Салиас Евгений Андреевич - Названец

нц не будет путаться не в свое дело и замышлять всякие глупости, и оба, муж и жена, не будут беспокоить и сердить его светлость.

   В то же время половина гостей-мужчин уселись за карточные столы. На большинстве столов шла игра в ломбер, для которой недавно уже появились особые столы с наклеенным на них сукном и уже получившие от игры свое название ломберные. На них же играли в кадрилью. На других столах, простых деревянных, шла другая игра, в фаро и, главным образом, в лабэт, то есть la bête.

   Ровно в одиннадцать часов ужин был уже готов, и веселое общество человек с двадцать шумно село за стол. Хозяйка, г-жа Кнаус, и другая, в качестве ее помощницы, ее дочь Тора, распоряжались. Тора после беседы с крестным была настолько в духе, даже восторженно радостна, что ее оживление подействовало на многих, тем паче, что эти многие очень ее любили.

   Разумеется, почти все знали, в каком горестном положении молодая девушка, но были убеждены, что ее крестный из-за нее простит поддельного немца Зиммера и согласится на ее брак.

   И только одному человеку из всех гостей Шварц теперь заявил сумрачно и озабоченно:

   - Бедная Тора не знает, что я сегодня докладывал его светлости о Зиммере... тьфу!.. о Львове. И герцог приказал не только его не освобождать, но тотчас начать пытать. И завтра утром, а может быть, именно теперь, пока мы ужинаем, генерал Ушаков приступил к истязанию.

   Беседа за ужином оживилась и все сильнее оживлялась, хотя поднимались только важные государственные вопросы. Хозяин и гости на этот раз были все одинаково восторженно настроены.

   За десятилетнее пребывание их в России никогда еще не было таких благополучных дней. Конечно, за все царствование покойной императрицы они и помышлять не могли о том, что теперь произошло. Могли ли они предвидеть, что, когда императрица будет в гробу, герцог займет почти ее место, а поэтому и их положение станет тоже неизмеримо выше?

   Часто думалось им, что в случае смерти Анны Иоанновны им придется скорей, вслед за герцогом, не только просто покидать Петербург, но почти спасаться и бежать в Курляндию. И вдруг оказалось, что они остались в России и стали в Петербурге гораздо более властными лицами, чем когда-либо в царствование императрицы.

   Пройдет еще несколько времени, и, по всей вероятности, при удалении родителей императора уже не "его светлость", а "его высочество" станет почти тем же монархом. Врагов, конечно, у него много и в Петербурге, и в Москве, и по всей России, но он не уступает и не уступит. Каждый день "эта гидра" теряет несколько голов. Ежедневно арестовывается куча народа, и, конечно, силы враждебной партии слабеют.

   Разговор само собой перешел на то, что, ввиду массы арестов, дела у г-на Шварца все прибавляется. Сам генерал Ушаков, окончательно заваленный делами, уже просит о расширении своей Тайной канцелярии на два отделения и о прибавке по крайней мере двух дюжин новых чиновников. Он уже заявил, что в деле о заговоре против регента, возникшем по докладу князя Черкасского, можно будет допросить всех арестантов только через месяц. А подобные дела не могут ждать.

   Добрейший Адельгейм заявил, что есть верное средство ускорить суждение дел, только стрит изменить условия пристрастия и пытки. По его мнению, Россия, как варварская страна, опоздавшая во многом, запоздала и в отношении обычаев судопроизводства.

   Шварц горячо согласился со своим гостем-приятелем и стал доказывать то же самое, но уже со ссылками, с аргументами. Допрос с пристрастием и вообще сыск был конек Шварца. Он относился к этому вопросу как специалист и как ученый.

   Но едва хозяин начал чуть не лекцию, причем начал повествование чуть не с Адама, все дамское общество воспротивилось такой беседе.

   - Ну, хорошо... после!- сказал Шварц.- Дамы важных государственных вопросов не любят.

  

  

   Тотчас после ужина, уже за полночь, гости стали разъезжаться, и в первом часу уехала и семья Кнаус. Остались лишь самые близкие друзья и ровни хозяина. Подчиненный Лакс тоже уехал.

   Трубки и сигары задымились еще пуще, и настоящее немецкое пиво, получаемое морем, полилось рекой.

   Речь снова зашла о невероятном счастье для дикой России, что судьбы ее очутились в руках герцога. Однако вскоре же хозяин перевел разговор на свой конек.

   Разгоряченный беседой, а главным образом пивом, Шварц начал говорить воодушевленно и красноречиво и действительно прочел целую лекцию своим слушателям. Некоторых он очень удивил заявлением, что все, что творится теперь в судах Европы и у них, в России, существовало еще до Рождества Христова.

   - Вы думаете, мы, что ли, выдумали,- говорил он,- как заставить виновного перестать лгать, а начать говорить правду? Все, чем мы пользуемся, придумали люди, которые жили чуть не за две тысячи лет перед нами. У древних римлян уже было целых пять главных приемов пытать преступника. Первое было verbera - это самое простое сечение розгами, которому подвергались все, за исключением важных римлян. В более серьезных делах обращались к equuleus, то есть растяжению рук и ног на деревянном козле, то, что так любили и здесь, в России, при Великом Петре Алексеевиче. И хоть он и приказал реже обращаться в не важных случаях к этому способу пытки, тем не менее ничего поделать не мог. Уж очень она понравилась судьям по всей России. Теперь это бросили и заменили другим, а оно тоже было у римлян и называлось fidiculae. Глупые россияне воображают, что это нечто менее свирепое, чем equuleus, и, конечно, ошибаются. Это растяжение не на козле, а на веревках, которое гораздо мучительнее, поэтому для судьи гораздо полезнее. Наконец, теперешние железные крючья или теперешнее поджигание огнем ли или горячими угольями - все это опять-таки существовало две тысячи лет тому назад. Пытку с крючьями римляне называли по своему - ungulae, a полезные нам для допроса угольки и вообще огонь называли laminae. При этом, как у нас теперь, так и тысячи две лет назад, поднятие тела на веревках и сечение розгами было, конечно, легкой пыткой. Разумеется, теперь не в такой дикой стране, как Российская империя, а в нашем отечестве - в Германии - государственная власть придумала многое, о чем римлянам, конечно, и не снилось. Если бы не упрямство покойной императрицы, то все эти изобретения германские уже давно были бы и здесь и, конечно, теперь оказали бы нам громадную пользу. Теперь придуманы средства заставить виновного заговорить тотчас и даже выложить всю свою душу на ладонь. И должно честь отдать Германии, что все эти новоизобретения принадлежат ей. Так, изобретен был особый инструмент для пытки в Мекленбурге, а другой, еще более сложный, изобретен в Бамберге. Они так и называются именами этих городов. Наконец, есть замечательная, получше козел и веревок, хорошо известная в судах Германии мангеймская скамья. А еще того лучше - головной убор в Пруссии, так называемая померанская шапка, под которой череп, хрустя, из большого делается маленьким. А еще забыл диво дивное - люнебургский стул. Эта вещь, так сказать, бессмертная. И пока мир стоит, люнебургское изобретение будет только распространяться, и всякий судья Люнебургу спасибо скажет. Но ничего этого, к несчастью, у нас под рукой нет. Только теперь я хочу сделать доклад его светлости и надеюсь, что герцог согласится со мной. Если мы заведем хоть бы только померанскую шапку и люнебургский стул вместо дурацкой русской дыбы, то, поверьте мне, вы не будете жаловаться, что всякие розыски и допросы затягиваются на целый год. Отвечаю вам, что с этими прелестными изобретениями, сколько бы народа ни было арестовано по всей России, мы за два месяца покончим все дела.- И, рассмеявшись весело, Шварц продолжал:- Теперь с дыбой и с огнем надо возиться, возобновлять пытку по нескольку раз. А посади я завтра самого отчаянного и упорного лгуна на люнебургский стул всего только на пять минут, то он после второй минуты уже начнет мне рассказывать не только все, что скрывает, но и все то, что я захочу. Русский человек, как дурак, только и мог придумать что грубую и опасную для жизни пытку... При легкой пытке никогда ничего не добьешься, а при сугубой, жесточайшей человек с изодранным мясом и изломанными костями иной раз не скажет всю правду потому, что сразу потеряет возможность говорить,- и рад бы сознаться, да сознание потерял. А вместо этой возобновляемой пытки, берущей огромное время, дайте мне "стульчик" или хоть мангеймскую скамеечку, и я на каждом виновном потеряю, говорю вам, всего пять минут.

   Шварц увлекся и, рассказав о судейских порядках во всей Европе, вспомнил и об Англии. Но из радостного настроения он перешел в ожесточенное. Один из его друзей-собеседников заметил, что в Англии уже почти двести лет пытки не существует и что, однако, суды и судьи обходятся без нее. Как? Бог их знает!..

   - Они там,- сказал он,- не желают и знать виновного. Им его как бы и видеть не нужно! Они собирают о нем сведения во всем околотке, сзывают его сожителей, пропасть свидетелей, всех расспрашивают, а потом этому же собранному народу самому предлагают решить: виновен или нет человек? И вместе, сообща дело решается! И якобы ошибок никогда не бывает.

   Шварца это мнение приятеля почти рассердило. Он начал доказывать, что в такой крошечной стране, как Англия, можно заводить иные порядки, которые в России были бы шутовской комедией. Привезут заподозренного человека, например, с границы Крымского ханства - и вместо пытки надо его заключить под арест? А на этой границе ханства надо еще искать, разыскивать, брать и привозить в Петербург по дюжине и по две дюжины всяких свидетелей, чтобы судить его дело.

   - Этак вся Россия теперь очутилась бы в одном Петербурге,- почти раздражительно рассмеялся Шварц.

   Однако мнения собеседников разделились, начался оживленный спор...

   В ту минуту, когда хозяин, вдруг вспомнив нечто, прочитанное им недавно об английском судопроизводстве, хотел своим аргументом поразить гостей, дверь его кабинета растворилась. На пороге появился офицер и притворил за собой дверь.

   Шварц и все гости, за исключением Адельгейма, который уже давно незаметно уехал, обернулись к явившемуся, как бы упавшему с неба... От изумления все молчали.

   Мертвая тишина на миг воцарилась в комнате...

   - Что вы?! Кто вы?! - вскрикнул наконец Шварц, тихо вставая с кресла.

   Он был настолько поражен, даже оскорблен подобным нахальством, что уже озирался: не взять ли что в руки и не хватить ли по голове этого нахала?

   - Я подпоручик Измайловского полка Коптев! - выговорил вошедший холодно.- Вы ли господин Шварц?

   - Что?! - вскрикнул этот, наступая.

   - Я знаю хорошо, что вы господин Шварц, но я желаю, во исполнение требования закона, чтобы вы мне сами себя назвали!

   - Ах ты мерзавец!..- задохнулся Шварц от гнева.

   Гости его уже были за ним вплотную... Казалось, что под влиянием обильного поглощения пива и кнастера они готовы были броситься и растерзать этого офицера-нахала.

   - Откуда ты?.. Как ты смел?.. Эй, люди!.. Связать негодяя!..- раздались крики и хозяина, и гостей.

   Шварц, опасаясь, что офицер ускользнет, подошел и схватил его за борт мундира... Но Коптев грузным ударом кулака в грудь отшвырнул его на стоящих за ним. И если бы не гости, то, конечно, Шварц полетел бы на пол от сильного удара. Одновременно Коптев обернулся, растворил дверь настежь и крикнул:

   - Сюда!..

   И вслед за этим в комнату гремя ворвалось полдюжины рядовых с ружьями.

   - Хватай их! Вяжи! - скомандовал Коптев.

   Немцы обезумели, но не от страха, а от того сверхъестественного, что творилось на их глазах. Однако один из них тотчас дал здоровую плюху налезавшему на него солдату и поэтому был схвачен первый. Но, будучи силен, он отшвырнул от себя и повалил двух солдат. И это стало как бы сигналом свалки. Рядовые остервенились... Посыпались удары ружейными прикладами по головам.

   И хозяин, и гости валились на пол, вскакивали и, кидаясь, падали от новых ударов. Два-три гостя уже были окровавлены.

   - Смирно, вы!..- крикнул на них Коптев.- Заколотим до смерти! Зря! Лучше покорно сдайтесь. Вяжи их!..- скомандовал он солдатам.

   У одного из рядовых были заготовлены несколько веревок. Мигом расхватали их солдаты, а через минуту и Шварц, и гости его были все перевязаны.

   Еще через несколько минут немцев, окровавленных, бледных, вели через все комнаты квартиры и вывели на улицу, где стояло трое саней и еще с полдюжины солдат.

   Пока их проводили по дому, не показалось ни единого человека... Было очевидно, что вся прислуга Шварца от страха уже разбежалась и что дом пуст.

   Здесь, на крыльце, при виде саней и другой команды солдат Шварц вдруг вскрикнул отчаянно по-немецки:

   - Я понял! Я понял! Это донос на меня его светлости! Я знаю, кто доносчик! И я знаю, что через три дня я себя оправдаю! Оправдаю и вас всех! А эти негодяи за их обращение с нами пойдут на вечную каторгу!..

   - Ну, хорошо, хорошо! Мели, мельница! - ответил Коптев тоже по-немецки и весело смеясь.- Умен ты, господин Шварц, самый умный из всех здешних столичных немцев, а вот теперь, ввиду твоей догадки и того, что ты сказал, я вижу ясно, что ты дурак! Ein Narr {Дурак (нем.).},- произнес Коптев. И он повторил это слово четыре раза подряд особенно весело.

   - Ты будешь в каторге! - крикнул на него Шварц.- Герцог меня...

   - Твой герцог...- крикнул Коптев, перебивая и снова весело смеясь,- герцог - мерзавец, злодей, кровопийца... ехидное сатанинское наваждение на Руси! Вот что твой герцог! Ну, садись, родименький,- показал он на сани,- садись, пока еще можешь сидеть, а пройдешь через сыск и допрос, то и сидеть тебе будет нельзя. Не на чем! - И офицер громко рассмеялся...

   Солдаты от шутки начальника тоже прыснули со смеха... Умный Шварц не двигался, глядел и соображал. Он будто догадывался, будто достиг наконец мысленно до чего-то непостижимо-невероятного...

  

  

   За два часа до ареста Шварца с друзьями свершилось в Петербурге малое, но и великое дело. Произошло простое, но и многознаменательное событие.

   Иные великие исторические события совершаются так, как приключается внезапная смерть. Просто и непостижимо! Ясно, как день, и поражающе-загадочно, темно, как мрак.

   И чем проще совершается это событие, влияющее на судьбу народов, тем более поражает... И именно своей простотой поражает разум людской.

   Факт действительности, очевидный, крупный, влияющий кругом, вдруг исчезает, как тень, вдруг оказывается маревом, а мечта, греза становится фактом и фактором!..

   Да, многое, что есть на свете, условность и поэтому - почти полная фикция, существование несуществующего.

   Вся Россия десять лет трепетала перед простым чужеземцем, выходцем.

   Один солдат повалил его прикладом ружья, другой заткнул глотку платком, третий увез в каземат...

   Но как же произошло это? Проще простого...

   Много тяжелых дней пришлось Петербургу пережить за царствование императрицы, но таких дней, какие наступили после ее смерти, еще не бывало. Весь город от высшего общества и придворных до последнего обывателя-мещанина - все были под гнетом боязни...

   Всякий хотя бы не имевший ничего общего с борьбой, происходящей среди высшего правительства, все-таки ожидал всякий день быть взятым в крепость, в застенок и попасть на дыбу. Всякий понимал, что когда офицеров, чиновников, занимавших если не высокое, то крайне видное положение, хватают и пытают, то недолжностному человеку, не военному, можно ожидать еще худшего.

   Более всего поразило всех то обстоятельство, что управляющий канцелярией самого принца Грамматин был пытан, как настоящий злодей, и оговорил еще кучу лиц, а затем принц, лишенный всех своих должностей и своего почетного положения, конечно, не посмел заступиться за близкого человека.

   После этого принцесса при каждом посещении регента дрожала от страха и опасалась за себя.

   Общее убеждение все крепло, что она и муж будут высланы за границу, а младенец-сын останется в России, чтобы служить поводом и ширмами для всевластного управления, вернее - для царствования Бирона над империей.

   Прошло двадцать дней регентства, и 8 ноября, поутру, граф Миних явился к принцессе и долго беседовал с ней. Он вышел от нее довольный, бодрый, улыбающийся. Анна Леопольдовна осталась у себя, смущенная более, чем когда-либо, оробевшая...

   В этот же день граф Миних отправился к регенту и был принят настолько любезно, что остался на целый день и даже обедал в семье герцога. А после него, уже вечером, его невестка, жена сына, состоявшего камергером при младенце-императоре, приехала к герцогине и провела тоже весь вечер.

   Сам герцог объяснил молодой графине Миних, что настолько любит и уважает ее свекра, что на днях хочет доказать это всенародно. Он намекал на какую-то высшую награду.

   Между тем в два часа ночи фельдмаршал явился в Зимний дворец и через сестру своей невестки, фрейлину баронессу Менгден, велел разбудить принцессу и просить принять его. Но Анна Леопольдовна оказалась на ногах и еще не ложилась спать.

   Через час вслед за Минихом явилось несколько офицеров, которые тоже были приняты принцессой, и она объяснила им, что просит их "избавить императора и Россию от изверга" - действовать по приказанию фельдмаршала. Офицеры поклялись повиноваться.

   Фельдмаршал спустился из апартаментов в караульню и, взяв с собой только трех офицеров, отобрал еще восемьдесят гренадер.

   Через полчаса он был уже около Летнего дворца, где в это время было еще выставлено тело покойной императрицы для прощания... В другом конце этого дворца жил регент с семьей в нескольких комнатах, собираясь переехать в Зимний дворец только после похорон.

   Летний дворец был в эту ночь под охраной Преображенского полка, который был любимым полком фельдмаршала, вдобавок состоял под его личной командой. Разумеется, это была не случайность.

   Остановившись в нескольких шагах от дворца, граф Миних послал приказание караульному капитану явиться немедленно с двумя другими офицерами. И здесь фельдмаршал объявил им приказ:

   - Всему караулу стоять смирно на своем месте, что ни произойди во дворце!

   После этого Миних вступил на самый подъезд и, выбрав доверенного человека, офицера Манштейна, приказал ему взять двадцать рядовых, подняться наверх и немедленно доставить регента или живым, или мертвым!

   Двадцать солдат осторожно, без шума поднялись и прошли несколько комнат в поисках, так как Манштейн совсем не знал, где находится спальня регента. Наконец, отворив одну дверь, он вошел в комнату и увидел большую постель за занавесом, полуосвещенную лампадой. Он подошел к кровати, отдернул занавес и увидел две спящие фигуры.

   В тот же момент герцог открыл глаза, вскрикнул и бросился с кровати. Манштейн схватил его за ворот сорочки и кликнул солдат.

   После мгновенной борьбы, от удара прикладом ружья, герцог валялся уже на полу, ему завязывали рот платком и вязали руки шарфом за спиной... Затем его тотчас повели из комнаты, а за ним в одном спальном белье побежала его жена... Несмотря на холод и снег, герцогиня выбежала так на улицу вслед за солдатами, ведшими мужа.

   Здесь по приказанию фельдмаршала Бирон был посажен в экипаж и увезен, а герцогиню приказано было отвести назад во дворец. Но солдат довел ее только до крыльца и ткнул в ближайший сугроб. Здесь нашел ее какой-то офицер и повел обратно во дворец, так как женщина, казалось, ничего не сознавала.

   Миних отрядил тотчас же Манштейна арестовать командира Измайловского полка - брата регента, а затем одновременно другого офицера, своего адъютанта, послал арестовать кабинет-министра графа Бестужева. Коптев был послан к Шварцу.

   В четыре часа в Зимнем дворце принцесса, в восторге от счастья, благодарила и целовала Миниха.

   Злодей, страшный и всевластный, смирнехонько сидел на гауптвахте, запертый в отдельной комнате.

   Рядом, в другой комнате, точно так же сидели арестованные его брат и Бестужев.

   Еще было темно, солнце еще не поднималось, когда важные сановники уже съезжались, а непроходимые толпы окружали Зимний дворец. Весть, что кровопийца взят и арестован, облетела весь Петербург с такой быстротой, какая вряд ли приключалась когда-либо.

   Чрез два часа после того, что Бирон был под арестом, даже дальние обыватели Петербурга выскакивали из своих домов и бежали по направлению к дворцу.

   Едва только поднялось солнце, как в Петербурге уже началась пушечная пальба. В придворной церкви было все высшее и знатнейшее чиновничество, и все присягали Анне Леопольдовне, принявшей звание правительницы.

   Одновременно на площади были собраны все войска, и все полки принимали присягу. Затем в одном из окон дворца был показан народу младенец-император.

   Все утро до полудня и весь день прошел в том, что во всех церквах народ присягал правительнице. Вечером уже поскакали гонцы и внутрь России, и за границу с известием о важном событии.

   Ровно через сутки после того часа, когда Бирон обещал графине Миних высшую награду ее свекру-фельдмаршалу за его усердие, он со всем своим семейством в нескольких каретах выезжал под конвоем из столицы в Шлиссельбург. А в его апартаментах Летнего дворца уже осматривались все его вещи, все бумаги, и нарочно назначенная комиссия должна была тотчас приняться за разборку всех бумаг.

   На следующий день весь Петербург ликовал, а более всего высшие сановники, получившие каждый какую-либо награду. Принц, лишенный недавно всех своих должностей, сделался генералиссимусом, граф Миних - первым министром, граф Остерман - великим адмиралом и руководителем иностранных дел. Сама же правительница возложила на себя орден св. Андрея Первозванного.

   Весть о падении Бирона, о том, что российский "кровопивица" укрощен и сам засажен, и будет судим, и будет сослан, пробежав по столице, выбежала в заставы и метнулась во все края великой империи. И вряд ли какая весть когда-либо за многовековое существование православной земли бежала по ней с такой же молниевидной быстротой, чуть не опережая ветер в поле. И это была не простая весть, а нечто иное, чудное, великое, торжественное, заставляющее креститься... Эта весть бежала и разносилась, как звук пасхального благовеста...

   "Бирон пал" - значило на душе россиянина: "Правда воскресла!.. Воистину воскресла!"

   И все православные ровно, дружно крестились на всех далеких окраинах, на границе королевств Шведского и Польского, на границах Крымского и всех азиатских ханств.

   Кара Господня, небесная, равная казни египетской, миновала!

  

  

   Пока Тора Кнаус, узнав о новом аресте Зиммера-Львова, хлопотала о нем, умоляя крестного простить его, Карл по просьбе сестры уже два раза повидал заключенного. На третий день Карл, поднявшись рано утром, около семи часов, по обыкновению, выехал на свою прогулку верхом. Проехав шибкой рысью по нескольким улицам, он невольно заметил какое-то особенное движение и даже одушевление в толпе прохожих.

   Сделав свою обычную часовую прогулку за Московскую заставу, он вернулся домой, но, уже слезая с лошади, вспомнил, что накануне обещался сестре отправиться снова возможно раньше к заключенному и передать ему, в каком положении находится его дело.

   Несмотря на хлопоты всей семьи, нового по поводу Львова не было еще ничего. Кнаусы имели только известие, что сам суровый генерал Ушаков находил, что преступление его - только присвоение чужого имени и обман начальника, но помимо этого - ничего. Помощь в бегстве отца доказать было нельзя. По его мнению, молодой Львов был взят в вотчине неизвестно за что, так сказать, прихвачен при аресте его отца, тоже ни в чем не виновного.

   Зато сам Шварц был сильно озлоблен против молодого человека, который провел его и дерзким образом насмеялся над ним.

   Карл, подъехав к дому, вызвал человека и приказал ему принести себе из его комнаты бумагу, в которой было официальное разрешение видеться с заключенным. Лакей вынес бумагу, и Карл помчался по Невскому, а через полчаса был уже у Петропавловской крепости. Здесь так же, как всякий раз, прошел он ворота, вошел на одно большое крыльцо и после всяких формальностей, показав свое разрешение три раза, вступил в коридор, где находилась камера номер семь. Унтер-офицер с ключами от камеры был на своем месте.

   При виде Карла он выговорил угрюмо, почти проворчал:

   - К кому ноне? В какую камеру?

   - Да все в ту же! - отозвался Карл.

   - В ту же? Номер семь?

   - Да!

   Карл хотел достать из кармана бумагу, но унтер - сторож - сделал движение рукой, говорящее, что не стоит того показывать. Он двинулся, бормоча:

   - Диковина! Все вам номер семь подавай! Этакого не запомню! Или уж ваших благоприятелей завсегда в этот седьмой указано!

   Карл, ничего не понимая в словах унтер-офицера, шел за ним и думал: "Или по глупости путает что-то, или под хмельком?.."

   Унтер отомкнул замок, раскрыл дверь, впустил Карла и тотчас же снова захлопнул дверь за ним.

   Войдя в камеру и ступив два шага, Карл остолбенел и стоял как истукан... Перед ним в углу у окна, на том же стуле, на котором вчера сидел Львов, точно так же сидел другой человек, его знакомый, но не Львов. И он тоже, заметно изумленный, глядел на Карла.

   Несколько секунд длилось молчание, так как оба - и заключенный, и гость - были равно озадачены, каждый на свой лад.

   - Что такое? - проговорил чуть не шепотом Карл.- Что это?..- И он поднял руку, чтобы протереть себе глаза.

   Сидевший поднялся и приблизился со словами:

   - С доброй вестью? Спасибо вам...

   Карл ничего не отвечал, продолжая таращить глаза. Заключенный, заменивший Львова, был не кто иной, как Лакс, еще вчера вечером поздно игравший в шахматы в гостях у Шварца.

   - Что это значит? Как вы здесь очутились? Я не к вам шел... Что это? Я ничего не пойму... За что?..- заговорил наконец Карл.

   - Я сам не знаю... Но вы не ко мне? Не для меня?..- смутился Лакс.

   - Нет, я шел к Зиммеру, то есть к Львову... Я обещался ему... С каких же пор вы здесь?

   - Уже часа четыре! Я взят был тотчас же после того, как вернулся от господина Шварца.

   - За что?! - воскликнул Карл.

   - Понятно, не знаю... Ничего не знаю... ничего не понимаю... господин Шварц был со мной за эти дни особенно любезен. Наконец, за мной не может быть никакой вины. Если я заарестован, то, очевидно, по приказанию его светлости и, стало быть, очевидно, вследствие каких-либо клевет.

   - Это поразительно! - воскликнул Карл.- Но ведь именно здесь был Львов?

   - Да. Его утром перевели, чтобы засадить меня. Подумайте, Львов в крепости, и я тоже. Он виновен на все лады, а я-то? Подумайте, в чем же я могу быть виновен?

   - Это невероятно.

   - Да, действительно невероятно,- вздохнул Лакс,- но все-таки ваше нечаянное посещение меня обнадеживает... Это счастье! Ради Бога, Карл, ступайте сию минуту и доложите господину Шварцу о том, что приключилось. Скажите, что я умоляю его объяснить мне, за что я мог навлечь на себя его гнев или гнев его светлости. Объясните, что это не может не быть самая отчаянная злодейская клевета. Я ни в чем не виновен! Если бы у меня был хоть один однофамилец в Петербурге, то я бы подумал, что это ошибка какого-нибудь офицера. Впрочем, нет! При аресте у меня спросили, служу ли я в канцелярии господина Шварца. И когда я ответил утвердительно, меня немедленно связали по рукам и повели. И ни дорогой, ни здесь я ни от кого ничего добиться не мог. Меня привезли, провели сюда и втолкнули в эту камеру. Сторож сказал мне, что это одна из лучших, что мне делается, стало быть, уважение. Хорошо уважение! Ради Бога, помогите, Карл!

   Лакс стал горячо умолять молодого человека тотчас же взяться за его дело.

   Разумеется, Карл обещался, и было решено не откладывать. Карл стал стучать в дверь. Снова заскрипел замок, и унтер выпустил его.

   Первое мгновение молодой Кнаус хотел объяснить сторожу, что произошло недоразумение, но затем он подумал, что лучше помолчать. Пускай тот думает, что у него разрешение видеть обоих заключенных.

   - А где же тот, что был тут? - спросил Карл.- Тот, у которого я был?

   - А его перевели в другой коридор. Этот, стало быть, важнее. Тому дали камеру похуже. Да теперь придется по три и четыре человека сажать в каждую, а не в одиночку!- рассмеялся унтер.

   - Отчего так?

   - Да уж больно много народу за ночь навезли к нам! Страсть! Никогда столько не бывало! Должно, в столице чтой-то новое затеялось. Разные буяны! Диковинное время! Сказывали мне, что потрафилось... Да я не дурак, чтобы эдакое пересказывать! Вестимо - выдумки...

   Карл не обратил внимания на слова унтера.

   Когда юноша выходил снова из ворот Петропавловской крепости, то встретил целую кучку людей под конвоем, но не простолюдинов, а дворян. Некоторые были в мундирах, другие - в обыкновенных дворянских кафтанах и в париках, третьи - в таком платье, как если бы, взятые в постели, они наскоро надели, что попалось под руку. Один старик, которого Карл знал хорошо в лицо, но теперь не мог вспомнить его фамилии, был в простом халате и с ермолкой на голове.

   Увидев его в числе конвоируемых, Карл изумился... Старик был немец и занимал довольно важную должность.

   Юноша, быстро переехав Неву, взял вдоль набережной и почти в карьер понесся к дому на Фонтанке, где была канцелярия Шварца. Он уверен, что Лакс арестован или по возмутительному клеветническому доносу, или же прямо по ошибке. Он ни минуты не сомневался, что если сейчас увидит Шварца, то изумит его известием, что Лакс взят и в крепости.

  

  

   Завернув в ворота и рысью въехав во двор, Карл соскочил с коня и стал оглядываться. Во дворе было как-то пусто, не виднелось никого, а между тем обыкновенно по двору всегда шнырял всякий народ. Он крикнул. В дверях сарая показалась фигура какого-то солдата. Он позвал его и приказал подержать лошадь, но солдат, удивленно глядя ему в лицо, спросил:

   - Да вы к кому?

   - В канцелярию! - резко отозвался Карл на глупый вопрос.

   - В какую канцелярию? Да нешто вы... Нешто канцелярия...

   - Что ты, пьян, что ли?! - вскрикнул Карл.- Держи лошадь!

   И, бросив поводья, которые подхватил солдат, юноша быстро двинулся на главный подъезд. Двери были заперты. Этого никогда не бывало.

   - Барин, а барин! - крикнул солдат.-Вам же сказывают! Заперто все.

   - Как заперто? Почему? Что такое?

   - Да нешто вы не знаете? - кричал солдат. И, взяв лошадь, он приблизился вместе с нею и продолжал: - Ведь вам же сказывают, барин, никого нет. Заперто! Оттого я вас и опрашивал, к кому вы. Я один тут. Еще есть два человека, да они со двора ушли.

   - А в канцелярии?

   - Какая вам канцелярия! Ни души, барин! И двери, видите, заперты.

   - Да где же все?

   - А кто их знает? Ныне раным-рано приехал офицер с солдатами, спросил, есть ли кто в доме, и, узнав, что нет никого, замкнул двери и ключ увез. Думали мы, хоть кто из господ придет по должности. Ан, вышло, никто и не приходил.

   - Да что же все это значит?

   - Да значит, барин, им, стало быть, всем карачун пришел...

   - Кому, дурень?

   - Да всем!

   - Кому всем? Что ты?

   - Да им же, канцелярским! Они же ведь все немцы были. Кровопивицы! Коли его самого в три погибели скрутили да скрючили, то, вестимое дело, и эфтим всем досталось.

   Карл, недоумевая, глядел на солдата, ничего не понимал и видел только, что солдат не пьян. Вместе с тем смущение закралось в сердце юноши. Он вспомнил оживление на улицах, которое его удивило, затем арест Лакса, нежданный и необъяснимый!.. Кучка конвоируемых в воротах крепости... Наконец, эта канцелярия, запертая каким-то офицером с солдатами.

   Карл переменился в лице, руки его слегка дрожали... Он начинал понимать, что нечто невероятное и худое для его семьи совершилось в Петербурге! А он, как ребенок, скача по улицам столицы, ничего еще не знает. Он вскочил в седло и уже марш-маршем полетел домой.

   В конце первой же улицы ему попалась коляска, и в ней Адельгейм. И тот и другой вскрикнули... Один с маху приостановил коня, а другой приказал кучеру остановиться.

   - Это ужасно! Невероятно! - вскрикнул Адельгейм по-немецки.

   - Что?! - вскрикнул Карл.

   - Вы не знаете?

   - Не знаю!.. Знаю!.. Не знаю что!.. Говорите!..

   - Его светлость схвачен ночью, заарестован... Брат его и сын - тоже. На площади Зимнего дворца уже полки гвардейские принимают присягу на верность правительнице российской.

   Карл, слушая, сидел на лошади, онемев от изумления или, скорее, от ужаса. Мгновенно понял он, что подобное происшествие страшно отзовется и на них.

   Адельгейм, будто угадав его мысль, прибавил:

   - Делайте то же, что и я! Вы знаете, куда я еду? Вы думаете - в гости? Я еду за Нарвскую заставу, там найду крестьянских лошадей и двинусь куда глаза глядят - хотя бы на время. Теперь все мы погибнем. Со всеми будет поступлено так же, как со Шварцем.

   - Со Шварцем?!- вскрикнул Карл.- Что? Где он?

   - Арестован этой ночью, после того, что мы разъехались от него, и, вероятно, сидит где-нибудь в каземате.

   - О-о!..- только воскликнул Карл, бросил поводья и схватил себя за голову.

   - Скачите скорей домой! Скажите от меня вашей матушке собираться вам всем сию минуту и выезжать. Куда - все равно. Лучше всего в Курляндию. Я могу укрыться около Ревеля. А вам нужно за границу спасаться. Сгоряча будет много арестов и ссылок всех приверженцев герцога. Потом, конечно, все успокоится - и незахваченные теперь останутся на свободе. Ну, прощайте! Часа через два-три я буду уже далеко от заставы. Скажите это вашей матушке! Я не ребенок, и если спасаюсь из столицы, то, стало быть, всем нам выжидать опасно! Соберитесь и вы тотчас! Прощайте!

   Карл пустился в карьер и, прискакав домой, бросил лошадь во дворе и стремглав кинулся в дом. Но в доме он нашел уже необычайную сумятицу. Люди сновали, бегали и охали. Оказалось, что Амалия Францевна лишилась чувств при страшном известии и, положенная в постель, уже давно лежит без движения.

   Он бросился в спальню к матери и на пороге встретился с сестрой. Тора была бледна как смерть. При виде брата она бросилась к нему на шею. После странного, как бы омертвелого состояния, в котором девушка находилась уже часа два, она теперь сразу разразилась рыданиями на весь дом.

   - Тора! Тора! - восклицал Карл.- Надо скорей... Надо уезжать! Сейчас Адельгейм сказал... Он говорит, нас могут арестовать. Я не думаю, но все-таки лучше бы уезжать из Петербурга.

   - Непременно...- через силу выговорила Тора и прибавила: - Не успеем. Я жду каждую минуту. Если бы матушка была не в таком положении, мы теперь уже сели бы в экипажи.

   - Стало быть, и ты думаешь, что мы будем взяты?

   - Ах, Карл, конечно! Непременно... Сегодня же. Крестный отец уже с солдатами увезен из столицы. Куда - неведомо. По всем вероятностям, в Шлиссельбургскую крепость. Мы, как близкие ему люди, непременно окажемся виновны.

   - В чем, Тора? Господь с тобой! В чем?

   - В чем?! - вскрикнула девушка отчаянно, и глаза ее блеснули ярко.- В том же, в чем были виновны сотни и вся тысяча русских, которых пытали и ссылали за все лето и всю осень. И вот... вот возмездие. Я молчала, боялась признаться, но мне всегда чуялось, что кончится все... вот этак... Да! - И, помолчав, Тора, выговорила глухо: - Герцог-регент... и в каземате! Крестный - сановник, властный, грозный... и сам в застенке, на дыбе... Это невероятно! Все-таки невероятно!

   - Неужели ты думаешь, Тора, что даже до этого дойдет?..

   - Милый, ты толкуешь, как ребенок...

   - Герцог и Шварц все-таки были... не простые какие дворяне...

   - А Волынский, обезглавленный по их прихоти?! Сами показали пример...- И, махнув рукой, Тора смолкла.

   Разумеется, молодая девушка оказалась права, ожидая беды. Послушаться совета Адельгейма и выехать тотчас, бежать куда глаза глядят было невозможно, так как Амалия Францевна, пораженная событием, не вставала с постели.

   Однако Тора не разочла, что было все-таки благоразумнее уезжать и увозить мать даже и больную...

   Через два дня после ареста Шварца г-жу Кнаус все равно заставили подняться на ноги.

   В доме появились солдаты с простым капралом, который ими командовал. Поднятая дерзко и грубо, больная женщина с дочерью и сыном была перевезена в ту самую канцелярию, где властвовал долго Шварц. Все трое были заключены вместе в одну из больших камер.

   В чем заключалась вина семьи Кнаус, разумеется, никто не говорил, ибо не знал. Были составлены списки близких лиц герцога и его клевретов. Клаусы были в числе первых... Этого было достаточно.

   Заарестование семьи немедленно повело к тому, что их квартиру ограбили... сначала солдаты, а затем всякие "незнаемые" люди, явившиеся с улицы, когда раскрытый дом был брошен на произвол судьбы, а прислуга со страху разбежалась.

   Допрос Кнаусов и многих других, арестованных по тем же соображениям, был, однако, отложен на неопределенное время... Канцелярия была заперта. Все, ее изображавшее, ее наличный состав, преобразилось за двое суток в арестантов. Ходили слухи, что обновленная канцелярия составляется из приверженцев первого министра графа Миниха, но вступят в должность и начнут чинить суд и расправу они еще не скоро.

   Положение Кнаусов и им подобных было исключительно в том отношении, что им окончательно не у кого было просить покровительства и защиты.

   Народилась новая немецкая же партия - приверженцы правительницы и принца-генералиссимуса,- которая относилась к ним, казалось, даже враждебнее, чем русские.

   Все, что поднялось к власти, ненавидело своих павших соотчичей и презрительно звало их кличкой die Kurländer (курляндцы).

  

  

   Петр Львов, освобожденный по делу, возникшему вследствие доноса князя Черкасского, и затем тотчас же арестованный вновь, не знал окончательно, как объяснить свой арест. Но с первых же слов допроса пред грозным Ушаковым он понял все и пришел в отчаяние. Он понял, что все открыто и известно судьям и что его отец и сестра взяты тоже.

   Разумеется, он тотчас снова обратился к Торе Кнаус. Она хлопотала за него. Карл явился к нему в крепость. Но вести были плохие. Наконец дело повернулось ужасно... Теперь он лежал на кровати с глухой болью во всех членах и с жгучей болью в спине. Вчера вечером, вызванный пред полуночью к допросу, он был подвергнут пытке... Но телесное страдание заглушалось чувством стыда и страшного озлобления. Впрочем, вообще мысль о себе самом приходила лишь изредка. Постоянная мысль об отце и сестре преобладала и лежала на сердце гнетом. Он ничего не знал об их судьбе. Вина его увеличилась, а виновником этого был он же сам, давший отцу средство бежать. Теперь, почему знать, старика могут тоже начать пытать. А разве он, дряхлый и хилый здоровьем, может выдержать истязание? Сестра тоже жила более или менее спокойно в деревне, а по его вине теперь попала в число заключенных.

   Наверное Львов ничего еще не знал, но был все-таки глубоко убежден - кое-что угадав из своего допроса,- что старику отцу грозит та же беда: допрос с пристрастием или дыба!

   Бедный молодой человек, вчера пытанный и лежащий на кровати, не знал и даже не предчувствовал, что старик отец, тоже пытанный вчера после него, на той же дыбе, не выдержал страшного и смертельного для его лет истязания. В это утро из крепости уже вывезли покойника в дощатом гробу на одно из ближайших кладбищ.

   "Какие дни! Какие дни! - восклицал мысленно Львов.- Все сказывают - лютые... Правда!.. Но и диковинные тоже!.. Опасался я Коптева, и вышла диковина! А затем, считая себя навсегда спасенным, думал вместе с отцом и сестрой убежать на край света, а тут вдруг какой-то неведомый иуда-предатель