Станюкович Константин Михайлович - Жрецы

сей вероятности, одним объяснением. Более серьезных последствий, надеюсь, не будет!

   - Да ведь и не за что! - воскликнул Заречный.

   И радостная нотка невольно звучала в голосе обрадованного молодого профессора. И он снова подумал, что надо серьезно заняться наукой, ограничив размеры общественной деятельности... Быть может, в работе он найдет утешение в несчастье, если Рита не одумается и оставит его...

   - Но только даю вам дружеский совет, Николай Сергеич, помнить, что осторожность - большая добродетель. Вы ведь и сами проповедуете "мудрость змия", так и применяйте ее на практике с большею строгостью, чем теперь. Не давайте воли своему ораторскому красноречию.

   И он тотчас вспомнил, как лет десять тому назад, когда он был на последнем курсе, по интригам, как тогда говорили, самого же Найденова, должен был уйти один дельный и способный профессор.

   - Очень, знаете ли, просто. Был талантливый профессор Заречный, и нет более в университете талантливого профессора Заречного! - усмехнулся Найденов.

   - Совсем просто! - улыбнулся и Заречный.

   - И вы думаете, что многие из ваших многочисленных поклонников и поклонниц серьезно опечалятся отсутствием в университете талантливого профессора Заречного?

   И так как профессор Заречный вовсе не думал теперь о возможности своего исчезновения, приведенной стариком в виде ехидной иллюстрации, то и не отвечал на вопрос Найденова.

   - Покричат несколько дней и забудут, утешившись тем, что выберут себе нового идола для поклонения и произведут его в чин излюбленного человека. Популярность у нас, Николай Сергеич, не особенно и заманчива, и я, признаюсь, удивляюсь, как вы, такой умный человек, так увлекаетесь ею и ради нее рискуете своим положением, забавляясь игрой в оппозицию и в либерализм... Неужели вы в самом деле думаете, что это не одна детская забава...

   Заречный было поднялся, чтобы откланяться, но Найденов остановил его.

   - Куда вы торопитесь, Николай Сергеич? Подождите несколько минут. У меня есть к вам небольшое дельце. Помните, я вам говорил?

   - Как же, помню.

   - Вот о нем я и хочу с вами поговорить и привлечь к нему в качестве талантливого помощника... Не лишнее прибавить, что дело это может принести нам обоим хорошее вознаграждение... Ведь вы, я полагаю, не прочь от хорошего заработка... Ваше министерство финансов, верно, не в блестящем состоянии? - шутливо и, казалось, не без участия спрашивал Найденов.

   - Признаться, не в блестящем.

   - Вот видите. Ученая профессия не очень-то балует нас в материальном отношении. Вот и я еле-еле свожу концы с концами! - пожаловался Найденов.

   Заречный про себя усмехнулся, слушая эти жалобы скупого старика, который имел и деньги и получал из разных мест жалованье, которого далеко не проживал.

   - А дельце, которое я задумал, весьма недурное и выгодное.

   Молодой профессор подозрительно насторожился.

   - Не догадываетесь? - спросил Найденов.

   - Решительно не догадываюсь.

   - Я вам предлагаю быть моим сотрудником по составлению учебника. Одному мне этим заняться некогда, но я возьму на себя общую редакцию и охотно поставлю свое имя рядом с вашим.

   "Ловко! Мне, значит, вся работа!" - подумал Заречный.

   - Что же вы не благодарите вашего старого учителя, Николай Сергеич! - воскликнул Найденов. - Заметьте, я к вам обратился, а ни к кому другому... С вами хочу поделиться и ни с кем больше! - шутя прибавил он.

   - Очень вам благодарен, Аристарх Яковлевич, но... - Заречный замялся.

   - Какие тут могут быть "но". Не понимаю!

   - Мне, видите ли, Аристарх Яковлевич, в настоящее время трудно взять на себя какую-нибудь работу. Я должен окончить свою книгу. И без того она затянулась, а мне бы...

   - Что ваша книга? - нетерпеливо перебил Найденов. - Она потерпит, ваша книга... И что она вам даст... Гроши и листочек лавров... А учебник принесет хорошие деньги. А лавры от вас не уйдут... Когда человек обеспечен, и книги лучше пишутся... Очень просил бы вас не откладывать нашего дела. Оно меня очень интересует. Вы, коли захотите, работать можете быстро. Приналягте, и к будущему году мы могли бы пустить наш учебник.

   - Вы обратились бы к Перелесову, Аристарх Яковлевич. Он свободен и, кроме того, нуждается. Мне кажется, он отлично справился бы с работой.

   - Что мне Перелесов. Он бездарен. Мне нужны вы, Николай Сергеич! - резко промолвил старик.

   И, тотчас же смягчая тон, прибавил:

   - Вы меня просто удивляете. Такое предложение, и я вас еще должен упрашивать... Что сие значит?

   - Но, право же, мне некогда.

   Старик пристально взглянул на Заречного.

   - Да вы не виляйте, коллега, а говорите прямо... Видно, испугались, что потеряете репутацию либерального профессора, и боитесь, если учебник обругают? Вам еще не надоело сидеть между двух стульев? Так бы и сказали, а то "некогда"! И знаете ли что? Вам легко остаться в ореоле излюбленного человека и героя... Можно и не объявлять вашего имени на учебнике... Я один буду значиться автором, а с вами мы сделаем условие о половинных барышах. Таким образом, и волки будут сыты и овцы целы, уж если вы так боитесь замочить ножки!.. При такой комбинации, надеюсь, у вас время найдется, любезный коллега! - с циничною улыбкой прибавил Найденов.

   Темный свет лампы под зеленым абажуром мешал Найденову увидать, как побледнел Николай Сергеевич, стараясь сдержать свое негодование.

   - К сожалению, и при этой комбинации у меня не найдется времени, Аристарх Яковлевич!.. - ответил Заречный.

   - Не найдется? - переспросил Найденов.

   - Нет, Аристарх Яковлевич. Простите, что не могу быть вам полезен.

   Наступило молчание.

   Старый профессор несколько мгновений пристально глядел на Николая Сергеевича.

   - Боитесь, что узнают и что тогда вы прослывете отступником и ретроградом вроде меня? - со злостью кинул он, отводя взгляд.

   - Боюсь поступить против убеждения, Аристарх Яковлевич.

   - В таком случае прошу извинить, что обратился к вам! - холодно и высокомерно произнес Найденов.

   И после паузы, едва сдерживая гнев, прибавил со своей обычной саркастической усмешкой.

   - Я полагал, что вы последовательнее и не побоитесь логических последствий компромисса, о котором так блестяще говорили на юбилейном обеде... Оказывается, что вы и с компромиссом хотите кокетничать... Вы уже собираетесь?.. До свидания, коллега!

   И, привставая с кресла, едва протянул руку и значительно проговорил.

   - Желаю вам не раскаяться, что поступили как мальчишка!

   Заречный молча вышел от него, понимая, что теперь Найденов его враг.

   И он еще больше трусил за свое положение.

  

  

   Когда Николай Сергеевич, приехавши домой, позвонил, Катя стрелой бросилась к подъезду, заглянув все-таки на себя в зеркало в прихожей, и торопливо отворила дверь.

  

  

   В прихожей, снимая шубу, она с некоторой аффектацией почтительности исправной горничной поспешила доложить барину, что в кабинете его дожидается студент.

   - Кто такой?

   - Господин Медынцев. Сказали, что вы назначили им сегодня прийти. Такой бледный, худой...

   - А барыня дома?

   - Нет-с, уехали.

   Заречному невольно бросилось в глаза, что Катя как-то особенно щегольски сегодня одета и вообще имеет кокетливый вид в своем свежем платье и в белом переднике, свежая и румяная, с пригожим, задорным лицом, с чистыми, опрятными руками.

   И он спросил, оглядывая ее быстрым равнодушным взглядом:

   - А вы со двора, что ли, собрались?

   - Никак нет-с... А вы почему подумали, барин? - с напускной наивностью спросила она, бросая на него вызывающий взгляд своих черных лукавых глаз.

   - Так... - отвечал профессор и в то же время заметил то, чего прежде не замечал, что эта расторопная, услужливая Катя очень недурна собой.

   - А барыня дома?

   - Никак нет-с... Уехали. Господин Невзгодин за ними приезжал... Прикажете подать вам чай сейчас или после, как гость уйдет?

   - Потом...

   Николай Сергеевич шел в кабинет усталый, с развинченными нервами. Дожидавшийся студент далеко не был желанным гостем.

   Не до разговоров было Заречному в эту минуту, да еще с незнакомым человеком.

   Ему хотелось побыть одному и обдумать свое положение. Беды, свалившиеся на него в последние дни, угнетали его и казались ему ужасными. Особенно решение Риты. Он все еще не мог прийти в себя, все еще не хотел верить, что она оставит его. Отвлеченный эти дни беспокойством по поводу статьи, он на время забывал о семейном разладе, но, как только попадал домой, мысли о нем лезли в голову и мучительно терзали его сердце. Он вспоминал о последнем разговоре Риты и жалел себя. Эти два дня они не видались. Рита не выходила из своей комнаты и во время обеда уходила. И вдобавок ко всему это предложение Найденова, отказ от которого грозил серьезными неприятностями. Заречный хорошо знал бывшего своего учителя. Он знал, что он не простит ему отказа от сотрудничества.

   Заречный уже в гостиной решил, что попросит студента зайти в другой раз, в более удобное время, а сам сделает попытку - напишет письмо Рите, в котором... Он сам не знал в эту минуту, что напишет ей, но ему казалось, что он должен это сделать...

   Но у Николая Сергеевича не хватило решимости отправить неприятного гостя, когда он вошел в кабинет и увидал этого низенького бледного студента с большими черными глазами, лихорадочно блестевшими из глубоких впадин. Здесь, в полусвете кабинета, освещенного лампой под большим зеленым абажуром, этот вскочивший и, казалось, совсем растерявшийся молодой человек казался еще бледнее, болезненнее и жалче, чем в университетской аудитории, в своем ветхом сюртуке и худых сапогах. Словно бы смерть уже веяла над этой маленькой фигуркой с вдавленной грудью.

   Охваченный жалостью, Заречный невольно вспомнил худенькое, почти летнее пальтецо студента, висевшее на вешалке. И в нем он пришел в трескучий, двадцатиградусный мороз. И заставлять его приходить еще раз. Это было бы жестоко!

   И, протягивая студенту руку, Николай Сергеевич извинился, что заставил его ждать, и, усадив его в кресло, предложил ему чаю.

   Студент испуганно и вместе с тем решительно отказался. Он не хочет. Он только что пил чай. И он вообще не любит чая.

   И, видимо чем-то взволнованный, порывисто проговорил:

   - Я не задержу вас, господин профессор... Я сейчас же должен уйти... Собственно говоря... Извините, господин профессор... Я буду с вами говорить откровенно... Да как же иначе и говорить?

   - Пожалуйста, говорите, у меня время есть. Вы ведь хотели, господин Медынцев, посоветоваться насчет книг.

   - Да. И насчет книг, и вообще поговорить... уяснить некоторые вопросы, которые меня мучат, насчет практической деятельности, разрешить сомнения... Но я теперь не за тем пришел... Вы простите, пожалуйста, я должен по совести говорить... Я, видите ли, пришел только потому, что обещал, но я не хотел идти... Перерешил...

   Он торопился говорить, задыхался и наконец закашлялся, беспомощно прижимая свои тонкие, точно восковые пальцы к груди.

   Этот глухой кашель с клокотанием в груди продолжался с добрую минуту. Заречный подал своему гостю стакан воды и участливо проговорил:

   - Да вы не волнуйтесь, господин Медынцев. Не торопитесь, ради бога... Вы меня нисколько не задерживаете... У меня время есть.

   - Это сейчас пройдет... Вот и прошло... Собственно говоря, этот кашель... У меня чахотка! - вдруг проговорил Медынцев и как-то застенчиво улыбнулся, словно бы извиняясь, что у него чахотка и он не может не кашлять.

   Он выпил стакан воды, минутку передохнул и снова торопливо и возбужденно заговорил, глядя на Заречного почти в упор.

   Эти большие чудные глаза глядели на профессора строго, пытливо и в то же время страдальчески. В их взгляде теперь уж не светилось той благоговейной восторженности, какая была, когда Медынцев говорил с Николаем Сергеевичем в университете.

   И от этого строгого проникновенного взгляда несчастного больного студента Заречный невольно испытывал какую-то душевную смятенность, точно в чем-то виноватый.

   - И вот вследствие того, что перерешил, я и не хотел идти к вам, господин профессор.

   - Что вам за охота называть меня господином профессором здесь, у меня дома. Называйте меня по имени. А как ваше имя и отчество?

   - Борис Захарович...

   - Но почему же вы перерешили, Борис Захарыч? - спросил, почему-то понижая голос, Заречный, и чувствуя, что невольно краснеет под этим серьезным глубоким взглядом юноши.

   На мгновение краска залила мертвенно-бледное лицо Медынцева. Выражение глубокого страдания светилось в его глазах. Смущенный донельзя, он, казалось, переживал минуту душевной борьбы.

   - Почему перерешил, хотите вы знать? - переспросил он наконец.

   - Да. Говорите. Не стесняйтесь, прошу вас.

   - Я не стесняюсь. Я и пришел, чтобы объясниться. Но мне самому тяжело, больно, обидно!

   Он помолчал, словно бы собираясь с силами, и голосом, дрожащим от волнения и полным тоски, со слезами на глазах продолжал с порывистою страстностью:

   - Я так беспредельно уважал и любил вас, Николай Сергеич, что готов был положить за вас душу... Я говорю, верьте мне. Ваши лекции были для меня откровением и, так сказать, намечали мне будущий жизненный путь. Они будили мысль, заставляли работать и верить в идеалы. Я молился на вас. Я видел в вас профессора, для которого наука нераздельна с силой убеждения. Вы служили мне примером. Вы поддерживали во мне бодрость и веру в торжество правды...

   Медынцев перевел дух и продолжал:

   - И вдруг... вдруг эта ваша речь... Этот призыв к молчалинству. Это восхваление компромисса во что бы то ни стало... На лекциях ведь вы не то говорили... О господи! Зачем вы сказали эту речь? За что вы заставили не верить вам и - простите - не уважать вас... Неужели же ваша речь была искрення? Тогда кому же верить? Профессору или оратору? - почти крикнул, задыхаясь, Медынцев, и слезы хлынули из его глаз.

   И, странное дело, Заречный не гневался за эту страстную речь, дышавшую искренностью и тоской восторженного честного юноши, разочаровавшегося в учителе, которого боготворил. Страшно самолюбивый, Николай Сергеевич даже не испытывал боли оскорбленного самолюбия и не пытался отнестись к филиппике Медынцева с высокомерным презрением непонятого человека.

  

  

   Видимо потрясенный этими словами юноши, профессор молчал.

   И это молчание и грустный вид Заречного смутили студента. И он порывисто проговорил, утирая слезы:

   - О, простите меня, Николай Сергеич... Я позволил себе... Но если б вы знали...

   - Я не сержусь, - мягко, почти нежно остановил его Заречный... - Я понимаю вас...

   Когда студент ушел, Заречный долго еще сидел неподвижно за письменным столом.

   Он невольно припоминал эти страстные упреки молодой души, и с ним произошло что-то особенное.

   Он не сердился и не обиделся, а в приливе охватившей его тоски, в каждом слове этого бедняги, стоявшего одной ногой в гробу, чувствовал горькую правду и свою вину перед ним.

   "И перед ним ли одним?" - пронеслось в голове у профессора.

  

  

   Часов около одиннадцати Маргарита Васильевна вернулась домой. С ней был Невзгодин.

   В ярко освещенной прихожей Катя подозрительно оглядывала обоих. Лицо Маргариты Васильевны казалось ей возбужденным.

   - Пожалуйста, Катя, самовар поскорей.

   - Сейчас будет готов.

   - А вы что же так рано из гостей? - ласково спросила Маргарита Васильевна, обратив внимание на щеголеватое праздничное платье горничной.

   - Я не ходила со двора, барыня.

   - Что так? Раздумали?

   - Раздумала.

   - Идемте, Василий Васильевич, ко мне!

   И с этими словами Маргарита Васильевна прошла через гостиную в свой маленький кабинет.

   Катя побежала вперед, чтоб зажечь лампу.

   - Так очень проскучали на нашем собрании, Василий Васильич? - спрашивала Заречная, опустившись на диван и оправляя свои сбившиеся под шапочкой золотистые волосы.

   - Порядочно-таки.

   Невзгодин закурил папироску и, усаживаясь в маленькое кресло, продолжал:

   - Благотворительные дамы вашего попечительства напомнили мне соседку за обедом на юбилее Косицкого... Так же болтливы и с таким же самодовольным апломбом говорят о пустяках.

   - И я на вас произвела такое же впечатление?..

   - Вы хоть были лаконичны, Маргарита Васильевна!

   Катя, намеренно долго поправлявшая абажур, слушала во все уши.

   В ее лукавых темных глазах, острых, как у мышонка, сверкнула усмешка, и они снова недоверчиво скользнули по Маргарите Васильевне.

   "Все-то ты врешь!" - говорили, казалось, глаза горничной.

   Она вышла из комнаты, плотно затворив двери, шмыгнула в прихожую и оттуда бегом побежала к подъезду.

   Отворив двери, она спросила извозчика, стоявшего у панели:

   - Ты сейчас привез барыню с барином?

   - Я самый.

   - Откуда ты их привез?

   - Со Стоженки.

   - С улицы посадил?

   - Нет, касатка, из дома взял. Оттуда много барынь выходило. А ты чего расспрашиваешь? На чаек, что ли, господа выслали? - спросил, смеясь, извозчик.

   Катя быстро скрылась в двери.

   Она возвратилась на кухню и стала разогревать самовар, не совсем довольная, что ее подозрения о барыне и Невзгодине не подтвердились. Она была уверена, что ссора, и, по-видимому, серьезная, между мужем и женой вышла из-за Невзгодина. Они, наверно, влюблены друг в друга, хоть и отводят людям глаза, и оттого бедный Николай Сергеич сослан в кабинет.

   "Нашла, дура, на кого променять!" - подумала Катя, горевшая желанием открыть глаза Николаю Сергеевичу, чтобы он по крайней мере не мучился напрасно.

   И сегодня, когда после обеда приехал Невзгодин и ушел вместе с Маргаритой Васильевной, Катя почти не сомневалась, что они отправились на тайное свидание. Оказывается, они действительно были в попечительстве. Катя не раз там бывала.

   Впрочем, обманутые подозрения не поколебали ее уверенности в том, что Маргарита Васильевна влюблена в Невзгодина. Ей очень хотелось, чтобы это было так и чтобы муж об этом узнал. Тогда перестанет она важничать и строить из себя недотрогу. Не лучше, мол, других!

   Пока Катя, занятая этими соображениями, почерпнутыми из ее наблюдений в течение десятилетнего пребывания в должности горничной, накрывала в столовой на стол, Маргарита Васильевна, внезапно прервав речь о своих благотворительных планах, в которые она начала было посвящать Невзгодина, значительно проговорила:

   - А у меня новость, Василий Васильевич.

   - Новость! Какая?

   - Я расхожусь с мужем!

   Как бы он обрадовался, если б Маргарита Васильевна сообщила эту новость год тому назад. А теперь у него хотя и было дружеское участие к человеку, жизнь которого неудачно сложилась, но, главным образом, в нем был возбужден писательский интерес. Он это хорошо сознавал, взглядывая без малейшего волнения на красивое лицо когда-то любимой женщины. И к тому же он несколько скептически отнесся к этой новости. Не расходилась же она раньше, отдаваясь нелюбимому супругу. Отчего же теперь расходится? И ради кого? Кажется, барынька никого не любит?

   Глаза Невзгодина чуть-чуть улыбались, когда он проговорил:

   - От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна, с добрым намерением!

   - Это не намерение, а решение! - воскликнула молодая женщина. - Слышите ли, решение! А вы, я вижу, не верите! - раздраженно прибавила Маргарита Васильевна, самолюбие которой было сильно задето и недостаточно, по ее мнению, горячим отношением Невзгодина к сообщенному факту, и его недоверчивостью к ее решению.

   "Он вправе не верить!" - подумала она в следующее мгновение. И краска стыда и досады залила ее щеки. Ей вдруг сделалось обидно, что она заговорила об этом с Невзгодиным. Он далеко не такой ее друг, как ей прежде казалось.

   И она почти сухо кинула:

   - Впрочем, верьте или не верьте, это ваше дело!

   - Да вы не сердитесь, Маргарита Васильевна.

   - Я не сержусь...

   - Полноте... Сердитесь... А еще умный человек!

   - При чем тут ум?

   - Вы недовольны моими словами... Вам непременно хотелось бы слышать в них полную веру в то, что вы сказали?.. Но подумайте, виноват ли я, что этой веры нет. Или вы хотите, чтобы я лгал?..

   - Я этого не хочу.

   - Так сердитесь, коли хотите, а я лишь тогда поверю вашему решению, когда вы разойдетесь...

   Эти слова взорвали молодую женщину. Она поняла причины недоверия Невзгодина и, возмущенная до глубины души, сказала:

   - Я не расхожусь сейчас, сегодня, только потому, что муж умолял подождать несколько времени. Не могла же отказать ему в этом я, виноватая перед ним. Он может, конечно, думать, что я из жалости к нему перерешу и останусь его женой, но вы как смеете не верить мне, раз я вам говорю, что оставляю мужа... Или вы такого скверного мнения о женщинах, что не допускаете, чтобы женщина могла понять всю мерзость своего замужества... Или вы думаете, что меня пугает перспектива одиночества и трудовой жизни?

   Невзгодин терпеливо выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил.

   - Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?..

   - Словам я вашим верю, но...

   - Но что? - нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна.

   - Позвольте мне пока остаться Фомой неверным... Ведь Николай Сергеич вас очень любит.

   - Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера.

   - А если он не совладает со своей страстью...

   - Этого быть не может...

   - Однако?

   - Я помочь не могу...

   - Но пожалеть можете и пожалеете, конечно?

   - Положим... Что ж дальше... К чему вы это ведете?

   - А если пожалеете, то, пожалуй, и не оставите его, если не полюбите кого-нибудь другого.

   - И буду опять его женой, хотите вы сказать? - негодующе спросила Маргарита Васильевна.

   Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил:

   - Жизнь не так проста, как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не всегда поступает так, как ему хочется... И вы простите, если я рассердил вас... Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями... Но поверьте, я искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни.

   Он проговорил это с подкупающей искренностью. Маргарита Васильевна несколько смягчилась.

   - Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна?

   - Да вам не все ли это равно?

   - Не совсем.

   - Ну, так я скажу, что сержусь. Вы меня обидели! - взволнованно проговорила Маргарита Васильевна.

   - Если и обидел, то невольно... Простите.

   - Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения.

   - Но все-таки пока не смотрите на меня, как на врага... И в доказательство протяните руку.

   Маргарита Васильевна протянула Невзгодину руку. Он почтительно ее поцеловал.

   Несколько минут длилось молчание.

   Невзгодин чувствовал, что Маргарита Васильевна все еще сердится, и наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек.

   И в уме его проносилась картина будущего примирения супругов. Он раскается ей в своем фразерстве, объяснит, почему он не герой, напугает ее своей загубленной жизнью без нее и припадет к ее ногам, выбрав удобный психологический момент. И она пожалеет, быть может, такого красавца мужа и отдастся ему из жалости, как отдавалась раньше из уважения к его добродетелям. По крайней мере, так будет утешать себя, не имея доблести сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других...

   А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну. И он припомнил, какие требования предъявляла она к жизни, когда была девушкой, как высокомерно относилась она к тем женщинам, которые живут лишь одними интересами мужа и семьи, как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе, как полюбивши какого-нибудь героя и быть его товарищем... И вместо этого - замужество по рассудку, из-за страха остаться старой девой. Даже храбрости не было отдаться своему темпераменту, не рискуя своей свободой... И теперь неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины, не знающей, куда приложить ей силы. Разочарование в героизме мужа, разбитая личная жизнь и постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и жить впечатлениями страстного своего темперамента, который она старается обуздать.

   Невзгодину казалось, что он понимал Маргариту Васильевну и что она такая, какою он себе теперь представлял. Как далеко было это представление от прежнего, когда Невзгодин, влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть ли не героиней, способной удивить человечество.

   И ему вдруг стало жалко прежних своих грез, точно с ними улетела и его молодость. Ведь и его личная жизнь не особенно удачная. И он не любит ни одной женщины... да и вообще одинок. Счастье его, что в нем писательская жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы, которая по временам так захватывает его... И теперь, после нескольких дней пребывания в Москве, он чувствовал позыв к работе... Крайне сочувственное письмо, полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в котором печаталась повесть Невзгодина, подбодрило его, и он решил исправить и другую свою вещь и послать ее тому же редактору.

   - Вы в Москве думаете оставаться, Маргарита Васильевна? - спросил наконец Невзгодин.

   - В Москве. Сперва поселюсь в меблированных комнатах, а потом, при возможности, найму квартиру... Уехать мне нельзя. Тут у меня занятие... Поближе к редакциям быть лучше, а то того и гляди потеряешь работу... И наконец, это новое дело... Не оставлю я его.

   - И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится?

   - Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч.

   - Обещала, но не дала?

   - Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова.

   - Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь?

   - На Рябинина! Слышали про этого миллионера?

   - Еще бы! Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и в то же время собирается, говорят, издавать газету в защиту бедных фабрикантов, которых все обижают.

   - Еще надеюсь на Измайлову.

   - На эту бывшую Мессалину и дисконтершу на покое? Чего ради они дадут вам денег на устройство дома для рабочих? И кто вас надоумил к ним обратиться?

   - Аглая Петровна.

   - Она, этот министр торговли в юбке? В таком случае надо попытать счастья.

   - К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину.

   - И это советовала великолепная вдова?

   - Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич.

   - Отличный психолог Аглая Петровна! Превосходно распределяет роли! - усмехнулся Невзгодин.

   - Мужа я просить не хочу, - продолжала Маргарита Васильевна. - А вот если бы вы, Василий Васильич, не отказались помочь делу и поехать к Измайловой, то я была бы вам очень благодарна.

   - Я? С моей тщедушной фигурой? - воскликнул, смеясь, Невзгодин. - Да вы, видно, хотите провалить дело, посылая меня, Маргарита Васильевна! Измайлова со мной и говорить-то не захочет.

   - Полно смеяться. Я вас серьезно прошу.

   - Да я не отказываюсь. Отчего и не посмотреть на Мессалину, обратившуюся в мумию.

   - Так поезжайте. А я вам достану от Аглаи Петровны рекомендательное письмо. Кстати, вы и писатель... А Измайлова их уважает...

   - Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя.

   В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге появилась Катя с докладом, что самовар готов.

   - Вот чудный вестник! Я ужасно чаю хочу! - проговорил Невзгодин, поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую.

   И снова Катя была обманута в ожиданиях:

   Ее быстрый взгляд, давно изощрившийся все видеть во время внезапных появлений в комнату, когда в ней сидят вдвоем хозяйка и гость, не уловил никаких признаков любовной атмосферы, и лица и положения обоих собеседников не внушили никаких подозрений даже и Кате, знавшей по опыту, как горячо целуют в какую-нибудь короткую секунду самые почтенные мужья в коридоре, почти на глазах у жен.

   Но она все-таки не теряла надежды узнать "всю правду".

   Маргарита Васильевна стала разливать чай, продолжая разговаривать с Невзгодиным. Они теперь говорили о статье в "Старейших известиях" и хвалили письмо Косицкого и сдержанный ответ оклеветанных. Несмотря на то что Катя нарочно подала два стакана, Маргарита Васильевна даже и не подумала спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю?

   Это отношение к мужу решительно возмутило горничную.

   "Они пьют себе чай и закусывают, а бедный Николай Сергеич сидит себе один-одинешенек, точно оплеванный!" - подумала Катя, стоявшая в коридоре и жадно прислушивавшаяся к тому, что говорят в столовой.

   И она прошла к кабинету и приотворила двери.

   Николай Сергеевич по-прежнему сидел за письменным столом, откинувшись в кресле.

   Тогда Катя, оправив волосы, вошла в комнату и тихо приблизилась к профессору. При виде его подавленного, грустного, слегка осунувшегося лица ей сделалось бесконечно жалко Николая Сергеевича.

   - Что вам, Катя? - спросил Заречный.

   - Чаю не угодно ли, барин? Только что самовар барыне подала! - говорила Катя как-то особенно почтительно-нежно, взглядывая робко и в то же время значительно на Заречного.

   - А барыня вернулась?

   - Недавно вернулись вместе с господином Невзгодиным... Они в столовой...

   Заречный поморщился, точно от боли.

   "Опять этот Невзгодин!" - подумал он.

   - Так прикажете чаю, Николай Сергеич? Может, и кушать хотите... Я вам сюда подам, если вам не угодно выйти... В одну минуту все сделаю.

   - Я ничего не хочу.

   Заречный поднял глаза на заалевшее хорошенькое и свежее лицо горничной и вдруг перехватил такой восторженный и пламенный взгляд, что тотчас отвел глаза в сторону, несколько удивленный и сконфуженный, и проговорил неожиданно для самого себя мягко:

   - Спасибо, Катя. Вы... вы услужливая девушка.

   - Что вы, барин? За что благодарите? Да разве вы не видите, что для вас я что угодно готова сделать. Только прикажите! - прибавила она почти шепотом.

   - Ну, так сделайте мне поскорее постель! - полушутя приказал Заречный, делая вид, что не замечает горячего тона Кати.

   - Опять здесь прикажете? - с едва уловимой насмешкой в голосе спросила она.

   - Здесь! - ответил, не поднимая глаз, Заречный, чувствуя, что этот вопрос заставил его покраснеть и сильнее почувствовать стыд своего положения вдовца при жене.

   И, словно бы желая скрыть это обидное положение, прибавил:

   - Я устал и лягу пораньше... И кроме того, мне необходимо раньше завтра встать! - говорил Николай Сергеевич, внутренне стыдясь, что он должен врать перед горничной. - Вы можете разбудить меня в шесть часов? - неожиданно спросил он строгим голосом.

   - Когда угодно, барин.

   - Так разбудите, пожалуйста.

   - Будьте покойны, разбужу. Покойной ночи, барин. И дай вам бог приятных снов.

   Она не уходила, точно ожидая чего-то.

   - Можете идти, Катя. Больше мне ничего не нужно! - сказал Заречный.

   Катя подавила вздох и медленно вышла.

   Николай Сергеевич, однако, не ложился. Он поднялся с кресла и, приоткрыв двери, прислушивался к разговору в столовой. Оттуда временами долетали фразы незначащего разговора, и это несколько успокоивало Заречного. Скоро он услыхал, что Невзгодин прощается... Он взглянул на часы... половина первого... "Значит, не особенно долго сидел... Верно, Рита рассказала ему, что бросает меня!"

   И Заречный чувствовал себя несчастным, одиноким и немножко виноватым перед Ритой.

   "Нет, одно спасение в работе, в науке!" - думал он, когда лег в постель и сладко потянулся, расправляя усталые члены.

   И Рита, и Найденов с его унизительным разговором, и этот юноша-идеалист, и подлая статья, и книга, которую надо кончить, и Невзгодин, и Сбруев занимали его мысли и ставили перед ним вопросы, о которых он прежде не думал, когда считал себя счастливым и словно бы не замечал в себе той двойственности, о которой с такою страстностью напомнил ему Медынцев. Довольно фраз... Он за них достаточно наказан...

   И вся суетливая деятельность его вне университета казалась теперь ему ненужной, бесцельной и опасной. Из-за пустяков можно лишиться положения. "Был Заречный, и нет Заречного!" - припомнил он насмешливые слова Найденова и проникся их вескостью, откровенно признаваясь самому себе, что он трус, скрывающий от людей эту трусость речами о компромиссе.

   Наконец все как-то перепуталось в его мозгу, потеряло ясность, и он заснул с мыслью о том, что надо заниматься одной наукой, которая представилась ему вдруг в лучезарном образе Риты.

  

   Заречный проснулся от света, падавшего ему в глаза, и от того, что чья-то мягкая, теплая и вздрагивающая рука осторожно дергала его за плечо.

   Проснувшись, он увидел наклонившуюся над ним Катю в капоте, плотно облегавшем красивые формы ее крепкого стана. Она смотрела на него с нежной вызывающей улыбкой. Оголенная белая рука держала свечку, свет которой освещал заалевшееся пригожее лицо с лукавыми черными глазами...

   - Вставайте, барин... Шесть часов... Вы велели разбудить вас! - говорила она ласковым шепотом, запахивая ворот капота, из-под которого виднелась чистая сорочка.

   Заречный закрыл глаза, будто собираясь заснуть.

   - Вставайте же, милый барин! - настойчиво повторила девушка, еще ниже наклоняясь над Заречным и обдавая его лицо горячим дыханием.

   Вместо ответа он протянул руку и грубо и властно обхватил ее талию и привлек к себе.

   - О милый барин! - шептала Катя, осыпая профессора страстными поцелуями.

   В десять часов, когда Николай Сергеевич, напившись чаю, уходил в университет, Катя с еще большею почтительностью подала ему шубу и держала себя так, словно бы ничего между ними и не было.

   Молодой профессор старался не глядеть на Катю. Он был сконфужен, сознавая себя виноватым и словно бы осквернившим свою любовь к Рите, и в то же время чувствовал себя в это утро как бы спокойнее, уравновешеннее и не таким несчастным.

   Конечно, он оправдывал себя и во всем винил Катю, вздумавшую будить его, вместо того чтобы стучаться в дверь, и решил, что больше этой вспышки зверя не повторится в нем. Однако в тот же вечер, когда Катя готовила ему постель, он как-то особенно внимательно смотрел на ее розоватый затылок и, когда она пожелала ему покойной ночи, снова приказал разбудить себя в шесть часов.

   Катя метнула глазами, вся вспыхивая от радости, и почтительно-официальным тоном ответила:

   - Слушаю, барин!

  

  

   С того вечера как Аглая Петровна приглашала Невзгодина к себе и, милостиво подарив его своей неотразимо-чарующей улыбкой, подчеркнула желание видеть Василия Васильевича как можно скорей, - прошло более двух недель, а Невзгодин и не думал ехать к "великолепной вдове".

   Она ждала Невзгодина с нетерпением, дивившим ее. Одетая с большей кокетливостью, чем обыкновенно одевалась дома, Аглая Петровна, как институтка, подбегала к окнам и смотрела на двор. После нескольких дней напрасного ожидания желание красавицы вдовы видеть Невзгодина еще более усилилось. Обыкновенно спокойная, не знавшая никаких волнений, кроме коммерческих, Аглая Петровна сделалась нервной, возбужденной и раздражительной, негодуя, что Невзгодин не едет после такого любезного приглашения, каким она его удостоила.

   И - что было всего удивительнее - даже за деловыми занятиями в своей уютной клетушке Аглая Петровна по временам испытывала непривычную доселе скуку и, всегда точная и аккуратная, бывала рассеянна.

   В деловом разговоре порой не слышалось прежней ясной краткости. Ее крупная холеная рука откидывала неверно костяшки. Цифры путались в ее уме. Вместо них в голове роились совсем другие мысли.