свою повесть, и ему казалось, что редактор писал не просто одобряющие комплименты начинающему писателю, находя ее свежей, интересной и талантливой в своем письме, полученном одновременно с корректурой. И Невзгодину нравилась в печати его "Тоска" после первого чтения, хотя и далеко не так, как в то время, когда он ее писал, переживая сам настроение, приписанное герою повести. Тогда это настроение и тоскливый пессимизм, скрывающий под собою жажду идеала, во имя которого стоило бы бороться, казались ему значительнее, оригинальнее и свежее, и он думал, что затрогивает что-то новое, чего раньше не говорилось, что его "Тоска" откроет многим истинные причины недовольства жизнью.

   Но когда в тот же вечер Невзгодин принялся читать свою повесть для правки, внимательно, строку за строкой, вчитываясь в каждое слово, то впечатление получилось другое. Автор решительно был смущен и недоволен. Образы казались ему теперь недостаточно выпуклыми, характеры - неопределенными, общий тон приподнятым, идея повести далеко не новой, а форма небрежной и требующей отделки.

   Две-три сцены во всей повести еще ничего себе; в них чувствовалась жизнь, но в общем... Господи! Как это все несовершенно и неинтересно, как не похоже на то, чего он ожидал и что в повести было ему так дорого, так близко.

   А вдобавок ко всему редактор обвел несколько мест красным карандашом и в письме пишет, что они невозможны в цензурном отношении; их надо исключить совсем.

   У Невзгодина явилось желание переделать всю повесть. Но необходимо было вернуть корректуры через день, и автор мог только исправить слог, сократить длинноты; он послал свое детище, почти что чувствуя к нему ненависть.

   Сравнивая свою "Тоску" с теми произведениями, которые печатаются в журналах, Невзгодин находил ее не хуже других, но когда он вспоминал мастеров слова, как Лев Толстой, ничтожность его "Тоски" казалась ему очевидной, и в эти минуты он сожалел, что она будет напечатана.

   "И как же ее разругают!"

   "Но не всем же быть Толстыми или Шекспирами. Тогда никому и писать нельзя. И наконец, редактор не первый встречный, а известный писатель. Не станет же он хвалить окончательно плохую вещь? Быть может, я слишком требовательный к себе автор и не могу отнестись к своей работе беспристрастно?"

   Так утешал себя Невзгодин.

   И неудачная в глазах его работа вызвала в нем желание написать что-нибудь лучшее. Что-то в нем говорило, что он может это сделать - надо только упорно работать над своими вещами, отделывать их, добиваться правды и жизни...

   Невзгодина потянуло к писанию. Он стал пересматривать свои рукописи, и одна из них показалась ему стоящей переработки. Тема интересная.

   Невзгодин принялся было переделывать написанный рассказ, но вместо того стал писать заново. И новый совсем не походил на прежний.

   Наконец рассказ был окончен вчерне, и Невзгодин стал переписывать рукопись. И снова исправлял и переделывал.

   В это время, как-то утром, коридорный подал Невзгодину письмо.

   Оно было от Маргариты Васильевны. Она передавала приглашение Аносовой участвовать в литературном чтении и просила поскорей съездить к Аглае Петровне за рекомендательным письмом к Измайловой и побывать у богатой купчихи. В приписке Маргарита Васильевна пеняла, что Невзгодин совсем ее забыл.

   Невзгодин был раздражен, что его отрывают от работы, и довольно сухо ответил, что он, конечно, на литературном вечере участвовать не будет и удивляется, с чего это "великолепная вдова" зовет читать начинающего писателя. Что же касается до визита к Измайловой, то он поедет к ней через неделю. Раньше невозможно.

   В конце третьей недели затворничества Невзгодина рассказ окончательно переписан два раза четким красивым почерком на четвертушках парижской синей бумаги и почти без помарок. Автор перечитывает рукопись. Ему кажется, что вышло недурно.

   Радостный и веселый, словно бы он внезапно отделался от какой-то болезни или освободился от гнетущего обязательства, он бережно прячет рукопись и от чар фантазии возвращается в мир действительности. Он забывает всех своих героев, с которыми жил в течение трех недель, словно до них ему нет уж более дела, и только теперь чувствует, как он разбит и утомлен после долгой, непрерывной работы. Спина болит, нервы болезненно напряжены. И он доволен, как ребенок, что работа кончена, и жаждет отдыха, развлечения. Ему снова хочется знать, что делается на свете, и видеть людей.

   Только теперь Невзгодин обратил внимание на обстановку, в которой он работал, не замечая ее... В его комнате грязь была невозможная. Повсюду пыль. Воздух спертый, пропитанный табаком. Письменный стол завален окурками... На полу сор и листы разорванной бумаги. Кровать не убрана.

   "Скорее вон, на воздух!" - решил Невзгодин, удивляясь, как он мог не замечать всего этого свинства.

   Он надавил пуговку звонка. Прошло добрых пять минут, пока явился коридорный Петр, молодой человек меланхолического вида, в засаленном сюртуке.

   - Ну, Петр, окончил работу! - весело воскликнул Невзгодин. - Теперь можете прибрать. Видите, какая везде гадость.

   - То-то грязновато. Да ведь вы сами приказывали не мешать. Я и не мешал. И, осмелюсь спросить, много вы получите за эти ваши сочинения?

   - За то, что теперь написал?

   - Так точно-с.

   - Да думаю, рублей триста дадут.

   - Это за писанье-то? - недоверчиво протянул Петр.

   - Да.

   - Так я бы, Василий Васильич, на вашем месте все сидел бы да писал. Деньжищ-то за год сколько!

   - Попали бы в сумасшедший дом, Петр! - засмеялся Невзгодин. - Я вот три недели работал, и то спина болит. Почистите-ка мне ботинки да принесите воды.

   Петр вышел и скоро вернулся с водой и налил ее в умывальник.

   - Когда я уйду, вы уж, пожалуйста, хорошенько уберите комнату, Петр! - говорил Невзгодин, умываясь.

   - Форменно уберу, как следует к празднику.

   - К какому?

   - А вы, видно, барин, за работой и забыли, что сегодня сочельник!

   - И впрямь забыл...

   - А кушать сегодня дома будете?.. Уже пятый час, а вы не обедали.

   - Сегодня я вашей дряни не буду есть. Сегодня я кутну, Петр, и пообедаю где-нибудь в порядочном трактире по случаю окончания работы... А что же ботинки?

   Петр взял ботинки из-под кровати, обтер пыль и проговорил:

   - Чищены, Василий Васильич... Блестят... Так вы говорите - триста рублей?

   - Другие и больше получают...

   - За такую легкую работу? Сиди да пиши!

   - Попробуйте-ка... А у меня был кто-нибудь за это время?

   - Только вчера одна дама спрашивала. Не допустил, как вы приказывали. Сказал: сочиняют, мол.

   - Спасибо, что не пустили, только вперед говорите просто, что занят... А карточки дама не оставила?

   - Нет-с. Если опять придут, принимать?

   - Примите.

   Невзгодин кончил мыться и, утирая лицо, кинул вопрос:

   - А дама старая или молодая?

   - Средственная, но только очень видная. И фасонисто одетая.

   - Худощавая? Блондинка? - спрашивал Невзгодин, предполагая, что заходила Маргарита Васильевна.

   - Нет-с. В полной комплекции, как следует, и брунетистая... С пинснетом...

   - Странно. Кто бы мог быть?

   Петр, любивший-таки поболтать, стоял у притолоки и посматривал, как Невзгодин одевается.

   Он недоверчиво усмехнулся словам Невзгодина и промолвил:

   - Очень даже бельфамистая дама, Василий Васильевич.

   И, помолчав, прибавил уверенно:

   - Они беспременно вскорости придут.

   - Почему вы думаете?

   На длинноносом, прыщеватом лице долговязого коридорного мелькнула тонкая улыбка, и он значительно ответил:

   - Хоть я и необразованного звания человек, а кое-что, слава богу, могу понимать, Василий Васильич. Барыня очень настоятельно желала вас видеть и выспрашивала, когда вы можете принять и, вообще, по какой причине не принимаете и здоровы ли. Обстоятельно выспросила.

   - Что же вы сказали?

   - Сказал: никуда, мол, не выходит и все сочиняет, а когда примут, неизвестно. Как, мол, окончат сочинять.

   - А она?

   - Усмехнулась. Ежели без вас придут, как обнадежить, Василий Васильич?

   - Скажите, что завтра утром до двенадцати я дома.

   - Слушаю-с. А из пятьдесят второго номера актерка сбежала! - доложил Петр, почему-то сообщавший Невзгодину обо всех событиях в "Севилье".

   - Как сбежала?

   - Очень просто.

   - В чем же это ваше "очень просто"?

   - За два месяца не заплатила и... тю-тю. Довольно даже ловко... и с чемоданами. А хозяин озлился - беда! Ищи-ка, сделай одолжение! - говорил Петр, по-видимому, сочувствовавший "актерке", помогая Василию Васильевичу надеть пальто.

  

  

   С видом счастливого школьника, вырвавшегося на свободу, вышел Невзгодин из своей грязной комнаты.

   Ему было как-то весело и легко после усидчивой работы. Впереди предстояла близкая получка гонорара, а пятьдесят рублей, бывшие у него в кармане, и незаложенные золотые часы вполне поддерживали бодрое настроение духа такого богемы по натуре, каким был Невзгодин. Он глядел на будущее без страха и боязни и не особенно думал о каких-нибудь постоянных занятиях, надеясь, что писательство, если пойдет удачно, его прокормит... Много ли ему надо?

   Он беззаботно насвистывал какой-то мотив, предвкушая удовольствие побыть на людях, как вдруг из-за поворота коридора показалась высокая полная женская фигура и шла прямо на него.

   - Та самая, что были вчера! - не без торжества шепнул Петр, следовавший сзади.

   Невзгодин остановился, перестал свистать и вглядывался в приближавшуюся барыню, которая так очаровала Петра.

   В полутьме коридора он не мог разглядеть ее лица, но в ее высокой полноватой фигуре и особенно в походке, слегка переваливающейся, было что-то близко знакомое.

   - Вы меня не узнали, Невзгодин? - произнесла дама, приблизившись к нему и протягивая с товарищескою бесцеремонностью руку в черной лайке... - Окончили сочинять, как выражается ваш Лепорелло? Надеюсь, пожертвуете мне несколько минут. Я к вам по делу и очень рада вас видеть! - мягко прибавила она.

   С первых же звуков этого твердого, уверенного и несколько резковатого голоса, в котором едва слышна была веселая, покровительственно-ироническая нотка, Невзгодин узнал свою жену.

   Он не испытывал ни малейшего неприязненного чувства при виде этой, когда-то очень близкой ему женщины, с которой так легкомысленно сошелся, пленившись под влиянием хандры и одиночества на чужбине ее рассудительностию, практичностию, упорным трудолюбием в занятиях наукой и - главное - здоровой, свежей красотой, вызывающей своей кажущейся невозмутимостью. Он, в свою очередь, тоже рад был увидать жену, с которой, благодаря ее такту и уму, разошелся так хорошо и так основательно, без сцен, без взаимных упреков, после короткого супружества, показавшего, как чужды они друг другу по характеру, взглядам, уму, привычкам.

   Невзгодин раздражался, бывало, и едко подсмеивался, когда она донимала его поучениями об умеренности и аккуратности, но никогда не обвинял ее серьезно и не чувствовал ненависти, понимая упрямое упорство ее сильного характера, с каким она хотела подчинить себе мужа, рассчитывая сделать из него такого же трезвенного, уравновешенного человека, каким была сама. Он скучал с ней, но не мог ее не уважать за последовательность. Он знал, что и она считала замужество ошибкой, мешающей ее занятиям, и был благодарен ей за правдивость, с какою она в этом призналась, ни на минуту не представляясь жертвой.

   Очутившись теперь лицом к лицу с женой, Невзгодин оставался в прежнем веселом настроении. Только к этому настроению прибавилось что-то иронически-добродушное и вместе с тем любопытное, точно он ждал, что жена, как бывало в Париже, сделает ему какой-нибудь выговор с соответственным научным объяснением.

   Невзгодин крепко пожал руку жены и с изысканною любезностью джентльмена ответил:

   - К вашим услугам, Марья Ивановна... И сколько угодно минут... Я только что кончил сочинять и совершенно свободен. И я, право, рад вас видеть, но только не в этой темноте. Не угодно ли ко мне в комнату... Только извините... Вы найдете в ней беспорядок, и она еще не убрана.

   - Так поздно и не убрана? Вы тот же богема?

   - Тот же... Работал...

   - Разве работа мешает порядку? - слегка усмехнулась Марья Ивановна.

   Невзгодин отворил двери. Оба, и муж и жена, с любопытством взглянули друг на друга прежде, чем войти в комнату.

   Такая же, как и была, свежая, здоровая и румяная, с теми же правильными, несколько резкими чертами красивого лица римской матроны из русских купчих, побывавшей парижской студенткой. То же самодовольно-уверенное выражение в карих глазах под соболиными бровями, глядевших через pince-nez на прямом крупном носе, что придавало лицу еще более серьезный и в то же время несколько вызывающий вид. И одета она была с обычной умышленной скромностью, не лишенной своеобразного кокетства: черная шерстяная юбка, черная хорошо сидевшая жакетка, опушенная черным мехом, черное боа, черные перчатки и черная шапочка на голове.

   "Еще более раздобрела, несмотря на усердное занятие наукой!" - подумал Невзгодин, заметив пополневший бюст, и не без любопытства и не без некоторого смущения ждал, что будет, когда аккуратная до педантизма его чистеха жена войдет в комнату, в которой действительно была невозможная грязь.

   И действительно, только что Марья Ивановна вошла в комнату, как на ее лице выразился ужас, и она воскликнула:

   - Да ведь это нечто невероятное... Тут целые недели не убирали...

   - Вроде этого, Марья Ивановна! - виновато промолвил Невзгодин.

   - И вы могли жить в таком свинстве?

   - Как видите... Даже не замечал... Увлекся работой... Да вы присядьте, Марья Ивановна... Вот сюда...

   Невзгодин бросился снимать со стула бумаги.

   Марья Ивановна подобрала юбку и осторожно присела, продолжая с брезгливым видом озирать комнату.

   Невзгодин хотел снимать пальто, но жена его остановила:

   - Не снимайте, Невзгодин... Я сейчас ухожу и вас не хочу держать в этой клоаке.

   Он присел в пальто.

   - Посмотрите на себя, как вы осунулись и побледнели, Невзгодин, - продолжала Марья Ивановна. - Живя так, вы схватите чахотку... Ведь это безобразие... Видно, что некому за вами присмотреть... И долго вы сочиняли?..

   - Три недели.

   - И никуда не выходили? Работали по-русски - запоем?

   - Запоем.

   - Безобразие! Вам жизнь, что ли, надоела?

   - Пока нет еще.

   - Так не делайте таких опытов над собой и не живите по-азиатски. У вас от одного табачного дыма можно задохнуться. А какой развод микробов! Как вам не стыдно, Невзгодин? Кажется, образованный человек и...

   Марья Ивановна вдруг остановилась и засмеялась.

   - Да что ж это я? Пришла к вам по делу, а вместо этого читаю вам нотации...

   - Читайте, не стесняйтесь, Марья Ивановна. Я стою их! - весело проговорил Невзгодин.

   - Все равно, бесполезно... Вас не переделаешь... Но, без шуток, так жить ведь нельзя... Вид у вас совсем скверный...

   - Я думаю перебраться отсюда.

   - Обязательно. И знаете ли что, Невзгодин?

   - Что, Марья Ивановна?

   - Вам нужна нянька, которая смотрела бы за вами... Ну, конечно, нянька-женщина. Если я поселюсь в Москве и найму квартиру, милости просим ко мне жильцом. Я охотно буду смотреть за вами... Право, говорю серьезно.

   - А я так же серьезно благодарю вас и готов быть вашим жильцом, Марья Ивановна, если только долго усижу в Москве...

   - Ну, а мое дело в двух словах. Я пришла просить вас...

   - Развода? - подсказал Невзгодин.

   - Он мне пока еще не нужен. Быть может, нужен вам?

   В словах ее звучала любопытная нотка.

   - И мне, слава богу, не требуется...

   - Больше глупости не повторите?

   - Постараюсь.

   - Мне нужен вид на жительство. Я, конечно, могла написать вам об этом, но мне хотелось повидать вас... У нас ведь нет друг к другу... ненависти... Не так ли? И мы, я думаю, можем продолжать знакомство...

   - Еще бы... На какой срок вам нужен вид?

   - На год, на два, как знаете. Пока меня прописали по заграничному паспорту, но полиция требует вид от вас.

   Невзгодин обещал достать его после праздников.

   - Куда прикажете доставить?

   - В меблированные комнаты Семенова, на Девичьем поле, в Тихом переулке... Я там остановилась. Близко к клиникам. Я приехала сюда держать экзамены. Пока я лишь французская докторесса.

   - Давно вы приехали?

   - Три дня тому назад.

   - И уже начали заниматься?

   - С завтрашнего дня начну. Если хотите зайти, помните, что я могу вас принять только утром, по воскресеньям. Остальное время я буду заниматься и ходить в клиники... Ну, а вы... химию бросили?

   - Нет.

   - Говорят, ваша повесть скоро появится.

   - В январе.

   - Любопытно будет прочесть. Непременно прочту после экзаменов... А еще говорят...

   Марья Ивановна насмешливо усмехнулась.

   - Что еще говорят?..

   - Будто вы снова увлечены Заречной...

   - Вранье, Марья Ивановна...

   - И я не поверила... Вы не способны увлекаться серьезно... Ну, однако, идемте...

   Марья Ивановна встала, но, прежде, чем выйти из комнаты, отворила форточку.

   - Вы все та же, Марья Ивановна? - усмехнулся Невзгодин.

   - Какая?

   - Любите порядок и живете по строгому расписанию.

   - Еще бы. Да и поздно меняться. И вы такой же...

   - Какой?

   - Неосновательный...

   Они вместе вышли на подъезд.

  

  

   Погода была отличная. Только что выпал снег и блестел под солнцем. Мороз был несильный.

   Невзгодин с наслаждением вдыхал свежий воздух, словно бы опьяненный им.

   - Вы куда, Марья Ивановна? Не прикажете ли подвезти вас?

   - После сиденья да ехать? Вы с ума сошли, Невзгодин! Вам необходимо прогуляться. Мне надо к шести часам быть на Арбате, у тети. А вам в какую сторону?

   - К Тестову обедать...

   - Богаты, что ли?

   - Положим, не богат, но после обедов в "Севилье" хочется побаловать себя...

   - И транжирить деньги? Все тот же. Нам по дороге... Пойдемте пешком.

   И она было направилась. Невзгодин ее остановил:

   - Марья Ивановна! Прокатимся лучше в санках. Дорога отличная и...

   - И что еще?

   - Признаться, я дьявольски хочу есть.

   - Отсюда недалеко. Вам полезно пройтись. Идемте! - властно почти приказала Марья Ивановна.

   - Идемте! - покорно произнес Невзгодин.

   Скоро они вышли на Кузнецкий мост. Там было много народу, и особенно кидалась в глаза предпраздничная суета. У всех почти были покупки в руках.

   На тротуаре было тесновато. Невзгодин предложил жене руку.

   Они пошли теперь скорее, рука об руку, оба веселые и оживленные, посматривая на пешеходов, на богатые купеческие закладки, на витрины магазинов и меняясь отрывочными фразами.

   Невзгодин невольно вспомнил, как вскоре после супружества они так же гуляли по воскресеньям по парижским бульварам или где-нибудь за городом, но тогда их прогулки обыкновенно кончались спорами и взаимными колкостями.

   А теперь они так мирно беседуют, что со стороны можно подумать, что гуляют влюбленные. Вот что значит быть мужем и женой только по названию!

   Невзгодин улыбнулся.

   - Вы чего смеетесь?

   - Вспомнил, Марья Ивановна, как мы гуляли с вами в Париже.

   - Для вас это очень неприятные воспоминания? Признайтесь?

   - Как видите, во мне не осталось злого чувства... А вы как обо мне вспоминали, Марья Ивановна? Лихом? Или никак не вспоминали?

   - Напротив, часто и всегда как о порядочном человеке, которому только не следует никогда жениться... Вот и обменялись признаниями! - засмеялась Марья Ивановна.

   У пассажа Попова экипажи ехали шагом. В маленьких санках, запряженных тысячным рысаком, сидела Аносова. Она увидела Невзгодина с женой и смотрела на них во все глаза, изумленная и взбешенная, точно ей нанесена была какая-то обида.

   Невзгодин взглянул на нее. Она отвела глаза в сторону.

   - Глядите, Марья Ивановна, на московскую красавицу Аносову. Вон она на своем рысаке. Трудно сказать, что лучше: великолепная вдова или рысак.

   - Она стала еще красивее, чем была в Бретани, когда я ее видела.

   - Прелесть... Эта белая шапочка так идет к ней.

   - Вы с ней продолжаете знакомство?

   - Раз встретился. У нее еще не был. Собираюсь с визитом. Кстати и дело есть.

   Они подходили к театру.

   - До свидания, Невзгодин, - проговорила Марья Ивановна, высвобождая руку. - Нам дальше не по пути.

   Невзгодину вдруг пришла мысль пригласить жену обедать. Все не так скучно, чем одному, и вдобавок он расспросит о парижских знакомых. К тому же он знал, что Марья Ивановна любила хорошо покушать, но была слишком скупа, чтоб позволить себе такую роскошь.

   Невзгодин спросил:

   - Вы к тетке обедать, Марья Ивановна?

   - Да, к шести часам... Надеюсь, не опоздала? Без двадцати шесть! - облегченно проговорила она, взглянув на часы. - Прощайте, Невзгодин.

   Но он пошел рядом с ней.

   - Нет, позвольте... У меня к вам просьба!

   - Какая?

   - Сделайте мне честь, примите мое приглашение пообедать вместе у Тестова?

   Марья Ивановна изумленно взглянула на Невзгодина.

   - С чего вам вдруг пришла в голову такая дикая фантазия? - строго спросила она, пытливо взглядывая на Невзгодина.

   Но вид у него был самый добродушный.

   - Что ж тут дикого? Мне просто хочется пообедать вместе, порасспросить о парижских знакомых и выпить бокал шампанского не за ваше здоровье, - вы и так цветете! - а в благодарность...

   - За то, что мы так скоро разошлись? - перебила молодая женщина.

   - И не сделались врагами...

   - Вы по-прежнему сумасшедший и мотыга!.. Но ведь вам будет скучно со мной... Пожалуй, мы к концу обеда побранимся...

   - Едва ли... Ведь после обеда мы разойдемся в разные стороны.

   - Или вы, как писатель, хотите изучить меня? Так ведь довольно, кажется, изучили?..

   - Это уж мое дело.

   - И наконец я обещала тете...

   - Пошлем посыльного.

   Марья Ивановна все еще колебалась.

   Хорошо изучивший ее Невзгодин сказал:

   - Или вы боитесь, что скажут ваши тети и дяди, если узнают, что вы обедали в сочельник с мужем, которого бросили и которого ваши родные считают, конечно, за самого беспутного человека в подлунной?

   - Я никого и ничего не боюсь... Идемте обедать! - решительно проговорила Марья Ивановна.

   Они повернули и пошли под руку через площадь.

   - Вот спасибо, что не отказали, Марья Ивановна.

   - Но только я обедаю с вами с условием...

   - Заранее принимаю какие угодно.

   - Мы будем обедать скромно... Вы не будете бросать даром деньги.

   "Все та же скупость. Даже чужие деньги жалеет!" - подумал Невзгодин и ответил:

   - Будьте покойны.

   - И я вам не позволю много пить...

   - Буду послушен, как овечка, Марья Ивановна.

   Через несколько минут Невзгодин с женою сидели в общей зале ресторана, за небольшим столом, у окна, друг против друга, на маленьких бархатных диванчиках, как бывало в Париже, обедая по воскресеньям, в короткие медовые месяцы их супружества, в дешевых ресторанах.

   Без меховой жакетки, простоволосая, с тяжелой темно-каштановой косой, собранной на темени, без завитушек спереди, гладко зачесанная назад, Марья Ивановна выглядела моложавее и менее полной в своем черном, обшитом у ворота белым кружевом, платье, тонкая ткань которого плотно облегала ее роскошный бюст. И ее румяное лицо, с легким пушком на полноватой, слегка приподнятой губе, под которой сверкали крупные зубы, и с родинкой на резко очерченном подбородке, и вся ее крепкая, плотная, хорошо сложенная фигура дышали могучим здоровьем и физической крепостью женщины, заботящейся о том сохранении силы, красоты и свежести тела, которое французы метко называют: "soigner la bete" . Недаром же Марья Ивановна научилась в Париже ежедневно обливаться холодной водой, делать гимнастику, ездить на велосипеде и вообще культивировать в себе здоровое животное по всем правилам гигиены и физического воспитания.

   Она строго и несколько изумленно посматривала сквозь стекла своего pince-nez в золотой оправе то на улыбающегося, веселого Невзгодина, предвкушавшего удовольствие дернуть несколько рюмок водки и вкусно закусить, то на половых, которые то и дело носили и ставили на стол перед ними тарелки, тарелочки, сковородки и банки со всевозможными закусками. И хотя у Марьи Ивановны текли слюнки при виде свежей икры, белорыбицы, семги, осетровой тешки, грибов, запеканок и всяких других русских снедей, которых она, коренная москвичка, воспитанная у богатой тетки, так долго не видела в Париже, тем не менее ее возмущала эта "непроизводительная трата денег", как она называла всякое мотовство.

   - Невзгодин! - проговорила она наконец тихо и значительно.

   Эта манера называть мужа по фамилии, манера, давно усвоенная Марьей Ивановной и прежде раздражавшая Невзгодина, как напускная претензия на студенческую бесцеремонность, и этот внушительный тон цензора добрых нравов не только не сердили теперь Невзгодина, а напротив, возбуждали в нем еще большую веселость.

   И он, будто не догадываясь, в чем дело, с самым невинным видом спросил, как, бывало, спрашивал прежде, называя и тогда жену Марьей Ивановной, но только спросил без прежней иронической нотки в голосе, а добродушно:

   - Что прикажете, строжайшая Марья Ивановна?

   - А наши условия? Зачем вы велели подать все это! - тихо сказала Марья Ивановна, указывая взглядом на закуски.

   - Зачем? А для того, чтобы вы непременно отведали этих прелестей русской жизни! - смеясь отвечал Невзгодин. - Не будьте же строги и успокойтесь за мой карман... Все это не дорого стоит... Да если бы и дорого?.. Разве вы не доставите мне удовольствия угостить вас? С чего вам угодно начать? Позвольте положить вам свежей икры. Вы прежде ее обожали, Марья Ивановна. А перед закуской крошечную рюмочку зубровки...

   Невзгодин угощал с такой подкупающей любезностью, что Марья Ивановна перестала протестовать и даже милостиво разрешила Невзгодину налить ей зубровки. Чокнувшись с мужем, она выпила крохотную рюмку водки по-мужски, залпом и не поморщившись, и принялась закусывать.

   Внутренне очень довольна