Станюкович Константин Михайлович - В мутной воде

рт побрал! Но все-таки унывать нечего... Бог даст еще поправимся... Вот скверно только, что о солдате мало заботятся, плохо кормят его, обкрадывают там разные интенданты... Вот за это так мало виселицы! - энергично проговорил старик. - Я, не задумываясь, повесил бы таких негодяев...

  В последнее время даже и старик Чепелев, говоривший вначале, что война с турками - плевое дело, стал несколько гневаться, и хотя не показывал этого, но сам нередко задумывался и возмущался, читая известия о том, как продовольствуют солдат. Известная телеграмма Мак-Гахана, описывавшая, как наши солдаты, сами голодные, делились последним с болгарами, умиляла сердце старого генерала, и он со слезами на глазах говорил, что стыдно обижать таких безропотных и выносливых солдат, как наши.

  - А о Венецком все нет известий, папочка?..

  - Нет, Леля, еще нет, но, вероятно, все слава богу... Вот посмотри-ка, девочка, на карту. Взгляни-ка сюда. Вот она, эта самая Плевна!..

  Старик, видимо, хотел отвлечь свою дочь от расспросов о Венецком и сам начинал сомневаться, жив ли молодой человек. "И то ни разу не написал!" - подумал он.

  Елена с грустной улыбкой глядела на карту, слушая старика, как надо нам покончить с этой проклятой Плевной.

  - Осман - умный генерал... Понимает, как действовать, и действует умно. Надо и нам так же действовать и не соваться одною грудью. Грудь хороша, но ведь и солдата пожалеть надо.

  - Но ведь ты сам, папа, говорил, что надо без хитростей, прямо?..

  - Ну да, говорил и теперь говорю, но надо знать время.

  Старик даже рассердился, что Елена подметила противоречие в его словах.

  - Конечно, надо действовать с нашим солдатом по-русски, то есть напролом, но если раз не удалось... нельзя же. Знаешь что, Леночка, я тебе скажу... У нас солдаты прекрасные, а...

  Он не досказал своей мысли и медленно перекрестился.

  - И дай бог, чтобы Плевна образумила их!.. Вот рассказывают, что сами они живут прекрасно там, ни в чем не нуждаются, а люди!! Я, Леля, когда был на Кавказе, я ел то же, что и солдаты, и как же они любили меня! Первым делом о них заботился. Никаких этих колясок у меня не было. Ну, да что говорить! Очень уже нынче эта манера подлая развилась... о себе думают, а о других... Ну, и воровство, говорят, в армии идет такое, что просто страшно становится.

  Генерал совсем вышел из себя и, точно вообразив, что перед ним сидела не дочь, а интендант, стал браниться и грозить, что их всех перевешают.

  Елена слушала все эти угрозы и, когда отец кончил, спросила его:

  - Неужели, папа, так обижают солдат?

  - Я, дочка, дорого бы дал, чтобы все, что пишут, оказалось неправдой, но ведь еще пишут не все! Недавно в военном министерстве мне рассказывали такие вещи, что просто стыдно было слушать... А там ничего - еще улыбались чиновники...

  Старик продолжал разговор на эту тему, как на террасу вошла Александра Матвеевна. Она была в кисейном капоте, в соломенной шляпке, украшенной цветами; в руках у нее был букет цветов. На ее некогда красивом лице очень заметны были следы подкраски и подрисовки.

  С приходом жены Чепелев быстро замолчал, как-то весь съежился и уткнулся в карту.

  - А вы все продолжаете воевать? - заметила Александра Матвеевна. - Что, муж сегодня будет? - обратилась она к Елене.

  - Не знаю... Он никогда не предупреждает...

  - Ну, а как его завод? Скоро будет готов? Ты что-нибудь слышала?..

  - Я не вмешиваюсь в его дела, мама!

  - И глупо делаешь, моя милая... Нельзя же не знать, как идут дела... Кажется, муж - не чужой человек... Я тебя спрашиваю, потому что вчера в Павловске мне говорили, будто завод этот плохо подвигается... Советую узнать! - прибавила она, потрепав Елену по щеке, и прошла в сад.

  - Завтракать меня не ждите! - крикнула она из сада.

  Отец и дочь переглянулись, но не сказали ни слова. Только Елена под влиянием теплого чувства обхватила своими руками седую голову отца и нежно его поцеловала.

  - Ах ты, моя милая! - прошептал старик, и слезы закапали из его глаз...

  - Ты знаешь, Леля, и до меня доходили слухи, - сказал он, нежно глядя в глаза дочери, - что дела твоего мужа скверны. Говорят там о каких-то залогах. Но я этому не верю!..

  - Я, папа, ничего не знаю... Он мне ничего не говорит... Знаю только, что последнее время он что-то опять стал мрачен... Верно, что-нибудь да есть...

  - Он, говорят, слишком доверился своему американцу...

  Елена ничего не ответила. Ее это почти не занимало.

  - Бог с ними, с этими делами, папа!..

  В это время в саду показалась горничная Елены. Она быстро приблизилась к террасе и доложила Елене, что приехал Василий Александрович.

  - Ну, до свидания, папа... Вечером я к тебе забегу, а может быть, ты зайдешь к нам?

  - Нет уж, Леля... ты извини... я...

  - Знаю... знаю... Ты недолюбливаешь мужа... Ну, и не надо... Я к тебе забегу...

  Она прошла через сад, поднялась на террасу своей дачи и, заглянув в маленькую гостиную, увидала мужа. Он не заметил ее и сидел на диване такой расстроенный, бледный, печальный, что Елена испугалась. Она тихо подошла к нему. Он поднял голову и хотел улыбнуться.

  - Здравствуй, Леля... - как-то нежно прошептал он, целуя ее руку. - Здорова?

  - Я здорова, а ты... Что с тобой?..

  - Со мной... Особенного ничего, если хочешь! - улыбнулся он. - Немножко дела неладно идут, но, надеюсь, все скоро уладится... Вчера я получил телеграмму, что мой американец сбежал... Я распорядился послать туда доверенного и надеюсь, что все обойдется.

  - Но ты бледен... На тебе лица нет!

  - Это ничего... Это следы бессонной ночи... Я всю ночь не спал за работой... А в городе так душно... и я хотел приехать к тебе... здесь отдохнуть... Ты не сердишься за это?..

  Что-то подсказало Елене, что с ним случилось какое-то несчастие. Он говорил как-то странно. Его ласковый тон щемил ей сердце. Она взглянула на него. Он старался весело улыбнуться. Потом вдруг взял ее руку, поднес ее к своим губам, крепко поцеловал ее и тихо, совсем тихо произнес печальным голосом:

  - Ведь ты не очень-то рада моему приезду... Ведь так?.. О, не говори ни слова... Я ведь по глазам твоим вижу... В них участие к человеку, но не любовь. Не правда ли?..

  Елена опустила голову и молчала.

  - Я, Елена, понимаю... Я вижу все и, видит бог, не виню тебя... Но только позволь мне побыть с тобой. Эти дела так надоели... так надоели! - проговорил он, хватаясь за голову. - Голова трещит! - попробовал он рассмеяться.

  Но смех вышел какой-то глухой, странный.

  Елене было жутко.

  - Однако я и на тебя навел хандру... Ну, я не буду ныть... Расскажи о себе... Расскажи, что ты делала... Ведь я тебя целую неделю не видал... Была ли ты где или только с отцом виделась? Рассказывай же!

  Он почти умолял. Елена присела около и начала болтать какой-то вздор. Он слушал и весело улыбался. Потом вдруг он спросил среди ее болтовни:

  - А ведь ты очень любишь Венецкого? Ну... ну... не сердись... Я так... продолжай, пожалуйста!..

  И он так нежно взглянул на жену, что Елена опустила глаза...

  - Впрочем, ты устала... Я пойду отдохнуть. После сна я, верно, поправлюсь...

  - Послушай, не послать ли за доктором?

  - Что ты, что ты, зачем доктора?

  Он как-то странно усмехнулся, поцеловал Елену и пошел в свою комнату.

  Не прошло и часу, как Елене подали телеграмму на имя Борского. На телеграмме было написано: "Экстренно". Елена колебалась, отнести ли сейчас мужу депешу или подождать, пока он проснется. Ей жаль было беспокоить его. Но в то же время Елену смущала эта надпись. "Быть может, что-нибудь важное!" - подумала она и решила подняться наверх и посмотреть, спит ли муж. Если спит, - она не потревожит его. Елена поднялась наверх, тихо подошла к дверям кабинета и стала прислушиваться. За дверями было тихо. Она приложила ухо, - ничего не слыхать. Ей вдруг сделалось страшно, что в кабинете такая тишина. Она нагнулась, взглянула в замочную скважину, и вздох облегчения вырвался из груди ее. Она увидала мужа. Он сидел за письменным столом, боком к ней, облокотившись на локти. Лицо его было серьезно и печально.

  Она тихо постучала а двери. Ответа не было. Тогда она постучала сильней.

  - Кто там? - раздался недовольный голос Борского.

  - Это я! - тихо проговорила Елена.

  Послышались шаги. Борский отворил двери, ласково протянул руку и, вводя Елену в кабинет, проговорил с какой-то задушевной нежностью:

  - Это ты!.. Вот не ожидал!..

  - Ты извини, что я побеспокоила тебя...

  - Полно, Елена! - перебил ее Борский. - Напротив, очень рад... хотел заснуть, но не спалось...

  - Сейчас принесли телеграмму, - тихо проговорила Елена, подавая телеграмму.

  - Телеграмму!

  Борский вдруг изменился в лице. Он почти вырвал из рук жены телеграмму и стал читать.

  Елена не спускала с него глаз. Она увидала, как побледнело его лицо и не то испуг, не то страдание исказило его черты.

  - Когда ее принесли?

  - Минут пять тому назад!

  - Пять минут? - машинально повторил он, хватаясь за спинку кресла.

  У него кружилась голова. На лбу показались крупные капли пота. Он едва стоял на ногах.

  Елена быстро налила стакан воды и, подавая ему, испуганно заметила:

  - Выпей... Успокойся, ради бога... Что с тобой!.. Я сейчас съезжу за доктором!

  Он только отрицательно покачал головой, но не сказал ни слова. Он глядел на Елену растерянным взглядом и крепко держал ее за руку.

  - Выпей же соду... Выпей скорей!..

  Борский с жадностью выпил воду, опустился в кресло и через несколько секунд заметил, стараясь улыбнуться:

  - Я напугал тебя, Елена?.. У меня за последние дни нервы совсем расстроены... Мне надо совсем успокоиться! Всякое известие волнует меня... Вот хоть бы эта... эта телеграмма! В ней ничего особенного нет... Право, ничего!.. А ты испугалась... Вон какая стала бледная... Извещают, что завод не действует... Это надо было ждать!

  - Прости мне за непрошеный совет. Оставь ты на время дела, Basile... Отдохни!

  - Я их скоро оставлю... Еще не сейчас... теперь еще невозможно...

  - Будто невозможно?.. Ведь если б даже дела твои и расстроились, неужели они стоят таких мучений?.. Послушай, Basile... Ведь не для меня же ты хлопочешь. Ты знаешь, я не привыкла к той роскоши, которою ты окружил меня... И если бы ты захотел, мы могли бы жить...

  Она остановилась. Борский смотрел на нее пристальным взглядом, и горькая усмешка скользнула по его губам.

  - Ты говоришь "мы", а следовало бы говорить про одного меня... Ведь есть, Елена, граница и твоему самоотвержению... не правда ли?..

  Елена молчала.

  - Я слишком далеко зашел, Елена, чтоб остановиться. И если бы хотел, то не мог бы... Ты этого не понимаешь! Ты не видала азартных игроков, которые ставят на карту все, и, когда проигрывают...

  Он грустно усмехнулся.

  - Но у меня еще есть исход... самый верный! - проговорил он как-то загадочно. - А теперь, Елена, надо ехать в город!

  Он взглянул на часы.

  - Поезд идет через четверть часа, и мне надо торопиться.

  Они спустились вниз.

  Он протянул руку, нежно заглянул Елене в глаза, прикоснулся холодными губами к ее лбу и вышел в сад.

  - Я провожу тебя!.. - нерешительно заметила Елена.

  - Нет, не беспокойся...

  Борский послал ей приветствие рукой и твердыми шагами пошел к вокзалу.

  Елена еще долго глядела ему вслед, потом тихо вернулась в комнаты и долго ходила взад и вперед.

  - О господи, какая мука! - шептала она в бессильном отчаянии.

  Она жалела мужа, и в то же время в голову ее невольно подкрадывался образ любимого человека.

  

  

  

  Глава двадцать первая

  

  

  

   ПОСЛЕДНИЙ ШАГ

  Удар следовал за ударом с поразительной быстротой. Одна другой грознее телеграммы сыпались эти дни от доверенного Борского, посланного узнать на месте, в чем дело. Завод рухнул, американские печи оказались вздором. Джеферс бежал за границу, захватив из кассы сто тысяч; из громадного количества заготовленного хлеба более половины было подмоченного и гнилого.

  На бирже уже известно было, что Борский накануне банкротства. Кредиторы пришли в смятение. Те, которые дали залоги, еще не теряли надежды, что они получат залоги из министерства.

  Был девятый час ясного, необыкновенно теплого сентябрьского утра. Бледный, с ввалившимися от бессонной ночи глазами, осунувшийся, постаревший на десять лет, сидел Борский за письменным столом. Он быстро исписывал четвертый листок письма. На мгновение он останавливался, приподнимал голову, как бы приискивая выражения, и снова писал.

  Наконец он кончил и стал перечитывать письмо. Печальная улыбка скользила по его сухим, горячим губам. Из глаз медленно скатилась слеза.

  Он оставил письмо, взял со стола большую фотографию Елены и долго, долго смотрел на портрет...

  - Она простит, - прошептал он, прикладывая губы к портрету.

  Борский медленно сложил письмо, вложил его в конверт, запечатал и надписал на нем: "Елене, в собственные руки".

  После этого он встал, подошел к окну и открыл его. Свежая струя ворвалась в комнату с Невы. Он с наслаждением вдыхал воздух и, глядя на реку, на которой дымили пароходы, задумался.

  - А жить хочется! - вдруг вырвался из его груди какой-то отчаянный стон... - Как хорошо сегодня!

  И ему все показалось особенно хорошим сегодня: и небо, и река, и блеск солнца, и люди, проходившие по набережной.

  - Василий Александрович, чаю прикажете?

  Борский обернулся и рассеянным взглядом смотрел на лакея. "Что такое он говорит?"

  Лакей повторил вопрос.

  - Ах, чаю?.. Как же, как же... подай чаю!.. Я выпью с удовольствием!..

  Он снова стал глядеть в окно и с каким-то особенным любопытством стал всматриваться во все окружающее, на что прежде не обращал никакого внимания.

  Вот проезжает мимо извозчик. Извозчик поднял голову и, заметив устремленный на него взгляд Борского, приостановил лошадь и махнул головой, предлагая свои услуги. Лицо извозчика показалось Борскому таким веселым, здоровым, хорошим... Борский улыбнулся, отрицательно покачал головой, а извозчик привстал, неизвестно зачем стегнул лошадь и быстро понесся по набережной.

  Вот идет девочка с нянькой... вот два мужика облокотились на набережную и едят черный хлеб, круто посыпанный солью... Борский глядел на них, жадно глядел и...

  Резкий звонок раздался в эту минуту в прихожей. Борский вздрогнул и отошел от окна.

  - Прикажете принимать? - как-то участливо заметил слуга, ставя перед Борским стакан чаю.

  Борский поймал этот участливый взгляд, и ему слуга показался совсем другим в эту минуту. Ему захотелось вдруг пожать ему руку.

  - Сказать, что уехали на дачу, Василий Александрович?..

  - Нет... нет... Принимай... Все равно...

  Через минуту в кабинет вошли четверо господ. Они были взволнованы. На всех этих лицах был страх. Они взглянули на Борского, поклонились молча, сели и вдруг заговорили все разом тихим голосом, точно понимая, что перед ними совсем больной человек.

  Борский слушал их с холодным вниманием. Это были главные кредиторы, у которых были взяты залоги. Один из них, толстый коренастый господин, в купеческом платье, попробовал было улыбнуться и, точно подбадривая себя, проговорил веселым пискливым голосом:

  - Бог даст поправитесь, Василий Александрович. С кем этого не бывает?.. А мы вот к вам с просьбою насчет залогов... Как бы получить их из военного министерства!

  - Их нет там! - медленно произнес Борский.

  - То есть как же это?.. Вы изволите шутить? - прошептал купец дрожащим голосом, вытягивая вперед свою толстую шею.

  Борский взглянул на своих гостей. Глаза их со страхом и надеждой следили за малейшим движением Борского. Лица как-то замерли...

  - Я не шучу, господа. Ваших залогов там нет. Там только пятьсот тысяч, а я взял у вас до двух миллионов! - отчетливо произнес Борский.

  В течение нескольких секунд все молчали. Борский смотрел, как постепенно все эти лица искажались злобою и ненавистью. Большие глаза толстого купца наливались кровью и, казалось, готовы были съесть Борского; крупные капли пота выступили на лбу. Он хотел было подняться, но грузно опустился в кресло и, как раненый зверь, замотал головой.

  Вдруг все громко заговорили. Раздались клятвы, ругательства, проклятия.

  - Подайте деньги... Подай наши деньги!

  Борский молча выслушивал весь этот град брани. Он точно окаменел. Только губы его вздрагивали, словно бы их кто дергал за ниточку.

  К нему подступили совсем близко. Но он взглянул таким странным взглядом, что все попятились назад.

  - Ведь вы пошутили?.. Ну, и довольно!.. - заговорил вдруг самым льстивым голосом толстый купец. - Ведь я последнее отдал вам... Последнее!.. - произнес он и вдруг зарыдал, всхлипывая, как ребенок. - Не погуби!..

  И с этими словами толстяк бросился в ноги, обнимая колени Борского.

  Борский вскочил как ужаленный.

  - Господа! Простите меня, но денег нет... Делайте со мною, что хотите... Я банкрот!..

  - А, когда так... мы тебя в Сибирь упрячем... В Сибирь!..

  И все кричали: "В Сибирь, в Сибирь!.."

  - Что с ним разговаривать?.. Едем, господа, сейчас к прокурору...

  Они ушли, а Борский вслед за ними печально улыбнулся.

  - Пора! - прошептал он, отодвигая ящик письменного стола и доставая оттуда револьвер.

  Он осмотрел заряды, положил револьвер под бумаги и взглянул на часы. Было десять часов.

  "Еще полчаса есть... Полчаса... ведь это целая вечность!"

  Он вспомнил о чае и выпил весь стакан. Потом позвонил и приказал лакею немедленно послать кучера на дачу с письмом.

  - Скажи, чтобы непременно отдал в собственные руки... Да вот три рубля на проезд...

  Лакей ушел, а Борский снова подошел к окну и задумался.

  Вся жизнь пронеслась перед ним. Когда-то он был беден, очень беден, и жил в одной комнате. Теперь он так же беден в этой громадной квартире. Он искал счастья в наживе, и вот он у пристани. А там, за окном, как нарочно, жизнь казалась такой прекрасной... "Отлично было бы теперь прогуляться!" - пронеслось у него в голове, и он улыбнулся, что теперь и такие мысли... Вон небо сегодня такое безоблачное... хорошее... Он вспомнил, как ребенком, бывало, он любил глядеть на небо, и хорошо было так. Потом он никогда уже так не смотрел... некогда было.

  - Однако который час?

  Он взглянул на часы. Стрелка показывала четверть одиннадцатого.

  Он отошел от окна, походил по кабинету, зачем-то взглянул за двери, взял газету, машинально прочел о бенефисе г-жи Филиппо и стал прислушиваться. Все было тихо, только часы мерно чикали. Вот чьи-то шаги... "Это, должно быть, Николай! Это его шаги. Что ему надо?"

  - Николай, это ты?..

  Ответа нет.

  "Должно быть, показалось!" - подумал Борский, подошел к зеркалу и испугался своего лица, - до того оно было старое, изнуренное, словно бы чужое лицо.

  - Теперь, кажется, звонят? - прошептал он и схватился за револьвер.

  Но все было тихо.

  Борский взял листок бумаги и начал рисовать какие-то лица, потом стал чертить цифры. Он подвел итог, - выходила громадная сумма в два миллиона рублей.

  - Пассив не маленький! - прошептал Борский, продолжая писать цифры. - Актив совсем ничтожен. Бедная Елена! Впрочем, по счастию, она меня не любит! Разве поплачет из жалости! - усмехнулся Борский.

  Но кто его любит? Где его друзья?

  Он вспомнил, что никто.

  - А когда-то были! - проговорил он. - Но тогда и я был другим...

  Он облокотился на стол, и мысли его были далеко от настоящего. Перед ним проносились годы первой молодости, веселые, добрые лица бывших друзей.

  "По крайней мере увидят, что кончил хорошо! - грустно улыбнулся Борский. - Не струсил перед концом!"

  - Василий Александрович! - испуганно проговорил Николай, вбегая в комнату. - Василий Александрович!

  Борский поднял голову.

  - Звонят! сильно звонят! Я не отворю, а вы уезжайте через черный ход... Я распорядился... Лошадь готова... Вы уж извините!

  Борский, казалось, не понимал, о чем говорил Николай. Он сосредоточенно глядел в его лицо, но не ответил ни слова.

  Снова раздался нетерпеливый звонок.

  Борский услышал его.

  - Право, уезжайте, Василий Александрович... Я и пальто вот приготовил, а то эти мужланы опять придут... Уезжайте! - с мольбой в голосе говорил Николай.

  - Уезжать?.. Спасибо тебе, мой друг... Спасибо!.. - заметил Борский, нежно взглядывая на Николая. - Но только ехать мне некуда... Иди, отворяй двери!

  Николай вышел. Борский встал, запер на ключ двери и снова сел к письменному столу, взял в руки револьвер и взвел курок.

  "Еще минуту! Минута моя!.." - подумал он.

  В прихожей раздались сердитые знакомые голоса.

  - Пора! - прошептал Борский, расстегнув сюртук, и приставил дуло револьвера прямо к телу, около сердца. Ощущение холода заставило его вздрогнуть. Рука невольно опустилась, и отчаянный, тоскливый взгляд обратился к отворенному окну...

  За дверями громко говорили. Борский взглянул еще раз на голубое небо и повернул голову к дверям. В дверях двигалась ручка... Кто-то громко стучал.

  Он машинально поднял руку, приложил дуло к сердцу, зажмурил глаза и дернул за собачку раз, потом другой...

  Два выстрела один за другим раздались в кабинете.

  Когда выломали двери, Борский был мертв. На столе лежала записка следующего содержания: "Прошу прощения у всех. Потерявши честь, остается потерять жизнь, что я и решил сделать. Точные сведения о моих долгах и о моем имуществе лежат в запечатанном пакете. Сведения малоутешительные, хотя и верные".

  

  

  

  Глава двадцать вторая

  

  

  

   ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

  Когда Елене подали письмо и она прочла первые строки, у нее потемнело в глазах, она потеряла сознание и без чувств упала на руки горничной. Когда она пришла в себя, около нее уже был старик отец. Она непременно хотела немедленно прочитать письмо, и старик дрожащим от волнения голосом прочитал следующие строки:

  - "Дорогая Елена!

  Когда ты будешь читать мое письмо, меня не будет в живых. Прости, что я испугал тебя таким концом, но конец этот являлся единственным неизбежным исходом. Я рисковал всю жизнь и не всегда разбирал средства, - не приходится теперь останавливаться перед риском смерти. Лучше смерть, чем позор, презрительные взгляды тех самых людей, которые у меня ели и пили, и наконец перспектива суда и ссылка за... за мошенничество... Я хотел было не писать тебе этого слова, тебе, честной и правдивой натуре, но теперь, у порога смерти, я не решаюсь обманывать тебя... Да, я сделал мошенничество: я взял залоги, чтобы внести их в военное министерство, но не внес. И так как эти деньги пропали вместе с заводом, на который я легкомысленно возлагал надежды, то мое дело потеряно навсегда... Я увлекся возможностью быстрой наживы и поставил все на карту. Карта убита, - убит и я. Если бы она была дана, я возвратил бы деньги и никогда не думал бы, что я сделал мошенничество... Мы, игроки наживы, меряем нравственность успехом.

  Но не для того я взялся за перо, чтобы посвящать тебя, чистую и непорочную, в эту грязь, которая для тебя всегда была грязью, а не золотом, и которая мне казалась грязью только в редкие минуты просветления и теперь, когда приходится подвести итоги... Я взялся за перо, чтобы вымолить у тебя прощение, надеясь, что ты, хорошая и добрая, найдешь в своем сердце сострадание и для меня, несмотря на признания, которые я должен сделать, как это мне ни трудно...

  Я обманул тебя, обманул твоего отца, для того чтобы жениться на тебе. Я не любил тебя тогда, - не любил, как любят люди, связывающие с своей судьбой судьбу другого существа, - и сделал предложение не тебе, а наследству, которое, думал я, ты получишь от твоего дяди. Я знал, что ты любишь другого, но я знал также, что ты любишь твоего честного отца, и вот на твоей привязанности к нему я основал свои расчеты. Тебе сказали, - прости, если можешь, и той, которая сказала тебе, - что семье грозит разоренье, что твоему любимому отцу грозит позор и что я являюсь спасителем, и ты с самоотвержением согласилась быть женой нелюбимого человека. Ты не скрыла этого от меня и просила только об одном, чтобы отец твой никогда не знал о твоем поступке..."

  - Леля... Дорогая моя!.. Как же!.. - проговорил, прерывая чтение, рыдая, старик и бросился на шею к дочери.

  - Папа... папочка... успокойся!

  Оба они утирали друг у друга слезы, и только через несколько времени Елена взяла письмо и продолжала:

  - "Я женился и думал заслужить твое расположение. Мысль о том, что я разбил твою жизнь, мучила меня, и я не раз порывался все сказать тебе и просить пощады... Ты видела, как я был раздражителен... ты видела, как я ревновал тебя... Но я медлил признанием в надежде, что ты когда-нибудь полюбишь меня, так как я сам начинал любить тебя и полюбил, когда уже было поздно... Я, как безумный слепец, все еще надеялся, хотя хорошо понимал, что ты любишь другого... Но я все-таки решил, что я не стану у тебя на дороге... Ты помнишь наш разговор на даче?.. Если бы я не сделал тебя теперь свободной вдовой, а бы умолил тебя о разводе, и хотя поздно, но поправил бы свое преступление...

  Теперь ты знаешь все... Можешь ли простить меня? Если можешь, - прости и пожалей о человеке, которому бог дал все, чтобы быть человеком, но который забыл бога и помнил только себя...

  Мне стыдно тебе говорить о деньгах. Как-то неловко извиняться перед тобой, которую я ограбил нравственно, в том, что я истратил и те тридцать тысяч, которые ты получила от дяди... У тебя есть бриллианты. Продай их, за них ты все-таки что-нибудь выручишь...

  Прощай, Елена... Прости... Не хочется умирать, но, к сожалению, надо... Мне остается единственное утешение, что ты теперь свободна, и я умоляю тебя об одном: не носи по мне траура и скорей, скорей соединись с человеком, который достоин тебя. Это моя настоятельная предсмертная просьба, а ведь просьбы умирающих священны...

  Хотелось бы еще написать тебе... Хотелось бы опять начать мольбу о прощении, но время идет... Я знаю, я чувствую, что ты простишь, и эта уверенность придает мне спокойствие в последние часы моей жизни. Упроси отца, чтоб и он не проклинал меня!.."

  Елена кончила. Слезы душили отца и дочь.

  С первым же поездом они поехали в Петербург. Елена повезла с собой все драгоценные вещи, подаренные ей мужем, и, когда приехала на квартиру мужа, отдала их судебному следователю.

  Мать была в ужасе, узнавши на другой день об этом поступке. Она стала было ее упрекать, но Елена тихо заметила:

  - Мама... не говорите... Я знаю, что я делаю!..

  - Но на что же ты будешь жить?..

  - Будьте покойны, мама, вам во второй раз не придется приносить меня в жертву для спасения папы...

  - Ты это на что намекаешь?..

  - Я все знаю, мама... Слышите ли, все!

  Александра Матвеевна изменилась в лице, но не ответила ни слова. Какая-то заискивающая улыбка появилась в ее глазах, и она избегала смотреть прямо в глаза дочери.

  "Неужели она все знает?" - подумала она со страхом...

  В большой зале на столе лежал покойник, и священник служил панихиду. Кроме Чепелевых и вдовы, никого не было, хотя в газетах уже появилась заметка о самоубийстве.

  Панихида только что кончилась. Дьячок заунывным голосом читал псалтырь, а Елена с отцом прошли в дальние комнаты, они молча сидели и оба задумались. Машинально Елена взяла со стола газету, развернула и вдруг стала бледней полотна... Зрачки расширились и в ужасе смотрели в одно место.

  - Лена... Голубушка! что с тобой?..

  - Папа... Папочка!.. - прошептала она каким-то жалобным тоном, словно ребенок, молящий о помощи.

  Старик заглянул в газету. В телеграмме в числе опасно раненных оказался штабс-капитан Венецкий.

  Генерал перекрестился и обнял Елену. Она затрепетала в его руках, как подстреленная птичка.

  - Господи... За что же? за что? - прошептал старик, прижимая к своей груди полумертвую Елену.

  

  

  

  Глава двадцать третья

  

  

  

   ЗА ГРАНИЦЕЙ

  

  

  

  

   I

  Целую неделю Варвара Николаевна каталась по румынским железным дорогам в надежде нагнать Привольского и еще раз обнять его. Какое-то капризное желание влекло эту женщину, заставляя ее пересаживаться с поезда на поезд, сердиться на остановки и на скверные гостиницы. Верившая предчувствиям, она сердилась и плакала, когда в сердце ее закрадывалась мысль, что она больше не увидит своего любовника. Она ехала дальше, расспрашивала офицеров, где полк, который она искала, получала самые сбивчивые сведения и сердилась на Парашу, когда та советовала ей вернуться.

  Катанье ее было безуспешно. Она не встретилась с Привольским и узнала наконец от одного знакомого генерала, что полк, в котором служит Привольский, уже за Дунаем и получил немедленное назначение идти за Балканы к отряду генерала Гурко.

  Это известие заставило ее поплакать и успокоиться. Дальше ехать было некуда, и наконец, она так устала.

  Варвара Николаевна вернулась в Букарешт. Там она рассчитывала отдохнуть несколько дней, кстати, повидаться с новым уполномоченным, назначенным вместо Башутина, а затем или ехать куда-нибудь на воды за границу, или вернуться в Россию, - она еще не решила.

  Утомленная, разбитая после беспрерывной езды и гадких гостиниц, Варвара Николаевна обрадовалась, когда ранним августовским утром поезд пришел в Букарешт и она очутилась наконец в очень недурном номере лучшей гостиницы.

  Она тотчас же взяла ванну, выпила чашку кофе и с удовольствием уставшего человека улеглась на кушетке в капоте, с распущенными волосами.

  Она наконец могла сосредоточить свои мысли и спокойно обдумать свое положение. Она вспомнила сперва о Привольском, но - странное дело! - теперь, когда она знала, что он далеко, что он не может прийти к ней и целовать ее со страстью здорового юноши, она гораздо спокойнее думала о нем и даже назвала себя сумасшедшей, вспомнив, что она, как девчонка, рыскала по железным дорогам. Она старалась отогнать от себя такие мысли и в то же время досадовала, что так дорого дала Башутину за свои письма... Она, конечно, любит этого юношу, но к чему она так поспешила с Башутиным? Он ее поддел на удочку... Делец заговорил в ней и победил любовницу.

  - Я совсем вела себя, как девчонка! - прошептала она. - Нет... нет!.. Я по-прежнему люблю его!..

  Она хотела уверить себя, что по-прежнему любит Привольского, но сердце ей подсказывало другое.

  "Неужели это был только порыв... один порыв?" - допрашивала она себя.

  Она велела Параше подать себе шкатулку и стала перебирать свои письма к Башутину...

  - И я его когда-то любила! - шепнула она, перечитывая некоторые письма. Просматривая другие, она испуганно качала головой.

  "Все уничтожить!" - решила она, заперла письма в шкатулку и отдала Параше.

  Мысли начинали путаться. Разные лица неясными тенями мелькали в усталом мозгу. Усталость взяла свое, и она заснула.

  Был пятый час, когда Варвара Николаевна проснулась.

  - Вы спали, барыня, отлично! - заметила Параша.

  - И страшно проголодалась. Скорей прикажи давать обедать.

  Она ела с аппетитом и после обеда хотела было ехать разыскать доверенного, но вместо того присела к столу и стала писать письмо к Привольскому.

  Ей словно хотелось обмануть и себя и любовника, и она написала самое восторженное, горячее письмо. Когда она прочитала его, ей показался фальшивым этот восторженный тон письма, но она все-таки запечатала его и попросила Парашу отнести на почту и привести ей коляску.

  Она присела к окну и рассеянно смотрела на улицу.

  - Барон! - вдруг крикнула она, увидав проходившего мимо старого своего друга.

  Барон поднял голову, весело улыбнулся и через минуту уже целовал руки очаровательной женщины.

  - Вы какими судьбами здесь, барон? - спрашивала его Варвара Николаевна.

  - Да все из-за вас, прелестная женщина.

  - Как из-за меня?

  - Вы приказали отпустить Башутина и, конечно, хорошо сделали... Я прислал сюда одного человека вместо него, но хотел сам посмотреть, что здесь делается...

  - И что же?..

  - Все прекрасно... Мы с вами поставляем превосходные сухари и получаем хорошие деньги... Но бог с ними, с делами... Я так рад, что наконец вас увидал... так рад...

  И барон снова стал целовать руки Варвары Николаевны. Маленькие его глазки стали советь.

  - А вы... вы где пропадали?.. - заметил он печальным голосом. - В последнее время вы нигде не показывались, вдруг умчались из Петербурга, и, если бы не ваша телеграмма из Ясс, я бы не знал, где вы...

  - Ах, барон!.. Мне просто стало скучно, и я поехала прокатиться...

  - И ни слова старому другу?.. В Петербурге рассказывали, что будто вы...

  - Погналась за любовником? - перебила Варвара Николаевна.

  - Да!.. - прошептал барон.

  - А вы не верьте всему, что говорят, мой милый друг, если хотите оставаться со мной в дружбе... Слышите?

  И Варвара Николаевна так нежно заглянула ему в глаза, что барон дал слово ничему не верить.

  Она толково расспросила его о делах и, по обыкновению, совсем очаровала влюбленного старика. Они вместе катались по городу, потом ужинали и за ужином выпили бутылку шампанского. Когда барон возвращался домой, то он трогательно распевал пьяным голосом какой-то чувствительный романс и долго не мог заснуть, вспоминая эту очаровательную, но неприступную женщину.

  А Варваре Николаевне тоже не спалось. Она задавала себе вопрос, к чему она кокетничает с этим "плюгавым" бароном, и грустно усмехнулась, вспомнив Привольского.

  - Ах! Если бы он был здесь со мной!.. - печально прошептала она и стала думать о том, как бы ей вернуть пятьдесят тысяч, отданные Башутину.

  

  

  

  

   II

  Через неделю они с бароном поехали в Мариенбад. Барон был в восторге, что они едут вместе, ухаживал за Варварой Николаевной, бегал на станции за фруктами и ревновал ее к пассажирам, с которыми Варвара Николаевна иногда весело болтала. Особенно смущал его один красивый молодой итальянец, с которым они познакомились на пароходе. Итальянец сперва сказал, что едет в Карлсбад, но когда Варвара Николаевна шутя сказала, что в Мариенбаде лучше, то он немедленно объявил, что доктора предоставили ему на выбор то или другое место и что он выбирает Мариенбад.

  Варвара Николаевна слегка кокетничала с итальянцем и вместе с ним подсмеивалась над старым бароном. Скоро они сошлись точно старые знакомые. Варвара Николаевна весело смеялась глазами, замечая нередко упорные взгляды больших черных с поволокою глаз молодого итальянца, который скверным французским языком с порывистостью жителя юга и с фамильярностью художника просил позволения снять с нее портрет и говорил ей об ее красоте.

  Когда они втроем приехали в Мариенбад, то барон ходил как в воду опущенный.

  - Полно, полно... дуться!.. - ласково заметила она ему. - Интересный молодой человек, и... больше ничего!.. Ну, чего вы так смотрите, барон?

  И барон снова оживал.

  Варвара Николаевна наняла себе прелестное отдельное помещение в три комнаты около самого леса, вдали от Крейцбруннена.

  Барон с итальянцем остановились в гостинице. В вилле, которую выбрала Варвара Николаевна, не было ни одной свободной комнаты, и барон очень огорчился, когда Варвара Николаевна сказала, что она этому очень рада.

  На другой же день Варвара Николаевна послали Привольскому телеграмму и написала письмо, в котором сообщала свой адрес и умоляла его написать скорей.

  В Мариембаде Варвара Николаевна опять сделалась нервная. То по целым дням была весела, то, напротив, хандрила, была раздражительна и капризна, так что и барон и итальянец только разводили руками, сопровождая ее, по обыкновению, у Крейцбруннена, или в Вальдмюле, или в Швейцергоф, где Варвара Николаевна любила пить кофе.

  Однажды часу в пятом, когда обыкновенно мариенбадские больные рассыпаются по окрестностям пить кофе с горячим молоком, Варвара Николаевна под руку с итальянцем поднималась по лесной аллее на Vilhelm's Hohe. Барон с трудом поспевал за ними. В лесу было хорошо: пахло душистой сосной, веяло лесной свежестью. Итальянец горячо о чем-то рассказывал, а Варвара Николаевна смеялась глазами, слушая восторженные полупризнания. Она была очень хороша в своем изящном сером костюме, обвивавшем ее стройную, гибкую фигуру. Лицо ее было оживленно, глаза улыбались.

  - Однако мы оставили барона далеко позади!.. - смеясь, заметила Варвара Николаевна, останавливаясь.

  - Вы не хотите меня слушать? - сердито проговорил итальянец.

  - Отчего ж?.. Но только втроем будет веселей... Как вы думаете?

  И она так лукаво взглянула на молодого художника, что он с сердцем проговорил:

  - Шутить, синьора, нехорошо!

  - А разве я шучу? Я думала: вы шутите! Барон, идите скорей! - крикнула она барону.

  Отдохнувши, все стали подниматься. Итальянец мрачно молчал, а Варвара Николаевна поддразнивала барона, рассказывая ему по-русски, что у итальянца прекрасные глаза и белые зубы. Барон находил его тривиальным и нежно нашептывал Варваре Николаевне, что она очаровательна