Станюкович Константин Михайлович - В мутной воде

.

  - Ах, барон, если бы вы знали, как все это надоело!.. Я думаю скоро уехать отсюда!.. Слава богу, вот и скамейка! Присядемте!

  Они уселись на скамье, стоявшей на площадке. Это было Charlotten's Hohe. Напротив них сидели две дамы и мужчина.

  - Здесь хорошо, но только скучно, не правда ли? - промолвила Варвара Николаевна по-русски, обращаясь к барону. - Посмотрите-ка на итальянца. Он все, верно, сердится... Я люблю сердить его!

  Мужчина, сидевший напротив, пристально посмотрел на Варвару Николаевну и не спускал с нее глаз.

  - Что ж, пойдем дальше, барон?

  - Как хотите...

  - Спросим у итальянца!..

  Он мрачно отвечал, что ему все равно.

  - Так пойдемте вниз!

  Все стали спускаться молча. Варвара Николаевна отказалась от руки, предложенной итальянцем, и шла одна. Веселое расположение духа давно исчезло. На нее вдруг напала хандра, и она почему-то вспомнила теперь, что не уничтожила своих писем к Башутину.

  Она обернулась. Господин, сидевший на скамье, тихо шел следом за ними. Этот господин вдруг почему-то смутил ее. Почему? Она сама не могла себе объяснить. Они спустились вниз к Вальд-Квелле и выпили по стакану этой воды. Она оглянулась. Господин следил за нею глазами.

  "Какая я глупая!" - промелькнуло у нее в голове при мысли, что какой-то неизвестный господин может ее беспокоить. Она дошла до дому, простилась со своими спутниками, посмотрела вокруг, - никого не было.

  Параша встретила ее с письмом в руках.

  Варвара Николаевна взглянула на адрес, весело улыбнулась, узнавши руку Привольского, быстро разорвала конверт и стала читать.

  С первых же строк лицо ее покрылось смертной бледностью и глаза сверкнули. Она скомкала письмо и бросила его на пол.

  - Все кончено!.. - проговорила она сквозь зубы. - И он еще смеет упрекать!..

  Она подняла письмо и прочитала громко:

  - "Прошу вас избавить меня от писем. Я узнал, кто вы такая, и..."

  - Узнал, кто я такая!.. - повторила она, нервно подергивая губой.

  Горе, злость, оскорбленное самолюбие брошенной любовницы терзали ее. Она ходила по комнате в бессильной злобе. В эту минуту Привольский был ей противен, но в то же время как бы хотела она видеть его у себя, заставить на коленях умолять о любви и, наконец, простить его.

  Слезы наконец подступили к горлу, и ей стало легче. Она позвала Парашу и рассказала ей, как подло с ней поступили. Параша участливо заметила, что все мужчины такие...

  

  

  

  

  III

  В это время кто-то робко постучал в дверь. Варвара Николаевна вздрогнула и велела Параше сказать, что она больна и никого не принимает.

  - А если итальянец?

  - Не надо. Никого не надо!

  Через минуту Параша вернулась и сказала, что какой-то незнакомый русский желает видеть ее по важному делу.

  - Пусть придет завтра!

  - Он просит немедленно вас видеть, - доложила, снова вернувшись, Параша и прибавила шепотом: - Он велел вам сказать, что не уйдет, пока не увидится с вами!..

  У Варвары Николаевны тревожно забилось сердце. "Какое такое важное дело здесь, в Мариенбаде?" Ей почему-то вспомнился господин, следивший за ней на прогулке.

  - Прими его! - выговорила она, сдерживая невольное волнение.

  Она вытерла слезы, зажгла свечи, села на диван и устремила глаза на двери.

  "Он или не он?" - думала она, ожидая с каким-то суеверным страхом этого странного посетителя.

  "Он!" - чуть было не крикнула она, когда в комнате показался тот самый господин, которого она только что видела в лесу.

  Господин этот был очень скромный на вид человек, лет сорока, с самым обыкновенным добродушным лицом. Одет он был очень скромно.

  При взгляде на него Варвара Николаевна успокоилась и даже улыбнулась при мысли, что она могла испугаться такого смирного и безобидного, по-видимому, человека.

  - Извините, пожалуйста... Я побеспокоил вас! - проговорил скромный господин, бросая беглый взгляд вокруг. - Я имею честь говорить с Варварой Николаевной брефьевой?

  - Да. Что вам угодно?

  - Видите ли, в чем дело, Варвара Николаевна, - проговорил он, усаживаясь около нее без приглашения, - я имею к вам одно поручение...

  Он замялся и тихо прибавил:

  - Отошлите вашу горничную.

  Варвара Николаевна отослала Парашу.

  - Я приехал, чтоб арестовать вас...

  - Меня?.. Вы с ума сошли, или, вероятно, вы приняли меня за другое лицо? - проговорила Варвара Николаевна с достоинством, чувствуя в то же время, как сердце ее стало замирать.

  - Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Варвара Николаевна, - почти нежно проговорил скромный господин. - Я исполняю приказание... Вас велено доставить в Россию, и вы, конечно, не заставите меня обращаться к содействию австрийской полиции и делать скандал...

  - Но за что же... за что?..

  - Вас обвиняют в составлении подложного духовного завещания вместе с отставным поручиком Башутиным и мещанином Ефремовым... Они уже сознались и находятся в Петербурге...

  Варвара Николаевна насмешливо взглянула на господина.

  - А вы кто такой?..

  - Я - агент сыскной полиции... Угодно удостовериться?

  Он достал из кармана бумагу и показал ее Варваре Николаевне.

  - Но я не виновата... Это клевета...

  - Очень может быть, но я все-таки должен привезти вас... Когда вам угодно будет ехать?.. Вечером поезд идет в девять часов... Еще три часа времени, - и мы могли бы уехать сегодня... А пока позвольте осмотреть ваши вещи.

  Она опустила голову и ничего не отвечала.

  В девять часов они выехали из Мариенбада в Россию. Скромный господин очень довольно улыбнулся, ощупывая в своем боковом кармане пакет с письмами Варвары Николаевны.

  На другой день барон тоже уехал в Россию, изумленный телеграммой, посланной ему со второй станции от Мариенбада Варварой Николаевной.

  

  

   Глава двадцать четвертая

  

  

  

  НА ПЕРЕВЯЗОЧНОМ ПУНКТЕ

  Венецкий очнулся на носилках. Быстро шагая по грязному полю, четверо солдат несли его, слегка покачивая, точно в люльке, к перевязочному пункту.

  "Слава богу! Я жив!" - промелькнуло у него в голове, и сердце забилось радостью жизни. Он поднял глаза. Над ним нависли тяжелые свинцовые тучи, и крупные дождевые капли падали на его лицо. Начинало смеркаться. Изредка раздавались пушечные выстрелы, но уже не слышно было шипящего свиста снарядов. Стреляли где-то далеко. Бой, очевидно, замирал.

  Венецкому казалось, что его несут тихо, но он не решился пожаловаться. Он слышал, как тяжело дышали солдаты, и чувство беспредельной благодарности к ним наполняло его умиленное сердце. По временам до него доносились жалобные стоны. "Верно, тяжелораненые!" - думал Венецкий и тут же эгоистически радовался, что он, верно, не так тяжело ранен, что не стонет. Он чувствовал боль в ноге, чувствовал жар и какую-то тяжесть, но терпеть было можно. Он поднимал глаза к небу, вдыхал с наслаждением воздух, смотрел любовным взором на белые рубахи и на стриженые затылки двух солдат, шагавших перед ним, и жажда жизни охватила все фибры его молодого существа.

  "Жить, жить, жить!" - вот одна мысль, неотвязно преследовавшая его. Ему показалось, что рана его совсем ничтожна, что он напрасно лежит на носилках и заставляет солдат нести себя; он мог бы сам дойти до перевязочного пункта. Под влиянием этой мысли он попробовал шевельнуть раненой ногой. Жгучая боль заставила его застонать. Опять он ощутил на ноге что-то теплое, мокрое.

  - Ваше благородие! Алексей Алексеевич! - раздался над самой его головой прерывающийся от усталости знакомый участливый голос Барсука.

  И Венецкому сделалось точно легче от этого участливого слова и совестно, что он не удержался от стона.

  - Может, испить хотите? Я захватил водицы.

  - Спасибо! Спасибо, голубчик Барсук. Не надо.

  - Сейчас перевязочный!.. - утешил Барсук. - Рукой подать... Ну-ка, ребята, прибавь шагу! - скомандовал Барсук.

  И солдаты прибавили шагу.

  - Вы устали. Зачем спешить? Я, слава богу, не опасно, кажется, ранен!.. - промолвил Венецкий.

  - Не велика беда для нас, ваше благородие, и устать маленько. Тоже и мы люди! - отозвался Барсук.

  - Кабы все были такие господа, как вы! - заметил другой солдат. - Вы тоже нашего брата жалеете!..

  "За что? За что они так добры ко мне? - подумал Алексей Алексеевич, умиляясь над наплывом теплого, хорошего чувства. - Что я для них сделал?"

  Он пережил одну из тех редких минут, которые потом никогда не забываются. Каким недостойным казался он себе в эту минуту перед этими простыми людьми, которых не теснит только тот, кому лень, готовыми только за доброе слово, за человеческое обращение отплатить сторицей.

  "А мы... мы чем им отплачиваем?"

  И перед ним пронеслись картины одна другой печальнее, одна другой возмутительнее...

  - Вот и перевязочный, Алексей Алексеевич! - проговорил Барсук над головою Венецкого.

  Солдаты остановились среди болгарской деревни, перед домом, на крыльце которого развевался флаг с красным крестом. У крыльца, освещенного фонарем, суетился фельдшер и стояла куча легко раненных солдат.

  - Неси сюда!.. - крикнул фельдшер.

  Венецкого принесли в довольно большую комнату, освещенную свечами и фонарями. В комнате было душно и смрадно, несмотря на отворенные окна. На полу, устланном соломой, лежали рядами раненые, и комната оглашалась стонами и жалобами. У двух больших столов, посреди комнаты, доктора с засученными рукавами, в кожаных фартуках, работали над человеческим мясом; фельдшера с полотенцами стояли около... Венецкий с ужасом взглянул на этот приют людских страданий. "На воздухе так хорошо было, а здесь так скверно!" - испуганно подумал он, и ему хотелось скорей на воздух.

  Солдаты в нерешительности остановились, не зная куда идти.

  В это время свежее румяное женское лицо заглянуло в носилки. Венецкий заметил мягкий взгляд, брошенный на него, и услышал тихий голос, обращенный к солдатам:

  - Сюда несите. За мной!

  Его пронесли к стене, в дальний угол, бережно опустили носилки и положили на солому рядом с другим раненым офицером.

  - Воды, бога ради, воды! - простонал раненый, увидя сестру.

  - Сейчас... сейчас я вам принесу пить, голубчик... Потерпите секунду! - говорила сестра, участливо взглядывая на раненого...

  Тот ответил благодарным взглядом, перестал стонать и, взглянув на нового соседа, спросил:

  - Вы куда ранены? Легко?

  - В ногу. Кажется, легко.

  - И я в ногу осколком гранаты, но тяжело!.. - с завистью в голосе произнес он. - Господи!.. какая мука!.. Скорей бы доктор осмотрел, а то долго как! - снова застонал он.

  - Я сейчас приду к вам! - обратилась сестра к Венецкому, - сию минуту! И вам воды принесу! - сказала она соседу.

  С этими словами она торопливо ушла.

  - Прощайте, ваше благородие! - проговорил Барсук, наклоняясь над Венецким.

  - Спасибо... всем вам спасибо! Никогда не забуду, что вы для меня сделали...

  Он протянул руку и крепко пожал руку Барсука.

  - Кланяйся всем... Еще раз спасибо!

  - Скорей, ваше благородие, извольте поправляться! - участливо сказали солдаты и ушли прочь.

  Венецкий проводил их глазами и терпеливо стал дожидаться прихода сестры. Кровь лила из его раны.

  Не прошло и минуты, как около него уже положили нового соседа, совсем мальчика, белокурого юнкера. Он был как смерть бледен, глядел испуганным, умоляющим взглядом и все хватался рукой за бок и вздрагивал, когда в комнате раздавались отчаянные стоны...

  Пришла сестра и сделала Венецкому перевязку. Боль была ужасная, но он терпеливо переносил ее. Он взглядывал на сестру, стараясь по лицу ее угадать, как опасна рана.

  - Сестра... скажите... моя рана опасна? - наконец решился спросить Венецкий.

  - Нет... Нисколько!.. Сейчас доктор осмотрит вас!..

  - Сестра... Сестрица!.. Помогите мне!.. Если б вы знали, как я страдаю! - проговорил юнкер.

  - Сию минуту, голубчик... Вот только с ними кончу... Вот и готово.

  Она уже снимала шинель с мальчика-юнкера, наклонившись над ним. Венецкий заметил, как вдруг лицо ее стало угрюмо, и он понял, что рана бедного мальчика опасна.

  - Голубушка! Скажите, ведь я... я буду жить?.. - спросил он робким, тоненьким голосом.

  - Разумеется!.. - отвечала сестра, не глядя на него.

  - Мне ведь вынут пулю? да?.. Но отчего ж так тяжело... горит внутри... везде горит... Дайте мне пить... пить... Скорее!

  Сестра пошла за водой, а мальчик вдруг заплакал:

  - Ах! Мне не жить. Я это чувствую... Боже, как тяжело!

  Он вдруг весь вытянулся, отчаянно замахал рукой, хотел приподняться и в бессилии опустился на изголовье... Он тяжело, прерывисто дышал... глаза его стали мутнеть...

  Пришла сестра, поднесла ему воды, но мальчик уже был мертв. Его тотчас же унесли.

  Сосед продолжал стонать и жаловаться, что долго не осматривает доктор.

  Наконец его понесли и положили на стол. Доктор стал возиться около него.

  Венецкий смотрел на стол. Он увидал, как при свете блеснул какой-то нож и услыхал какие-то отрывистые стоны: "Ах, не надо... Нельзя так. Доктор... доктор, ради бога, не надо!" Затем все смолкло... Через несколько минут что-то скатилось на пол. Венецкий увидал окровавленную ногу и зажмурил глаза.

  Пришли за ним. Ему стало страшно, когда его положили на стол и он увидал серьезное, вспотевшее лицо доктора. Руки его были все в крови. Он закурил папироску и отдыхал, пока с ноги Венецкого снимали перевязку.

  Доктор наклонился, пощупал руками около раны, подавил вокруг нее, потом взял зонд и запустил в рану.

  - Больно? - спросил он его добродушно.

  - Больно.

  - Ну, это не беда. Поздравляю вас... Вы ранены очень счастливо... без повреждения кости! - весело сказал он и, обратившись к сестре, проговорил:

  - Сделайте ему перевязку. Его можно сегодня же везти в госпиталь. Недель через пять будете совсем здоровы! - обрадовал он Венецкого, махнув ему головой. - Следующего! - крикнул доктор.

  Венецкого унесли, и место его на столе было тотчас же занято.

  - По счастию, я не ошиблась, когда сказала вам, что ваша рана не опасна! - ласково улыбаясь добрыми глазами, говорила сестра, оканчивая перевязку. - Вас сегодня же увезут в госпиталь. Там вам будет хорошо...

  Венецкий благодарил сестру за ее ласковые слова, и, когда она окончила перевязку, он взял ее руку и поднес к своим губам.

  - Что вы? что вы? - прошептала, конфузясь, сестра. - Не за что!

  - И за себя и за других! - промолвил Венецкий.

  - Не надо ли вам чего?..

  - Ничего не надо... Только бы отсюда скорей.

  Его тотчас же унесли в другой дом, где было несколько раненых. На следующее утро он уже ехал с тремя офицерами к Дунаю. Его отправляли в з-ий госпиталь.

  

  

  

  Глава двадцать пятая

  

  

  

   В ГОСПИТАЛЕ

  В госпитале он встретил своего приятеля Неручного. Неручный был там ординатором.

  - И вас, Алексей Алексеевич, задели? - говорил Неручный, осматривая его рану. - Ну, батюшка, вы счастливец... На полдюйма дальше, - и быть бы вам без ноги!

  - А вы как?

  - Ничего себе... Работаю без устали... Работы нам много.

  - А мрачные мысли... помните?

  - Подите ж!.. До сих пор лезут в голову. Как за делом, - ничего, а чуть отдохнешь, - опять какая-то хандра... Ну, да об этом нечего толковать... Сейчас пошлем телеграмму к вашей матушке. Успокоительную телеграмму...

  - Да... да... непременно.

  - А больше никого не извещать?

  - Кого же больше?.. - покраснел Венецкий. - Нет, не надо больше никого беспокоить...

  Венецкому было хорошо в госпитале. Его поместили в хорошей, светлой комнате, где лежало десять офицеров, раненных относительно легко. Присмотр был хороший. Кормили недурно. Две сестры милосердия дежурили по очереди и были внимательны. Неручный часто просиживал у постели Венецкого свободные полчаса вечером...

  Через три недели Венецкий уже мог подняться с постели и при помощи костыля ходить по комнате.

  Война оставила в нем гнетущее впечатление. Он все еще находился под влиянием тех картин, которые он так недавно видел. То же впечатление замечал он и на других. Нередко завязывались разговоры между ранеными, и почти все они в один голос высказывали чувство отвращения к войне. Но он заметил еще нечто такое, что сперва даже удивило его. Он увидал, что многие из его товарищей по госпиталю, люди, которые едва ли прежде могли задумываться над чем-либо, стали сознательней относиться к окружающим явлениям, и дух критики являлся результатом такого отношения. Один другого возмутительнее рассказы передавались молодыми офицерами про те проделки насчет казны и солдат, которые не были ни для кого тайной. Про несправедливость в назначении наград тоже было немало толков, и Венецкий не раз улыбался, слушая, как горячился один армейский поручик, потерявший руку под Систовом, жалуясь, что ему дали Анну, тогда как его представили к Владимиру.

  Старый армейский полковник пробовал было спорить, но и он в конце концов уступал и нередко, желая отделаться от сомнений, повторял:

  - Эх, господа... Не наше это дело... Наше дело - идти куда пошлют, а не рассуждать... Я вот и сам ничего не получил, ну, и что делать... Может быть, Станислава получу. И за Станислава спасибо, - иронически прибавлял он.

  Но среди этих личных жалоб нередко раздавались и жалобы общественного характера... Возмущалось человеческое чувство, являлась потребность хоть здесь, в больничной палате, высказать свое мнение.

  Нередко заглядывал Венецкий в соседнюю солдатскую палату, нередко вместе с сестрой милосердия беседовал он с солдатами под вечер, когда обыкновенно собирались кучки около кроватей, и сперва стеснявшиеся Венецкого, но потом полюбившие его за "обходительность" солдаты высказывали, бывало, и при нем свои взгляды. Видно было, что и они понимали, что и с ними не всегда церемонятся; и, правда редко, а нет-нет да у кого-нибудь из них срывался вопрос: "За что?" - и саркастический ответ на замечание кого-нибудь из самых покорных о том, что "нашему брату уж так положено"...

  Венецкий не мог без улыбки вспомнить, как на третий же день после его прибытия в госпиталь в палате появился молодой генерал с двумя адъютантами. Он был, конечно, убежден, что приезд его был неожидан, хотя еще за два дня все в госпитале знали, что будет генерал, и к этому дню госпиталь пообчистился: на постелях было чистое белье, кушанье было получше, и смотритель вместе со старшим врачом несколько раз проходили по палатам.

  Генерал остался доволен. Он подходил к офицерам, сказал каждому по приветствию и, подойдя к кровати Венецкого, спросил:

  - Под Плевной ранены?

  - Точно так.

  - Тридцатого августа?

  - Тридцатого, ваше превосходительство!

  - Будьте уверены, молодой человек, что ваша кровь будет отомщена!.. - вдруг выпалил генерал, очевидно сам не рассчитывая сказать такую фразу.

  Но, раз сказав ее, он уже не мог остановиться, чтобы не прибавить:

  - Этот день был славный день... Русские войска еще раз доказали, что для них нет ничего невозможного. Который год вы на службе?

  - Восьмой...

  - А... восьмой?.. Надеюсь, вы скоро поправитесь и тогда снова в бой... Я думаю... вам хочется поскорей... рветесь?..

  Венецкий промолчал и, несмотря на боль в ноге, не мог не улыбнуться, когда генерал, искренне воображая, что осчастливил Венецкого, ушел далее, окруженный свитой...

  В тот же вечер Неручный рассказывал приятелю, как главный доктор "втер очки" почетному посетителю.

  Уже прошло четыре недели, как Венецкий лежал в госпитале, от матери получена была только одна телеграмма и одно письмо, в котором она выражала радость, что бог его помиловал. От старика Чепелева, которому он тоже написал одно письмо, несмотря на то что сказал Неручному, что, кроме матери, ему некого беспокоить, не было ответа. Он часто думал об Елене и чувствовал, что по-прежнему любит ее, а она... что она делает? вспоминает ли о нем?..

  Однажды ночью ему не спалось, он задумался, сидя за книгой на своей кровати. В палате было тихо... все спали... Он прошел по комнате, осторожно ступая своим костылем, и заглянул в соседнюю палату.

  - Ваше благородие! - прошептал чей-то голос.

  Венецкий увидел, что с одной кровати кто-то машет ему рукой.

  Он подошел к постели и остановился около молодого черноволосого солдата с бойким взглядом черных умных глаз. Венецкий очень любил Акимова, маленького, худощавого солдатика, привезенного в госпиталь из-под Плевны, где ему оторвало ногу. Он вынес операцию и теперь был вне опасности.

  - Ваше благородие... Уж вы извините, а я к вам с просьбой! - снова повторил он.

  - В чем дело?

  - Напишите вы мне письмецо в деревню! Да только поскладней!

  - Хорошо... Завтра напишу...

  - Завтра?.. Мне бы теперь, пока все спят... Уж вы простите...

  - Отчего это ты ночью писать вздумал?

  - А так, мысли в голову лезут, и сна нет... Если вам не трудно...

  Венецкий принес бумагу и перо и присел около.

  - Ну, что же писать?

  - А напишите вы брату Леонтию Иванову, что, слава богу, поправляюсь и что по милости господа вернусь домой с одной ногой, за что пенсии буду получать целых три рубля в год, а може и четыре. И еще пишите, ваше благородие, чтоб он не думал, будто здесь очень радостно... Тоже и у нас свои мироеды есть, только они здесь прозываются не так, как у вас, мол. И тоже нашему брату, солдату-христианину, прижимка отовсюду большая, а надежда малая. И ротный, и фельдфебель, и капральный охулки на руку не кладут, а мы, мол, нередко сухариком закусывали да слезки глотали за святую Русь... Так-то... И как есть я теперь калека... И на том, мол, спасибо, а то многие помирали, - и того хуже...

  Акимов остановился.

  - И напишите, ваше благородие, еще, что и здесь господа нашего брата любят, как кошка собаку... Хороших господ мало; есть - нечего греха таить, а мало... Вы думаете, мужики, что так оно и следует быть, а в мыслях у меня, что не так оно следует быть и что ежели даже и собаку лупцовать, то она не сможет. А главное, от нашего затемнения...

  Долго еще диктовал солдат, и когда Венецкий наконец кончил, то Акимов просил его отослать письмо.

  - Очень вам буду благодарен, ваше благородие... И теперь, как мысли эти самые вы написали, мне как будто и легче...

  На следующий день Неручный, осматривая больных, объявил Венецкому, что его назначили в другой госпиталь.

  - Куда?..

  - В Орхание!.. - отвечал задумчиво Неручный. - По жребию досталось.

  - Не хочется?..

  - Все равно!.. - как-то печально проговорил Неручный, - видно, судьба!

  - Жаль, что вы уезжаете. Без вас скучно будет.

  - Вам еще недель пять, а то и шесть надо в госпитале пробыть. Ранища-то у вас здоровенная была, и свободно ходить вам еще не скоро можно будет... Я бы советовал вам ехать в деревню... Там скорей поправитесь...

  Венецкий последовал его совету, подал прошение в отпуск по болезни и через три дня получил разрешение. Оба приятеля крепко пожали друг другу руки при расставании... Венецкий опять утешал Неручного, но Неручный был сумрачен и все говорил, что ему не вернуться в Россию.

  - Кланяйтесь матушке да скорей поправляйтесь на вольном воздухе... К тому времени, быть может, и война кончится... Теперь мы снова зашагали вперед... Бог даст, на новую Плевну не наткнемся.

  - Возвращайтесь и вы... Вместе посмеемся над вашими предчувствиями.

  - Навряд!

  Они еще раз обнялись и расстались...

  Наконец-то он узнает об Елене! - думалось Венецкому, когда он ехал в прекрасном санитарном поезде в Россию.

  

  

  

  Глава двадцать шестая

  

  

  

  НЕОЖИДАННАЯ РАДОСТЬ

  Слабая натура Елены не выдержала потрясений последних дней. Она занемогла. Старик отец перевез Елену на свою квартиру, поместил в своем кабинете и не отходил от дочери ни на шаг. Доктор объявил, что у Елены нервная горячка.

  Прошло пять дней, тяжелых дней. Елена бредила, металась, никого не узнавая. Чепелев был безутешен. Он не отходил от постели своей любимицы и за эти пять дней совсем осунулся, проводя бессонные ночи.

  С тоскою прислушивался он к ее бессвязному бреду, глядел на маленькое, исхудавшее, бледное личико, на впавшие, большие, кроткие глаза, тоскливо перебегавшие с предмета на предмет, и горько поникал головой. Тихие слезы невольно текли из его глаз.

  "Неужели Леночка?.."

  Он гнал от себя эту ужасную мысль и допрашивал доктора. Доктор говорил, что пока опасности нет и что беспокоиться нечего.

  Наступил шестой день. Только что пробило девять часов. Старик, дремавший на кресле, открыл глаза и взглянул на Елену. Она крепко спала, дыхание ее было ровное. Старик прислушался и опять задремал. Наконец Елена пошевелилась. Отец встрепенулся.

  - Леночка... Голубчик мой! - нежно прошептал он, нагибаясь к ней и глотая слезы. - Скажи словечко... Лучше тебе?

  - Лучше, папа, милый мой!.. - проговорила Елена, тихо улыбаясь.

  - Ну, вот и слава богу... Я знал, что тебе сегодня будет лучше... Я видел, как ты хорошо спала!.. - говорил Чепелев, сияя улыбкой, в то время как слезы лились из его глаз.

  - Чего же ты плачешь, дорогой мой? Мне гораздо лучше. Я чувствую себя совсем хорошо... Только слабость... Ты не плачь...

  Она протянула свою тонкую руку отцу. Старик улыбался сквозь слезы, слушая тихий голос своей "девочки", и, целуя ее руку, говорил:

  - Я не плачу... Я так... А ты, девочка, прими-ка лекарство... Чаю хочешь?

  - Хочу.

  - Вот и молодец, что хочешь чаю!.. Сейчас принесу тебе чаю, а то ты ничего не ела эти дни...

  Когда приехал доктор, серьезный немец лет сорока, старик весело ему объявил, что Елена пила чай, и крайне удивился, что доктор не обрадовался этому обстоятельству так же, как и он. Когда доктор начал осмотр больной, то старик снова упал духом. Ему казалось, что доктор что-то долго слушает ее и долго постукивает ее грудь и спину. Когда, наконец, он кончил осмотр и вышел в другую комнату, старик схватил его за руку и, заглядывая в его лицо с мольбой и надеждой, проговорил:

  - Доктор! Вы от меня, старика, не скрывайте ничего. Леночка поправится? Она вне опасности? Скажите!

  Доктор сделался еще серьезнее, поправил очки, пожал руку генерала и торжественно проговорил:

  - Мы, генерал, никогда не скрываем опасности... Ваша дочь, слава богу, будет здорова.

  Он говорил медленно, старательно заботясь о правильности фразы и о чистоте выговора.

  Генерал потряс его за руку и весело проговорил:

  - О, благодарю вас!.. Вы сами отец, вы понимаете, каково мне было эти дни!

  Доктор сказал, что понимает, и, присев к столу, прежде чем стал писать рецепт, начал подробно объяснять генералу болезнь его дочери. Хотя старик ровно ничего не понимал из того, что говорил доктор, особенно когда дело касалось специальных названий, которыми врач как будто особенно желал щегольнуть перед генералом, тем не менее генерал слушал с благоговейным вниманием, боясь проронить слово.

  - Теперь дело у нас пойдет на лад! - весело сказал доктор, оканчивая лекцию, - конечно, если не будет никаких новых осложнений...

  Старик, было обрадовавшийся, снова почувствовал при этих словах тоску.

  - Осложнения могут быть?

  - О, разумеется, могут... Но только вы не думайте об этом... Я вас утешу и скажу, что они могут быть, но мы их не допустим...

  - Уж бога ради, доктор...

  - Нет, не допустим... Ваша дочь теперь, можно сказать, находится в удовлетворительном состоянии... Легкие в порядке... в совершеннейшем, как наши с вами, хотя там и есть маленький хрип, самый маленький...

  - Хрип... - опять взволновался генерал.

  - Ах, ваше превосходительство, ваше превосходительство, не беспокойтесь, неопасно... Хрип - это такие пустяки, что о нем нечего и говорить... Ну, дальше... пульс мне нравится... очень даже нравится; аппетит есть... Правда, печень несколько увеличена...

  - А это опасно?

  Доктор покачал головой и осторожно дотронулся до руки генерала.

  - И опасно и неопасно... У нас это неопасно... Русский врач сказал бы вам, что это опасно, но я вам говорю, что это нисколько не опасно... - проговорил доктор, не пропускавший никогда случая кольнуть своих собратьев.

  Генерал знал эту слабость своего доктора и потому при нем никогда не упоминал о русских известных врачах.

  - Мы вовремя взяли болезнь в руки и медленно, но осторожно справимся с ней, ваше превосходительство!.. Мы любим правильный метод...

  Он наконец стал писать рецепт и когда кончил, то рассказал, как на днях ему пришлось спасти одного больного, чуть было не отправившегося на тот свет благодаря доктору...

  - Молодой, неопытный врач русской школы!.. - прибавил он, презрительно вытягивая губы. - Очень самонадеянный молодой человек... Смелый метод...

  Наконец он уехал, обещав завтра утром быть.

  - А вечером?

  - Не надо... а впрочем, если вы хотите...

  Генерал, конечно, захотел и, когда проводил доктора, весело поплелся к Елене.

  - Ты что это так долго, папа?.. Верно, Август Иванович опять бранил русских докторов?..

  - Есть грех, девочка... Он без этого не может... Что делать!..

  С этого дня Елена стала поправляться. Старик был в восторге и не знал, чем бы развеселить свою любимицу. Он тщательно избегал напоминать ей о муже и о Венецком, отклонял всякие разговоры о войне, читал ей вслух книги, рассказывал разные анекдоты и радовался, как ребенок, когда Елена наконец могла сидеть на кровати, облокотившись на подушки. Мать изредка навещала дочь. Елене тяжело было ее присутствие, и Александра Матвеевна, чувствуя это, редко заглядывала в кабинет. В последние дни между мужем и женой было крупное объяснение, результатом которого было решение Чепелевой уехать за границу, как только окончится дело по духовному завещанию.

  В первый раз в жизни старик высказал ей несколько горьких упреков.

  Александра Матвеевна хотела было разыграть роль оскорбленной невинности, но Чепелев остановил ее:

  - Бога ради, без сцен... Вы знаете, что я не могу им поверить... Не за себя начал я говорить с вами - что мне? - а за Леночку... Вы не пожалели бедную девочку для своего...

  Он вовремя остановился... Слово чуть было не сорвалось с его дрожащих губ.

  - Вы не жалели меня... вы обманывали меня, - ведь я все видел, хотя вы и думали, что я ничего не вижу, - но это дело вашей совести... Но после того как письмо покойного Борского открыло все... я не могу оставаться спокойным... Не мешайте же нам, прошу вас...

  Александра Матвеевна поплакала после этого объяснения, но скоро утешилась. Жизнь за границей давно прельщала ее. За предлогом дело не станет. Она скажет знакомым, что больна, что доктор послал ее за границу, и приличия будут соблюдены...

  После этого объяснения у Чепелева точно гора свалилась с плеч, и он весело мечтал, как счастливо заживут они вдвоем с своей девочкой. Средств для них хватит, а на наследство Орефьева он не рассчитывал, да как-то и не любил говорить об этом и не хотел слушать истории о подложном духовном завещании, когда ему об этом радостно объявила Александра Матвеевна.

  - У меня девочка больна, а вы о глупостях говорите! - сказал он с сердцем своей жене.

  "Дурак!" - промолвила про себя Александра Матвеевна, насмешливо поглядывая на мужа.

  Елена быстро поправлялась, но старик с грустью видел, что хоть она и старалась при отце казаться веселой, но в глубине сердца таила горе и нередко задумывалась.

  Однажды старик рассказывал ей что-то, но Елена не слушала и, когда генерал окончил, сказала:

  - Ты, папа, дай мне лучше почитать газету. Теперь уже мне можно...

  - Подожди, когда совсем поправишься. Ничего нет в газетах интересного. Теперь дела наши пошли лучше, Вероятно, война скоро кончится.

  - Ну, слава богу... А об Алексее Алексеевиче нет известий? - вдруг спросила Елена.

  Она в первый раз произнесла при отце это имя. Старик взглянул на нее как-то угрюмо и произнес:

  - Нет, Леночка...

  - Ах, папа, голубчик... Неужели он в самом деле умер! - вдруг вскрикнула она, и обильные слезы потекли по ее лицу.

  Чепелев утешал Елену как умел, обещал сегодня же съездить в главный штаб и навести точные справки, - за болезнью дочери он не успел этого сделать раньше, - и с болью в сердце увидел, что надежда еще не покинула Елену.

  - Папа, поезжай сейчас, голубчик! Быть может, в той телеграмме была ошибка. Ошибки случаются. Помнишь, в начале войны был такой случай?

  Старик покорно согласился тотчас же исполнить просьбу Елены и хотел уже подниматься с дивана, где он сидел рядом с Еленой, как лакей ему подал письмо.

  Елена взглянула на конверт, тихо вскрикнула и быстро выдернула конверт из рук изумленного генерала.

  Как только она прочла первые строки письма, по бледным ее щекам разлился яркий румянец, глаза блеснули радостью, и все ее лицо засияло таким счастьем, что отец с восторгом смотрел на Елену, не вполне понимая, что такое случилось.

  - Папа... голубчик... Возьми, читай... Он жив... Он слегка ранен... Он...

  Елена не могла больше говорить. Слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась к отцу на шею.

  - Теперь, папа, я скоро поправлюсь совсем... И мы поедем туда... не правда ли? - говорила она, справившись с неожиданным счастьем, нахлынувшим на нее широкой волной.

  - Поедем куда хочешь, поедем! Только сперва поправляйся, моя радость! - смеялся старик, пробегая письмо. - А пока напишем Алексею... Ишь письмо как долго шло!.. А моих он ни одного не получил... Не лучше ли телеграмму? как думаешь? Быть может, он и сам приедет сюда... Рана пустячная!.. Вот и на нашей улице праздник, голубушка! - весело болтал старик, покрывая поцелуями счастливое лицо Елены.

  

  

  

  Глава двадцать седьмая

  

  

  

  

  В СУДЕ

  Разбор знаменитого дела о подложном духовном завещании наконец был назначен и объявлен в газетах. Дело это возбудило большую сенсацию в петербургской публике; все спешили достать билет на это судебное представление. Об этом деле писалось в газетах, о нем говорилось в обществе, все ждали пикантных разоблачений и фривольных подробностей. Дамы упрашивали мужей, братьев или любовников во что бы то ни стало провести их в суд и ждали этого дня с нетерпением. Счастливцы, доставшие билет на вход в залу заседания, готовились провести очень весело время. В качестве героини должна была появиться "знаменитая вдова", о которой ходили легендарные истории; разнообразие их за последнее время возбудило любопытство до последней степени; затем рядом с ней должен был появиться "красавец Башутин" и, наконец, столько свидетелей, между которыми так много людей из порядочного общества; лучший прокурор будет обвинять и талантливейшие адвокаты будут защищать подсудимых... одним словом, предвкушалось много наслаждений. В эти дни забыты были даже военные действия, - процесс поглотил общественное внимание. Всякий хотел непременно увидать эту очаровательницу, посмотреть, как сшито ее платье, как станет она держать себя на суде, будет ли плакать или не будет, станет ли рассказывать все или обойдет пикантные подробности молчанием... Явятся ли все свидетели, и не заболеют ли некоторые из них. За неделю до процесса даже пронесся слух, что интересная вдова убежала за границу, но на другой же день дамы были обрадованы известием, что слух этот не имеет никаких оснований. Слухи, один другого нелепее, менялись ежедневно. То говорили, что адвокат вдовы, по уши влюбившись в нее, не только отказался от гонорара, но предлагал ей вместе со своим состоянием руку и сердце и даже надежду во что бы то ни стало оправдать ее; то рассказывали, что кто-то шепнул кому следует, чтоб интересную вдову судили полегче; затем барона Зека обвенчали с интересной вдовой в церкви дома предварительного заключения несмотря на то, что у почтенного барона была жива жена, и когда это оказалось невозможным, то объявили, что интересная вдова в чахотке и будет внесена в залу суда в кресле. Это была самая приятная новость. Предстояло увидеть Травиату в окружном суде и вместо Мазини или Капуля* прокурора и защитников.

  _______________

   * Известные итальянские певцы Мазини и Капуль в 70-е годы

  прошлого столетия пели в Петербурге в опере Верди "Травиата", героиня

  которой умирает от туберкулеза.

  С половины одиннадцатого места для публики стали наполняться. В коридорах суда стояла давка. Судебные пристава сбивались с ног. Дамы, не имевшие билетов, употребляли всевозможные лукавства, чтобы проскользнуть через барьер... Одна элегантная, очень хорошенькая женщина так жалобно просила пропустить ее, что даже сердце блюстителя порядка не выдержало, и он отворил дверцы... Оставалось тронуть судебного пристава. Барыня выбрала самого юного, без особенного труда нашла лазейку в его сердце и, торжествующая, наконец пробралась в заповедное место.

  Зала суда была набита битком. Все свободные места были заняты. В трибуне для журналистов сидели репортеры и некоторые известные писатели. Места, отведенные для почетных лиц, мало-помалу занимались разными высокопоставленными лицами. В темной зале окружного суда мелькали звезды на фраках и генеральские эполет